Текст книги "Избранное"

Автор книги: Евгений Рейн

ИМЕНА МОСТОВ

«Окно на первом этаже над Невкой…»

 
Окно на первом этаже над Невкой,
трамвай гремит на вираже возле мечети.
Я постучу тебе в стекло монеткой,
орел и решка – вот и все на свете.
 
 
Я подходил и видел через щелку,
как тень вразлет на потолке скользила,
все позабыл, лишь нитку да иголку
припоминаю в доме у залива.
 
 
Все ниже, ниже абажур спускался,
потом двенадцать за стеной било,
и пестрый кот приятельски ласкался,
а ты все шила. Как ты долго шила!
 
 
Еще дрожит под сквозняком рама,
еще шипит замолкшая пластинка,
но нет будильника, а подниматься рано…
И ночь сама примерка и блондинка.
 

МОСТ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

 
Закат над широкой рекою
И город на том берегу
Исполнены жизнью такою,
Что я объяснить не могу.
Пешком возвращаясь с прогулки,
Гляжу на огни и дома,
Но ключик от этой шкатулки
Найти не хватает ума.
Подумать – Васильевский остров
Так близко – достанешь рукой!
Но, скрытен, как будто подросток,
Он что-то таит за рекой.
И желтое небо заката
Тревожно, и так же почти
Неясным волненьем объята
Душа на обратном пути.
Но ведь неспроста, не впустую
Я с этим живу и умру;
Какую-то тайну простую
Я чувствую здесь на ветру.
Мелькают трамвайные числа
У площади на вираже.
Не знаю названья и смысла,
Но что-то понятно уже.
 

ФОНТАНКА

 
Четыре трубы теплостанции
И мост над Фонтанкой моей —
Вот родина, вот непристрастная
Картина, что прочих милей.
 
 
Как рад я – мы живы, не умерли,
Лишь лаком покрылись седым.
Какие знакомые сумерки,
Звоночек над рынком Сенным.
 
 
Теперь уже поздно, бессмысленно
Рыдать у тебя на груди;
Но вечно я слушал – не слышно ли
Твоей материнской любви?
 
 
Не слышно ли пения жалкого?
Что прочим о стенку горох?
Не видно ль хранителя-ангела
На трубах твоих четырех?
 
 
Родные, от века привычные,
Ваш голос и суд справедлив.
Сыграйте мне, трубы кирпичные,
Какой-нибудь старый мотив.
 

СОРОК ПЯТЫЙ

Маме

 
На мне пальто из пестренького твидика —
хорошее, германское пальто.
Глобальная имперская политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний компенсировать.
Про то решали Рузвельт и Черчилль.
Как одарить меня, сиротку, сирого,
проект им наш Верховный начертил.
Четыре года бились танки вермахта,
люфтваффе разгорались в облаках,
правительств по одной Европе свергнуто
поболее, чем пальцев на руках.
Тонул конвой на севере Атлантики,
и лис пустыни [1]1
  Лис пустыни – так называли фельдмаршала Роммеля.


[Закрыть]заметал следы,
стратеги прозорливые и тактики
устраивали канны и котлы.
Но, главное, но главное, но главное —
я был красноармейцами прикрыт.
И вот стою, на мне пальтишко справное,
уже полгода я одет и сыт.
Стою я в переулке Колокольниковом,
смотался я с уроков и смеюсь,
и говорю с румяным подполковником,
и он мне дарит пряжку «Gott mit uns» [2]2
  Надпись на пряжках немецких солдат «С нами Бог».


[Закрыть].
 

 
В костюме васильковом, в жилете голубом
С Сережей Васюковым (о нем скажу потом)
На улице эстонской, у баров и кафе
С прическою тифозной на смутной голове
Он шел в начале лета пятнадцать лет назад,
Заглядываясь в бледнопылающий закат.
Чуть сзади шла подруга (о ней скажу сейчас).
Карабкалась по трубам, что капля в ватерпас,
Над мелким горизонтом янтарная луна.
И в хаки гарнизонном, чернява и бледна,
Пока еще невеста, хозяйка дел и слов,
Всезнайка и невеста, и первая любовь;
Ступая резковато на острых каблуках,
Ты здесь прошла когда-то, изрядно обругав
Сережу Васюкова за пошлый вкус в кино…
…В костюме васильковом! Пятнадцать лет! Давно!
Мы шли втроем по Виру. Теперь иду один,
Но вижу ту квартиру, те этикетки вин.
…На Каннском фестивале Сережа Васюков
Стоит на пьедестале из премий и венков.
Средь блочного комфорта окраинной Москвы
Горит ее конфорка, разбросаны носки.
Играют в детской дети, чья чужеродна кровь.
А Таллинн на рассвете как первая любовь
Среди бессонной ночи пятнадцать лет назад…
Но жизнь еще короче и сшита наугад!
 

ПОДПИСЬ К РАЗОРВАННОМУ ПОРТРЕТУ

 
Глядя на краны, речные трамваи,
Парусники, сухогрузы, моторки,
Я и тебя и тебя вспоминаю,
Помню, как стало легко без мотовки,
Лгуньи, притворщицы, неженки, злюки,
Преобразившей Васильевский остров
В землю свиданья и гавань разлуки.
Вздох облегченья и бешенства воздух…
Годы тебя не украсили тенью,
Алой помадой по розовой коже.
Я тебя помню в слезах нетерпенья.
О, не меняйся! И сам я такой же!
Я с высоты этой многоэтажной
Вижу не только залив и заводы,
Мне открывается хронос протяжный
И выставляет ушедшие годы.
Вижу я комнат чудное убранство:
Фотопортреты, букеты, флаконы.
Все, что мы делали, было напрасно —
Нам не оплатят ни дни, ни прогоны.
Глядя отсюда, не жаль позолоты
Зимнему дню, что смеркается рано.
Выжили только одни разговоры,
Словно за пазухой у Эккермана.
Как ты похожа лицом-циферблатом,
Прыткая муза истории Клио,
На эту девочку с вычурным бантом,
Жившую столь исступленно и криво
В скомканном времени, в доме нечистом,
В неразберихе надсады и дрожи.
Ключик полночный, кольцо с аметистом,
Туфли единственные, и все же
Даже вино, что всегда наготове,
Даже с гусиною кожицей эрос
Предпочитала законной любови,
Вечно впадая то в ярость, то в ересь.
Если вглядеться в последнюю темень,
Свет ночника вырывает из мрака
Бешеной нежности высшую степень, —
В жизни, как в письмах, помарки с размаха.
 

СОСЕД КОТОВ

 
В коммунальной квартире жил сосед Котов,
Расторопный мужчина без пальца.
Эту комнату слева он отсудил у кого-то,
Он судился, тот умер, а Котов остался.
 
 
Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги
И толковал сообщенья из вечерней газеты «Известия»,
А из тех, кто варили, стирали и слушали, многие
Задавали вопросы – все Котову было известно.
 
 
Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил.
Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами.
Доставал непонятные и одинокие вазы,
Пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.
 
 
Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался,
Курил и сбрасывал пепел на головы проходящих.
Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался
И отдельно прибил – «А. М. КОТОВ» – почтовый ящик.
 
 
Летом я переехал. Меня остановят и скажут:
«Слушай, Котова помнишь? Так вот он убийца,
Или вор, или тайный агент». Я поверю, мной нажит
Темный след неприязни. За Котова нечем вступиться.
 
 
За фанерной стеной он остался неясен до жути.
Что он прятал? И как за него заступиться?
Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды
На балконе у Котова пили приблудные птицы.
 

О СОПРОМАТЕ

 
Я был студентом – сессия, зачет,
железные основы сопромата.
Кто понимает в этом – не сочтет
за чепуху рассказ стипендиата.
Да, было важно триста тех рублей
мне получать. И потому отважно
я поступил, когда среди друзей
пошел к Неве, не выдержав соблазна.
Глаза слепил адмиралтейский шпиль,
горел зачет – я с этим быстро свыкся.
«Так ты готов?» – но я не находил
разгадки, прислоняясь возле сфинкса.
Буксир тащился к пристани с баржой,
речной трамвай проплыл два раза мимо.
Над городом томился день большой,
и были рядом Леня, Леша, Дима.
И столько невской молодой воды,
такой запас столетья и здоровья,
что никакой не виделось беды
потратить день один на пустословье.
«Ну, что же?» – «Начинается…» – «Как раз…» —
«Вот через год…» – «Но это слишком долго!» —
«Как надо жить?..» – «Тайком ли, напоказ?» —
«И сколько сделать – столько или столько?»
Мы уходили по теченью вниз
и шли назад, касаясь парапетов,
я думаю, что тот фиванский сфинкс
нам задавал вопросы без ответов.
 

КРЕСТОВСКИЙ

 
Что мне стоит припомнить Крестовский проспект,
где балтийские волны гудят нараспев
в ноябре, в наводненье, когда острова
заливают запоем залив и Нева?
Что мне стоит припомнить окно над водой,
занавешенное ветровой темнотой?
Что мне стоит припомнить, красотка, тебя —
как глядишь ты спросонья, висок теребя,
прибираючи прядь рыжеватых волос?
Я хотел бы узнать, как все это звалось?
То ли давним, забытым, отпетым годком,
то ль твоим знаменитым цветастым платком?
То ль вином «Цинандали», что цедили тогда,
то ль трубою Армстронга, что ценили тогда?
То ли новым проспектом пятилетки стальной,
то ли первой разведкой и последней войной?
То ль Татьяной, то ль Анной, Октябриной чудной,
Виолеттой нарядной и Надеждой родной?
Что мне стоит припомнить?
А вот не могу.
Там, где остров приподнят на крутом берегу,
за пустым стадионом рыданья копя,
я стою мастодонтом, забывшим себя.
 

ПАМЯТИ ВИТЕБСКОГО КАНАЛА В ЛЕНИНГРАДЕ

А. Кушнеру

 
Здесь был канал. Последний раз я видел
лет шесть назад, смешавшийся с рекой.
Зловонный, липкий, словно отравитель,
циан расположивший под рукой.
 
 
В послевоенных сумерках мелькая,
его волна катила времена,
и мелкая, но, в сущности, рябая,
она в Фонтанку падала до дна.
 
 
Она была настолько тяжелее
чужой воды, и, верно, был резон
зарыть канал; но я его жалею,
и для меня не высыхает он.
 
 
Сюда от Царскосельского вокзала
я приходил; мне помнится вокзал,
я пропускал трамваи, как раззява,
канала никогда не пропускал.
 
 
Над ним электростанция дымила,
морская академия жила,
и все, что было мило и немило,
его вода навеки унесла.
 
 
Весь этот век, когда мы победили,
всю эту жизнь, что проиграли мы,
прожекторы, которые светили
на лозунги среди глухой зимы.
 
 
В ночном бушлате, бутсах и обмотках
курсанты погружались в катера,
и карабины брякали на скобках,
на этих сходнях в пять часов утра.
 
 
Я это видел сам и не забуду,
меня война сгубила и спасла.
Она со мной и мой канал – покуда
я жив еще, до смертного числа.
 
 
Закопан, утрамбован по уставу,
и все-таки на свете одному
дай мне воды запить мою отраву,
канал, как Стикс впадающий в Неву.
 

ТБИЛИСИ В ЯНВАРЕ

 
Снова город восточный,
Соименник тепла [3]3
  Тбилиси – теплый по-грузински.


[Закрыть].
Зимний, теплый, истошный
Но уже без тебя.
Помнишь в том раскаленном
Номерочке двойном
Пахло одеколоном,
Мясом, луком, вином?
Помнишь, как загорела,
Что едва не слепа?
Вот опять «Сакартвело» [4]4
  «Грузия» – название гостиницы.


[Закрыть],
Но уже без тебя.
До Тбилиси пургою
Заметался мой след.
На Кавказе такое
Не случалось сто лет.
Холод в номере тесном,
Холод в небе пустом,
Холод в сердце мятежном
Под холодным бельем.
«Никогда не приеду,
Не приеду сюда», —
Говорю по секрету
В зимний сумрак с утра.
«Отпусти и покайся,
Разлетись, отойди,
Этой ночью погасни,
На снега упади.
Позабуду и спрячу
Все, чем связан с тобой!»
Я в Тбилиси, я плачу,
Под холодной звездой.
 

УТРЕННИЙ КОФЕ НА БАТУМСКОМ МОРСКОМ ВОКЗАЛЕ

 
Великий кофе на морской веранде.
Батум, как кекс, нарезан на куски.
А сливки по утрам невероятно,
Невероятно, сказочно густы.
 
 
Зеленый воздух булькает в рубахе,
Прохлада загребает не спеша —
Не стоит поворачивать обратно,
Бесповоротно надо жить, душа.
 
 
Тебя кофейник прошлый не накормит,
Не сдвинет поезд, отданный на слом,
Не бойся их, припоминай спокойно
На дне веранды за пустым столом.
 
 
Минувшее, как ангел из-за тучи,
Нам знаки непонятные дарит,
Жалеет нас, а может, правде учит,
А может просто что-то говорит.
 
 
Но недоступно это, непонятно;
И, спотыкаясь, сетуя, спеша,
Не стоит поворачивать обратно —
Бесповоротно надо жить, душа.
 

БАЛЛАДА НОЧНОГО ЗВОНКА

 
В этой старой квартире, где я жил так давно,
Провести две недели было мне суждено.
Средь зеркал ее мутных, непонятных картин,
Между битых амуров так и жил я один.
Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел,
Заводил я пластинку, голос ангельский пел.
Изгибался он плавно, и стоял, и кружил:
А на третьем куплете я пластинку глушил.
И не ждал ничего я, ничего, ничего!
Приходил и ложился на диван ночевать.
Но однажды под утро зазвонил телефон,
И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он.
Я услышал, как провод лениво шипел.
И ту самую песенку голос запел.
И была пополам – ни жива, ни мертва —
Песня с третьим куплетом, допетым едва.
«Кто вы, кто вы, – кричал я, – ответьте скорей,
Что сказать вы хотите этой песней своей?»
Но проклятая трубка завертелась в руке,
И услышал слова я на чужом языке.
Может, птица и рыба говорили со мной,
Может, гад земноводный или призрак лесной?
Может, кто-то на станции странно шутил,
Или, может быть, друг мой так скушно кутил?
Или женщина это позвонила ко мне,
Сверхъестественно номер подбирая во сне?
И сказала, что знала, лгала, как могла,
Полюбила, забыла и снова нашла.
Ей приснилися мутные те зеркала,
И она разглядела, как плохо жила?
И, как прежде пристрастна, как всегда холодна,
Не хотела признаться и молчала она.
 

ФОНТАН

 
Сойду на пристани, взойду по лестнице,
Пройдусь по Пушкинской и Дерибасовской,
Войду во дворик я, где у поленницы
Стоит фонтан с разбитой вазочкой.
 
 
Он сонно капает слезою ржавою,
А прежде славился струею пресною.
И я припомню жизнь дешевую,
И роскошь южную и воскресную.
 
 
Рубашку белую и юность целую,
Тебя во дворике под полотенцами,
И ничего я не поделаю
Под полосатыми полутенями.
 
 
Так славно в августе, и надо малости —
Винца в бутылочке, мясца на вилочке.
А ты дурачишься, стоишь, ломаешься
В своем одесском переулочке.
 
 
Когда же вечером выходим в город мы,
Где одиночки горе мыкают,
И где купальщики проходят голые,
И пароходы за море двигают.
 
 
Тебе мерещится Европа глупая,
А мне – матраса дерюга грубая.
О, юность лютая, Одесса людная
На пляжах галька, такая крупная.
 
 
Но твой проулочек забылся накрепко
И вот теперь зашел и слушаю:
И нету хохота, и нету окрика,
Фонтанчик капает слезою рыжею.
 

У ЛУКОМОРЬЯ

 
«У лукоморья дуб зеленый…»
Мясной, тяжелый суп соленый
Да мутноватая бутыль.
Четвертый день несносный дождик,
Экскурсовод, лесник, художник
Погоды ждут – все гиль.
 
 
Привез леща я из Ростова,
У положенья холостого
Есть преимущество одно —
Внезапные перевороты
По поводу тоски, погоды.
В двенадцать дня темно.
 
 
Без пропусков обсерваторий
Тьма наступает, как Баторий,
Когда он шел на Псков
По этим вот местам священным.
Под влажносиним освещеньем
Готов я, не готов?
 
 
К огню и людям жмутся тени,
Стучат разбитые ступени.
Кто там? А никого…
Давно ли я ушел из дома?
Что это – сон или истома?
А счастье каково?
 
 
Не знаю. Жизни выкрутасы,
А может, девочка с турбазы,
Что забегает вдруг.
Иль шум дождя о рубероид,
Овчина, что меня укроет,
И голоса старух.
 
 
О чем они теперь судачат?
Мой век окончен? Он не начат,
Я только что рожден.
Сам перегрыз я пуповину,
Сегодня прожил половину,
Что будет завтра днем?
 

«Нет вылета. Зима. Забит аэродром…»

 
Нет вылета. Зима. Забит аэродром.
Базарный грош цена тому, как мы живем.
Куда мы все летим? Зачем берем билет?
Когда необходим один в окошке свет.
Я вышел в зимний лес,
                                           прошел одну версту.
И то наперерез летел всесильный «ТУ».
Он сторожил меня овчаркой злых небес.
Я помахал ему перчаткой.
                                          Он исчез.
И я пошел назад, по смерзшейся лыжне.
Я здорово озяб, и захотелось мне
Обратно в теплый дом,
                                     где мой в окошке свет,
Крылом и колесом не оправдаться, нет!
 

АЛМА-АТА

 
Ничего не надо, кроме
рынка в раннем сентябре,
дыни в перистой соломе,
пива светлого в истоме,
воблы в ветхом серебре.
 
 
Коль жара пошла к упадку,
опрокидывал я кадку
с ледниковою водой.
Мылся, брился, растирался,
в тех краях не растерялся —
утром приходил домой.
 
 
За рекой Алма-Атинкой
подружился я с блондинкой —
челка и зеленый взор.
Оказалось, что татарка.
Я купил ей два подарка —
брошь и ложки – мельхиор.
 
 
Были у нее ребята,
сын Тимур и дочка Тата,
а самой-то двадцать пять.
Дети в десять засыпали,
и тогда мы засыпали
рис в кастрюльку – вечерять.
 
 
Ели плов, а после дыни…
И глазами молодыми
говорила мне она:
«Буду жить подмогой детям,
никуда мы не уедем.
Нам судьба Алма-Ата».
 
 
Вот и все. И я простился
и в обратный путь пустился,
и пошел четвертый год.
Верно, и она забыла.
Что же все же это было?
Почему в душе живет?
 

ПЕРЕД СОЛНЦЕВОРОТОМ

 
Набережная Ялты в середине марта,
именитая публика еще не подгребала —
сыро, ветрено и прохладно,
на море волнение – три балла.
 
 
Все мы дети Цельсия и Реомюра,
ждем у моря случая и погоды,
вон блондинка в розовом приуныла,
одиноко разглядывая шверботы.
 
 
Сдвинем кружки, усядемся потеснее,
солнцепоклонники в ожидании литургии.
Все, кто здесь, ошую и одесную,
братья свету, волненью волны родные.
 
 
Ну, а ты, делегированная Краснодаром,
прилетевшая к морю по горящей путевке,
вот увидишь – все сбудется, ведь недаром
точно пурпур богини твои обновки.
 
 
Нету близости больше, чем перед солнцеворотом,
нет единства светлее, чем перед загаром
с этой вот медсестрой, с этим разнорабочим,
с этим завучем, управдомом, завгаром.
 

«Холодный песок прибалтийский…»

 
Холодный песок прибалтийский
Замешан на талом снегу,
Как хочется мне проболтаться!
А вот не могу, не могу.
 
 
Ангиной во мне наболели,
И стали как-будто сродни
Последние числа апреля
И первые майские дни.
 
 
Над льдистой разрухой залива,
Норд-весту попав на прицел,
Стою, бормочу торопливо,
Что к месту сказать не сумел.
 
 
Мне больше не сладить с гортанью,
Как скоро меня извели!
И вот я причислен к молчанью
Холодной и дерзкой земли.
 

«Тревожная осень, над городом свист…»

Арк. Штейнбергу

 
Тревожная осень, над городом свист,
Летает, летает желтеющий лист.
И я подымаю лицо за листом,
Он медлит, летя перед самым лицом.
Воздушный гимнаст на трапеции сна,
О, как мне ужасна твоя желтизна.
Посмертный, последний, оберточный цвет.
– Что было, то было, теперь его нет, —
Ты в этом уверен, поспешно летя,
Воздушное, злое, пустое дитя.
Но я говорю перед самой зимой:
– Что делать – таков распорядок земной.
Четыре сезона, двенадцать часов —
Таков зодиак, распорядок таков.
Пусть стрелка уходит, стоит циферблат,
Его неподвижность лишь учетверят
Четыре сезона, двенадцать часов.
Не бойся вращенья минут и миров.
Прижмись, прислонись к неподвижной оси.
Терпенья и зренья у неба проси, —
Себе говорю я…
 

«Под северным небом яснее всего…»

 
Под северным небом яснее всего,
Что нету совсем ничего. Ничего.
 

ВЗГЛЯД С КРЫЛЬЦА ДОМА ПОЭТА В СЕЛЕ МИХАЙЛОВСКОМ

 
Крыльцо елозит под ногой – обледенело,
А мне приплясывать, скользить – забава,
Однако все же посмотри налево,
И прямо тоже, и потом направо.
 
 
Там за рекой поля – края снега,
Лес первый, лес второй, лес третий —
Такая тихость, глубина, нега,
Какую никогда, нигде не встретить.
 
 
А дальше что? Пойдет тайга, чащи,
алтайский брег или чухонский омут.
Но даже конь и аппарат летящий
Преодолеть пространство это могут.
 
 
А дальше что? Стоит сырой Лондон,
Зеленый лавр венчает путь к Риму.
Среди холмов латинских торф болотный,
Столь не похожий на родную глину.
 
 
А тут снега идут – сугроб до неба.
А наметет еще – дойдет до бога.
И жизнь тиха – от кабинета
Вся умещается – и до порога.
 
 
Когда метель стучит, как дождь с громом,
А жар от печек, что тоска, угарен,
Сидит и цедит кипяток с ромом
В селе Михайловском его барин.
 

ТАРУСА

М.Л.

 
Пустая гостиница стонет:
Мой номер велик и дощат,
И слышно бывает спросонья,
Когда половицы трещат.
 
 
Стоит бесконечная осень
Над медленной русской рекой,
И веет теплом кисло-сладким,
И тянет прохладой грибной.
 
 
А жирный чугун сковородки,
Косое хмельное стекло,
Душистая шерсть одеяла
И днем увлекают в постель.
 
 
Зато, когда выйдешь под вечер,
Холодного пива хлебнешь
И сядешь над бойкой водою,
С размаха побрызгав в лицо.
 
 
Тогда безутешная ясность
Встает, как ночная заря, —
Как славно пожить здесь до смерти,
Но тут оставаться нельзя.
 
 
Должно еще что-то случиться,
А что, разберемся потом.
Граница, гробница, грибница —
Мерещатся ночью слова.
 

БРАТЬЯМ ЧИЛАДЗЕ

 
Кутеж над озером. Вечерняя прохлада.
Два гитариста пробуют струну.
Несут цыплят, и жирная бумага
Под шашлыком скоробилась в длину.
 
 
Вода и горы – вас совсем не видно,
Но ясно: где-то вы недалеко.
И чудно так от сердца отлегло,
И стало так свободно и невинно!
 
 
Да, что там говорить – я просто пьян,
Меня волна отравленная тянет.
Но это ничего – я, гидроплан,
Взлечу, когда дыханья недостанет.
 
 
Перемешаю мясо и чеснок,
Вино и соус, зелень и стаканы.
О, Господи, как их не валят с ног
Литровые пустые истуканы?
 
 
Иссохший сад дремучего стекла,
Ты разорен, но я в тебе блуждаю,
Я заплутал и около стола
Хозяев, как умею, ублажаю.
 
 
«Хотите-ка, ребята, я спляшу,
Хотите – выпью? Ну, какая малость!
Да что вы? Никуда я не спешу!
Куда спешить? Машина поломалась!
 
 
Я рад! Я раньше где-то вас встречал,
Вы оказали важную услугу
В начале. Да, начале всех начал,
Соединив свиданье и разлуку».
 
 
«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
Теперь спеши. Душа на все готова.
Я слышу крик полночного орла —
Последнее напутственное слово.
 

ВОЗДУШНЫЙ КАЛЕНДАРЬ

 
Как пасмурно сверкает
Вечерняя Нева!
Полнеба задвигает,
Свергает синева.
 
 
Колени охвативши,
Сидеть, глядеть бы вдаль.
Спеши, спеши потише,
Воздушный календарь.
И та, что через двадцать
Минут придет сюда,
Она, быть может статься,
Одна – твоя судьба.
Два синих парохода
Зашли за синий мост,
Два долгих перегона
До ледовитых звезд.
Тогда поголубеет
Последний синий ряд,
И сразу огрубеет
Удобный твой наряд.
И вместо юбки тонкой,
сатина полотна,
Тебя сукном жестоким
Обтянут холода.
Примерзнут пароходы,
Разорены, мертвы;
Продернут переходы
Сквозь рукава Невы.
Но ведь никто не знает:
Зима наступит, нет?
И всякий называет
Один любимый цвет.
Что может быть синее
Зеленого зрачка?
И есть ли что сильнее
Такого пустячка?
 

КОГДА-ТО В ТАЛЛИННЕ

 
Взглянуть бы на старые шпили,
На старые камни взглянуть —
И там, где вдвоем проходили,
Балтийского ветра глотнуть.
 
 
Когда это все-таки было?
Хотя бы припомнить сперва.
О, как же меня закрутило,
Пока моя память спала.
 
 
Когда бы все точно припомнить —
До штопочки на рукаве,
Припомнить, как город приподнят,
А башни стоят на горе.
 
 
Как плещется мелкое море,
Как флаги летят на ветру,
А кофе в тончайшем помоле
Крепчает и тает во рту.
 
 
И комнаты темной убранство,
И тушь от расплывшихся век,
Любви молодое упрямство,
Автобусов дальний разбег.
 
 
Я снова сойду в Кадриорге,
Я жду на трамвайном кольце…
И столько воздушной тревоги
В твоем непонятном лице.
 
 
Опять поспешу я с вокзала
На башни твои поглядеть,
И встанут года из развала,
И прошлое сбудется впредь.