Текст книги "Ботфорты капитана Штормштиля"

Автор книги: Евгений Астахов

Глава 11. Ботфорты капитана Штормштиля

Утро выдалось безветренным. Тяжелая лодка боцмана Ерго шла довольно быстро, и часа через полтора Большие скалы нависли над ней черной громадой. Изъеденные ветром и прибоем, они стояли ноздреватые и мрачные. Вода у скал была бурая, неуютная – это просвечивали обросшие водорослями подводные камни. Водоросли чуть заметно шевелились, от этого камни представлялись Тошке срубленными головами бородатых великанов.

Целые семейства крабов выползли из воды погреться. Они блаженно замерли, приподнявшись на длинных кривых ножках.

«На цыпочках стоят», – подумал Тошка.

Заметив лодку, крабы быстро, бочком, скатились вниз и попрятались в щелях.

«Как же мне пробраться к гроту? – Тошка осмотрелся.– Не сразу и найдешь его в этом лабиринте...»

Он встал на банку, чтобы сориентироваться. У подножья самого высокого утеса темнело овальное отверстие. Это и был грот.

То отталкиваясь руками, то, наоборот, хватаясь за выступы каменных стен, Тошка пробирался к гроту. Наконец лодка чиркнула днищем по гальке, и он, бросив на берег чалку, спрыгнул в воду.

Грот чернел впереди, словно пасть сказочного морского чудища. Из него тянуло сыростью и запахом гнилых водорослей. Тошка приложил ладонь к груди. Сердце билось прерывисто и громко: тук-тук... тук-тук... тук-тук...

Не выпуская из рук чалки, он вошел в грот. Здесь царили прохладные сумерки. В глубине на вбитом в щель обломке весла висели кожаные ботфорты. У Тошки перехватило дыхание. Он долго стоял и глядел на эти сапоги, невесть откуда появившиеся здесь, в гроте Больших скал.

Тошка сделал шаг вперед и притронулся к ботфортам. Мягкая, толстая кожа была смазана жиром, а изнутри сапоги были оклеены рыбьим пузырем. Тошка взял ботфорты и натянул их прямо на босые ноги. Широкие раструбы голенищ стояли торчком. Тошка сделал несколько шагов. Галька заскрипела теперь совсем по-другому, не то что под какими-то там сандалетами.

В обратный путь Тошка отправился в ботфортах. Плыл и пел во все горло. Песню он сложил сам, в тот день, когда получил письмо от Штормштпля. Она была похожа на шарманочную, с Турецкого базара. Но пелось в ней совсем о другом. Это была песня о капитане Штормштиле, отважном морском волке, живущем по законам верности и дружбы.

 
Скрипит дубовый кабестан,
И режет воду киль.
Спешит сквозь бури капитан,
Спешит сквозь бури капитан,
Отважный Штормштиль!
Камзол из бархата на нем
И шляпа набекрень.
Взошла луна. За первым днем...
Взошла луна. За первым днем
Второй уходит день!
Пусть буря злобно снасти рвет,
До порта сотни миль;
Он от штурвала не уйдет,
Он от штурвала не уйдет,
Отважный Штормштиль...
 

Тошка пел, врезая весла в гладкую неподвижную воду. Она сворачивалась зеркальными крутящимися воронками, в которых прыгали серебряные пузырьки воздуха.

Лодка шла вперед, уплывал за корму двойной ряд радужных кругов – солнце словно хотело подсчитать, сколько раз Тошка ткнул в воду голубыми веслами.

Все было отлично. Тошка даже обогнал идущие в сторону города фелюги. Парус «Черной пантеры» висел, как тряпка. Она едва-едва двигалась. В тихой воде четко отражался ее хищный силуэт. Тошка не удержался и показал фелюге кончик чалки. Это была традиционная морская издевка. Но смуглолицый матрос, сидевший на носу «Черной пантеры», равнодушно посмотрел на него и сплюнул.

Весла голубыми крыльями взлетали в воздух и как по команде ложились на воду. Уключины поскрипывали, а ботфорты уверенно упирались в перекладину стланей, и их смазанные жиром круглые носы горделиво поблескивали на солнце.

«Вечером обязательно пойду к Бобоське, – думал Тошка, налегая на весла. – Давно я не виделся с ним. Это не по-товарищески. Как там у него дела? ..»

А дела у Бобоськи были очень плохи. Последнее время он только и делал, что носился по городу со свертками. Мастерская Серапиона работала вовсю. Технолог дни напролет бродил между чанами в сизом едком пару. В чанах что-то булькало и кипело. Вечером на щербатом прилавке появлялось полдюжины све ртков, аккуратно перевязанных крепким шпагатом.  Свертки выносил из чулана сам заведующий.

– Раздашь все по адресам, – говорил он Бобоське. – В разносной книге могут не расписываться. Это клиенты солидные, дай бог, не обманут, да.

Сушеный Логарифм растягивал в улыбке бесцветные губы, и только глухонемой мрачно смотрел на Серапиона и

щурил недобро поблескивающие глаза.

Иногда к мастерской подъезжала арба.

– Ва! Наконец-то привезли химикаты! – радостно кричал Серапион на всю улицу, стараясь привлечь внимание

прохожих. – Просто работать нечем. Закрывать надо артель с таким снабжением. С научной точки зрения невозможно работать.

Сушеный Логарифм кивал головой, как китайский болванчик, а глухонемой таскал в чулан грубые, колючие мешки.

– Ну, как работать? Ва, как работать? – жаловался Серапион прохожим, считая мешки глазами. – Это же мне на месяц не хватит. Ну и жизнь, что за жизнь!

Прохожие сочувственно вздыхали и хлопали Серапиона по костлявой спине.

В один из вечеров, когда Бобоська уже собирался уходить из мастерской, Сушеный Логарифм кинул на прилавок

мужское кожаное пальто и стал заворачивать его в газеты.

– Отнести надо, – сказал он. – Скажешь клиенту: красить не беремся. Только в черный цвет, если хочет. А в коричневый не беремся.

– Пусть глухонемой отнесет, – огрызнулся Бобоська.– Я устал сегодня – весь день таскал уголь.

– Делай, что говорят! – крикнул из чулана Серапион.– Устал он. А я не устал твоей тетке по триста рублей в месяц отваливать? «Глухой-немой отнесет». Ва! А как он клиенту объяснять будет? Бровями, да.

– Распишись-ка в получении. – Сушеный Логарифм сунул Бобоське регистрационную книгу. – Гляди не потеряй – пальто клиентом в шесть тысяч оценено.

Бобоська взял сверток, разносную книгу и поплелся к автобусной остановке. Ехать пришлось далеко, заказчик жил

на самой окраине города.

Сверив название улицы, Бобоська пошел мимо каких-то приземистых домиков, пустырей, заваленных мусором и изрытых ямами, мимо длинного дощатого забора, сквозь выломанные доски которого виднелись исковерканные кузовы

«Автомобильное кладбище, – подумал Бобоська. – Где же это будет дом двадцать восемь? – Он прибавил шагу.–  Надо бы побыстрей, а то совсем стемнеет, и тогда уже ни черта здесь не сыщешь».

Забор кончился. Дальше тянулся еще один пустырь в дальнем его углу тускло светились желтые окна небольшого кирпичного дома.

«Там, что ли, этот номер?» – Бобоська замедлил шаги, и в этот момент сзади чей-то гнусавый голос предупредил его:

– Сюшай, пацан, не вздумай оборачиваться! С ходу тюкну, и будет гражданская панихида. Ложи сверток и иди прямо. Не оглядывайся, пацан, не делай шухера! А то не будешь дышать.

«Шесть тысяч пальто стоит! – с ужасом вспомнил Бобоська. – Что же теперь будет?..»

– Ножками, ножками шуруди! Рви отсюда, ну! – повторил гнусавый. – У мине время нету.

Бобоська бросил сверток в пыльный бурьян и, не оглядываясь, бросился бежать.

Глава 12. Три строчки мелкими буквами

Бычки обитали на дне. Они были бурые, скользкие и головастые. И безобразно жадные. Они бросались на любую

приманку, будь то креветка, мидия или хвост хамсы. Бычки вцеплялись в нее намертво, и их можн было ловить даже

без крючка. Если, конечно, с небольшой глубины.

– Глупый этот бычок, – говорил Тошке боцман Ерго, снимая с крючка очередную широкоротую и лупоглазую рыбешку. – Голова здоровая, но мозгов в ней совсем нету. А когда мозгов мало, такой большой рот нельзя иметь. Обязательно начнешь его открывать на то, чего тебе не полагается. в конце концов попадешь на сковородку.

Зажатая на сгибе пальца леска дернулась. Тошка начал быстро выбирать ее. Блеснул круглый шарик грузила, а следом, крутясь, как веретено, и сердито раздувая жабры, шел крупный бычок. Темная, под цвет камней спинка и почт белое брюшко с круглым плавником. Плавник был похож на галстук-бабочку, какую носил дирижер джаз-оркестра из Интерклуба.

– Я же говорю. – Ерго кивнул на бычка. – Мозгов нет, а жадности много.

– Как у Скорпиона, – согласился Тошка.

– Нет, олан! Ты что – скорпион очень хитрый. Он, как бычок, не попадется. Пока его поймаешь – три раза укусит. Особенно весной опасно, очень он ядовитый весной.

В сторожке Ерго на полке возле стола Тошка видел склянку с ореховым маслом. В нем плавало несколько больших скорпионьих хвостов.

– Если укусит, – пояснил Ерго, – надо этим маслом помазать. Ничего не будет.

– Я не про настоящего скорпиона, – сказал Тошка, вытаскивая крючок из прожорливой пасти бычка. – Я про красильщика. Про Серапиона. Это мы его так прозвали – Скорпион.

– Тц-тц!.. Как хорошо прозвали! Ему такое имя в паспорт записать надо.

– А за что вы побили этого человека, тогда, в кофейне? Мне Бобоська рассказывал.

Ерго нахмурился.

– Человека я никогда не бил, Тошка. Другое дело, если человек скорпионом стал или вот бычком, который все хватает – и свое, и чужое, лишь бы брюхо набить... Я тебе, помнишь, обещал рассказать про старое время, про то, что раньше здесь было. Много лет назад, когда я еще совсем пацаном без штанов бегал... – Ерго, откинувшись, полез в карман, достал коробку с табаком. – Вот ты далеко отсюда жил, на Волге. Там больше русские живут, такие, как ты, беловолосые. А наш город, как перекресток на Турецком базаре, – кого только не найдешь: и русские, и аджарцы, и греки, и армяне, и абхазцы – кто хочешь есть. На другого человека посмотришь – на всех языках говорит, все ему земляки.

– А вы?

– Я?.. Я тоже. Моя мама далеко отсюда родилась. Есть такой порт, может, будешь когда-нибудь в нем, Пирей называется. Это в Греции, Тошка. Отец оттуда ее привез. А сам здесь родился. И его отец здесь, и дед, и прадед. И я. Все Халваши здесь родились, в этом городе... А Серапиона я за то побил, чтобы он веру в человека не пачкал. Сам ни во что не веришь – твое дело. Другим верить не мешай! Когда моряк далеко от дома, кругом чужая вода и чужой берег, нужно, чтоб верил, – тебя ждут. Дома ждут, олан! Смерть на тебя посмотрит, а ты ей в глаза плюнешь: отойди, тухлая селедка, куда лезешь, меня дома ждут! – Ерго замолчал. Долго смотрел, как далеко, за брекватером, обгоняя друг друга, скользили две яхты. – Меня тоже ждали, Тошка. Может, потому тогда я выплыл. С разбитой ногой. И так держался за плот, что веревки резать пришлось... Только меня не дождались. Когда пришел, уже не ждали. Волосы у нее были тоже, как у тебя, светлые. Ты уже большой, олан, ты понимаешь такие вещи... Потому я и побил Серапиона, Капитана Борисова ждут дома. И будут ждать сколько надо!.. Может... даже всю жизнь.

– Но вы же сами говорили – он не погиб!

– Да! Правильно! Вернется капитан Борисов. Обязательно вернется, олан. Потому и надо ждать... – Он начал медленно сматывать удочку, накручивая леску на гладко обточенную пробковую рогульку. В ведре копошились бычки, скользкие и холодные.

– Вы тогда говорили про двадцать первый год. А что это за особенный такой год был?

– В двадцать первом году, Тошка, в наш город большевики пришли. Комиссар Таранец пришел. А Караяниди, Орлов и вся их компания удрали. В Турцию, в Персию, куда глаза глядят. Ты старые пакгаузы видел в гавани?

– Ага. Еще написано: «Караяниди – Орлов и компания. Колониальные товары».

– Правильно. У них в пакгаузах разного товару полно было. Хотели с собой забрать, только не вышло. «Цесаревич Алексей» так и остался стоять у причала, пока не поднялся по его трапу комиссар Таранец.

– Что это за «Цесаревич?»

– Самый большой пароход Караяниди.. Его потом «Колхида» назвали.

– Это та «Колхида»?!

– Да. Пароходы тезками не бывают.

Т ошка смотрел на боцмана Ерго, затаив дыхание. Он чувствовал, что опять стоит на пороге совершенно невероятной тайны. Он уже занес ногу над этим порогом, и теперь самое главное – не спугнуть тайну неосторожным словом. Чтобы боцман вдруг не замолчал, не сказал бы, вставая и выколачивая трубку о гулкую деревянную култышку: «Ладно, олан. Потом расскажу. Пора идти бычков жарить...».

Но боцман, выколотив трубку, ничего не сказал. Он продолжал следить за яхтами, медленно поворачивая вслед за ними голову. Его жилистая загоревшая шея была похожа на толстый просмоленный канат.

– Зачем он спинакер поставил? Ветер для этого паруса сейчас совсем не годится...

Тошка не смотрел на яхты. Ему неважно было, зачем это кто-то там поставил спинакер и верно ли он поступил с точки зрения правил парусного спорта. Тошка вообще не любил яхты, он любил грести..

– Да, Тошка, – неожиданно сказал Ерго. – «Цесаревич Алексей» остался в гавани. Меньшевистский комиссар Макацария кричал, ругался, стрелял в воздух из маузера, но матросы сказали: нет капитана, нет парохода.

– А капитаном был...

– Старик Борисов. Отец Ивана Алексеевича, Эх, если бы Таранец пришел со своим полком на день раньше. Всего на один день, олан! ..

Солнце осторожно спускалось к горизонту. Словно хотело незаметно шмыгнуть за кромку сдобных розовых облаков, лежащих на тихой вечерней воде. Давным-давно нужно было вернуться домой. Но Тошка не мог уйти: боцман Ерго рассказывал о необыкновенных временах и необыкновенных людях. О них написано в учебнике всего лишь несколько строк маленькими буквами. А надо бы о них весь учебник, чтоб были в нем и комиссар Михаил Таранец в вытертой кожаной тужурке, и старый капитан Борисов с мокрой от брызг, а может, от слез бородой, и толстый предатель Макацария, и верный своему слову Дурмишхан Халваши...

– Это было предательство, олан! – Ерго стукнул кулаком по столу. Жареные бычки подпрыгнули на сковородке. – Сперва Макацария служил немцам и туркам, потом, когда они ушли отсюда, – англичанам, потом – Караяниди. Его можно было купить по дешевке. Он взял на свою совесть чужую кровь. А старый Борисов, Тошка, очень любил жену. И сына. Он не знал, на чьих руках кровь. И ушел на фелюге Дурмишхана Халваши. Чтоб никогда не видеть этот берег, где его уже никто не ждал. Так он думал, олан...

Ветер донес с моря музыку. Это возвращался в порт рейсовый пароходик с экскурсантами. Над темной водой плыла горсть разноцветных огоньков.

– Почему так мало кушаешь? – Ерго придвинул Тошке сковородку. – Ешь, разве невкусно?

– Нет, вкусно. Мне только почему-то не хочется...

Тук-тук-тук – стучала в висках кровь. И по самой середине спины сбегали вниз противные ручейки озноба. Может, это рассказ боцмана так подействовал? Тук-тук-тук...

– Э, олан! Что с тобой?

– Не знаю. Все было хорошо. Совсем хорошо.

– Если все было хорошо, а через пять минут стало плохо, я знаю, как это называется. – Ерго положил на Тошкин лоб большую шершавую и твердую, точно доска, ладонь.– Фью! – присвистнул боцман. – Теперь ты настоящий житель нашего города. Я тебя провожу домой.

– Зачем же... я сам... – Тошка попытался встать из-за стола.

– Нет, олан, сам ты уже не дойдешь.

Глава 13. Рассказ о последней ночи

Из угла комнаты, оттуда, где стоял шкаф с книгами, волнами наплывал мамин шепот:

– Что же делать? Что же делать? Сорок и семь десятых! ..

Чей-то ворчливый голос отвечал ей:

– Ничего страшного. От первого приступа еще никто не умирал, коллега...

С грохотом посыпались из клюзов тяжелые звенья якорной цепи. Этот грохот заполнил всю комнату до самого потолка, вытеснив из нее и мамин шепот и недовольный голос незнакомца.

В стальных снастях засвистел взбесившийся ветер. Человек в защитном френче и в высоких шнурованных ботинках, совсем таких, как у Серапиона, орал, размахивая маузером:

– Я правительственный комиссар Макацария! Я приказываю начать погрузку и к утру выйти в море.

– На борту правительство – это капитан, гражданин Макацария. Будет капитан – будет и погрузка, будет и рейс.

– Через сутки сюда придут большевистские головорезы! Вы можете это понять, идиоты?

– Мы всяких видели, гражданин Макацария. Посмотрим теперь на большевистских.

– Открыть трюмы, сволочи! Погрузку будут производить солдаты моей личной охраны! Кто попытается дезертировать с судна – расстреляю!..

Гремит, гремит якорная цепь. Она бесконечна, кажется, все трюмы забиты ею и некуда грузить мешки с какао и кофе и тюки мягкой шелковистой альпаки...

Тошка мечется по кровати. Горячая простыня, горячая подушка, горячее тяжелое одеяло. Ему кажется, что он катится по раскаленной солнцем прибрежной гальке. Еще мгновенье – и все оборвется и он полетит вниз, в холодную бездну. Вода сомкнется над головой, заколет тело ледяными иголками. Озноб растрясет зеленый, зыбкий полумрак, и Тошка вновь услышит голоса незнакомых ему людей, о которых рассказывал в своей сторожке боцман Ерго...

Черные пасти трюмов глотают тюки шерсти, чудесной шерсти – альпаки. В ней будто спрятано горячее солнце Перуанских гор. На Тошку опускаются мягкие теплые тюки, и озноб начинает униматься, перестают клацать зубы, льющиеся по спине ледяные ручейки замирают, растворяются в нахлынувшем тепле.

Белые связки мешков на тонкой нитке лебедочного троса. Они опускаются в жадно разинутую пасть трюма, словно огромные пилюли хинина. Но это не хинин – это сахар. Он стоит сотни тысяч. Потому что его нет. Нет во всей бескрайней, разоренной и голодной стране.

Но сахар принадлежит акционерному обществу, которое возглавляет сытый господин Караяниди, Принадлежит так же, как и пароход «Цесаревич Алексей», и бетонные пакгаузы, и причалы Старой гавани.

Плотные мешки из джута... В них кофе.

Ящики из крепких досок... В них высокие жестяные коробки с бобами какао. Коричневые плоские бобы, похожие на сплющенную фасоль. Маслянистые и горьковатые на вкус. Из отжатого масла кто-то сделает шоколад, из размолотого в пыль остатка – пахучий порошок какао. Все это стоит миллионы. Потому что всего этого нет в разоренной, измученной долгой войной стране...

– Сейчас его прошибет пот, коллега. И сразу же упадет температура. На третий день приступ повторится, но мы попробуем перехватить его инъекцией хинина, да-с...

Но Тошка слышит совсем другое: свист ветра, гул взбудораженного штормом моря и глухие голоса людей. Тех самых, из рассказа о последней ночи.

Высокий широкоплечий человек стоял по колено в воде, ухватившись за борт фелюги. Крутой накат хлестал его в бок короткими, злыми ударами. Галька с рокотом катилась вниз, ударяя человека по ногам, пытаясь сбить его, вырвать фелюгу из цепких рук.

– Я должен сам во всем убедиться, – сказал стоящий в фелюге бородатый моряк в форменном кителе. Короткая, мокрая от брызг пелерина была накинута на его плечи. Пусти меня, Дурмишхан, я пойду.

Дурмишхан покачал головой. Лицо его было наполовину закрыто серым колючим кабалахи – островерхим башлыком с кистью. Только поблескивали белки глаз.

– Зачаль фелюгу! – нетерпеливо приказал моряк. Я пойду!

– Куда пойдешь, капитан? К Макацария пойдешь? К шакалу в зубы? Поверишь его визгливому лаю?

– Я должен узнать, где моя жена и сын! Если их действительно похитили большевистские комиссары – это подлость и варварство! Брать в залог женщину и ребенка!

– Десять лет назад ты спас меня. За мной гнались, но ты никого не побоялся, взял на борт, перевязал мне раны, спрятал в своей каюте. Никто не посмел обыскать каюту капитана Борисова! Даже жандармский ротмистр князь Дадешкелиани. Теперь моя очередь, капитан. Я сам все узнаю. Тебя они не выпустят, заставят повести «Цесаревича» в Трапезунд...

Чернели ненасытные пасти трюмов. Дюжие молодцы из личной охраны правительственного комиссара Макацария торопливо сновали по сходням. А где-то, за синими заборами гор, шел походным маршем полк Михаила Таранца. Серые от пыли буденовки, темные от пота, опавшие бока усталых коней. Голубоглазая девочка с золотыми косами металась в жару. Подпрыгивали на каменистой горной дороге колеса телеги, в горячее тело впивались желтые соломенные стрелы, и бойцы, идущие рядом, поправляли сползающую шинель, которой была укрыта комиссарова дочка Оля Таранец...

В комнате с низким потолком тускло светила керосиновая лампа. На стенах и на полу ковры. Они глушили шаги и голоса. Тонкая, как тростник, молодая женщина куталась в темное шелковое покрывало. На тахте, раскинув руки, спал маленький мальчик.

– Спеши, Дурмишхан, – сказала женщина. – Может, ты еще успеешь.

Дурмишхан посмотрел на спящего сына, осторожно тронул влажные завитки черных волос, упавшие на смуглый выпуклый лоб. Связки эвкалиптовых веток висели на ковре, от их терпкого густого запаха першило в горле.

– Он уже здоров, совсем здоров. – Женщина прикрутила в лампе фитиль. – Не бойся за него.

Дурмишхан поднялся с тахты и, продолжая смотреть на сына, спросил:

– Что говорят в городе, Ники? Где жена капитана Борисова? Где ее искать?

– Она умерла, Дурмишхан. Ее заставляли писать письмо капитану. Чтобы тот вернулся на пароход и увел его в Трапезунд.

– Ты все узнала, Ники? Это люди Макацария? Ты хорошо это узнала?

– Да. Большевики из Тифлиса ни при чем. Ее пытали, Дурмишхан, и она умерла,

– А мальчик?!

– Мальчика пока прячут. Но Карзуи знает адрес. Силой ты не возьмешь, Дурмишхан. Их там четверо, и у них есть этот... телефон. Они и мальчика могут...

– Где твои серьги, кольца, браслеты? Дай все мне. Все дай!.. А сама возьми Ерго и уходи из дому. Будь у Карзуи, пока я не сделаю что надо и не приду за вами. Ты поняла меня, Ники?

– Да, Дурмишхан... Ты пойдешь к Макацария?

– Иди, Ники! Разве я должен говорить женщине, что собираюсь делать? Иди!

– Иду, Дурмишхан...

Над городом повисла ночь, непроглядная и душная, как плотное шелковое покрывало на женщине. Потушены фонари, потушены огни в домах, город сделал вид, что он спит в эту последнюю ночь его старых хозяев...

В комнате с высокими лепными потолками ярко горе большие хрустальные бра. В ней было неуютно и пусто: скатанные ковры, как громадные сигары, распахнутые массивные дверцы потайных сейфов, похожие на оскаленные рты. Толстый человек с одутловатым лицом сидел, положив руки на круглые подлокотники глубокого кожаного кресла. Фетровая феска на бритой голове, замшевый дорожный костюм и янтарные четки в руках. Это был Караяниди – хозяин Старой гавани.

Щуря от яркого света красные больные глаза, он следил за человеком в защитном френче и высоких, шнурованных до колен ботинках. Бегая по кабинету, тот спотыкался о скатанные ковры и, возбужденно жестикулируя, говорил:

– Все в порядке, господин Караяниди, все в порядке! Я не разделяю ваших опасений. Капитан Борисов поплывет

куда угодно. Мы покажем ему окровавленное платье его супруги – неопровержимое доказательство большевистского террора.

– А если он догадается, что это ваша работа, господин Макацария? – Караяниди вынул платок, протер фиолетовые стекла пенсне, прикрыл им слезящиеся глаза. – Тогда что?

– Полностью исключено! Он никогда не поверит, что такое могли сделать мы, люди его круга.

– Однако... – Караяниди усмехнулся. – Вы... забавный человек, господин Макацария. Весьма забавный.

– Если он и после этого откажется, у нас в запасе его сын. Я ни перед чем не остановлюсь! И церемониться не стану. Ротмистр Дадешкелиани выполнит любое мое указание. Это верный человек.

– Я вижу, вы решительные люди.

– Мы просто не забываем о договоре, мсье Караяниди. Двадцать процентов стоимости груза, так ведь?

– Доставленного в Трапезунд, господин Макацария,– напомнил Караяниди. – Как говорим мы, коммерсанты,– франко-Трапезунд...

Южный ветер летел вдоль берега. Он нес дожди, туманы и запахи. Это могли быть запахи цветущего тамариска или просмоленных сельдяных бочек, или согретых солнцем лагун, схваченных коралловыми браслетами атоллов.

Но бывает, что южный ветер вдруг начинал пахнуть порохом, кровью и человеческой подлостью.

Дадешкелиани шел, скользя по мокрой гальке. Он напряженно всматривался в темноту, стараясь что-то разглядеть в предрассветной мгле, висящей над морем. Время от времени останавливался и, сложив рупором ладони, кричал:

– Господин Борисов! Алексей Константинович! Море отвечало ему угрожающим рокотом.

– У-ух!.. У-ух!.. – били в берег волны.

– Гры-ы-ы... – волочась по дну, скрежетала галька.

– Проклятая темнота! – Дадешкелиани выругался.– Да откликнитесь же, Алексей Константинович! Это я, Дадешкелиани! Нам известно, что вы здесь!

– Еще шаг – и я стреляю, господин ротмистр! Дадешкелиани вздрогнул и остановился. Он все еще пытался разглядеть невидимую в темноте фелюгу.

– Бог с вами, Алексей Константинович! Слово дворянина – я один, без оружия. Пришел как друг.

– Не знаю. Я никогда не имел сомнительной чести, князь, водить дружбу с жандармами. Еще шаг – и я стреляю.

Дадешкелиани услышал, как щелкнул взведенный курок.

– Ну что вы, право, Алексей Константинович, полноте! Стою, стою!

– Где моя жена и сын?

– Мне очень тяжело быть вестником печали. Они погибли, пали невинными жертвами. Мы не успели прийти им на помощь. Такая же горькая участь ждет сотни других, если мы с вами будем медлить, Алексей Константинович. Идемте, я призываю вас во имя милосердия.

– Где Дурмишхан?

– Будь проклят этот негодяй, этот предатель! Он один из виновников гибели ваших близких. Это он выдал их тайным большевистским комиссарам. Предал за тридцать сребренников.

– Зачем большевикам могла понадобиться моя семья?

– Они хотят задержать вас в порту, не дать увести «Цесаревича» и спасти тех несчастных, что бегут от неминуемой смерти.

– Где Дурмишхан?

– Он получил свое – повешен на фонарном столбе полчаса назад! По приказу господина Макацария, полномочного представителя правительства.

– У-ух!.. У-ух! – Волны яростно били в берег, в скалы, в смоленый борт фелюги.

– Что ж вы молчите, Алексей Константинович? Лишь ваша рука, ваша воля и авторитет могут привести в движение машины «Цесаревича». Мы в состоянии расстрелять команду, но не в состоянии заставить ее повиноваться. Вы видите, я совершенно откровенен с вами. Неужели вы бросите на произвол судьбы женщин и детей, допустите, чтобы их постигла участь вашей супруги и вашего сына? Остались считанные часы, надо спешить!

– Желающие могут уйти через границу пешком. Не обязательно плыть по морю. Я выслушал вас, господин ротмистр, А теперь убирайтесь!

– Но, господин Борисов!..

– Убирайтесь! Я считаю до трех! Не забывайте – на вас белая черкеска – она великолепно видна мне. Убирайтесь. Ну! Раз! ..

Южный ветер властно подхватил легкую фелюгу, швырнул ее в темноту. Щелкнул парусом, как бичом.

– Будьте вы все прокляты! – размахнувшись, Борисов швырнул в воду тяжелый кольт. – Прокляты!.. Прокляты!..

Дадешкелиани пронзительно свистнул. И сразу же, вынырнув из-за стен пакгаузов, побежала по берегу цепочка людей. Спрятавшись за скалу, князь ругался и кричал:

– Быстрее, черт вас возьми! Идиоты! Пачками огонь! Пли!

Щелкая на ходу затворами, охранники припадали на колено и беспорядочно стреляли в звонкую, пустую темноту.

– Разрешите, господин ротмистр, догнать его на патрульном катере.

– В этом тумане? Болван! Катер – никому! Это мой катер. Не прикасаться! Не сметь!..

Южный ветер над морем. Южный ветер над берегом. Над темными улицами, над безлюдными площадями. Этот ветер приносит туманы и дожди. Дожди стучат по крышам барабанной дробью тревоги. Стучат по плитам тротуаров, по брусчатке площадей. Трубят зорю водосточные трубы. Тревожная ночь мечется под ударами южного ветра.

Пройдет час, и первые лучи солнца осторожно перешагнут через синие заборы гор. Они скользнут по рыжей черепичной голове города и окунутся в море. Приоткрыв ставни, люди в щелки будут смотреть, как идет по пустынным, непривычно тихим улицам полк комиссара Таранца. Покачиваются пыльные буденовки, темнеют потные, впалые бока усталых лошадей, мечется в жару девочка с золотыми волосами.

– Эй вы, черти лысые! – крикнет, привстав на стременах, молоденький боец. – Где у вас тут доктор живет? Помрет девчонка-то...

И тогда откроются ставни и окна, и люди, перебивая друг друга, начнут объяснять парню, где живет доктор со смешной фамилией Докторский, очень хороший, очень знаменитый в городе доктор, который лечит все болезни и не берет с бедных денег. Очень смешной доктор.

– Он всех называет непонятным словом «коллега». Не знаем – ругает, не знаем – хвалит...

Парень поскачет во весь опор. Кривая шашка будет бить лошадь по вороному крупу.

Доктор отбросит с Олиного лица слипшиеся от пота золотые волосы, тронет лоб прохладной мягкой ладонью. Потом пощупаст железы, оттянет нижнее веко, осторожно надавит на печень и скажет недовольным, ворчливым голосом:

– У нее, коллега, самая отвратительнейшая малярия, да-с. Тропическая форма. Вы понимаете, что сие означает, милостивый государь?

Парень поймет одно – комиссаровой Олюхе сильно плохо. И еще подумает: не контра ли этот черт лысый, этот доктор? Но вспомнив, как говорили люди, будто тот бесплатно лечит бедных, успокоится.

– Везите ее ко мне, коллега, – ворчливо скажет доктор. – Ей необходимо продолжительное лечение и не на телеге, а в клинических условиях. Безобразие!..

Но все это случится потом, утром, когда солнце перебросит наконец длинные ноги своих лучей через синие заборы гор. Не дождавшись его, оттолкнет от скал фелюгу капитан Борисов, чтоб никогда больше не вернуться к проклятому им берегу. Потушены фонари и окна в домах, не светят маяки, непроглядная тьма охватывает капитана. Только светлячками вспыхивают выстрелы – это личная охрана бывшего жандармского ротмистра князя Дадешкелиани пытается остановить уходящую от берега фелюгу.

Южный ветер разгоняет волну, бросает суденышко в крен, Сжимая в руках мокрые шкоты, плывет через ночь капитан, повернувшись спиной к розовой полоске занимающейся зари...

Волны наотмашь бьют в скалы, рокочет галька.

А в кабинете «правительственного комиссара» Макацария надрываются телефоны:

– Предоставьте мне машину, господин Макацария!..

– Каюту!.. Ну, хотя бы место на палубе. Я заплачу английскими фунтами...

– У вас же есть личный катер! Вы не смеете мне отказывать! ..

– Распорядитесь насчет фаэтона или, на худой конец, двуколки... Как вам не совестно, мы же были друзьями!..

К черту! Думайте о себе сами! Какие каюты, какие пароходы? Команды разбегаются, к каждому матросу нужно приставлять по конвоиру. Конвоиры тоже бегут. Фаэтонщики угнали своих лошадей в горы. Идите вы все к черту! Последняя ночь, пусть каждый сам думает о себе!..

Ветер разносил по кабинету бумаги. Они метались над лохматым синим ковром, словно чайки над сморщенным бурей морем. Открытые чемоданы, как челюсти настороженных капканов. В них богатая приманка – теплый свет соболиного меха, золотые кружева иконных риз, свернутые в трубки шершавые холсты старинных картин.

Звонили телефоны, но «правительственному комиссару» было не до них – хватало собственных забот. Этот старый крот Караяниди уже отбыл восвояси, бросив и «Цесаревича», и все, что осталось в пакгаузах. Какое богатство пропадает! Может, удастся хоть какую-то часть перебросить через границу на повозках? Раз Караяниди бежал, значит, Макацария может распоряжаться этим добром по своему усмотрению, Целиком и полностью, а не ради каких-то жалких двадцати процентов, да еще франко-Трапезунд.