Текст книги "Горбатый медведь. Книга 1"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
– Ну, коли рай, – сказал деланно заплетающимся языком приказчик, поедем вместе. Я приплачу к билету, и вся недолга?
– А докуда у вас взят билет, уважаемый?
Приказчик сделал вид, что не расслышал вопроса. Тогда Иван Макарович повторил его, и приказчик ответил:
– А я спьяна и не посмотрел. Сказал – вверх по Каме – и подал деньги. Где захочу, там и сойду. Понравится место, и сойду.
Подозрения оправдывались. Они оправдывались тем более, что приказчик и ночью появлялся на палубе, не пропуская ни одной пристани. Значит, не пропустит и Мильвы. И Бархатов не ошибся. Камская пристань Мильвы была утром. Приказчик появился на палубе и сделал вид, что не заметил Бархатова. А Бархатов был уверен, что он тоже сойдет вместе с ним. А этого не случилось. В его задачу не входило следовать по пятам за Бархатовым. Вместо него на пристани сошел другой. Вот он-то и пойдет по следу Бархатова. А «приказчику» всего-навсего нужно было проверить, не проспал ли, не проглядел ли агент, приставленный к Бархатову.
Молодой и подающий надежды следователь жандармского управления Саженцев, хотя неуклюже, но небесполезно притворявшийся приказчиком, теперь был окончательно убежден, что Бархатов едет для встречи с Тихомировым и везет ему все необходимое для побега. И он почти не ошибался, если не считать, что Иван Макарович Бархатов, прошедший хорошую школу подполья, не вез при себе ничего. Это было бы слишком опрометчиво для него. Теперь, после встречи с «приказчиком», Бархатов еще раз убедился, как правильно поступили он и его товарищи, отправляя в Мильву двоих. Второй никак не мог быть заподозрен, и его не посмели бы даже обыскать.
Но и следователь не так прост и легкомыслен. Он не оставит на попечение агента преследуемого Бархатова, он застанет его на месте преступления в доме Тихомировых и тотчас допросит с уликами в руках. Поэтому он сойдет с парохода двумя-тремя верстами выше. За поворотом реки. Капитан парохода не сумеет отказать ему, чиновнику особых поручений при губернаторе (у него есть и такие документы), в просьбе остановить пароход и высадить его на лодке, у первой деревни. А там староста деревни предоставит ему лошадь.
Игра стоит свеч. Семь – десять лишних верст – не околица.
V
Несколько часов тому назад, ранним утром, на Камской пристани Мильвы, где живы руины заброшенной доменной печи, сошло человек пятнадцать. Среди них – две барыньки в шляпках с полинявшими коленкоровыми цветами, торговец, рабочий, крестьянин, студент, чиновник, монах с опечатанной красной сургучной печатью кружкой, подвыпивший полицейский, пильщик с продольной пилой, подслеповатенький старичок с перевязанной щекой, кто-то еще и Бархатов.
Теперь у Бархатова – единственный вопрос: следят ли за ним и кто следит?
Приехавших на пристани окружили мужики в лаптях, мильвенские рабочие, промышляющие между сменами извозом. Все они предлагали свои услуги:
– Домчим-довезем, ястребком порхнем!
– Тише-то едешь, дальше будешь, – убеждал крестьянин с кнутом в синем зипуне. – На простой-то телеге способнее. Полтинник с двоих.
– Ежели позволите? – обратился к Ивану Макаровичу старичок с перевязанной щекой. – В складчинку составить компанию. Одному-то дорого.
Бархатов решил идти пешком. Если кто-то следит за ним, то он тоже будет вынужден идти пешком и этим обнаружит себя. Пешему можно свернуть, остановиться, сделать крюк по лесу, по берегу речки и затеряться.
– Да зачем же в такое утро ехать на лошади? Тут же рукой подать.
– Совершенно справедливо, ваше степенство, – поддержал Бархатова подвыпивший пообносившийся полицейский. – И пообдует на горе. А если не пообдует, можно добавить. При мне сороковочка. Р-раз – и с добрым утром. Пошли, – предложил он. – За мной как за каменной стеной.
– Да уж с вами беспокоиться нечего, – отозвался, улыбаясь, Бархатов, – не ограбят.
– Пила окаянная тяжела, – пожаловался пильщик, – а то бы я тоже пешочком.
– А у меня багаж легкий, – опять заговорил старичок с перевязанной щекой. – Пожалуй, и я пешком. А полтинник внучаткам на пряники. Мне ведь еще за Мильву верст двадцать пять.
Теперь Бархатову хотелось знать, кто из них идет впервые в Мильву, и он спросил:
– А кто будет проводником? Кому известна дорога?
– Я, – откликнулся студент. – Знаю кратчайшее направление.
– Вы здешний? – спросил Бархатов студента.
– Почти, – ответил студент. – Я бывал здесь не один раз на каникулах. И теперь возвращаюсь сюда, как в родные палестины.
– Ясно, – сказал Бархатов. – Тогда ведите короткой тропой.
Багаж давно не брившегося студента состоял из одного заплечного мешка и связки книг.
– Тронулись, господа! – скомандовал он и принялся объяснять, как гид: – Сейчас нам предстоит одолеть пять или шесть петель чудесной горной дороги, которая вознаградит нас изумительным ландшафтом. С этого крутого берега мы увидим неоглядные камские просторы… Вон видите, – указал студент на черную палочку, торчащую на кромке высокого глинистого берега, – долгоногий монах уже наслаждается зрелищем.
Бархатов шел последним, оценивая каждого из приставших к нему спутников. Всякий преследуемый в каждом встречном и тем более следующем за ним видит преследователя.
Кто же из них следит за ним?
Может быть, словоохотливый студент с полинявшими от времени петлицами тужурки? Таких подсылают. Но студент приехал ночью на другом пароходе, проспав до рассвета на пристани. Его, пожалуй, нужно исключить.
А полицейский? Едва ли. Слишком уж откровенный прием слежки. А впрочем, бывает и так.
Мог им быть и странный пильщик, отправившийся на поиски работы без напарника. Это ненормально. Однако пильщику можно бы и не сокрушаться, найдет ли он второго, а сказать мимоходом, что второй его ожидает в Мильве. И тем не менее пильщика тоже нельзя исключить из подозреваемых, потому что слежка за последние годы усложняет свои методы. Не следует исключать из поля зрения и старичка, похожего на заштатного архивариуса.
Пока поднимались в гору, все молчали. Поднявшись же, заговорили.
– А я, – объявил пильщик, – сразу же на базар. Сегодня пятница. К обеду на площади будет черным-черно. Понаедут из дальних деревень. А в субботу еще того гуще. Была бы пила, а к пиле руки найдутся.
– Это уж так точно, – сказал полицейский. – А я к сыну. Не ждет. А внук ждет. Семь лет мальчику. И такой, такой, я вам скажу, отчаянный мальчугашечка… одним словом, арестант-забастовщик, золотая рота… А из себя ангелок. В дочь.
– Любите внука? – спросил Бархатов.
– А кто их не любит, ваше степенство! Агнцы же они. Агнцы господни, сказал полицейский и перекрестился на монаха, стоящего поодаль на кромке берега. – Теперь-то уж я по чистой в отставку вышел. Сколько лет отбарабанил, ваше степенство. Нелегка была моя служба в полиции, ох нелегка. Пристав, бывало, чаи-ликеры распивает, а ты мерзни, дежурь, карауль… А разве их укараулишь всех, когда неизвестно, что в голове у родной дочери. Хоть бы и вас, ваше степенство, взять. Как я могу знать, что там делается, – полицейский ткнул пальцем в свою грудь, – когда я сам за себя ручаться не могу?
– И давно вы так? – спросил с сочувственной иронией студент, предлагая всем и полицейскому тоненькие, собственной набивки папиросы.
– Недавно, господин студент, – ответил, закуривая, полицейский. – После угона брата.
– А куда его угнали? – снова спросил студент.
– Туда, – ответил полицейский, указывая на солнце, поднявшееся над лесом.
– А кто был ваш брат? – спросил Иван Макарович.
– Хороший человек. В Лысьве литейщиком работал.
– Бывает, – послышался болезненный голос старичка. – Всякое бывает. Нынче никого не милуют.
Наступило неловкое молчание. Бархатову стало жаль полицейского, у которого вдруг навернулась слеза. «Бывает, всякое бывает», – повторилось в голове Ивана Макаровича.
– И вас за это отставили?
– Да нет, – сказал полицейский. – Годы вышли. Кому нужен старый пес? Поживу сколько-то у дочери, а потом, может быть, и… – Он посмотрел снова на монаха и неопределенно сказал: – Махну куда глаза глядят. Может, в тихую обитель, грехи замаливать.
– М-да, худо быть в больших годах, – прошамкал старичок и обратился к студенту: – А вы к кому изволите в Мильву?
– К Тихомирову. Слыхали такую фамилию?
– Это к какому же такому Тихомирову? Из купцов? – спросил старичок.
– Совершенно верно, – сказал, расхохотавшись, студент. – У его отца лабаз со щепными товарами, ворванью, смолой и дегтем, а у сына скупка и продажа носильных вещей. Значит, вы не из Мильвы, если вам неизвестны Тихомировы.
– Я лет двадцать не был там.
– Все равно. А вы тоже впервые? – спросил студент Бархатова.
– Да-а, – сказал он. – Там у меня ни родных, ни знакомых, если не считать одного девятилетнего школьника. К нему-то я и заеду, а потом уже займусь своими делами.
Далее Бархатов подробно развил старую версию о желании открыть мастерскую мелкого ремонта обуви, объяснил, почему он решил оставить Пермь, и не преминул рассказать о своих дальнейших намерениях, так как он теперь был уверен, что один, а то и двое из слушающих его хотят знать подробнее:
– Если в Мильве нашего брата достаточно, поеду попытать счастья в Пожву, в Чердынь, а то и дальше…
VI
Все слушали Бархатова с одинаковым интересом, и ни один ничем не выдал себя, только старичок спросил:
– А что же вы без инструмента?
– Мой инструмент – молоток да шило. Они при мне. Если угодно, подлатаю на ходу.
Солнце стремительно подымалось. Студент предложил трогаться. Все поднялись.
– Ой! – тихо простонал Иван Макарович. – Опять, кажется, правая нога.
– Что такое? – забеспокоился студент.
– Может, водочкой натереть? – предложил полицейский.
– Да нет. Пройдет. Часок посидишь, и проходит. Что-то вроде ревматизма. Идите, – попросил Бархатов. – Не сидеть же вам тут со мной. Случается, и два часа мучит, а потом как рукой снимет.
Бархатов придумал эту новую проверку, чтобы выяснить, кто с ним останется.
Студент сказал, что по жаре ему будет трудно идти, затем, попросив извинения, посоветовал Бархатову не экономить полтинник и воспользоваться попутной лошадью.
– А мне беспременно надо быть на базаре, – сказал пильщик.
– И я по жаре не ходок, – объяснил свой уход полицейский.
– Что и говорить, что и говорить, у каждого свое дело, – сказал сочувственно старичок. – А мне торопиться некуда. Вы меня на пристани не бросили, – обратился он к Бархатову, – и я вас не брошу.
«Неужели он?» – подумал Бархатов.
Нелюдимый молодой монах с жиденькой бородкой тоже поплелся за ушедшими, постукивая о сухую дорогу посохом.
Иван Макарович, не просидев и полчаса, сказал старичку про ногу:
– Опять как новенькая. Я готов.
И они пошли. Старичок ничем не проявлял своего интереса к Ивану Макаровичу. Они шли молча и только на мосту, нагнав монаха, любующегося резвящейся рыбой, старичок заметил:
– Опять он тут? И что ему нужно от нас?
– А что ему может быть нужно от нас? – насторожился Иван Макарович. Мы сами по себе. Он сам по себе.
– Это безусловно, и тем не менее меня всегда берет сомнение, ежели не отстает незнакомый человек, хоть бы и монах.
Тогда Бархатов попробовал прощупать старичка прямее.
– А меня не берет сомнение, ежели, – повторил он его слова, – от меня не отстает незнакомый человек. Хоть бы вы. Я же не знаю вашего имени, фамилии, ни кто вы.
– А я не таюсь от вас, – ответил, заметно смутившись, старичок. Могу не толи что себя назвать, и паспорт… Вот он, пожалуйста.
– Да что я, проверщик какой? Я же к слову… Вы о монахе, а я о вас. Привык, знаете ли, хорошо думать о людях…
В это время они проходили по мосту. Перегнувшись через перила, монах бросал рыбам сухарики и тихо напевал:
Афон-гора, гора святая…
За мостом начались заводские покосы, медленный подъем на Мертвую гору. Бархатов и старик снова пошли молча. Поднявшись на гору и увидев Мильву, старичок спросил:
– А нельзя у ваших знакомых часок-другой обсидеться с дороги?
Бархатов решительно отказал:
– Я и сам не знаю, могу ли воспользоваться их гостеприимством. И к тому же я прежде отправляюсь на базар, а потом уже к Зашеиным…
– К кому-с?
– К Зашеиным, – повторил Бархатов. – Ходовая улица, дом девять…
– Адрес мне ни к чему. Я же так просто спросил.
– И я просто, – сказал Бархатов. – Н-ну… простимся тут… Бывайте…
– Куда же вы?
– Хочу зайти с устатку. – Иван Макарович указал на окраинную пивную с вывеской «Пиво и воды товарищества Болдыревых».
– И я, пожалуй…
– Не советую. Берегите деньги внукам на пряники.
– И то, – согласился старичок, но не отставал от Бархатова. Дождался его у пивной.
По улице прошел монах с кружкой. Он шел, пыля по дороге.
– Опять роковая встреча, – сказал, выходя из пивной, Бархатов. – И вы и он. Пошли тогда на базар.
И старичок поплелся за Бархатовым, а монах, гундося себе под нос все ту же «Афон-гору, гору святую», прошел мимо, никого не видя, не обращая внимания на дома, на встречных, на широкую Купеческую улицу.
На базаре в торговом ряду Бархатов добросовестно стал заходить в сапожные лавки, приценяться, спрашивать, как идет сапожный товар, много ли мастерских по чинке обуви, принимая все меры, чтобы измотать старичка, затеряться, а потом решить, как себя вести дальше.
Было ясно, что ему не придется воспользоваться ни одним из адресов мильвенских подпольщиков. У него не вылетит пломба, и он не пойдет к зубному врачу Матушкиной. Не будет рисковать он появлением в штемпельной мастерской Киршбаума, где в базарные дни бывает множество разного народа. Нельзя рисковать. За ним следят.
VII
– А к нам кто-то приехал, – сообщила Екатерина Матвеевна вернувшемуся из школы Маврику. Он вторую неделю жил у тетки.
– Кто?
– Угадай!
Маврик вбежал в большую комнату и увидел сидящего за столом мужчину в темном пиджаке с коротко стриженной русой бородкой и остановился, не узнав своего пермского друга сапожника Ивана Макаровича. Но когда он улыбнулся, Маврик взвизгнул и бросился к Бархатову.
– Как вы здесь очутились, Иван Макарович?
– Соскучился по тебе. Ты же приглашал…
– Нет, я серьезно…
– И я серьезно. Ты вырос, бараша. Ну, рассказывай, как живешь? – спросил Иван Макарович, усадив Маврика к себе на колени. – Кое-что о тебе я уже слышал и даже читал в «Губернских ведомостях». Молодец. И не могло быть иначе. Я же знал, с кем вожу дружбу.
Пока так говорил Бархатов, лаская мальчика, Екатерина Матвеевна думала о Герасиме Петровиче, и опять невольно сравнивала его с этим чужим человеком, которому доставляет неподдельную радость встреча с ее племянником.
А Маврик думал, как было бы хорошо, если бы Иван Макарович поселился в тети Катином доме. Сначала бы так просто… А потом бы тетя Катя узнала, какой он хороший, как ему скучно жить одному, и, может быть, согласилась стать его женой? А уж он-то захочет. Маврику стоит только попросить его, и он захочет.
А почему бы им не стать мужем и женой? Ведь его второй папа, Герасим Петрович, ничуть не лучше Ивана Макаровича и женился на такой красивой его маме. И дом бы тогда не надо продавать. Зачем же продавать дом, когда в нем есть мужчина? Иван Макарович открыл бы в нижнем этаже хорошую сапожную мастерскую. Вскопал бы заброшенный огород. Купили бы курицу с цыплятами. Цыплятки бы выросли и стали бы большими курицами. Можно бы и лошадь купить. Небольшую такую лошадку. Хотя и не пони, но не такую дурацкую махину, как Воронко у папы. На него и не сядешь. А когда бы Маврик подрос, то сказал бы маме, что он хочет жить с тетей Катей. И мама с папой посопротивлялись бы, посопротивлялись день или два, а потом бы сказали, что, если так лучше для Маврика, они согласны. Тогда бы и у них была своя семья. И у Маврика с тетей Катей и с Иваном Макаровичем была бы своя семья.
Иван Макарович Бархатов думал примерно так же, как и Маврик. Здесь все наводило его на мысли о тихом счастье. И пустующий дом, и глаза Екатерины Матвеевны, теплящиеся кротким зеленоватым светом, излучающие этот свет помимо ее воли, – ведь и цветок расточает аромат, потому что природой дано ему пахнуть и этим заставлять замечать себя.
Это внимание к нему Екатерина Матвеевна объясняет себе как заслуженную плату за добрые чувства к Маврику, а сама разглядывает его тонкий прямой нос, сломанные, как у ее отца, как у Маврика, брови, умеренно светлую, умеренно темную бородку и мягкие пушистые усы. Он не выше, но и не ниже ее ростом. Никакого живота. Грудь сильная, широкая. Курит умеренно. Башмаки чистые. Не блестят, как у заводских щеголей, но и без пыли. Речь плавная. Слов много. Начитан. Мог бы, наверно, занимать место ничуть не худшее, чем Герасим Петрович. И так рано потерял жену! Хочется помочь ему. И если он устроится в Мильве, то она непременно познакомит его с молодой вдовой Фанечкой Красильниковой. И как знать, может быть, она понравится ему. А уж он-то ей – без всякого сомнения. И она с удовольствием станет его женой.
Иван Макарович не спускает со своих коленей Маврика, и он не чувствует себя маленьким, которого гладят как ребенка, а, наоборот, считает, что на коленях сидеть удобнее, чем рядом, хочет ласки сильных мужских рук, и ему даже приятно молчать. Не все же скажешь. И не все нужно говорить.
Белая скатерть. Румяные пирожки. Чай со сливками. Безукоризненная чистота. Чистота во всем. Чистота стен, протертых стекол окон, блестящего пола. Чистота ее голоса, глаз, слов и мыслей. Главное, мыслей. Разве и не в этом счастье человека? Она же ничего-ничегошеньки не знает. Иван Макарович мог бы явиться в Мильвенский завод и назваться слесарем-лекальщиком-механиком, а затем показать, что может он делать, какое родовое наследство мастера приняли из отцовских рук его руки. И он не посрамил бы эти стены зашеинского дома, и она гордилась бы им. Но зачем думать об этом Ивану Макаровичу, когда в любой день его могут арестовать, а затем отправить по той же дорожке в каторжные края, в кандальные места, где он уже был дважды.
VIII
Молодой и подающий надежды следователь жандармского управления Саженцев, опередив Бархатова и появившись у пристава Вишневецкого, сказал, что теперь он сам будет вести наблюдение за тихомировским домом, а для этой цели просил немедленно поселить его в доме купца Куропаткина, в одной из комнат второго этажа, из окон которой виден тихомировский дом.
Купец Куропаткин не стал спрашивать, «зачем и для чего» в его дом пришел неизвестный, ответил Вишневецкому любезным согласием и предоставил свой кабинет с телефоном.
Агенты тайной службы слонялись возле дома сами по себе. В соседних дворах тоже были «глаза», которые могли заметить всякого, перелезшего через тихомировский забор.
Напряжение сыщиков достигало высшего накала. Кто-то да придет к Тихомирову сегодня или завтра. И если связным не окажется подозреваемый Бархатов, то попадется другой, может быть еще и не приехавший сегодня в Мильву. Ничего, приедет завтра, никуда не денется.
Ждать долго не пришлось. У тихомировского крыльца появился небритый студент с книгами. Он вошел в дом и не вышел из него. У ищеек стучали от радости зубы. Но пристав разочаровал. Студент приехал не к сыну, а к отцу Тихомирову, который пригласил его преподавать историю в предполагаемой прогимназии. Об этом хорошо знал Вишневецкий по переписке генерала Тихомирова и Павлика Кривоногова (так называли студента в тихомировской семье).
Напрасно было бы подозревать и старую Милентьиху, которая ежедневно приносила Тихомировым молоко. Вне подозрения был и почтальон. И уж тем более нельзя было заподозрить пыльного монаха в старой скуфье, заходившего в магазины и в дома, что побогаче, за медяками на построение храма. Он зашел и не мог не зайти в заметный старинный с мезонином дом Тихомировых. И, зайдя, пробыл там не долее, чем в других домах, и вышел, неодобрительно махнув рукой, – видимо, пожертвование не оказалось щедрым или вовсе его не было. Монах поплелся, пыля, в магазин колониальных товаров.
Терентия Николаевича Лосева, ходившего к Тихомировым колоть дрова, подметать двор, как он это делал во многих домах, тоже никак нельзя было принять за связного. Тем более этого сделать было нельзя, потому что Терентий Лосев, не заходя в дом, разговаривал с Валерием Всеволодовичем через открытое окно. И тот попросил Лосева передать Маврику, что завтра состоится обещанная рыбная ловля спиннингом.
Беспечное лицо Тихомирова, появившегося на улице, поражало следователя. Он не мог быть таким, ожидая связного. А вдруг Тихомиров не знает ничего о связном и узнает только после встречи с ним, когда тот привезет ему документы?
Валерий Всеволодович вышел из дома насвистывая и направился в галантерейный магазин, где продавались и рыболовные принадлежности. Один из тайных агентов последовал за ним.
В магазине были куплены два десятка различных блесен и два небольших спиннинговых удилища.
– Начался жор, – сообщил он приказчику. – И завтра от меня и от моих маленьких друзей не уйдут изголодавшиеся за зиму щуки.
Теперь оставалось выяснить, куда пойдет он завтра ловить щук. Может быть, эта ловля всего лишь повод для встречи с тем, кто приехал? Это не исключено.
И пока пристав обсуждал, как будет осуществлено наблюдение, в дом Зашеиных пришел Шитиков – местный агент страхового общества «Саламандра». Он принялся убеждать Екатерину Матвеевну, что ей гораздо выгоднее перестраховать свой дом от огня в обществе «Саламандра», более надежном, нежели «Россия».
Екатерина Матвеевна, желая как можно скорее выпроводить прилипчивого Шитикова, сказала:
– Ну что это вы, право, в базарный день, и к тому же у Маврика гость из Перми.
А Шитиков и не думал уходить, потому что гость-то и нужен был ему.
– Может быть, вы, почтеннейший гость, убедите Екатерину Матвеевну и подтвердите, как много в вашем губернском городе на уважаемых домах прибито вот этих самых бланочков, – сказал он, предъявляя жестяную красочную вывесочку страхового общества «Саламандра», а затем, как бы кстати, спросил: – Надолго ли, прошу прощения, прибыли в наши края и не интересуетесь, случайно, штучными ружьями фирмы Петрова, в коей я имею честь состоять представителем? Есть такие ружьеца, что в Перми можно взять за них и втрое, а уж вдвое-то – гарантирую.
– Спасибо, – ответил Иван Макарович, глядя в шустренькие заискивающие глазки. – Я ведь проездом. Уезжаю сегодня с ночным в Чердынь.
– В Чердынь? Да что же там делать? Зачем же в Чердынь?
Бархатов ответил:
– Если вы принимаете во мне такое участие, то извольте. В Чердыни есть работа по сапожной части. Я ведь сапожник.
– Сапожник? А не похоже, совсем не похоже. Вы больше на образованного смахиваете.
– Да ведь мало ли кто на кого смахивает, да не бывает им. Имею честь. Мне еще надо позаботиться о лошади на пристань. Часиков в шесть я выеду, чтобы не запоздать.
– Счастливого вам. Желаю здравствовать, Екатерина Матвеевна. Надеюсь в дальнейшем уговорить… До свиданьица.
Агент «Саламандры» узнал все, что ему нужно было узнать, и с Бархатова было снято подозрение. Если он, не побывав ни в одном из «учетных» домов, едет в Чердынь, значит, он действительно ищет работу и за ним напрасно следили.
Вскоре в доме Зашеиных появился Терентий Николаевич Лосев и передал Маврику приглашение Валерия Всеволодовича на рыбную ловлю.
– Ну вот, бараша, – обрадовался не менее Маврика Бархатов, – теперь дело в шляпе. Готовь большой кошель для улова.
После Лосева пришел Артемий Гаврилович Кулемин и попросил у Екатерины Матвеевны дать ему заместо якорька железную «кошку», на которую «ах как хорошо ставить лодку посреди пруда».
Артемий Гаврилович очень сожалел, что ему не придется порыбачить на Омутихинском прудке, куда завтра отправляется Тихомиров с мальчиками. Кулемин превосходно вел свою роль. Он, будто только сейчас заметив своего друга Бархатова, смутившись сказал:
– Не серчайте, пожалуйста, на серость, не разглядел. Вы, главное, против солнышка. Будем знакомы. Кулемин. Артемий. Ихний, то есть Екатерины Матвеевны, сосед.
Любуясь товарищем, Иван Макарович назвался по фамилии и спросил о рыбалке, и Кулемин принялся отвечать:
– На Омутихинском прудке прехорошая рыба берет. И главное, недалеко. Выйдешь на Старо-Мощеную улицу и все большаком, большаком до шестой версты. А от столба шестой версты такая красотющая дорожка через ивнячок да тальничок, что и не заметишь, как дойдешь до лесной вышки. Под вышкой, как полагается, перекур, а от нее старая мельница как на ладошке виднеется. Не поверите – вот такие лещи случаются… Жаль, что молодой Тихомиров едет туда, – сказал, вздохнув, Кулемин. – Я с утра знал, что хорошего ждать нечего. Монаха встретил. В аккурат он из тихомировского дома вышел… Верная неудача. Хоть бы поп, а то монах, да еще с кружкой…
Так Иван Макарович узнал все, что ему было необходимо.
IX
Около шести часов вечера Яков Евсеевич Кумынин подал свою Буланиху, запряженную в ходок с коробком.
Иван Макарович Бархатов трогательно прощался с Мавриком:
– Бараша-кудряша, теперь мы, наверно, увидимся не скоро, но ты знай, что мы с тобой обязательно увидимся.
– Иначе не может быть. И лучше бы, если скорей, – призналась Екатерина Матвеевна. – Он так любит вас.
– Да ведь не любовь управляет людьми. Человек предполагает, а обстоятельства располагают… Мы обязательно увидимся, Екатерина Матвеевна.
Бархатов говорил так, будто он уезжал не в Чердынь, а куда-то очень далеко и надолго.
Екатерина Матвеевна, не сдержав слез, объяснила это тем, что ее всегда трогает любовь к Маврику. И для того, кто его любит, ей ничего не жаль, даже… Даже своего здоровья, которое тоже нужно для Маврика.
Буланиха ленивой рысцой протащила ходок по Купеческой улице, и следователь видел из окна куропаткинского дома уезжающего на пристань Бархатова.
– Значит, не он? Так кто же?
Нелегко, ой как нелегко сидеть в комнате с закрытыми шторами, когда на улице такой розовый вечер, а в Перми? В Перми уже открылся загородный сад, и там столько шляпок, столько шаловливых глазок…
Ну где же ты, проклятый связной? Когда же можно будет наконец сказать: «Вы арестованы!» Затем обыск. Предварительный допрос. И все. Пропади ты пропадом, Мильва.
Появляйся же ты скорее, безмозглый осел…
Иван Макарович, рассчитавшись с Кумыниным, отправился на пристань. Осмотревшись там, он решил побродить по берегу. А потом, убедившись, что за ним никто не смотрит, зашел в лесок, а затем исчез.
Ивану Макаровичу не нужны дороги. Он не сбивался с пути, убегая с каторги, а тут-то уж никак нельзя заблудиться.
Всю ночь не смыкал глаз следователь. Ночь – наиболее вероятное время для встречи подпольщиков. Но ни одна душа не постучалась в тихомировский дом и не задержалась возле него. И только утром появились два мальчика.
– Мы пришли, Валерий Всеволодович! Вставайте! – крикнул в окно Маврик.
– А я тоже в сапогах! Мне тоже купили сапоги, – сообщал Иля.
– Тише вы… Разбудите бабушку, – предупредил через окно старший племянник Валерия Всеволодовича. – Мы сейчас.
Ждать пришлось недолго. Сначала появился с удилищем в чехле Викторин, а за ним его дядя.
– Это тебе, Маврикий, а это тебе, Илья. – Валерий Всеволодович подал мальчикам удилища в таких же клетчатых чехлах, как и у Викторина. Рассматривать будете потом. Хорошо ли вы одеты? – Он осмотрел их и сказал: – Преотлично. Теперь за мной.
И они пошли. Следователь знал, что Тихомиров никуда не уйдет от тех, кто будет следовать за ним. Хотя ему и казалась в данном случае слежка излишней. В самом деле – зачем следить за ним так открыто? Не пойдет же он вместе с мальчиками на встречу с кем-то и тем более не побежит за границу в этом легоньком брезентовом плаще, в старой фуражке и в охотничьих сапогах. Но все же приставу нужно было позвонить. И он позвонил.
– Не извольте беспокоиться, – ответил Вишневецкий. – Они отправились на мельницу. Мне сообщили. Куда же им еще… Их будут сопровождать двое вооруженных рыбаков. Можете ложиться спать.
– Да что вы?.. Как можно? – сказал Саженцев и повесил телефонную трубку.
Связной мог прийти и в отсутствие Тихомирова. Главное – терпение и спокойствие. Может быть, Тихомиров нарочно придумал рыбалку, чтобы отвлечь внимание от своего дома? Не выйдет, милостивый государь, не выйдет!
Миновав концы Мильвы и выйдя на мощенный булыжником большак, Валерий Всеволодович заметил, что за ними идут двое с удилищами. Он скомандовал:
– Спиннингисты, привал!
Мальчики, усевшись на плащ, перебивая один другого, говорили о щуках. Маврик не верил, что на крючок с блесной можно поймать щуку без всякой приманки. А Викторин уже ловил щук на блесну и обстоятельно рассказывал, как хищница щука принимает блестящую блесну за рыбку и хватает ее.
Валерия Всеволодовича занимали другие щуки. Они остановились и тоже решили сделать привал.
Тихомиров и мальчики двинулись дальше. Поднялись и двое идущих позади.
– А не лучше ли нам, – предложил Валерий Всеволодович, – спрямить путь и пойти через этот луг?
Все согласились. Лугом куда интереснее идти, чем по булыге.
Идущие позади тоже свернули на луг. Это уже было слишком. Валерий Всеволодович предложил новый привал, хотя в этом не было никакой надобности. И ребята снова сели на разостланный плащ. Когда же остановились и те, двое, Тихомиров направился к ним.
– Судари, – обратился он, – нельзя ли хотя бы немного отстать? Это роняет меня в глазах племянника. Он уже все понимает. Ведь я же не арестант.
Один из рыбаков, оказавшийся наиболее наглым, ответил на это:
– Вы сами по себе, мы сами по себе. Для нас нет запрета ходить, где мы желаем.
– Хорошо. Вам никто не может запретить этого. Как никто не может запретить и мне письменно заявить губернатору, что вы слишком грубые… «р-рыбаки». Возвращайтесь!
Гонор сразу покинул обоих. Они остались сидеть. Тихомиров с мальчиками вернулся на большак. Их более не преследовали. Но не прошло и получаса, как послышался конский топот. Кто бы это мог?
Это был пристав Вишневецкий.
– Ба-а! Валерий Всеволодович! В такой компании! Куда же?
– В Женеву. В Швейцарию, милейший Ростислав Робертович, – негодуя, ответил Тихомиров.
Вишневецкий расхохотался так раскатисто, что его серый рысак, пугливо оглянувшись, зашевелил ушами.
– В таком случае садитесь… Вам предстоит длинный путь. – И снова, раскатисто смеясь, принялся рассыпаться в комплиментах: – В Мильве нет более остроумного человека, нежели вы… А как ферма? Как покупка новых земель?
– А я тогда шутил. А теперь не до шуток. Сегодня я покидаю вас, любезный Ростислав Робертович.
Вишневецкий хотел еще раз расхохотаться, но не получилось. И он повторил:
– Садитесь же…
– Да нам же осталось двести – триста шагов…
– Все равно. Мне будет приятно доставить на мельницу такую милую компанию.
– Ну что же… Садитесь, ребята…
Мальчики влезли в пролетку. Кто сидя, кто стоя добрались до мельницы.
