Текст книги "Горбатый медведь. Книга 1"

Автор книги: Евгений Пермяк

I

 
Деревня, где скучал Маврикий,
Была медвежьим уголком,
По праздникам хмельные крики,
По будням – каша с молоком.
 

Этими строками начинался роман в стихах, еще не получивший названия. Его автор, уединившись на дальней пасеке, не был уверен, что главный герой романа будет называться Маврикием. Он придумает другое имя, но пока оно не находится. В святцах есть близкое имя Кантидий, но оно слишком неизвестно. Ничего, найдется, когда напишется все, а теперь с черновых листков нужно переписать в тетрадь те строки, которые уже сочинились. И Маврикий переписывал:

 
Мой дядя самых честных правил:
Своим хозяйством строго правил,
Гречиху сеял, лен и рожь,
Не брал чужого, но – не трожь
Его мочальное богатство…
Он почитал за святотатство
Есть свежий хлеб, коль черствый есть.
За что хвала ему и честь.
 

Переписав, а затем перечитав эти строки, сочинитель радовался, что у него уже начало получаться не хуже, а местами лучше, чем у Александра Сергеевича, которого он полюбил во втором классе гимназии окончательно и на всю жизнь.

Теперь нужно найти в ворохе бумаг листок о ферме «мон-пер». Вот он:

 
А брат его, от вас не скрою,
Совсем был на другую стать.
Хотел он ферму здесь построить
И фермером молочным стать.
Но, боже мой, какая скука
Сидеть на ферме день и ночь,
Картошку есть с зеленым луком,
Не быть в «Прогрессе» и не мочь
Ее увидеть хоть глазком,
Убечь отсюда хоть ползком,
Хоть тараканом, хоть ужом.
Ужо тебе «мон-пер». Ужо!
 

Здорово! И главное, французские слова тоже есть. Без них какой же роман в стихах! Не зря у него нынче четверка по французскому языку. Теперь нужно дописать что-то еще о полях, о лесах, о том, как герой романа, взмылив коня, появляется на мельнице, которая может быть и не мельницей, а старинным замком. А потом сразу переходить к этому листку:

 
На скакуне он прискакал
И там Огнева увидал.
Он пел романсы, танцевал,
Своим хвалился длинным ростом.
И восхищал легко и просто
Дворянку столбовую Веру,
Которая совсем не в меру
Влюблялась чуть не каждый день,
Забыв о верности, о долге,
И вызывала кривотолки
Среди окрестных деревень.
 

Маврикий опять перечитывает переписанные строки. Ему не верится, что это он сам мог написать такие стихи, которые заставляют даже его утирать слезы, а уж она-то поймет и оценит, как жестоко было с ее стороны обращать внимание только на рост и на голос. А что рост? Какую роль он играет? Пушкин тоже был маленького роста.

Дальше, дальше… Его, наверно, ждут уже к обеду. Пусть ждут. Ему не до похлебок. В нем горит огонь возмездия. Он ему бросает вызов.

Не торопись рука. Не искривляйтесь строки. Разве ты забыл, что служенье муз не терпит суеты?

Пишитесь же ровнее, строфы:

 
Перчаткой новой шерстяною
Был сделан вызов. Трус молчит,
И за плотиной водяною
Боится он скрестить мечи…
Но секундант, моряк бывалый,
Стыдит Огнева, Иля тоже,
Такой хороший, славный малый,
Назвал его… какой-то рожей…
Огнев трясется и немеет.
Боится схватки, но не смеет
Признаться в трусости при Вере,
И он, в себя совсем не веря,
Кляня злосчастную судьбину,
Поплелся тихо за плотину.
 

В первом замысле своего романа Маврикий Толлин на поединке за мельницей хотел убить Огнева, но потом передумал. Униженный и обиженный Пламеневым, выплакав из-за него столько горьких слез первой мальчишечьей ревности, он все же не мог так жестоко поступить с ним. Его сердце не могло выработать так много зла, а нравственность – допустить лишение жизни одним человеком другого человека, хотя бы и на бумаге. Да и кроме этого, если дуэль будет со смертельным исходом, то нужно дописывать очень много строк. Должна же появиться полиция. Затем суд. Затем пермская тюрьма. И героем получится не он, а Огнев. Не лучше ли, показав свое превосходство, сжалиться над ним, затем наказать его изгнанием?

Так и было сделано:

 
За мельницей мечи скрестились,
Маврикий выбил меч Огнева,
И тот сдался ему на милость:
– Прости! Позволь сказать два слова…
Мне не помог мой длинный рост…
Маврикий страшен был, но прост.
И он сказал: – Несчастный, встаньте!
Я объясню вам откровенно.
От Веры навсегда отстаньте
И уезжайте непременно
Куда угодно, мал ли свет,
А к ней тебе дороги нет.
Бежал Огнев быстрее лани,
Мелькали только его длани.
 

И далее – прямое объяснение в своих чувствах, заполняющих всю его душу, всего его:

 
О Вера-Лера, я люблю!
Твой взор невиданый ловлю.
И ночь не в ночь, и день не в день,
Брожу, как сумрачная тень.
Пусть я иссохну, как скелет,
В мои почти тринадцать лет.
 

Рыдания душат Маврика, слезы заливают последние строки романа в стихах. И пусть. Даже лучше. Все равно он не будет больше переписывать. Завтра его двоюродный брат Тиша Непрелов отнесет ей эти листы, и она, потрясенная, придет и скажет, как тогда:

– Я уважаю вас, Толлин. Вас нельзя не уважать.

Только этого и хочет он. Даже, может быть, меньше. А то что же получается? Отец и дядя Сидор, да и все Непреловы относятся к нему с усмешечкой. Мать тоже любит его как какого-то неполноценного. Викторин в своей морской форме вообще ко всем сухопутным относится свысока, и Маврик при нем как один из свиты. Санчик хотя и моложе Маврика на год, но завод сделал его старше чуть ли не на два года. Они не поссорились, а отдалились. Илья тоже находит, что Маврик ведет себя неправильно, а он правильно.

Родиться бы ему лучше в обыкновенной кулеминской семье, и работать бы на заводе, и не знать бы Викторина, Леры и вообще… И вообще, эта милая, хорошая гимназия ведет его куда-то не туда.

II

Варвара Николаевна Тихомирова пришла в Омутиху, чтобы поговорить с матерью Маврика. И, встретившись, она сказала:

– У впечатлительных и одаренных мальчиков иногда бывает ранняя влюбчивость. Она проходит, как и всякое возрастное заболевание, и проходит тем скорее, чем заботливее и внимательнее лечат ее.

Затем она рассказала очень мягко, с доброй улыбкой о том, как Маврик воспылал нежными чувствами к ее внучке, и умолчала о романе в стихах, боясь навлечь гнев вспыльчивой матери.

– Я и сама замечаю, что мой сын сам не свой. Бродит по лесам, прячется от людей. Бормочет во сне. Исхудал. Провалились щеки. Неужели он… Но ему не исполнилось и тринадцати. Тринадцать будет в октябре.

На это рассудительная Варвара Николаевна сказала:

– Природа, нередко бывая торопливой, опережает возраст. В этом я не вижу ничего опасного. Мальчику нужно помочь. Хорошо, если б он съездил куда-нибудь. Отвлекся. Ему нужны новые впечатления. А потом уроки… школьные мастерские, и он вернется в свою колею.

У Любови Матвеевны ум был быстрый. Она, еще не распростившись с генеральшей, решила, что Маврикий поедет в Елабугу и вернется оттуда с теткой.

Вечером она, приласкав сына, сказала ему:

– А не поехать ли тебе в Елабугу за теткой?

– Одному? – спросил Маврик.

– Ты же перешел в третий класс. Неужели тебе в провожатые нужна какая-нибудь Панфиловна, – вспомнила она старуху, которую нанимали для него в Перми.

– А когда?

– Да хотя бы завтра. Твоя тетка так будет рада!

Любовь Матвеевна иногда ревновала сына к сестре. Она знала, что Маврик свою тетю Катю любит больше матери. Но она также знала, что, выйдя второй раз замуж, она приблизила Маврика к тетке.

Вот и сейчас, видя, как обрадовался он, Любовь Матвеевна, глубоко вздохнув, прижала к своей груди сына и, целуя его кудри, искала слова успокоения. Они нашлись. И она поняла, что бог, или судьба, или еще какая-то сила вознаграждает Маврикия любовью тетки за отнятое у него.

Как хорошо, когда находятся успокаивающие объяснения.

Самостоятельная поездка в Елабугу – очень серьезное путешествие. Елабуга не Омутиха. Как можно не сообщить Тихомировым о своем отъезде? Нужно же проститься и узнать, какое впечатление произвел на Валерию роман в стихах. Жаль, нет Гарольдова плаща, и неизвестно, каков он, этот плащ. Но можно взять мамину клеенчатую накидку от дождя. Небо, кстати, хмурится.

Приятно быть Гарольдом. Накидка развевается, шуршит. В страхе убегают в рожь какие-то зверюги из семейства грызунов. Где-то погромыхивает гром. Гроза опять пройдет, наверно, стороной. Явиться бы при свете молний, при дожде. Мокрый плащ изумительно блестит. Но ничего и так. Его заметили на мельнице. Она идет ему навстречу.

– Ты в дорожном? Здравствуй!

– Здравствуйте. Пришел проститься.

– Как?

– Наскучило в деревне. Решил пуститься в странствия.

– И далеко? – спросила, кажется волнуясь, Варвара Николаевна.

– Пока в Елабугу.

– Ничего себе «пока». Да это же почти на край земли…

– Ну что вы, Варвара Николаевна, – не хотел преувеличивать Маврик. За Елабугой еще Казань, а за Казанью Нижний Новгород, а за Нижним Новгородом Ярославль и Рыбинск…

Дальше Рыбинска, конечной пристани, куда ходили камские пароходы, Маврик не знал, что может быть названо.

Оставшись в саду с Лерой, Маврик ждал, что Лера первая заговорит о переданной ей тетради. Но Лера говорила о том, как хорошо на Каме летом. При чем тут Кама? Что за невежество. Как можно говорить о чем-то постороннем, когда он ждет ее признания, ее восторгов. И он спросил ее:

– Валерия, вы разве не читали?..

– Ах, да… Ну как же не читала? Читали вместе с бабушкой.

– И вам понравился роман?

– Конечно. И бабушке и мне.

– Уйма остроумия, – присоединилась к внучке вернувшаяся Варвара Николаевна. – Бездна каламбуров! Я восторгалась некоторыми строчками до слез. Особенно прелестны те, где бежал Огнев быстрее лани, мелькали только его длани. Милейшие курьезы. Прелестная пародия. Я заучила наизусть.

 
Но секундант, моряк бывалый,
Стыдит Огнева, Иля тоже.
Такой хороший, славный малый,
Назвал его какой-то… рожей, —
 

продекламировала Варвара Николаевна. – Это же просто великолепно. Смешить в таком высоком штиле могут лишь очень серьезные люди. Блестящий, тонкий юмор!

– Да, бабушка, да, – сказала Лера. – Это просто очаровательно. Особенно хорошо написано о том, как Вера влюблялась чуть ли не каждый день, вызывая кривотолки среди окрестных деревень.

– О, несомненно, несомненно, – принялась опять расточать свои похвалы Варвара Николаевна. – По-настоящему может смешить лишь тот, кто это делает с серьезным лицом, будто не желая рассмешить. Это дано не многим людям.

Маврик не показал своего негодования на то, что написанное всерьез принималось ими как шуточное произведение. Ему показалось ненужным да и невозможным спорить с ними. Они отрезали все пути для возражений. Поэтому он, снимая дождевую безрукавку матери, сказал, сдерживая волнение:

– Я очень рад, что насмешил вас. Я так люблю смешить. Поэтому, наверное, мой папа Герасим Петрович Непрелов называет меня петрушкой. Любя, конечно. Он очень любит меня…

Затем Маврик, простившись с Тихомировыми, ушел, не позабыв взять свою тетрадь с романом. Он не накинул на себя плащ, хотя и накрапывал дождь. Варвара Николаевна и Лера провожали Маврика глазами. Его голова виднелась в ржаном поле, через которое шел он по меже.

– Не кажется ли тебе, Лера, – спросила бабушка внучку, – что Воля Пламенев слишком часто бывает у нас на мельнице и неумеренно расширяет круг песен и романсов, которые он исполняет?

– А почему ты спросила об этом, бабушка?

– Я спросила об этом потому, что его романсы производят очень большое и, как мне кажется, преждевременное впечатление на Викторина и на Фанечку Киршбаум…

Варвара Николаевна умела говорить, а Лера умела слушать и понимать сказанное.

III

Чем ближе к Перми, тем шире Кама. На пароходе тесно, как никогда. В эти июльские, предъярмарочные дни всегда бывает множество пассажиров и грузов. От больших купцов до малых торгашей – все стремятся в Нижний Новгород. Одни – продать, другие – купить. На знаменитую Макарьевскую ярмарку стекаются тысячи всяких и разных людей со всех концов света. Переполненным и шумным становится Нижний Новгород в эти ярмарочные недели неописуемой пестроты и азартного торга всем, что продается и покупается.

И не придумаешь лучшего места для тайных встреч, нежели нижегородская ярмарка. Попробуй уследи в этом беспрестанном движении тысяч людей, кто и с какой целью приехал сюда. Сумей проверить, кто и зачем встречается здесь в несчитанном множестве ресторанов, трактиров, кабаков, в пригородных селах, где также сдаются приехавшим комнаты, избы, углы, сараюшки. Узнай, о чем говорят уединившиеся там и сям люди. Свершают ли они деловые сделки или сговариваются о недозволенном.

Анна Семеновна третий раз едет на ярмарку, где у нее и в этом году будут встречи с такими же, как и она, прилично и нарядно одетыми господами. Встреча с каждым из них будет похожа на свидание, и никому не придет в голову помешать все еще цветущей женщине очаровывать молодого франта или коммерсанта почтенных лет.

Нынче Анна Семеновна едет с детьми. В Мильве она объяснила это тем, что закупки в Нижнем у нее не столь велики, потому сын и дочь, которым нужно доставить удовольствие, не свяжут ее. В действительности же Фаню следовало остудить на палубе парохода. Она слишком часто виделась наяву и во сне с красавцем в морской форме Викторином Тихомировым. Помня себя в пятнадцать лет, Анна Семеновна понимала, что эти годы куда опаснее для девушки, нежели последующие. Не кто-то, а она поцеловала впервые Гришу Киршбаума на шестнадцатом году и пообещала стать его женой. Но то был Гриша, стоящий на своих ногах. Наборщик из Петербурга. Старше ее тремя годами. А этот бабушкин любимец – пока еще школяр, стяжающий внимание своих сверстниц. Одним словом, Фаню не следовало оставлять в Мильве. А взяв ее, как можно было не взять сына. Тогда стало бы слишком ясно, почему она увозит дочь.

Маврик, мечтавший о самостоятельной поездке в Елабугу, не мог не задержаться на несколько дней, чтобы отправиться вместе со своим другом. И вот они стоят на палубе и ждут поворота реки, за которым будет видна Пермь. Там они проведут весь день. У Анны Семеновны в Перми дела. Ей нужно побывать у портнихи, что-то купить в магазинах… И очень хорошо. У Маврика с Ильей в городе еще больше дел. Нужно поздороваться с улицами, домами, побывать в музее, пройтись мимо здания окружного суда, заглянуть на знакомый двор старой квартиры, сходить на кладбище к отцу, посмотреть в бинокль на окна тюрьмы, – а вдруг там окажется знакомое лицо? От Ивана Макаровича с тех пор никакой весточки. Если останется время, то можно забежать в Богородскую церковь, – может быть, жив старик сторож. У Александры Ивановны Ломовой школа теперь на замке, но не пройти мимо нее нельзя.

И вот она, Пермь. Все та же белизна домов. Все те же пристанские запахи. Все тот же гул набережной. Знакомая пристань, а на пристани, что совсем невероятно, Терентий Николаевич Лосев.

Как он очутился здесь? Зачем он встречает их?

Ильюша и Маврик довольны встречей со своим старым другом. Такой приятный случай. Они не знают, что этот случай готовился с весны. Анне Семеновне трудно да и невозможно везти при себе тяжелый груз. А нанимать носильщиков рискованно для груза и для нее. Терентий Николаевич, выехав неделей раньше, побывал уже в Екатеринбурге и в Нижнем Тагиле. В коробках, залитых халвой, в дуплянках с медом привез он штемпельные подпольные подарки. Вхожий всюду, легко сходящийся с людьми, прирожденный весельчак, не теряющийся в трудные минуты, Терентий Николаевич стал незаменимым экспедитором рискованного багажа.

Здесь им предстоит пересадка на большой, так называемый низовой пароход. Во второй, сравнительно недорогой класс билетов не оказалось. Это не огорчило Ильюшу и Маврика. Они еще не ездили в первом классе, да и Анне Сергеевне спокойнее здесь за свой багаж, доставленный Терентием Николаевичем в хороших кожаных чемоданах.

Анна Семеновна входит в роль пассажирки первого класса, чтобы не выглядеть здесь белой вороной.

Среди пассажиров первого класса Анна Семеновна встречает миллионщицу Соскину с приживалкой. Раскланялись. Наверно, Соскина уезжает от сплетен, которых после исчезновения Всесвятского было предостаточно.

Не наглядится Фаня на свою нарядную мать. Нежно приникает к ней. Дочери так хочется рассказать, как робок был с нею отважный, не знающий страха Викторин. Как послушен он ей. Как он был счастлив, когда она разрешила ему взять себя под руку. Разве можно сказать об этом маме, разве она сумеет понять и поверить, что Викторин и Фаня обручены, не сказав об этом друг другу ни одного слова. Да и зачем им говорить о том, что может быть огрублено словами? Для этого есть сердце, глаза, поступки…

– Ты, кажется, повеселела, моя девочка? – спрашивает мать. – Я так рада, что поездка на пароходе хорошо действует на тебя.

У Ильюши с Мавриком свои дела. Им хочется рассуждать. Они имеют право входить в салон первого класса. Там так все первоклассно, что даже теряешься. А потом, оглядевшись и привыкнув, хочется делать замечания.

– И зачем только, Иль, – спрашивает Маврик, – кресла обивают дорогой кожей, а кожу закрывают чехлами?

– На свете много неразумного, – отвечает развалившийся в кресле Ильюша. – Зачем, например, висюльки на подсвечниках? – указывает он на затейливые бронзовые канделябры. – Для позвякивания, когда идет пароход. А зачем самые подсвечники, когда на пароходе есть электрический свет?

И далее следуют новые «зачем». Зачем, например, белить лицо старой даме, у которой две взрослые дочери. Ведь ей уже не нужно выходить замуж.

Берега Камы ниже Перми не столь сказочны, но зато сама река шире, величественнее, добрее и ленивее.

Неужели может надоесть стоять у окна или на палубе и любоваться гладью воды, облаками, которые отражаются в ней, дикими утками, не обращающими внимания на пароход, желтеющими полями, синими лесами, милыми деревеньками, глядючи на которые не верится, что там так же плохо, как в Омутихе, а может быть, и хуже?

IV

В июльское безлуние в этих широтах Камы случаются темные ночи. Но все равно приятно выйти на палубу парохода, особенно когда он пристает к берегу.

Было поздно, когда Анна Семеновна рассматривала толпящихся на маленькой пристани ниже Сарапула. В толпе она заметила рыжего чиновника. Память не сразу ответила ей, где она встречалась с ним. Оказывается, в Мильве, в общественном собрании, в каком-то из водевилей. Чиновника играл Всесвятский. Вспомнив об этом, она узнала в чиновнике Антонина Всесвятского. И узнала тем более, когда он поднял глаза, ища кого-то на верхней палубе парохода. Он искал приживалку Соскиной – Калерию.

Анне Семеновне никак не хотелось встречаться с переодетым Всесвятским. Да и он, видимо, не был рад этой встрече. Однако же, надеясь быть неузнанным, Всесвятский появился на пароходе, и его глаза вторично встретились с глазами Анны Семеновны. И когда она опустила их, Всесвятский понял, что она узнала его. Тогда беглец прибег к прямому разговору. Подойдя к Анне Семеновне, он сказал шепотом:

– Я надеюсь, у вас хватит ума и благоразумия, чтобы не узнавать меня. Я постарался не узнавать подробности заведения Мартыныча и Кулемина на Омутихе… Но вы сами понимаете, если… – Он не успел закончить фразы. На палубе появился низкорослый большеротый человек с редкими зубами. Он и не мог не появиться тут после того, как Соскина стала для него привадой, за которой он следил, надеясь поймать Всесвятского. Желание сбылось. Сцена, которая длилась на балконе палубы несколько секунд, нуждается в предварении, чтобы не выглядеть неожиданной, а стать естественно завершающей цепь событий, которых мы не касались.

Сбежав из Мильвы, самоуверенный Всесвятский, надеясь на свои театральные способности, преувеличенно возомнил себя неуловимым и неузнаваемым. Он полагал, что прошло много времени и что им перестали интересоваться.

Напрасно. Письмо, полученное губернатором, в котором Всесвятский развенчивал самое сокровенное, привело в трепет главу губернии. Его возмущали художества Саженцева, начиная с недоплаты денег агентам и кончая губительным фанфаронством, благодаря которому был упущен ценнейший Аполлон. Губернатор верил, что Аполлон, раскрывший всех своих тайных коллег, располагал редчайшими сведениями, на которые недвусмысленно намекал Всесвятский в своей отповеди. Он писал: «Ослы! Вы пожалели за одну мою свободу получить дюжину революционеров, достойных каторги и виселицы. Кусайте теперь локти».

Саженцева били в кабинете начальника. Он выл и ползал на коленях. Он клялся искупить свой второй грех и обещал добыть живьем Аполлона.

С тех пор Саженцев стал незримой тенью Соскиной. Долгим было хождение по следам, и наконец оно привело к цели. Пассажир первого класса в чесучовой паре, похожий на артиста, в котором Соскина не могла увидеть следователя, знал точно, нюх не обманывал его – любовники встретятся. Если не на пароходе, то на одной из пристаней, где сойдет истомившаяся богачиха.

И он не ошибся. Приживалка Соскиной, гаснущая в девичестве, свела знакомство с артистом в чесучовой паре. Она успела обронить ему те ничего не значащие слова, которые сказали Саженцеву все, что он хотел знать.

И вот перед ним, тончайшим знатоком преступной психики, виднейшим (и ничуть не меньше) анатомом темных душ, снова предстает легкомысленный провинциальный комедиант в чиновничьей форме. О, что сделает с ним оскорбленный следователь. Небо заплачет кровью. Застонут каменные стены тюрем. Он спустит с него семь шкур. Инквизиция средних веков окажется приготовительным классом пыток, которым он подвергнет пойманного. Оба револьвера Саженцева заряжены. Курки взведены. Нужно дать подняться злодею Всесвятскому на палубу. Он пойдет к ней. В ее седьмую каюту. Как стучит маленькое жабье сердце Саженцева. Как дрожат его руки в карманах. Указательные пальцы на спусковых скобах. Не нажать бы только в волнении на одну из них и не выстрелить бы в кармане широких чесучовых брюк. Тогда… Невозможно представить, что будет тогда…

Остаются минуты. Всесвятский подымается на балкон палубы. Он шепчет что-то неизвестной Саженцеву женщине. Ничего. Будет спрошено. Но это потом. А теперь не потерять секунд… Арестовать… Надеть наручники… Вдвоем это сделать было бы куда легче… Ничего, он справится и один. Всесвятский лишится половины чувств от убийственного взгляда глаз, которых он так боялся при встречах в Мильве. А вторую половину чувств выбьет удар рукоятью револьвера по голове.

Они встречаются. Саженцев вынимает из карманов руки. В них по пистолету. Всесвятский подымает руки. В его глазах ужас.

– Ага-а-а!.. Ко мне!..

Трясущийся Всесвятский в жалкой чиновничьей форме, с отклеившимся усом подходит к Саженцеву, встречаются лицом к лицу. Удар! Из рук Саженцева вылетают за борт оба револьвера. После второго удара сильной руки подгибаются ноги Саженцева, искажается лицо. Не дав ему упасть, Всесвятский легко бросает тщедушненькую фигурку за борт под плицы колес. И затем, не теряя секунд, он сбрасывает на ходу и отправляет за борт чиновничий мундир, бежит к корме, чтобы кинуться в темную воду за колесами парохода. И он нырнул головой вниз, как в Мильве, когда, купаясь, он бросался со свай, ограждающих вешняки пруда, заставляя любоваться собой гуляющих на плотине.

Переполох начался не сразу. Всесвятский успел благополучно выбраться на берег, когда остановили быстроходный, идущий вниз по воде пароход «Анна Степановна Любимова».

– Да кто же где их теперь найдет, – рассудил лоцман. – Тьма же тьмущая, а мы и без того идем с опозданием.

– Но протокол все ж таки надо составить, – посоветовал полицейский чин, ехавший во втором классе.

На этом и покончили.

– Не иначе, что это любовная история, – рассуждал на другой день седой и длинный купец в кругу своих друзей за завтраком.

– Вернее всего, – подтвердил второй.

А Соскина ничем не показала, что вчерашнее происшествие имеет к ней хоть какое-нибудь отношение. Она только заметила:

– На любимовских пароходах всегда что-нибудь случается, – и, зевнув, перекрестила рот.

Это была сильная женщина. Анна Семеновна, наблюдая Соскину, теперь верила слуху о том, что такая могла помочь старику миллионеру, своему мужу, не задерживаться на грешной земле.

Когда же придет конец этому миру убийств, преступности, аферы, купли и продажи самого сокровенного и святого?

Скоро, Анна Семеновна, скоро. Наберитесь терпения! Впереди еще много испытаний, но все равно придет им конец.

Медленно проходят камские берега, слева низменный луговой, справа крутой глинистый. Кругом такое умиротворение, такая благодать и тишина.

Рыбе и той лень возмущать сонливую солнечную гладь.

Хорошо дремлется пассажирам после сытного обеда. Ничто не тревожит их. Никому даже и не снится, что к западным границам России подползает страшная, кровавая война, которая откроет новую страницу истории. И это будет началом конца той жизни, которая многим и очень многим казалась устойчивой и непоколебимой.

А пока тишина… добрая, успокаивающая тишина…

V

Солнце еще не село за берег Камы, когда протяжный свисток «Анны Степановны Любимовой» известил Елабугу о намерении пристать. Маврик уже разглядел в бинокль свою тетю Катю. Она стояла рядом с какой-то женщиной. Наверно, это и была та самая Валентина Ивановна, которая училась когда-то с тетей Катей кройке и шитью, а теперь она жена старика, который стоит позади нее.

Пароход сделал круг, чтобы, причаливая к пристани, стать носом против течения. Опять все толпятся. Кто-то кому-то кричит: «Здравствуй, Сережа!» Маврику ни до кого нет дела, он видит только свою тетю Катю в нежно-кремовой плетеной косынке, в новых очках с нарядной золотой оправой. Как они ей идут! И вообще лицо тети Кати становится все лучше и просветленнее. Другого слова и не подберешь. Потому что слов не так много, как раньше казалось Маврику.

Терентий Николаевич, Анна Семеновна, Ильюша передают Екатерине Матвеевне пассажира первого класса, знакомятся с Валентиной Ивановной и ее мужем Иваном Прохоровичем Ложечкиным. Глядя на него, Маврик думает: а могло бы случиться и так, что не Валентина Ивановна, ровесница тети Кати, а тетя Катя могла оказаться замужем за этим Ложечкиным. Как это было бы печально! Лучше не думать об этом и не пускать в голову таких дурацких мыслей.

– Такая приятная встреча, – говорит Екатерина Матвеевна. – Очень жаль, что недолго стоит пароход, а то бы…

Все понимают, что ей не до гостей. Она хочет как можно скорее выбраться из пристанской сутолоки, чтобы остаться с племянником, с которого она не сводит глаз.

– Извините, Екатерина Матвеевна, – стала прощаться Анна Семеновна. Фанечка у меня одна в каюте. А во время стоянок случается всякое.

Ильюша и Терентий Николаевич простились на берегу, где Ложечкиных ожидала удивительно красивая черная лошадь, запряженная в сверкающий экипаж.

Возвращаясь, Терентий Николаевич, молчавший до этого, сказал, указывая на Каму:

– Жизнь, Ильюшка, схожа с рекой не только лишь тем, что она тоже течет, но и тем, что виляет, поворачивает куда надо и куда не надо.

Говоря так, он имел в виду красавицу Валю Токареву, дочь коренного рабочего, за которую сватались хорошие парни. Но девушка мечтала о богатстве и вышла замуж за Ложечкина.

Старик Ложечкин произвел на Маврика в общем-то неплохое впечатление. Сам старый, а глаза молодые, совсем как у Санчика Денисова. Но больше, чем Ложечкин, Маврику понравился Чародей. Этого коня и нельзя было назвать другим именем. Он, чаруя, останавливает каждого. Черный, блестящий. Стройный, тонконогий. Шелковистая грива. Пугливые темные, с синеватыми белками глаза. За этого коня, как узнал Маврик, посыльный от знаменитых елабужских богачей Стахеевых предлагал столько, сколько и во сне не приснится. Но Иван Прохорович ни за что не продаст своего Чародея, особенно Стахеевым, которые разорили множество купцов, таких, как Ложечкин.

Иван Прохорович назывался громким словом «заводчик». У него было два завода: свечной и салотопенный.

Свечной завод представлял из себя сарай с окнами. В нем работали двое стариков и один парнишка. Салотопенный завод находился за городом. Потому что, как сказала тетя Катя, от него идут плохие запахи. На этом заводе вытапливают из кишок, из различных отбросов и даже из «дохлятины» сало для свечей. Работают два незаменимых мастера, потерявшие обоняние.

Валентина Ивановна жила хорошо. Видимо, салотопня и свечной завод давали не такой уж маленький доход. Кирпичный двухэтажный дом. Семь комнат, а живут вдвоем. Кухарка, горничная, конюх. Он же кучер и дворник. Никаких коров, кур, свиней нет. Зато пять лошадей, и все беговые, призовые лошади.

Елабуга город веселый. Но такой он, видимо, только летом. В Елабуге есть что-то от Перми и что-то от Мильвы. Наверно, деревянные дома. Но у Елабуги свое лицо. Это уездный город-купец. Во всяком случае, таков его центр.

Главная фамилия в городе – Стахеевы. И это не просто фамилия, а второе слово после слова Елабуга. Стахеевы здесь имеют ко всему отношение. Они сильнее губернатора. Они почти царствующий дом. Стахеевы могут сделать все. Поднять человека, осыпать его милостями. А могут и разорить, уничтожить, стереть с лица земли.

– У них столько капиталов, – сказал за ужином Иван Прохорович, сколько их нет во всей Елабуге. И если продать Елабугу со всеми ее домами, церквами, лавками, то все равно денег выручишь меньше, чем у Стахеевых.

Оказывается купцы тоже не одинаковы, как и крестьяне. Однако же у всех у них самое главное – мое. Мои мочальные гужи. Моя пасека. Моя салотопня. Мой Чародей. Моя выгода.

Утром на другой день приезда Маврика, когда у Ивана Прохоровича был его приказчик, было сказано:

– Свечи попридержи, а все годное на сало скупай сколько возможно. Не бойся переплатить копейку. Из Казани идет слух, что начинается мобилизация, и все будет в спросе.

Подробности о войне Маврик узнал вечером. На улицах Елабуги было особенно много народу. Говорили, что сыр-бор загорелся от гимназиста по фамилии Принцип, который убил наследника австрийского престола Франца-Фердинанда в городе Сараево.

Как это неожиданно для Маврика! Во-первых, гимназист, во-вторых, город Сараево, почти что пристань Сарайск на старом зашеинском дворе. Наверно, в Мильве тоже знают о войне.

Маврик не ошибался. В Мильве уже бегал по улицам босой Тишенька Дударин и пророчествовал: «Мы их шапками закидаем, а ихнего кайзера валенком пришибем».

Так же примерно говорили и в Елабуге. И говорили не юродивые, а солидные люди. Какой-то и чего-то попечитель специально приходил к Ивану Прохоровичу, чтобы рассказать о войне.

– Наша доблестная армия управится с ними до желтых листьев. Насквозь их пройдут.

Солдаты, проходя строем по улице, пели переиначенную песню. Вместо турецкого царя запевала, выкрикивая, называл царя германского:

 
Пишет, пишет царь германский,
Пишет русскому царю:
Побежду я всю Европу,
Сам в Расею жить пойду.
 

В конце песни нахальный царь, имя которого было теперь у всех на устах, получал по заслугам. И это очень радовало мальчишек. Радовало и Маврика.