Текст книги "Отцы"

Автор книги: Евгений Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Мне больно… Я не хочу… Люди услышат…

– А ты не шуми, не услышат…

Ей показалось, что она ослышалась.

– Ты зачем со мной приехала? Помогать мне?.. Помогай!..

– Прошу тебя… – она задыхалась. – Я боюсь… Володя! – У нее не было сил. – Я не хочу так…

– А я люблю… малыш…

– Что?

– Я хочу.

И от его слов она заплакала.

– Я не люблю… Прошу тебя…

– Я люблю… – повторял он. – Я…

Вечером люди шли с работы, как отлив, все в одну сторону, все одинаковые, в одинаковых телогрейках и робах, все одинаково возбужденно-усталые после работы.

– Товарищи, – сказал председатель собрания, – тут товарищ из Москвы просит слова. Дадим ему?

– Пускай говорит, если умеет, – отозвалось собрание.

– Только покороче.

– Пусть про Москву расскажет, что нового…

Новиков шагнул из зала. Встал около председательствующего. Привычно оглядел зал. Привычно улыбнулся.

– Товарищи, я, конечно, уже не комсомолец, но поскольку дело наше общее, и как старый комсомолец я хочу сказать несколько слов.

Зал слушал его рассеянно, еще не понимая, куда он клонит. В последнем ряду сидела Таня. Она слушала внимательно, вслушивалась в каждое слово, в каждую интонацию.

– У нас нет капиталистов и помещиков, с ними покончено, – и Новиков рубанул рукой воздух. – Мы – хозяева нашей страны. Наши отцы строили Комсомольск и Днепрогэс. По колено в воде, под бандитскими пулями, и они не жаловались, потому что было некому, потому что они были хозяевами, и только себе, себе они могли сказать: «У нас есть неполадки». Они не ждали, когда другие создадут им условия, потому что они себя считали ответственными перед эпохой… Коммунистами… Они себя считали ответственными перед своими детьми, которым они завещали свое дело! Перед своими отцами, которые сквозь кровь, голод и тиф пронесли красное знамя революции!

Собрание слушало на одном дыхании, слова были правильные и настоящие, и оратор говорил искренне, с сердцем.

И среди этих взволнованных лиц, среди этих распахнутых доверием глаз – бледное лицо Тани и закушенные губы.

– Они считали себя ответственными перед историей, перед идеей, перед всем миром, где наши товарищи и братья ждали и надеялись. А враги выжидали – выстоим ли мы в этой жестокой битве. И они выстояли, потому что они были мужественными людьми и потому что они работали в своей стране. В своей!..

Кто-то захлопал. И собрание дружно подхватило аплодисменты.

Таня окаменела.

– Вы знаете, что это не красивые слова, это лишь то, через что прошел наш народ, и то, что стало историей: Индустриализация, Великая Отечественная, Целина, Юра Гагарин, Братск, я вам не буду называть примеры. Мы – дети тех, кто создал эту страну. И ее победы – наши победы. И ее недостатки – наши недостатки. И если ты называешься комсомольцем и приехал на ударную комсомольскую стройку, работай, а не «качай права»…

Он сделал паузу, но собрание отозвалось выжидательным молчанием.

– Белов дискредитировал высокое звание руководителя.

Аплодисменты.

– Мы должны решить, оставить ли такого человека руководителем. Я считаю… Такие люди не имеют никакого морального права занимать такой пост, и этот вопрос будет еще разбираться в Москве.

Бурные аплодисменты. Крики: «Правильно!»

Сидящие вокруг Тани бурно и одобрительно реагировали: громко хлопали и переговаривались между собой.

– В самую десятку дает.

– Под корень рубит, под корень.

– Наш парень, наш.

– Да мне рассказывали, он сам из работяг.

– С понятием, это видно.

– Неправда все это, – голос у Тани сорвался. – Неправда!

– Что неправда? – На нее обернулись и посмотрели злыми глазами.

– Что неправда? Белов – сволочь. Ты с какого участка?

У нее не хватало сил говорить.

– Вот и молчи в тряпочку. «Неправда»!..

– Здесь выступал товарищ Сафонов, – продолжал Новиков. – Хорошо говорил. Страстно. Товарищ Сафонов неравнодушный человек. Но романтика заключается не только в том, чтобы хорошо работать и красиво думать. Страна и партия доверила нам объект государственной важности. Мы взрослые люди и должны отвечать за свои поступки. И нам не нужны демагоги, пусть даже талантливые и честные, но объективно – демагоги…

Аплодисменты.

– Нам не нужны люди, кидающиеся при первой трудности в сторону и поднимающие панику.

Шум в зале.

– Я не думаю, что товарищи Сафонов, Силин, Воронов, Агеев и другие хотели сознательно сорвать сроки. Нет, они делали это из хороших побуждений, они, так сказать, пытались бороться с бюрократизмом, но объективно – они подвели стройку. Подвели!

Шум в зале.

– Они взрослые серьезные люди, и за ошибки должны отвечать. И мы с них спросим. Как с комсомольцев!

Натянутая напряженная тишина.

– Что касается предложения об исключении их со стройки и из комсомола…

Гробовая тишина.

У сидящих рядом с Таней были вытянуты от напряжения шеи.

– …я считаю, что это слишком строгое наказание. Мы были бы слишком жестоки к ним и к самим себе, если бы перестали доверять им, своим товарищам… с которыми мы проработали вместе… Они заслуживают строгого выговора и не достойны быть в комитете… но они с нами и должны дальше рядом шагать по жизни. Это – наши товарищи…

Бурные аплодисменты.

Таня плакала. Слезы беззвучно катались по лицу.

– Ложь, – сказала она, и голос у нее сорвался. – Ложь.

Она встала и пошла к выходу, задевая колени сидящих, мимо рукоплесканий, мимо оживленных лиц, мимо сияющих глаз. И чей-то насмешливый голос кинул ей в спину: «Иди, иди! Поплачь, мама пожалеет!»

Новиков подъехал на попутной машине. Соскочил.

– Спасибо. Привет!

Ребята в кузове загалдели.

– И тебе привет!

– Будь здоров!..

– Приезжай почаще!..

Машина взвыла и, покачиваясь, скрылась в клубах пыли.

У Новикова было прекрасное настроение, настроение после победы. Он ощущал себя молодым и сильным, и теперь он мог все!

Он улыбнулся администраторше, и администраторша улыбнулась ему.

– Ваша спутница уехала, – сказала она. – Вот записка.

Он машинально развернул записку, машинально прочел, машинально продолжал улыбаться – никак не мог сообразить, что произошло. Никак не мог представить и поверить.

Администраторша продолжала вежливо улыбаться.

– Все в порядке? – заботливо осведомилась она.

– Да, – он пришел в себя. – Спасибо.

Он прошел в свою комнату. Еще раз развернул записку. Перечитал.

Записка была короткая: «Я презираю тебя».

– Ладно, – сказал он вслух. – Ваше дело. – Попробовал улыбнуться, но ничего не получилось.

Он скомкал бумагу, швырнул в угол. Стал собирать чемодан. Потом подошел к комку бумаги и поддал его ногой. Развернул его. Перечитал. И вновь скомкал и бросил.

По радио передавали «Последние известия».

ГЭС. Мощная, величественная стройка века – вся в вечерних огнях – среди необъятных просторов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Иван Дронов

Столичный аэродром встретил суетой и беспрерывными объявлениями о прибытии и отправлении самолетов.

В киоске Новиков взял газеты.

– «Правду», «Известия», «Культуру», «Экономическую», «Спорт». «Вечерка» не нужна.

В машине просматривал газеты. Быстро листал и откладывал в сторону.

На улицах было много людей. Таксист сказал:

– Придется в объезд.

– Почему?

– Сегодня кто-то приезжает. В газете-то есть?

Новиков заглянул в газету.

– Давай в объезд.

– Из Африки? – поинтересовался таксист.

– Нет. – Новиков посмотрел ему в спину. – Политикой интересуетесь?

– Так, – шофер сделал неопределенный жест. – В меру.

Шеф был в хорошем настроении.

– Вы молодец. – Он с удовольствием оглядел Новикова и прошелся по кабинету. – Сидите, сидите. Все очень довольны. Звонили с места. Значит, еще остался комсомольский дух?! Это хорошо!.. – Помолчал. – А Белова нельзя было оставить?

– Никак. Зарвался совсем. И я не отстранял – поставил вопрос.

– Ты знаешь, – он перешел на «ты», что было признаком наивысшего расположения, – его поддерживают Сытов и Руднев. Это их человек.

– Я думал об этом. – Об этом Новиков действительно думал много. – Но он зарвался. Цари иногда любимых бояр выдавали, чтоб спокойно было.

Шеф посмотрел на него долгим изучающим взглядом.

– Вы еще и историю знаете! – перешел он на «вы». – Цари? Цари нам не указ!

– Неудачно пошутил, – улыбнулся Новиков. – Устал.

– Да… – Шеф подумал. – Белов, конечно, хамоват. Надо было его раньше перевести, не доводить до скандала.

– Зарвался.

– Но вы тактичнее об этом расскажите, – покрутил пальцами. – Вы умеете. Как там вообще?

– Замечательные ребята, золотые.

– Хорошо. – И снова перешел на «ты»: – А что за баба с тобой была?

– Какая?

Шеф смотрел на него весело, даже ободряюще.

– Сытов мне сообщил. Интересуется тобой, естественно.

– Встретил одну знакомую… Сестра моего друга.

– А-а… Ну, если знакомую… Иди отдыхай, устал с дороги.

– Ничего. Рано еще уставать.

– Это верно. Говорят, береги честь смолоду, а нам ее всегда в норме надо… А как ГЭС?

– Колоссально.

– Вот все говорят, никак не выберусь.

– Под лежачий камень, говорят, вода не течет. К тому же, и главное, что мы не должны, не имеем права ждать милости от природы, а именно и конкретно: взять и отобрать у нее – и есть наша задача! Что наше – наше, а наше – что ухватим и удержим!.. Не надо путать – что ущипнем или что налапаем… Хотя… хотя?! В общем, конечно, ухватить, взять, урвать!.. Нет, урвать – вульгарно, вульгарно, даже пошло, хотя и по-бойцовски: урвать… «Ждать и догонять»… – тоже хорошая, проверенная жизнью и кипучей действительностью пословица. Что еще можно вспомнить? Может, на данный момент достаточно. Пожалуй… И… мы сами – кузнецы своего собственного… Аллее! – Он подбросил монету. Поймал. Сжал кулак. – Орел или решка – все мое! – Не глядя, отбросил монету. – Волка что кормит? Ноги, ноженьки. Бегунчики! – Сказал весело и нараспев: – Поехали, поехали… Без цветов и водки и без подготовки…

Дверь открыла женщина, обыкновенная городская женщина, после работы, магазинов и кухни.

– Вам кого?

– Мне Дроновых, – сказал Новиков.

– Мы Дроновы.

– Таня дома?

Женщина внимательно посмотрела на него.

– Тани нет.

Новиков подумал. Повернулся было уходить.

– А хозяин дома?

– Дома, проходите.

Хозяин, Дронов Иван Васильевич, крупный, неповоротливый мужчина, сидел перед телевизором и смотрел передачу. Показывали про войну. Документальный фильм.

– Ваня, к тебе пришли.

– Здравствуйте, – сказал Новиков.

– Здравствуйте, – привстал хозяин. – Проходите. Досмотрим передачу? Очень интересная. Воспитательная.

– С удовольствием, – Новиков присел и стал исподволь разглядывать комнату и отца Тани.

На телевизионном экране промелькнули кадры блокады…

Освобожденного Киева.

Освобожденного Белграда.

Поверженного рейхстага.

Салют Победы.

И, наконец, возвращение победителей. Белорусский вокзал. Плачущие от счастья женщины. Растерянные дети. Лица солдат, которые наконец поняли, что войне – конец.

Зазвучала музыка, пошли титры. Дронов выключил телевизор.

– Извините, – сказал он гостю, в его глазах стояли слезы. – Как вспомнишь, сколько пережили…

– Я понимаю, – быстро сказал Новиков. – Я сам блокаду видел.

– Да-а? – и хозяин по-новому посмотрел на гостя. – И родители тоже?

– Отец – еще до войны. А мать на фронте – военврач. Погибла.

Хозяин сокрушенно покивал головой: человек он, видать, был добрый и душевный. И дочь Таня, видно, вся в него.

– Да, много горя было, много… Аня! – позвал он жену. – Накрой что-нибудь, гости пришли.

– Сейчас, сейчас, – отозвалась хозяйка.

Они сели за стол напротив друг друга под старомодным матерчатым абажуром. Хозяйка принесла графинчик, рюмки, тарелки. Улыбнулась гостю.

Помолчали. Еще раз пришла хозяйка, принесла хлеб, вилки и ножи. Улыбнулась опять и ушла.

– Такие, значит, дела, – сказал хозяин, чтобы начать разговор. – А вы, значит, от Николая?

– Нет, – сказал Новиков.

Хозяин удивился.

– Извиняюсь, не признал. – Разлил в рюмки. – Будем здоровы!

– За ваше здоровье.

– Так вы?.. – начал отец.

– Я знакомый Тани, – сказал Новиков. Подумал и добавил: – Я люблю ее.

Дронов надел очки и посмотрел на него.

– Так, – сказал он, – Дронов Иван Васильевич. А это – моя жена, Анна Сергеевна, – он показал в сторону кухни.

– Новиков Владимир Сергеевич, – представился Новиков.

– Очень приятно, – сказал Дронов и снял очки. – Жаль, что Тани нет. Он разлил еще. Улыбнулся вежливо, как отец дочери.

– За знакомство.

– За знакомство.

Помолчали.

– Аня, – позвал хозяин, – чего ты там? Иди сюда.

– Иду, – отозвалась жена, – сейчас.

– А вы, значит, работаете?

– Работаю, – охотно отозвался Новиков, – с тринадцати лет. После детдома, сначала в ремесленном, потом на заводе. Ну и после института – по специальности.

– Прошли, значит, трудовую школу?

– Прошел. Пришлось пройти.

– Это хорошо, – сказал хозяин. – А вы, простите, с Таней давно знакомы?

– В общем, да. – Новиков помедлил. – Видите ли в чем дело: я женат и у меня двое детей…

Он помолчал, но хозяин не отозвался. Вошла Анна Сергеевна, снимая на ходу фартук, как всегда, улыбаясь.

– А вот и я, заждались небось? – Она подсела к столу.

– Нюра, – сказал тихим голосом ее муж, – оставь нас, пожалуйста. Нам поговорить надо.

Она посмотрела на мужа, кинула взгляд на гостя, улыбнулась мужу. Встала и вышла.

– Огурчиков не принести? – обернулась в дверях.

– После, – уронил Дронов.

Еще помолчали.

– Жену я не люблю, – сказал Новиков. – Но дети… Я уж не говорю про работу, бог с ней, ясно, что будут неприятности…

Дронов молча разглядывал его.

– Гуляете? – В комнату вошел парень лет двадцати пяти.

– Сережа, сын, – обронил Дронов.

– Владимир, – представился Новиков.

– Сергей.

Сын был не похож ни на отца, ни на сестру. Худой, юркий. Присел к столу, сам себе налил.

– А огурчики где? Зажала мать. Ну, поехали – за знакомство!

Сам выпил. Сам закусил.

– О чем речь ведете?

Отец сказал тяжело, глядя на Новикова:

– Вот, пришел знакомый Татьяны.

Сын встрепенулся.

– Ну! Жених, что ли, а?

Гость молчал. И отец тоже.

– Или ухажер просто? – Парень рассматривал их обоих с большим интересом.

– Кавалер, – сказал отец, глядя на Новикова.

– Так выпьем?

– Ты не гони, – остановил его отец. – Не суетись. Пойди помоги матери.

– Что? – удивился сын.

– Иди, сказал.

Сын посмотрел на графинчик, столкнулся со взглядом отца, вздохнул. Вышел.

– А что вы от меня хотите? – спросил Дронов. – От нас? У вас семья, дети, зачем вам Таня?.. Мы зачем?

– Я люблю Таню, – сказал Новиков.

– Не понимаю, – сказал отец Тани.

Новиков искал слово, но не мог найти, а сидящий напротив человек, отец Тани, смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. И ждал.

– Она… как вам сказать… обижается, не понимает…

Новиков опять не мог найти слова.

– Вы зачем пришли?

– Хотел видеть Таню.

– Ее нет, – сказал отец Тани.

Новиков не знал, что сказать. Молчал и Дронов.

– Я пойду, – сказал Новиков и встал.

Хозяин не удерживал.

Уже в прихожей, когда гость натягивал плащ, щелкнул замок, и вошла Таня. Прошло немногим больше недели, как они виделись в последний раз, но как она изменилась! Это была уже не та девушка, глаза которой светились готовностью радоваться и восхищаться, улыбка у которой не сходила с лица. Была другая Таня – повзрослевшая, пережившая и передумавшая. Глаза куда-то спрятались, лицо было спокойно, прическа – гладкая, строгая, какую обычно носят взрослые женщины.

– Ты? – тихо изумилась она.

– Здравствуй, – сказал гость осторожно.

– Здравствуй, – кивнула она и стала расстегивать пуговицы плаща. – Что ты здесь делаешь?

Ее спокойствие поразило и испугало его. И восхитило. Он неуверенно протянул руки, чтобы помочь ей снять плащ.

Она глянула на него и кивком поблагодарила.

– Спасибо. Я сама.

Взглянула на отца. Улыбнулась.

Дронов смотрел на дочь, будто не видел ее долгое время.

– Вы познакомились?..

– Познакомились, – сказал Новиков несколько поспешно.

Она заглянула в комнату, увидела мать, брата. Улыбнулась матери.

– Здравствуй, мама. Здравствуй, Сережа.

– Обедать будешь? – спросила мать.

– Буду.

Она обернулась на Новикова.

– Интересно, – сказала она. – Интересно. Зачем ты пришел?

– Хотел увидеть тебя, – он попытался улыбнуться.

– Зачем? – Она прикидывала и старалась понять, зачем он, этот человек, пришел сюда и что здесь происходило до ее прихода.

– Поговорить…

– Поговорить? – Ничего, кроме презрения, не было в ее голосе. – Ну говори. – И она посмотрела ему прямо в глаза.

Он молчал.

– Все? – еще раз спросила она. – Все? Можешь идти…

– Так нельзя, – вмешался строго отец. – Говорите, но не ругайтесь.

Она развернулась к отцу и засмеялась ему в лицо.

– Ах, он и тебе успел в душу пролезть? Ты знаешь, кто это?

– Он сказал, – сказал отец.

– Что он сказал?

– Я хочу с тобой поговорить, – сказал Новиков.

– О чем? О чем?! – вскрикнула она. Но вновь овладела собой и сказала спокойно, и это спокойствие было для Новикова самым удивительным, самым страшным и самым восхитительным – Хорошо, пойдем поговорим, – сказала она и распахнула дверь.

Гость наклонил голову.

– До свидания, Иван Васильевич. Извините.

– До свидания, – протянул неопределенно Дронов.

Вышли на лестницу. Стали спускаться вниз.

– Зачем ты пришел в дом? Зачем трогаешь моих родителей? Они чистые, честные люди…

– Да, они мне понравились.

Она замотала головой от негодования.

– Они не могут тебе понравиться. И ты не имеешь права об этом говорить. Не имеешь… Что ты им сказал?

– Сказал, что люблю тебя.

– Что? – У нее вытянулось лицо, она даже не могла справиться с собой. – Ты негодяй! Тебе никого не жаль! Никого!.. Хочешь, чтобы они страдали?..

– Но это правда, – сказал он и протянул руки к ней и взял за плечи. И теперь он хотел сжать ее сильно-сильно, и целовать в лицо, в губы, насильно, как тогда, при их последней встрече, и опять увидеть ее слезы и услышать ее слабость и чувствовать себя сильным. – Я люблю тебя. – И он верил, что это так и есть. – Люблю!.. Малыш… Ты – моя!.. – сказал он с придыханием. И сжал. Сдавил. И уже потянулся губами к ее лицу. И натолкнулся на ее глаза.

– Отпусти, – сказала она холодно и брезгливо. – Я ударю тебя!

И он разжал руки.

Хлопнули двери. Появились две женщины, пожилые, усталые, с сумками. Покосились на них. Тяжело переставляя ноги, стали подниматься к лифту. Одна не выдержала, оглянулась на них.

– Вы бы другое место нашли обниматься.

– Хорошо, найдем, – сказал Новиков.

Его спокойствие вывело из себя другую женщину.

– Ишь ты, все по моде. – Подошел лифт, и они открыли дверь. – Она-то из семнадцатой… Анина дочь. Уже по парадным целуется. Любовь… Родители – приличные люди, работают, а она по парадным…

Лифт поднялся.

– Ну что ты? Что изменилось?

Она начинала уставать от его упорства.

– Зачем ты пришел? – спросила она устало.

– Ты уехала. Мне было трудно, так трудно, а ты уехала.

Она посмотрела на него. Замотала головой как от наваждения.

– Да у тебя нет совести. Нет!.. Ты никого не хочешь слышать, кроме себя… – Она еще подумала. – Нет. Ты все понимаешь. Все! Ты тонкий! Ты войну пережил, у тебя замечательная биография… Ты… – И вдруг нащупала, поняла причину и цель его приезда. – Ты испугался?.. – Удивилась. Изумилась. Спросила себя. И поняла – это и есть правда. – Ты испугался, вот почему ты пришел…

– А чего мне бояться? – он ответил резко и зло. И выдал себя, и понял, что выдал. И разозлился еще больше. – Что?.. И кого?..

– Вот как… – Наконец она все поняла и удивилась. – Ты боишься скандала… Ну, конечно… – Она была изумлена и разочарована. – Ты трус… Даже трус… А я-то себя мордую-придумываю… Бедный мой, сколько ты перенес…

– Прекрати истерику!

– Конечно, ты не любил свою жену, это я за тебя придумала, – и она засмеялась. – Вот измучила тебя… муки свои душевные… А ты боялся скандала… Просто и пошло!.. Ладно, успокойся, мне не нужна твоя грязь… ты не виноват, я сама все придумала… Иди… И больше не ищи меня. Я устала от тебя… Тебя нет…

Она повернулась и, не оглядываясь, ушла.

Он испытал облегчение, все закончилось, он еле сдержал вздох. Он не хотел ничего говорить, но само вырвалось, не мог же уйти вот так, молча, проиграв.

– Ты звони мне! – крикнул ей вслед. – Я буду ждать.

Шаги на лестнице замерли. И он расслышал шелест-шепот:

– Да что же это такое…

Лифт опустился. Вышла девочка с собакой. Рыжий сеттер посмотрел на него ласковыми глазами и качнул хвостом. Он улыбнулся собаке, и девочка, сияя от гордости, с готовностью сказала:

– Ее зовут Альфа.

– Очень хорошее имя, – одобрил он и достал сигарету…

Таня стояла на лестнице, прижимая руки к лицу. Понемногу стала успокаиваться, задышала ровнее. Достала платок, вытерла лицо.

В окно лестничной клетки было видно, как пересекает двор Новиков. Воротник плаща был поднят, шел он спокойно-уверенно. Вот остановился, закурил, отбросил спичку и пошел дальше той же спортивной походкой.

Таня усмехнулась. Что-то прошептала. Медленно стала подниматься по лестнице.

Отец по-прежнему стоял в прихожей все в той же позе. Он молча наблюдал, как дочь снимает плащ.

– Ну что, папа? – Дочь слабо улыбнулась, она знала, что отец ее любит особой любовью, и понимала, как он сейчас переживает за нее.

– Что? – уронил отец.

Она прошла в комнату и увидела накрытый стол. Остановилась.

– Хахаль твой приходил, – объявил радостно брат.

– И ты с ним пил! – крикнула она.

– А чего ж.

– И ты? – Она обернулась к отцу.

– Да. Он сказал, что любит тебя.

Ее неожиданно одолел смех. Неожиданно для нее самой.

– Перестань смеяться! – крикнул отец и схватил ее за плечи. – Перестань так смеяться!

– Господи, – смеялась она, – да он вас всех презирает. А вы ему душу… Бедные мои… милые… хорошие…

– Успокойся, Таня, успокойся! – Отец тряс ее за плечи.

Она так же неожиданно вдруг успокоилась. Стала очень спокойной, слишком.

– Я спокойна, – сказала она усталым голосом, и отец отпустил ее. – Я спокойна. – Она подошла к столу налила рюмку. Выпила. Поморщилась. – Какая гадость!

– Даешь, – хмыкнул брат. – Горька любовь-то?

– Помолчи, – оборвал его отец.

– Таньке – можно, мне – нельзя.

– Может, что-нибудь скажешь? – обратился Дронов к дочери.

– А что говорить? Ты хороший, папа, хороший! Но он что захочет, то с тобой и сделает. Если захочет… Ты сам не заметишь.

Дронов подумал, не понял.

– В чем же он сильнее? Образованнее?

– Нет, папа, в подлости.

– Ну дает! – восхитился брат Сережа. – Вот что значит университет.

– Подлость – не сила, – тяжело выговорил отец как истину, проверенную жизнью. – Это – слабость, трусость.

Дочь обняла его за плечи, как маленького или как старенького.

– Папа, я тебя очень люблю. Что ты такой, вот такой, но жизнь – другая. Другая!

– Чего это ты околесицу несешь? – вмешалась мать. – Все живут и живут. Работают. И остальное. И мы, слава богу, не хуже других, можем людям прямо в глаза смотреть.

– Да, – сказала дочь, – потому что вы не мешаете ему. Пока!.. И он позволяет вам так жить.

– Кто это нам позволяет? – переспросила мать. – Сами мы и живем. Совсем рехнулась. Надо было столько умных книг читать, чтобы потом глупости в дом приносить.

– Подожди, – остановил ее Дронов. – Говори. Продолжай.

– Я видела сама, как он одного хорошего человека, нескольких… изничтожил, когда они ему стали мешать, хотя они не для себя старались, не для себя!

– Значит, он что, подлец? – уточнил Дронов. – Проходимец? Надо его разоблачить. Написать куда следует. За правду надо бороться.

Дочь стала смеяться.

– Разоблачи… У него на все есть слова. Связи. Ничего ты с ним не сделаешь.

– Такой недоступный? – отец впервые усмехнулся.

– Он тебе про свою жизнь рассказывал? Про блокаду?

– Ну? – насторожился отец. – Придумал?

– Не придумал, с ним так было, но он все равно врет. А ты, конечно, добрый мой папа, расчувствовался, стал его за стол усаживать.

– Конечно, – заступилась мать за мужа, – а почему мы волками на других должны смотреть. Мы честные люди… И забудь про него, подлеца. Лучше об учебе думай…

– Об учебе?.. – повторила пораженная дочь. – Об учебе… Он мне душу… А потом приходит и с отцом водку пьет, о своей любви рассказывает! Об учебе! Он мне сейчас говорит: звони, ничего, мол, не произошло. Давай дальше. Что дальше? – Зарыдала, не выдержала. – Не могу! Грязь!.. Грязь!..

Она кинулась в свою комнату, хлопнула дверью.

– Ваня! – закричала мать. – Закрылась!

Отец прыгнул к двери, рванул пальцами планку, отодрал. Зарычал. Ударил всем телом в дверь. Еще раз!.. Ворвался в комнату. Дочь открывала окно. Он схватил ее за руки. Подскочила мать, стала бить по щекам.

– Я тебе дам…

– Не трогай, – сказал отец. – Оставь ее.

Отнес на руках, уложил в постель.

– Что с тобой?

Дочь трясло.

– Я не могу, не могу. Все – грязь, грязь… Я все равно, все равно… Я не хочу…

– Не хочет она! – закричала мать. – Дать тебе хорошенько, чтоб вся дурь вышла! Ее кормили, одевали, надеялись, а она жить не хочет! Тебе губы за эти слова оторвать надо!.. И кому говорит? Матери говорит… Отцу… Родителям! Бессовестная!

– Нюра, – сказал Дронов. – Ты погоди немного – поговорить надо.

– А я что, чужой человек? – может, впервые в жизни возразила она своему мужу. – Я – мать. Избаловал ты ее своей любовью. «Танюша, Танюша моя». Вот вся и благодарность. Срам какой, как теперь людям в глаза смотреть!.. – Она заплакала.

– Погоди, Нюра, – снова тихо повторил муж.

Жена вышла, и отец с дочерью остались одни.

– Таня, послушай меня.

– Да, – отозвалась дочь.

– Ты это взаправду, что он предлагал дальше встречаться?

– Да.

– Он что, не понимает?

– Понимает.

– Тогда почему? Ничего не боится?

– Боится… – сказала дочь. – Но нас – нет.

– Так, – кивнул Дронов. – Ясно. Про это – ясно. Про жену и детей знала?

– Знала.

– Сразу?

– Почти сразу.

– Почему же ты?.. Хотел развестись, требовала от него чего-нибудь?

– Нет… Я любила его.

– Это хорошо, что не требовала и любила. А сейчас?

– Я себя презираю.

– Значит, еще любишь, – кивнул отец.

– Нет…

– Отрежь! – приказал отец. – Он тебе не нужен. Любила?.. Понятно. Ошиблась?.. Бывает хуже, если б ты хорошего за плохого приняла. Никаких разговоров, никаких звонков! Все!.. Отрежь! Чтобы заражения крови не было. О нем ни слова – вы все выяснили… Теперь у меня с ним свои дела…

– Какие свои?

– Свои. Ему мать сказала, что тебя нет. А он захотел со мной повидаться, со мной поговорить: о войне, о родителях погибших… Понимал, кому говорит… фронтовику! Точно в десятку, в душу!.. Может! Умеет! Он знает этот закон, а я сделать вид, что не вижу или не заметил, не могу!

– И что? – Дочь лежала затихшая, обессиленная, слабо улыбаясь. – Письмо напишешь?

– Какое письмо?

– В газету или на работу.

– Я письма не пишу, – сказал Дронов. – Это не мой хлеб, у меня другой профиль работы.

– Побьешь его?

Дронов расслышал иронию и даже снисходительность.

– Возраст не позволяет, – вздохнул Дронов. – И положение: я отец, глава семейства, фронтовик, ударник труда… не шпана какая-нибудь… Нет, мордой здесь не обойтись. Но что?.. – спросил сам у себя. – Что-то надо… Надо… А то ведь… все можно, так?.. Нет, нет…

– Я тебя люблю, папа.

– Еще бы: родителей и не любить?.. Ты думаешь, если у тебя отец тихий, так ничего не умеет, только у станка стоять?.. Войну выиграли, а с ним я как-нибудь… Матери – ничего: не говори, не рассказывай. Она тебе не подружка твои глупости слушать… И смотри, с тобой что случится, мать поседеет, а отец запьет – вся жизнь насмарку! О себе забудешь – о нас вспомни! Ты не одна! Все образуется!.. Я больше тебя прожил, видел всяких людей… И плохих тоже. Сколько веревочке не виться… Плохой у них конец. У всех!.. Отдыхай и будь умницей!

На кухне плакала жена. Вошел Дронов. Посмотрел на нее. Вышел – успокаивать не стал.

Он прошелся по комнате. Сын сидел за столом, тыкал вилкой в колбасу. Дронов остановился. Долго тяжело думал, опустив глаза в пол. Еще прошелся. Опять остановился. Еще подумал. Мысли были трудные, тяжелые. Посмотрел на сына.

– Надо тебе за сестру заступиться.

– А я при чем? Она сама взрослая, сама гуляла.

– Да-а… – задумчиво протянул Дронов. – Говно ты мое, а не сын.

Он еще раз прошелся, подумал еще. На кухне всхлипывала жена. Сын, дурной, таращил на него глаза, и не было от него никакого прока. А в дальней комнате лежит, отвернувшись к стене, дочь – надежда семьи. Был дом. Не стало дома! Был покой. Один прах остался! Здорово его, Дронова, резанули. Под корень! Намертво! А ведь вроде жил тихо, спокойно, открыто жил, никому не завидовал, рад был и своему и чужому счастью, горе мог разделить и с незнакомым ему человеком, ведь все – люди; так нет же, надо было кому-то тронуть его, кому-то он помешал жить, стал поперек. Ну ладно!

Жена с тревогой и испугом в глазах смотрела, как расхаживает ее спокойный муж по комнате и что-то шепчет, и скрипит зубами, и сжимает кулаки.

– Ваня, – сказала она заботливо, – хоть ты успокойся. Что ты себе душу травишь? Ну что теперь поделаешь?..

Муж остановился, будто наткнулся на стену, глянул на нее.

– Вот думаю, что поделать. – И ухмыльнулся зло и насмешливо.

– Успокойся, Ваня. Выпей. Душа отойдет.

Он машинально взял стакан, поднес к губам. Водка! Сжал стакан с остервенением. Рассыпалось стекло. Ладонь была в крови.

Жена заплакала, она была перепугана, она никогда не видела своего мужа таким.

– Ваня!.. Ваня!.. Что ты делаешь? Господи! Таня! – позвала дочь. – Таня!..

Испугался и сын.

– Ты чего, отец, чего?..

Дочь, Татьяна, выбежала, кинулась к нему, обняла за шею, стала целовать сквозь слезы.

– Папа, не надо!.. Не надо!..

Окружили его, заобнимали. Все как дети малые, один он, Дронов, взрослый человек, и потому он один за все в ответе.

– Все в порядке, все в порядке, – успокаивала его дочь. – Все будет хорошо.

– Что все в порядке? – И Дронов усмехнулся. – А хорошо – будет. Должно быть!.. Отпустите, пойду руку замою. Сами перепугались и меня в грех ввели. А ты, – сказал он сыну, – помоги матери убрать, а то кавардак навели.

Он перевязал руку. Долго стоял у окна. Думал. И вдруг – придумал. Да так, что самому страшно стало. Мотнул даже головой.

– Да нет. Нет! – сказал вслух.

Жена услышала и вновь забеспокоилась, тревожно поглядывала в его спину.

У Дронова пот выступил на лбу, но мысль не уходила. Не покидала, сверлила, жить не давала.

Дронов закрыл глаза. Капли пота текли по лицу. Открыл. Видать, от правды и от жизни никуда не денешься, никуда не скроешься!

– Не достанешь! – повторил он вслух. – Ты меня достал. До самого! И ятебя достану!

Жена прислонилась к его спине.

– Что теперь будет, Ваня? Что теперь будет?

– Успокойся, ты жена честного человека. Успокойся. – Это был опять все тот же спокойный, уравновешенный, уверенный ее муж. Дронов Иван Васильевич. – Следи за Татьяной и никуда не выпускай…

Он прошел в комнату к дочери. Дочь лежала ничком. Присел рядом.

– Таня, послушай меня. Подожди неделю. Уважь отца. Не может быть так все, я согласен.

Поздно вечером он сидел на кухне за столом, в очках, перед листом бумаги. Подумал. Потом сказал вслух, себе: «Список дел». И записал. Подумал и еще раз сказал: «Первое – взять отпуск».