Текст книги "Ленинградский меридиан (СИ)"

Автор книги: Евгений Белогорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Особенно упорные бои шли в центре города, где немцам при помощи полевых орудий и штурмовых групп приходилось буквально зачищать каждое здание, каждый дом. Только утром 25 июля, генерал Маккензен сообщил наверх, что Ростов полностью очищен от войск противника.

Сковав противника хоть на время боями под Ростовом, комфронтом сумел отвести войска за Дон, но спасенные от окружения армии имели один, но очень существенный недостаток. Все они были малочисленными и не могли дать полноценный отпор нацеленному на преследование противнику. Общая численность войск Южного фронта не превышала 100 тысяч человек.

Кроме этого, в ходе отступления за Дон, было оставлено противнику все тяжелое вооружение, в основном гаубицы и минометы. В лучшем случае, что могли советские войска противопоставить танкам и моторизованным соединениям вермахта, это сорокапятки и семидесяти пяти миллиметровые орудия.

Впереди у отступающих войск к Кавказу была пролегающая через открытое на многие сотни километров пространство, на котором растянутые колонны были легкой добычей для авиации противника.

Единственным спасением для войск Южного фронта была директива Гитлера о временном изъятии у группы армий "А" двух танковых подразделений и передача их группе армий "Б" для скорейшего взятия Сталинграда, ставшего для фюрера вновь приоритетной целью.

Такое решение давало минимальную передышку, но это было совсем не то, что требовалось. Враг получил возможность безостановочно продолжить наступление к Кавказу, захватывая территорию и ресурсы, затрудняя оборонительные действия.

Именно разгром войск Юго-Западного фронта, оставление Ростова и Новочеркасска без серьезного сопротивления породили знаменитый приказ Ставки за ╧227. в нем вся вина была возложена на командование фронтов и вслед за маршалом Тимошенко, был смещен со своего поста и генерал Малиновский.

Многие упреки, сказанные в его адрес Ставкой, были не вполне правомерными, но в любом поражении всегда виновен командир. Родион Яковлевич с честью выпил свою чашу позора, но не сломался и вскоре смог доказать блестящими победами, ошибочность принятого в июле 1942 года решения. Но все это будет потом, а пока фашистские захватчики рвались к Сталинграду, Кубани и Северному Кавказу. Стремясь захватить их нефтяные и хлебные богатства, перерезать движение по Волге и захватить Новороссийск, ставший главной базой Черноморского флота.

Глава V. Подготовка «Волшебного сияния» и «Искры».

Артобстрел неизбежное зло при любой осаде, но при осаде Ленинграда большая часть снарядов падали не на оборонительные укрепления советских войск, а на сам город. Сотни и тысячи мин и снарядов еженедельно разрушали жилые районы города, который на всех картах противника обозначался исключительно как Санкт-Петербург. Германский фюрер иного обозначения города на Неве не терпел и не принимал.

– Мы должны безжалостно и бескомпромиссно воевать с большевиками на всех фронтах. Только тогда мы сможем одержать победу над врагом – торжественно вещал Гитлер, приводя в восторг Геббельса и вызывая плохо скрываемое непонимание у Гальдера.

Представитель прусской военной касты откровенно не понимал подобных вывертов Главнокомандующего сухопутных войск Германии. Его душе были ясны и понятны строки военных приказов и директив, издаваемых фюрером, но некоторые из них, в частности приказ о методичном уничтожении городской инфраструктуры Ленинграда, вызывало у Гальдера неприятие и раздражение.

Нет, господин генерал-полковник как истинный ариец и член НСДАП, не испытывал и капли жалости или симпатии к противнику. Просто, после оглушительного провала немецкого блицкрига под Москвой он перестал верить в победу германского оружия, и даже громкие успехи фельдмаршала фон Бока на юге не могли переубедить его.

Чем больше он вчитывался в строчки докладов и рапортов, поступивших в ОКХ с Восточного фронта, тем для него яснее было понятно, что Германия втянулась в затяжную войну, выиграть которую у неё были мизерные шансы.

Пережив позор и унижения от поражения в Первой мировой войне, Гальдер очень боялся, что придет время и с него жестко спросят за те бесчеловечные методы, которыми воевали германские вооруженные силы на территории СССР и других оккупированных стран. И привычные для военных объяснения "нам приказывали, мы делали" вряд ли будут приняты и поняты коммунистами. По этой причине он собрался оставить столь опасный пост начальника штаба сухопутных войск Германии и стал себе позволять, иногда вступать в полемику с фюрером в отличие от покладистого главы ОКВ фельдмаршала Кейтеля.

Подобное поведение рано или поздно гарантировало отставку и Гальдер, даже подготовил себе замену в лице генерал-полковника Цейтлера.

– Лучше быть простым отставником с пенсией и мундиром, чем действующими начштабом ОКХ на скамье подсудимых – рассуждал Гальдер и с ходом его мыслей, в той или иной степени были согласны большинство высших офицеров вермахта.

Свои мысли о неудачах на Восточном фронте были у командующего группой армий "Север" фон Кюхлера и командующего 18-й армией Линдемана. Возможно, они были также у ряда штабных офицеров армии и фронта, но их точно не было у подполковника Герхарда Нейрата, в ведении которого находилась дальнобойная артиллерия, обстреливавшая жилые кварталы Ленинград.

С самого первого дня блокады, на город непрерывным потокам падали бомбы и снаряды, унося десятки и сотни жизней гражданских людей. И если, посылая свои проклятья фашистским стервятникам, ленинградцы точно знали, что за ними стоит рейхсмаршал Геринг, то за снарядами их убивавшими, находился безликий имярек, иногда заменявшийся в качестве адресата Гитлером.

Если бы ленинградцам показали портрет человека, что день за днем разрушает их родной город, то они бы крайне удивились и разочаровались, так как подполковник Нейрат не был ни капли похож на тот образ врага, что был размещен на многочисленных листовках и плакатах того времени.

В его лице не было ничего страшного и звериного, что с первого взгляда выдавало в нем если не отъявленного палача и карателя, то гитлеровца точно. Больше всего он напоминал школьного учителя математики, которым он мог стать, но не стал соблазненный пламенным призывом фюрера вступить сначала в рейхсвер, а затем в вермахт.

Испания, Чехия, Польша, Франция, Югославия, Греция и СССР были главными вехами военной карьеры Нейрата сумевшего за неполные семь лет пройти путь от обер-лейтенанта, до оберст-лейтенанта. Падение Ленинграда, несомненно, дало бы ему новое продвижение по службе, командующий все тяжелой артиллерии генерал Мортинек не один раз говорил об этом, но проклятый оплот большевизма на Балтике никак не хотел капитулировать подобно Парижу, не позволяя подполковнику вкусить блага жизни большей ложкой.

По этой причине он с большим рвением приступил к выполнению приказа верховного командования об уничтожения города на Неве. Подполковник составил специальный план-график обстрела ленинградских кварталов орудиями больших калибров, который выдерживал неукоснительно. Каждый день, он что-то высчитывал, зачеркивал и дописывал на специальных листах ватмана прикрепленных на чертежную доску.

Обстрел и разрушение Ленинграда для подполковника были обыденной работой, в которую он вкладывал душу. Сам Нейрат очень любил свою жену Магду, двойняшек Анну и Марту, сына Георга и почитал своих родителей. Не была чужда ему и сентиментальность, подполковник не мог пройти мимо голодной собаки или брошенных щенят, считая своим долгом помочь им.

Одним словом, подполковник был обычным добропорядочным немцем, умевшим считать каждый пфенниг, откладывая их на нужды своего семейства. При каждом удобном случае он отправлял своего шофера Шойбе в родной Гессен с очередной посылкой. В них было все, что господин подполковник смог найти на оккупированных германских рейхом территориях; продукты, вещи и различные предметы обихода.

При этом многие вещи был взяты у хозяев тех квартир и домов, в которых останавливался штаб-офицер, а некоторые были сняты с людей, которым они были уже не нужны.

Конечно, сам господин подполковник этим не занимался. Он был постоянно занят, да и не почину были подобные изыскания. Этим занимался верный Шойбе, который старался для своего патрона не на страх, а на совесть.

Все, что доставлял шофер семейству Нейрат, фрау Магда принимала на "ура" и как настоящая немецкая жена находила применение, каждой присланной вещи мужем. Даже тем, что имели некоторые дефекты от пуль и штыков.

Одним словом в планомерном разрушении домов города, подполковник видел важную и нужную для себя задачу, решение которой приносило ему ощутимые результаты. При этом судьбами и жизнями миллионов людей, которые погибнут при этом, Герхард Нейрат с легкостью пренебрегал. Ничего страшного. Ведь от мин и снарядов погибали не его родные и близкие и даже не немцы, а недочеловеки. Нации третьего сорта.

Об успехах и неудачах вверенных ему батарей, Нейрат регулярно докладывал генералу Мортинеку. Как честный служака, он никогда не старался приукрасить свои успехи или приуменьшить удачи врага. Его рапорты были точными и емкими, безжалостно оставлявшие за скобками всё лишнее и ненужное.

Подводя итоги второй декады июля, Нейрат был вынужден отметить, что русские начали понемногу, но переигрывать его артиллеристов в контрбатарейной борьбе.

– Генерал Говоров применил против нас простой, но довольно действенный прием. Не имея возможность эффективно бороться с нашими батареями под Санкт-Петербургом, он перебросил морем под Ораниенбаум несколько крупнокалиберных орудий снятых с потопленных нашей авиацией линкоров. Общая численность русских пушек по данным звукопеленгаторов не превышает численности двух батарей, но они доставили серьезные хлопоты тылам наших дивизий блокирующих этот русских плацдарм. Генерал Кнаух звонил в ставку Кюхлера и по личному требованию командующего я был вынужден снять со своих позиций три батареи тяжелых гаубиц для ведения контрбатарейной борьбы на этом направлении – с горечью человека потерявшего кошелек, докладывал Нейрат.

– Действительно примитивный, но действенный прием. Нечто подобное есть в футболе. Когда в решающем матче к форварду приставляют персонального опекуна, тот начинает играть против другого игрока и команда противника теряет сразу двух игроков – усмехнулся генерал, вспомнив былые пристрастия мирной жизни.

– Однако эта хитрость вряд ли поможет Говорову. По приказу фюрера нам уже начали перебрасывать из-под Севастополя тяжелые гаубицы и мортиры. Согласно докладу коменданта Гатчины, первые батареи уже прибыли туда и ждут приказа к месту своего нового расположения – успокоил Мортинек своего подопечного.

– Я смотрел предварительный список тяжелых орудий, которые должны будут поступить к нам. Там не только наши осадные орудия, но также чешские мортиры, французские и русские гаубицы. Этого вполне хватит нам для того, чтобы каждая петербургская улица была опасна при наших артобстрелах, а не отдельные их части как доносят наши разведчики.

– Увы, мой дорогой Нейрат, но вся эта мощь обрушиться не на городские кварталы Петербурга, а на его оборонительные рубежи. Фюрер приказал взять город штурмом и ради этого согласился пожертвовать одной из своих любимых игрушек – самоходной мортирой "Карлом".

– А знаменитую установку "Дору"? Её нам дадут? – с азартом спросил Нейрат, у которого от открывшейся перспективы заблестели глаза, однако момент радости был краток.

– В отношении "Доры" все покрыто мраком, – разочаровал его Мортинек. – Приказ об её участии в штурме Петербурга принимает лично фюрер и по дошедшим до меня сведениям он испытывает определенные сомнения. Слишком много было шероховатостей по использованию "Доры", в Крыму.

– Но применить такой огромный калибр против густо застроенного города сам бог велел. Одним выстрелом "Дора" снесет целый квартал, породит страх и ужас в сердцах русских и принудит их к капитуляции!

– Я полностью согласен с вами, Нейрат. В Крыму орудие применяли исключительно против бетонных фортов, а здесь городские кварталы, по которым просто невозможно промахнуться. Я все это понимаю, но последнее слово за ним – генерал выразительно ткнул пальцем вверх и столь выразительно посмотрел на собеседника, что тот оставил всякие намерения по продолжению дискуссии о "Доре".

Как подлинному профессионалу, подполковнику очень хотелось посмотреть страшное оружие в действии, но столкнувшись с трудностями, быстро отыграл назад. Подобно лисе из басни про виноград, он сделал достойную мину.

– Конечно, жаль, если фюрер не даст согласие относительно участия "Доры", но и без неё мы сможем одержать победу над русскими. Мне кажется, что для введения противника в заблуждение относительно наших наступательных планов следует провести отвлекающий маневр. Устроить – маленькое огненное сияние силами наших осадных батарей – хитро усмехнулся Нейрат.

– Поясните – с интересом произнес Мортинек. За время общения с подполковником, он убедился, что тот может удивить необычным решением.

– Охотно, господин генерал. Я считаю, что следует силами секторов "Б", "Ц" и "Д" провести усиленный обстрел города. Не один час как обычно, а три-четыре часа. Это естественно, вызовет в город панику и переполох. Русские решат, что это преддверие штурма и ошибутся.

– Тогда мы повторим обстрел, затем ещё и когда начнется настоящий штурм, мы захватим их врасплох – быстро подхватил идею Нейрата генерал. – В виду скорого падения Петербурга боеприпасов можно не жалеть, но не боитесь, что генерал Говоров нанесет ответный удар?

– Риск получить сдачу, конечно, есть, однако внимательный анализ всей контрбатарейной борьбы русской артиллерии, говорить о том, что противник испытывает недостаток в снарядах. Как крупного калибра, так и малого калибра. Примерно такая же картина наблюдается и с минами, русские могут ответить, но максимум минут на сорок, сорок пять, не больше – Нейрат достал из сумки блокнот с расчетами, но генерал не стал их смотреть, решив поверить подполковнику на слово.

– И когда вы намерены дать первый концерт?

– Сразу, как только получу ваше одобрение.

– Считайте, что вы его получили, – после короткого раздумья произнес Мортинек. – Будем надеяться, что ваши расчеты окажутся верными.

Ночь с 27 на 28 июля, надолго запомнилась осажденным ленинградцам. Отказавшись от привычного дневного обстрела города, враг обрушил свои смертоносные снаряды на спящий город. Целых три часа, осадные орудия вели непрерывный огонь по жилым кварталам города, безжалостно и методично стирая их с лица земли.

Советские артиллеристы пытались вести ответный огонь, но силы были неравными. Как и предсказывал Нейрат, боезапас ленинградских батарей был ограничен и они не смогли составить конкуренцию батареям противника.

Стремясь хоть как-то повлиять на обстановку, что во многом напоминала подготовку к штурму, генерал Говоров бросил в бой авиацию, но советские самолеты уже ждали. Завязалась отчаянная борьба в воздухе, которая мало чем могла помочь гибнущим под вражескими снарядами ленинградцам.

Всю ночь, все утро и весь день, советские войска ждали наступления противника, но ничего не произошло. От массированного удара врага погибло свыше тысячи человек, и вдвое больше было ранено. Застилая улицы огнем и дымом, горели целые кварталы города, и пожарники не успевали справляться с огнем. Многие из тех, кого миновали взрывы, и осколки вражеских снарядов гибли в пламени или задыхались в их дыму.

Когда о результатах ночного обстрела доложили Жданову, он немедленно позвонил Рокоссовскому и попросил ускорить прорыв блокады.

– Поверьте, Константин Константинович, такого ещё никогда не было с момента начала блокады. Пожарные ещё не закончили свою спасательную работу, но те цифры, которыми мы сейчас располагаем, говорят, что потери среди минного населения исчисляются тысячами. Тысячами! – голос Жданова мгновенно возродил в сознании Рокоссовского образ маленькой девочки, которой он обещал прогнать немцев и сердце героя протяжно заныло.

– Я прекрасно понимаю вас, Андрей Андреевич. Боль и страдания простых ленинградцев для меня очень близки и это не просто слова, – генерал на секунду замолчал, стараясь унять чувства гнева и боли в своей груди. – Со всей ответственностью заявляю, что мы делаем все возможное, чтобы как можно скорее прорвать кольцо блокады и избавить город Ленина от угроз обстрела и бомбежки.

– Спасибо, товарищ Рокоссовский. Ваши слова лучший бальзам для ран ленинградцев, полученных от вражеских обстрелов. Я непременно сообщу им их – обрадовался Жданов и разговор закончился.

Присутствующий при этом разговоре генерал Мерецков в тайне усмехнулся, услышав обещания данные Рокоссовским Жданову. До назначенного на 5 августа Ставкой начала операции оставались считанные дни, а по общему заключению, армии фронта не были готовы к наступлению. Предстоял тяжелый разговор о переносе начала наступления и Мерецков был очень рад тому, что говорить об этом Сталину придется не ему.

Оставаясь командующим фронтом, он с ревностью смотрел на то, как представитель Ставки берет бразды подготовки в свои руки. Причем действует он исключительно по собственному усмотрению, позволяя себе вольность идти вразрез с мнением Москвы.

Для военного, быстро поднявшегося по служебной лестнице благодаря маховику репрессий и самому попавшему в их жернова, подобное поведение было немыслимо. В понятии Мерецкова, чтобы избежать нового ареста, нужно было преданно выполнять приказы сверху и в случае их отрицательного результата иметь причины, на которые можно было свалить неудачу.

Поведение Рокоссовского, пострадавшего от репрессий гораздо больше Мерецкова, откровенно пугало и раздражало комфронта. Его свободное, без малейшего признака на раболепстве общение со Ждановым, его непозволительное упрямство, граничащее с дерзостью в разговоре со Сталиным при обсуждении плана наступления, а также полное в правоте своих действий поведение в штабе фронта.

Однако больше всего, генерала поразил один небольшой, казалось малозначимый факт. Однажды, во время позднего обеда или раннего ужина, он заметил присутствие в кармане френча генерала небольшого пистолета. На вопрос Мерецкого, зачем он его постоянно носит с собой, Рокоссовский прямо и честно ответил: – Чтобы не попасть им в руки живым.

При этом интонация, с которой были произнесены эти слова, говорила, что под термином "им" генерал подразумевал как гитлеровцев, так и своих чекистов.

Подобное открытие потрясло Мерецкова и поначалу, он с радостью в душе списал все это на разговорный пафос, однако его ежедневное общение с Рокоссовским заставляли его отказаться от подобного вывода. Генерал не кривил душой и не пугался даже в разговоре с вождем, отстаивая правильность своих убеждений.

Когда Сталин позвонил в штаб фронта и спросил Рокоссовского о планах наступления, Кирилл Афанасьевич также присутствовал при этом разговоре. Чувствительная телефонная мембрана позволяла ему хорошо слышать, что говорил Сталин своему представителю. Будь он на месте Рокоссовского, на вопрос о том, сколько следует наносить ударов, он бы давно согласился с вождем, но красавец литвин был сделан из другого теста.

– Я по-прежнему считаю, товарищ Сталин, что нам следует наносить два удара. Это значительно расширит фронт прорыва обороны врага и затруднит противнику нанесения контрудара по нашим флангам.

– Вы упрямый человек, товарищ Рокоссовский, – недовольно квакнула трубка, – может вам стоит ещё раз хорошо подумать?

– В нашем положении товарищ Сталин – это непозволительная роскошь – отрезал генерал, чем привел в ужас сидящего за столом Мерецкого.

– Вы, хорошо подумали? – почти, что по слогам спросил вождь.

– Да, товарищ Сталин – немного глухим от напряжения голосом ответил ему Рокоссовский, и в разговоре возникла напряженная пауза. Мерецков был уверен, что после этого, вождь немедленно отзовет своего представителя, но этого не произошло.

– Два удара сильно ослабят наступательные способности фронта. Если вы надеетесь на то, что мы сможем дать вам дополнительное количество танков, то жестоко ошибаетесь. Все наши резервы задействованы на других направлениях! Мы не сможем дать вам Т-34 и КВ с КВ-2 – голос Сталина был недовольным, но в нем не было прежней непреклонности и безапелляционности. Вождь пытался растолковать Рокоссовскому побуждавшие его к действиям причины и это, обрадовало и одновременно огорчило генерала.

Ещё со времен обороны Москвы, он заметил за Сталиным следующую тенденцию. Чем хуже шли дела, тем мягче становился он в разговорах с военными, а когда дела шли в гору, становился требовательным к ним.

– Хорошо, товарищ Сталин, согласны получить помощь "Матильдами" и "Валентинами" – пошутил генерал, и вождь оценил его слова.

– То, что представитель Ставки шутит – это хороший признак. Но если серьезно, товарищ Рокоссовский, вы уверены, что сможете прорвать оборону врага сразу на двух направлениях, без поддержки средних и тяжелых танков? Как вы это намерены делать без откровенного шапкозакидательства?

– При помощи артиллерии, товарищ Сталин. Очень надеюсь, что сто двадцать стволов на километр помогут нам прорвать оборону врага – твердо заявил вождю Рокоссовский и в разговоре, вновь возникла пауза.

– Думаю, что если количество орудийных стволов будет увеличено до ста пятидесяти, ваша уверенность увеличиться ещё больше? – неожиданно для генерала спросил Верховный.

– Вы совершенно правы, товарищ Сталин, она ещё больше увеличиться, но при условии наличия двойного боезапаса.

– Да, вам палец в рот не клади, откусите – хмыкнула в ответ трубка. – Хорошо, мы поможем вам и артиллерией и боеприпасами, но при этом должны быть уверены, что оборона врага будет прорвана и Ленинград будет деблокирован.

– Можете не сомневаться, двойным ударом оборона врага будет прорвана. Блокада будет снята, однако для этого, в связи со сложившимися обстоятельствами, я прошу вас о переносе начала наступления на десять дней.

Слова Рокоссовского вызвали прилив удивления и непонимания у находившегося в комнате Мерецкова. Зачем, получив добро на проведение собственного плана, нужно было дергать начальство за усы, заговорив о переносе наступления! Правильнее и разумнее было бы говорить об этом потом, но Рокоссовский упрямо шел напролом. Комфронта с ужасом и неким подобием на злорадство ожидал гневной реакции Верховного, однако она не последовала.

– Я недавно говорил, со Ждановым, фашисты как с цепи сорвались. Обстреливают город так, как не обстреливали его при штурме в сентябре. Город несет большие потери в людях, товарищ Рокоссовский – казалось, что вождь пытается, пробудить в сердце собеседника жалось к попавшим в беду людям, но генерал твердо стоял на своем.

– Я тоже говорил с Андреем Андреевичем и твердо обещал ему сделать все для скорейшего снятия с города блокады. Снятие блокады, товарищ Сталин, а не для её очередной попытки. Причины, побудившие меня просить вас об этом не только ваше обещание помочь с артиллерией. У нас очень большие трудности с путями подвоза, как артиллерии и боеприпасов, так и людского пополнения. Инженерные службы фронта работают над её разрешением. Люди делают все возможное и невозможное, но начать наступление к назначенной дате во всеоружии мы не успеваем – честно признался Рокоссовский и собеседник его услышал.

– Хорошо, товарищ Рокоссовский, будем считать, что Ставка согласилась с вашим предложением о переносе наступления – с явной неохотой произнес вождь. Было слышно, что он, что-то пишет на бумаге, а затем задал новый вопрос.

– С вашим предложением по поводу двух ударов мы определились. Однако нам неясно как вы намерены использовать в операции "Искра" силы Ленинградского фронта. Генерал Говоров стоит за нанесение отвлекающего удара на одном из участков фронта. Каково ваше мнение по этому поводу?

– Полностью согласен с тем, что контрудар нужен, но не в качестве отвлекающего, а второстепенного удара. Поэтому наносить его надо не в начале операции, а в её средине, когда будет ясно, где и как следует сковать живую силу и технику противника. На начальном этапе операции, помощь Ленинградского фронта может проявиться в поддержке нашего наступления своей авиацией. Немцы наверняка попытаются захватить превосходство в воздухе и каждый присланный ими самолет, не останется без дела – сказал Рокоссовский, вспомнив вражескую "карусель" в небе над Севастополем.

– Ваша озабоченность прикрытием с воздуха нам ясна и понятна. Однако тот факт, что вы ещё не определились с местом и временем проведения войсками Ленфронта наземной операции вызывает откровенное непонимание. Вы, что думаете, противник позволит вам спокойно выбирать во время операции!?

– Мы с генералом Говоровым уже определились, какими силами он будет нанесен. Все зависит от того как быстро мы сможем взять Синявино и выйти на восточный берег Невы, товарищ Сталин. Тогда станет окончательно ясно, куда следует наносить удар из района Колпино, в сторону Мги или на южном направлении.

– Будем надеяться, что вы вовремя сможете разобраться с этим вопросом, и ваше ожидание не сыграет на руку противнику. До свиданья – протянул Сталин и повесил трубку.

– Ставка согласна с вашим предложением относительно двух ударов? – требовательно уточнил Мерецков, хотя по обрывкам разговора он все прекрасно понял. Подобная привычка уточнять, появилась у него после знакомства с сотрудниками Лубянки.

– Да, товарищ Сталин дал добро, обещал помочь с артиллерией и согласился перенести дату наступления на десять дней – Рокоссовский вынул из бокового кармана кителя платок и промокнул им вспотевший лоб.

Этот жест болезненно уколол сознание Мерецкова. Правда, не столь своей "барственностью" как он это потом назвал, сколько тем, что говоря с вождем, Рокоссовский сильно волновался, но сумел отстоять собственные взгляды. Смог ли бы он также твердо вести себя в разговоре со Сталиным, Кирилл Афанасьевич был неуверен.

Закончив переговоры со Ставкой, и отказавшись от предложенного Мерецковым обеда, Рокоссовский взял с собой генерала Орла и сразу выехал в район Гайтолово. Там ему предстояло получить ответ на один очень важный вопрос, смогут ли советские танки атаковать врага на просторах от речки Черной до Синявино или нет.

Соблюдая правила конспирации, отправляясь на передовую, генералы одевали, простую командирскую форму без знаков различия. Менялись документы, машины и даже сапоги, одним словом любая мелочь, которая могла выдать высоких гостей.

Конечно, было проще оставаться в штабе и вызвать к себе на доклад командира танковой бригады подполковника Шкрабатюка, но война давно приучила Рокоссовского доверять собственным глазам, а не бравым докладам.

По этой причине генерал сам отправился в расположение бригады, чьи танки должны были поддержать атаку цепей пехоты.

– Ну, что, Спиридон Васильевич, пришли твои командиры к общему мнению? – спросил Шкрабатюка Орлов, вместе с Рокоссовским с интересом разглядывая полигон на котором танкисты отрабатывали маневры вместе с пехотинцами.

– Пришли товарищ генерал. Пройдут наши танки до Синявино – уверенно заявил Орлу комбриг.

– Вот вы говорите, пройдут, товарищ подполковник, а у немцев, на трофейных картах эта местность обозначена как непроходимая для танков, – вступил в разговор Рокоссовский, для наглядности развернув перед танкистом карту, добытую ему разведчиками. – Карта свежая, пять дней назад была по ту сторону реки.

Предъявленный аргумент был очень весом, но он не смутил комбрига: – Дураки, немцы, товарищ командир. Пройдут мои танки, я в этом уверен.

– Не всякая лихость в дело, – покачал головой Рокоссовский. – Почему так уверены?

– Потому что сам лично объездил эти места и могу твердо сказать, что пройдет не только Т-50 с "бэтешкой", но и Т-34.

– Загибаешь насчет тридцатьчетверки, Спиридон Васильевич – не поверил комбригу Орел.

– Это легко проверить товарищ генерал. Вон мой танк стоит, поедим, посмотрим, чья правда – предложил Шкрабатюк.

– Давайте, – откликнулся Рокоссовский, – но только поедем не только по полигону, где вам каждая кочка и взгорок знаком, а так куда товарищ генерал скажет.

– Как скажите, товарищ командир – согласился комбриг, принимая Рокоссовского за въедливого штабного офицера. По приказу подполковника экипаж покинул машину и вскоре танк двинулся вперед. На месте механика сидел сам Шкрабатюк, командирское сидение занимал Орел, а Рокоссовский сидел рядом с ним, строго соблюдая субординацию.

Комбриг оказался прав. Тридцатьчетверка уверенно проходила все те места, по которым Орел заставлял её проехать. Когда танк остановился, генерал первым спрыгнул на землю и от души пожал комбригу руку.

– Спасибо за работу, Спиридон Васильевич, убедил.

– Скажите, а "Валентайн" или "Матильда" также смогут пройти? – спросил спрыгнувший с брони Рокоссовский.

– Валентин точно пройдет, а вот Матильде сюда лучше не соваться. Завязнет, как пить дать, завязнет.

– Что совсем-совсем не стоит? Ведь такая сила. Броня чуть хуже, чем у Клима – продолжал настаивать Рокоссовский.

– Завязнет, ваша Матильда по ту сторону речки, товарищ командир – бросил комбриг, недовольный навязчивостью собеседника. Сразу видно "штабная крыса", никогда в танке не ездил в отличие от Орла, а туда же. – Огнем она ещё может и поможет оборону вскрыть, а дальше от неё толку нет. Через каждые полчаса придется останавливаться и гусеницы ломом прочищать.

– А если боковушки снять? – предложил Рокоссовский.

– То через каждый час, – отрезал Шкрабатюк, – не наша эта машина, товарищ командир.

– Хорошо, убедили, Спиридон Васильевич, – улыбнулся танкисту Рокоссовский и пожал ему руку. – Очень надеюсь, что ваши танки на той стороне не оплошают. Успехов.

– Я тоже на это надеюсь – сдержанно молвил Шкрабатюк, и гости удалились.

Было уже поздно, когда Рокоссовский прибыл в район рабочего поселка ╧8, где планировалось нанесение второго удара. Верный своему принципу не сидеть в штабе, а потрогать все своими руками, генерал не стал останавливаться в штабе дивизии и сразу отправился на передовую, в расположении 365-го стрелкового полка.

Совершая подобные действия, Рокоссовский не только желал увидеть своего недавнего протеже – капитана Петрова, чей полк находился на самом острие планируемого удара. Согласно последним сведениям разведчики полка захватили важного языка и не успели его отправить в штаб фронта.

Им оказался майор инженерных войск Карл Магель, прибывший в Синявино по делам службы. Завершив инспекцию оборонительных рубежей Липки, рабочего поселка ╧5 и Синявинских высот, он собирался вернуться в штаб генерала Линдемана, когда попал в руки советской разведгруппы.