Текст книги "Деревня (СИ)"
Автор книги: Евгений Кустовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Итак, обретя идею и вооружившись лопатой, заручившись, таким образом, всем необходимым для воплощения безумного своего плана в жизнь, я выбрал место, где буду рыть. И место это оказалось не где угодно, а все на том же огороде, у центральной его тропы, которой все взрослые регулярно пользовались в своих перемещениях. Врать не буду (тем более что предварительно обещался), так было задумано изначально, ибо мне, помимо всего прочего разумеется, очень уж хотелось привлечь внимание родни. Хотелось, знаете ли, даже не похвалы или аплодисментов с их стороны за гениальность самой затеи, хотя и это, очевидно, мною весьма и весьма приветствовалось, но банального человеческого взаимопонимания, которого на тот «трудовой» момент у меня было в дефиците, внимания мне хотелось – вот чего! И внимание это, столь искомое мною, обнаружилось почти сразу. Мать моя, едва завидев мою очередную авантюру, тут же спросила, чем это я занят. Я же, выдержав небольшую паузу, подчас которой стал в наиболее горделивую и блистательную, как мне казалось, позу победителя, поведал ей, что более не могу скрашать ее серые будни своим подле нее присутствием. Что долг путешественника зовет меня. Что возникла потребность в моем незамедлительном присутствии в Австралии, которой я, учитывая даже все мое прискорбие и тягостные мысли о долгой с ней разлуке, никак не могу, однако, пренебречь.
Матушка, надо сказать, прониклась всей глубиной идеи почти мгновенно, что было для нее несвойственно, и, недолго посовещавшись с остальными взрослыми, на осуществление моего плана дала добро. Сказать, что я был удивлен ее решением, значит ничего не сказать. Но долго думать о причинах, побудивших ее и остальных дать отмашку, мне не пришлось. Я был тогда совсем не в том возрасте и настрое, чтобы задумываться о предпосылках к человеческим поступкам и потрошить свое прошлое бритвенной остроты лезвием скальпеля рефлексии. Склонность к последнему пришла ко мне уже значительно позже, в последних классах школы и в студенческие годы, и не скажу, чтобы привычка эта принесла мне множество проведенных счастливых часов досуга. Возможно, что мать моя тогда была слишком уставшей, чтобы вступать со мною в споры или, может быть, я не проявлял такого уж видимого энтузиазма к затее в общении с ней, тем более что самое главное, то есть ее внимание, я уже получил, для него-то все и делалось. Так или иначе, но правда в том, что это ее разрешение на работы мне не больно-то и понадобилось в итоге, а грандиозное путешествие мое очень скоро завершилось, так по сути и не начавшись. Ход я выкопал, хорошо если себе до пояса, а на следующее утро даже то немногое, что я тогда выкопал, пришлось зарыть по настоятельным просьбам взрослых, успевших очень быстро раскаяться в своем давешнем опрометчивом решении. Амбиции мои потерпели крах тогда, а я, по своему обыкновению, принял то поражение слишком даже близко к сердцу. Впоследствии, когда родные эту историю вспоминали, а они почему-то очень уж запомнили ту мою выходку и полюбили на семейных собраниях ее вспоминать, я говорил, что был то вовсе и не ход в Австралию, а самый настоящий колодец. И что рыл я его не для себя отнюдь, но для всех них, чтобы воду, значится, провести прямо на огород и тем упростить всем существенно жизнь. Они смеялись и соглашались со мной, впрочем, зная преотлично, что по правде тогда случилось; знал это и я, а также знал, что и они знают, и меня это бесило.
Согласитесь, однако, что для спокойствия души куда лучше и выгодней потерпеть крах в деле общественно полезном, чем потакая минутным слабостям своей эгоистической натуры. Не все, конечно, но многие общественные движения в истории тем и заканчивались, – благими намерениями. Или затухая в итоге, подавленные на корню режимом, которому, стало быть, неугодно (июльская революция 1830 года в Париже тому пример), или свергнув этот самый режим, превращаясь на практике в нечто совершенно иное, – нечто кардинально отличное тому, что описывали лидеры новоиспеченного движения в своих речах вначале, когда только еще заводили толпу на свершения. В этой части произведения замечу также напоследок, что склонность моя принимать крах всего, пускай даже и таких вот фантастических моих выдумок, близко к сердцу, довольно-таки сильно повлияла в дальнейшем на формирование моего характера, сделав его, однако, далеко не сильным, а скорее взбалмошным и строптивым. Тому не в последнюю очередь способствовала политика всепрощения, ведомая родителями, размягчающая и делающая меня смирным по отношению к своим же собственным неудачам. Вместо того, чтобы учиться на своих ошибках, я, таким образом, повторял их вновь и вновь, удовлетворяясь раз за разом красочным фантиком, но никак не конфеткой, им обернутой, ради которой, собственно, все и делается. Иными словами, как следствие их воспитания, местами возможно даже слишком либерального, я начинал, но не заканчивал дела, а в невозможном искал оправдания этому.
Прочие истории, связанные с животными
В части, посвященной живности, я рассказывал о животных, которых мы содержали у себя. Ко всем тем животным я, естественно, имел непосредственное отношение и на основе своего опыта общения с ними сложил о них собственное представление, которое в той части и было запечатлено. На том, однако, мои контакты с животными не заканчиваются, а за совокупное время, проведенное в деревне, я успел повстречаться и с лошадями, и с коровами, и с козами, и с гусями, и с индюками, и с утками, а также с индоутками, которые хоть и не столь распространены среди отечественных заводчиков, но у некоторых семей с нашей улицы уже на момент моей золотой поры имелись в хозяйстве и активно разводились.
Лошадей я видел, конечно, не в таком большом разнообразии, как, скажем, коров, однако с завидной частотой, уступавшей, впрочем, частоте все той же коровьей. Практически каждый мой выход в люди я имел удовольствие наблюдать лошадей, мирно пасущихся у обочины дороги в окружении травы и яблок навоза, ими же и произведенных. Приближаться к ним мне было запрещено, да и сам я остерегался, наслушавшись историй о том, что могут натворить крупные копытные в порыве испуга или ярости, а то и по чистой случайности. Были это, конечно, не породистые жеребцы, а тяжелоупряжные лошади, без благородной родословной, но крепко сбитые и готовые к самому тяжелому труду.
Однажды Григорий привез к Акулине одного такого коня для вспахивания земли. Мне довелось на нем посидеть и опыт этот, пускай и далеко не единственный мой жизненный опыт сидения верхом на лошади, но самый первый, в четырехлетнем возрасте, я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Запомнил в основном по страху, в силе своей перекрывшему даже восторг. Взрослым же вокруг меня, казалось, было весело смотреть на маленького перепуганного меня, сидящего верхом, по крайней мере так я это запомнил. Притом, что в преддверии этого происшествия наверх я вовсе не просился, но напротив, как бы даже со страхом поглядывал на огромное животное издалека, стоя на верхней ступени веранды. Конь к тому же не имел седла (благо, ездить мне не довелось), и я, сидя на нем, чувствовал его бока, крепко сжатые моими ножками. И хотя, помню точно, что конь стоял ровно, без движения, и мышцы его, следовательно, должны были быть статичны, я словно чувствовал под собою все их бугры и то, как они перекатывались под лоснящейся коричневой кожей, вспотевшей от солнца и движения по пути в наш двор. От коня явственно пахло мускусом. Этот запах конского пота, до того резкий, что въевшийся в память, я помню и теперь, по прошествии многих лет с того случая, – истинный запах зверя.
С коровами меня связывает куда больше встреч, чем с лошадьми, но настолько близкий контакт, как в вышеописанном случае, я имел с коровой всего только раз в жизни. Лишь только раз я позволил себе прикоснуться к теленку, да и тот, признаться, не помню. Как же так вышло? – спросите вы и вполне справедливо. На этот закономерный и сам собою напрашивающийся вопрос я отвечу, что дело было несомненно в возрасте. Так уж получилось, что видимо, инстинкт мой, наиглавнейший для всего живого, а именно остаться вопреки всему в живых в мои самые первые, младенческие, можно сказать, еще годы, не проявлялся как следует в моем поведении, на что имею неоспоримые доказательства. В частности, имею фотографию, где был запечатлен в предательских объятиях с теленком, которым мог бы в силу возраста, а как следствие его и небольшого размера, быть раздавленным в одно мгновение, и даже без злости с его стороны, но так, походя. Предательскими же я считаю те объятия за то, что предал сам себя сознательного, будучи не вполне еще существом даже разумным, но лишь его зарождающимся прообразом. По правде сказать, для меня загадкой и на момент сегодняшний остается, как могла моя сверх меры заботливая мать, которую помню я всегда жутко трясущейся и наперед испуганной за детей своих женщиной, допустить такое безобразие. Чтобы я, значится, – три вершка от горшка кроха – обнимал морду теленка, опустившуюся пожевать травы. Однако же, это было и это есть на стареньком фотоснимке в семейном альбоме. Назвать же данный случай демонстрацией моего бесстрашия я не могу по причине абсолютной несвойственности мне оного. Скорей уж здесь имела место вопиющая небрежность и глупость, простительная если только мне тогдашнему – трехлетнему малышу.
Природа, по всей видимости, руководствовалась именно этим соображением, так как теленок попался мне на удивление смирный, к тому же в тихий и спокойный час. Для меня же по прошествии многих лет вновь открытая та фотография стала ужасающим откровением, ведь столь любимый мною жизненный мой путь мог оборваться тогда по сущей ерунде и недосмотру, помутнению рассудка взрослых, уж не знаю, что тогда случилось в действительности с моими родителями. Чтобы тогда на самом деле с ними не вышло, но корова, даже если та и молоденький еще теленок, – без сомнения, очень плохая компания для человеческого детеныша в первые, самые нежные и беззащитные его годы, и это мягко еще говоря. Вторым моим соображением по данному поводу была мысль о том, сколько же таких прецедентов сумасбродства было, возможно, еще, на фотоснимках незапечатленных, которым так и не суждено было быть сделанными? Соображение это ужаснуло меня в не меньшей степени, чем и сам подлинный случай.
В деревне мне доводилось слышать, что могут сотворить коровы в ярости, особенно будучи в стаде, но и без него тоже. Я видел и не единожды само стадо, возвращающееся вечером домой с пастбищ, ревущее, раздраженное мошкарой и поднимающее за собой облака пыли. Видел, и могу с полной уверенностью утверждать, основываясь на собственном опыте, что организм сей, а стадо – это, без сомнения, и есть, единый, слаженный организм, вполне способен и двор своротить, набравши достаточно пылу. Уже будучи ребенком лет пяти-шести и наблюдая издалека за тем, как стадо мало-помалу мельчает по мере движения улицей, как убывает из него голов, – уже тогда я страшился той силы и не понимал, как могут эти маленькие, тощие сельские дети без страха приближаться к нему, уводя родную буренку на ночевку и вечерний подой. Даже сама идея забрать, отделить от столь гигантского существа часть представлялась мне безумной и если даже и осуществимой, то сопряженной с неминуемым огромным риском. Верно, для сельских детей, с ранних лет потреблявших рядом с молоком материнским молоко и коровье, выросшим в близости вымени и, таким образом, сроднившимся со своими рогатыми, дело обстояло иначе, – но не для меня, городского мальчишки, в деревне чужого и, как следствие, страшащегося в ней многого.
Из всех же деревенских вещей лишь комбайна боялся я больше стада, когда тот, возвращаясь порой с полевых работ, со страшным шумом проносился мимо нашего дома, осыпая всю улицу срезанными колосками, прежде прилипшими к жвалам этого гигантского насекомообразного техногенного чудовища. Когда комбайн проезжал, все дети, играющие на улице, либо прятались по домам, либо вжимались в стены родных дворов, будто прося у них защиты, когда же стадо приходило вечером, дети, напротив, выходили его встречать, ничуть не робея и не убегая прочь. Это всегда было большое столпотворение, шумное и громоздкое, но по временным рамкам не очень долгое. Процессия движется, пока последнюю корову не уведут домой, и мимо нашей улицы проходило стадо достаточно быстро – в близости нас жило не так много коров.
Максим рассказывал, что их корова, имя которой я, к сожалению, не помню, однажды задавила молодого кота, размозжив тому голову копытом. Легко поверить, учитывая дурной нрав, которым она отличалась. Это была большая, пожилая уже на тот момент желтая с белыми пятнами буренка, с одним полуотломанным рогом и вечно злыми, налитыми кровью глазами. Словом, по ней было видно, что от животного лучше держаться подальше, это-то я и делал и ни разу даже не подошел к ней ближе чем на десять шагов. Ее теленок же, которого они держали в сарае и на поля пастись вместе с общим стадом еще не выводили, рос на удивление смирным, небуйным и проблем недоставляющим существом. Его дальнейшего будущего я, к сожалению, не знаю, так как вскоре после этого с Максимом разговора я в деревню ездить перестал, но думаю, оно не сильно отличалось от созревания и в дальнейшем жизни всех прочих коров.
Что же до коз, то с ними я, судя опять-таки по все тем же фотографиям, сталкивался постоянно и был довольно близко знаком. Это были самые настоящие стычки между ними и мной, в которых те смирные в общем и целом животные поддавались с моей стороны нападкам. Я любил их гладить и трогать за рожки, словом, всячески третировать, они же не всегда разделяли эту мою любовь к себе, и очень часто отбрыкивались. Однако каких-либо травм, полученных в борьбе с ними, я не припомню, а уж тем более серьезных, так что с полной уверенностью можно сказать, что из тех стычек я неизменно выходил, хотя и бесчестным, но победителем. Между тем было это все в тот же период, что с и обнятым мною теленком, поэтому сам я те стычки в виду специфики возраста помню смутно, но некоторые воспоминания из числа самых ярких, эмоционально сильных, у меня о нем все же сохранились, а также сложилось исчерпывающее, насколько это, конечно же, возможно с учетом возраста, представление о козах.
Если в вопросе взрослых кур меня больше всего задевала их наглость и нескончаемое глупое квохтанье по поводу и без, то в вопросе гусей меня в самом что ни наесть прямом, физическом смысле задевали их ловкие клювы. Как, впрочем, и мою мать. Через всю свою жизнь пронесла она обиду на них и детское воспоминание, в котором безмятежно шла она по улице девчушкой, совсем не ожидая беды, когда внезапно подверглась нападению этих агрессивных деревенских извергов, беспардонно ощипавших ее платье. Гуси – они такие, они тиранят всех и без разбору, и если и есть у села хозяева от животного мира, то гуси, без сомнения, считают себя таковыми. На момент моих к прабабушке поездок гусей при дворе мы уже не содержали, что в детстве меня, помниться, довольно-таки сильно огорчало, даже несмотря на всю их порочность, так как непременно хотелось собрать вблизи себя всего живого да побольше. Меня в том моем желании не останавливал ни дурной нрав иной живности, ни уж тем более особенности и сложности ее содержания, список которых для каждой земной твари уникальный и происходит из ее потребностей. Таким образом, будучи маленьким мальчиком я хоть и ненавидел кур за их наглость и глупый вид, а также нелепую в соотношении с все тем же видом напыщенность, но единожды пожив вместе с ними бок о бок, без них свое деревенское лето уже не представлял. Без курей оно было бы неполным и, как следствие этого, неполноценным, а я уже в те ранние свои годы очень тяжело переживал перемены отрицательного характера, ревностно отстаивал свое право на постоянство, что было мне присуще не только в деревенской, но и во всей прочей, городской, стало быть, жизни; остается мне присущим и теперь, пускай и в несколько смягченной форме.
В этой части я хочу вам также рассказать одну историю о свиньях, подчас переживания которой имел сомнительное удовольствие наблюдать метания перепуганной хрюшки, по недосмотру хозяев оказавшейся вдруг на свободе незадолго до окончания своих злоключений, что для домашних свиней означает также и момент окончания их бренной жизни. В том случае свинье, которую как раз собирались колоть, не иначе как чудом удалось сбежать за миллиметр от удара лезвия длинного хозяйского ножа, в обиходе именуемого также колуном, растворившись в поздних сумерках летнего вечера. Свинья эта затем, под пологом почти упавшей уже ночи, проделала короткий путь от наших соседей по фамилии Сеник к нам вдоль узкого перешейка огорода, по удачному стечению обстоятельств обогнув в практически уже непроглядной темноте и выгребную яму, в которую регулярно падали то куры, то собаки, то коты, не замарав тем самым свое ценное мясо тамошними отходами. Проделав все это, свинья оказалась между дровяником и сараем, хвостом к ножу мясника, а пятачком к нашему двору. Спасения ей, впрочем, было не видать, как своих ушей: ведь известно, что и на свинячьи ушки, и на языки тоже, и на многие другие весьма даже нелицеприятные порою составляющие свинячьего тела, находятся всегда охочие до них любители.
Так получилось, что мать моя и я были во время того происшествия на веранде. Мать, едва завидев раннюю эту зарю, визжащей кометой влетевшую к нам во двор и принявшуюся там бесцельно метаться, тычась рылом из угла в угол, так как все двери и ворота, все выходы и входы, были уже давно и надежно заперты на ночь, тут же строго-настрого запретила мне покидать пределы дома, сама же позвала бабушку. Вместе они вышли во двор и на какое-то время растворились в царящей вовне темноте. Что именно они там со свиньей делали – мне доподлинно неизвестно, так как сколько бы я не вглядывался во мглу за окном – не видно было ни зги. Лишь силуэты перемещались по двору, да и то только первое время, а потом все совсем затихло. По всей вероятности, горизонт событий разворачивающейся баталии между свиньей и моими взрослыми переместился слишком далеко от окон, чтобы я мог его видеть. К тому же тусклый свет лампочки, освещающей веранду, препятствовал моему наблюдению и очень скоро я оставил бессмысленную эту затею, отправившись внутрь дома, доложить Акулине подробности происшествия, которых и сам в точности не знал, но заручившись поддержкой фантазии, в те годы редко меня подводившей, мгновенно понапридумывал их уйму. По итогу свинья была изловлена и возвращена в руки благодарных хозяев, почти сразу же ее хватившихся, а там уже у них, наверное, успешно умерщвлена, что и было изначально в проекте. Как помниться мне, благодарность хозяев на материальные вознаграждение тогда не распространилась, – мяса нам так за помощь и не перепало: видать не сильно-то и помогли, по их оценке.
Не могу обойти стороной и еще один аспект своего пребывания в деревне, а именно членистоногих, в обилии населявших обетованную мою тмутаракань. До такой мелочи (однако, существенной для хозяйства), как жуки, пожирающие муку я, конечно же, опускаться не буду, равно как и степень омерзительности объектов своих историй обещаюсь отсюда регулировать (достаточно и одного упоминания о личинках мух из нужника на данный текст), но определенную роль насекомые в моем воспитании все же сыграли, причем далеко не только деревенском. Однако на все свое время, как любила повторять моя мать, когда я малышом проявлял нетерпение в каком-либо вопросе, а случалось это частенько.
Итак, в вопросе насекомых деревня у меня стойко ассоциируется с колорадскими жуками. Уж настолько сильно насекомые те въелись в мою память, которая, как я все чаще теперь замечаю, в случае воспоминаний давних потихоньку превращается во вполне еще сочный, но уже заметно изъеденный паразитами лист картошки, что избежать их упоминания здесь я при всем своем желании никак не могу. Отношение мое к ним уже в мои ранние годы под влиянием родных сложилось исключительно негативное, но, и что естественно, как и во всем прочем не вполне еще осознанное. Дело с колорадами обстояло в том, что я, как и все в общем-то примерные хозяева, на которых равнялся, конечно же, стремился максимально оградить свой урожай от полосатых и усатых гринго и их личинок, повадившихся его портить. В силу возраста, а может быть, и особенностей мышления я, однако, ненавидел тех вредителей не за несомненный вред, наносимый ими растениям, но за их омерзительный и в то же время притягательный, как по мне, внешний вид и баснословное количество, которое ни одному виду насекомых не идет на пользу в вопросе восприятия его людьми. Взять, к примеру, ту же саранчу: в единичном экземпляре тварь весьма даже занимательную, и своим поведением и внешностью отличающуюся от саранчи стайной, когда же налетает она роем, – это уже не забава выходит, а одна из египетских казней. То же наблюдение можно перенести практически на любой другой вид насекомых, даже на милых прелестниц бабочек или сестричек их речных стрекоз, – такое вот общее правило для всех членистоногих и даже самых огромных, вроде жука-голиафа. Что же до методов моей борьбы с усато-полосатыми налетчиками, то они отличались от случая к случаю. Тогда как взрослые мои их травили химикатами, что было необходимым злом, я мелочь собирал в ведерко, дабы затем окатить ее кипятком, тем самым массово угробив. Положительное влияние такого подхода на дело сохранения урожая в пересчете на общую численность колорадских жуков, орудующих на огороде, минимальное, хорош же он тем, что занимает ребенка и правильным образом настраивает его на борьбу с захватчиком. Подход этот в деревне распространенный, но заняты таким собирательством обычно маленькие дети, которым и поручить еще ничего тяжелого и ответственного по хозяйству нельзя или ребятишки повзрослее в досужее, свободное от работы время.
Я помню отвратительный запах того бульона, который получался из кипяченых колорадов и их личинок, розовеньких и плотных, еще несколько мгновений назад копошащихся внизу и пышущих жизнью, а теперь испустивших телесные соки в воду вместе с последним неслышимым мною воплем. К огромному моему сожалению вынужден здесь сообщить, что ошпаривание кипятком было далеко не единственным подходом, практикуемым мною в те годы, и далеко не первым по жестокости. К стыду своему признаюсь, что среди прочего доводилось мне увлекаться тем подвидом энтомологической микрохирургии, которым очень часто занимаются скучающие без дела или не отличающиеся большим количеством друзей мальчишки, разделывая насекомых посредством булавок, шпилек и ножей. И хотя почти тем же делом, но с применением несомненного научного метода, занимались и продолжают заниматься ученые-биологи в своих изысканиях, рассматривая вопрос сквозь призму воспитания, влияния на неокрепший ум такого рода занятий, я все же пришел к тому выводу, что спускать подобную деятельность с рук детям решительно нельзя и что она заслуживает всяческих порицаний со стороны взрослых. Мои же родители именно так и делали, даже зачастую не зная, чем в действительности я был занят. Их меньше всего волновала жизнь и смерть каких-то там букашек, тем более вредителей. К тому же отклонением от нормы в обществе людей такие забавы почему-то не считаются, в отличии от, скажем, расчленения птиц, млекопитающих и себе подобных. Моих же взрослых можно понять: ни минуты покоя, – это как раз о том времени в деревне. Не болеет чадо – и то хорошо! Вот, как они считали.
К интересным наблюдениям я пришел, препарируя свое прошлое, изготавливая микропрепараты из воспоминаний, волнующих меня моментов, и рассматривая затем полученный таким образом материал сквозь объектив микроскопа, кратность оптической системы которого возрастает с каждым прожитым годом, по мере усвоения личностью нового опыта. Инструмент такой есть у каждого человека, но далеко не каждый человек готов оторваться от деятельной жизни и сопутствующей ей нескончаемой борьбы за существование, ради формирования сомнительных по своей практической ценности нравственных убеждений, которых и применить-то нигде нельзя, кроме как у себя в мозгу, и которые по жизни только мешают и вредят даже душевному спокойствию. Я же, как следствие воспитания, или лучше сказать, самовоспитания, несколько оторванной по интересам от сверстников жизни, приобрел такую вот расположенность к копошению в своих мозговых архивах, ворошению не до конца заживших ран. К примеру, не находите ли вы удивительным то, что на внутренних моих весах Фемиды (еще одна препятствующая счастливой жизни идея из числа столь присущих людям), судьба тех букашек, залитых мною кипятком или мучимых мною железом, почти уравновешивалась с обидой одного деревенского паренька, которого я поколотил оторванным подсолнухом за то, что тот поколотил меня кулаками ранее? Случай этот довольно долгое время служил мне, мальчишке в быту робкому, поводом для гордости, а гордился я именно тем, что, будучи обиженным хулиганом – не заплакал, как он в тот миг, когда я избивал его подсолнухом. Здесь интересно даже не то, что человек был мне важнее насекомого, но то, что я почувствовал внутри себя возможность высчитать в действительности насколько именно он мне важнее, чего, однако, не сделал в виду очевидных сложностей выведения такой формулы, удовлетворившись одной лишь возможностью. Но не вдаваясь тут в детали и философствования, не влезая в дебри области этики, в которой я не являюсь отнюдь знатоком и даже любителем не могу называться, перейдем сейчас с целью сохранения интереса аудитории к рассматриванию насущных предметов, способных, как я думаю, вызвать интерес многих.
Среди насекомых наиболее ненавистными мне были не колорадские жуки, не осы с их гладкими жалами, злые от безнаказанности, от яда одной из которых я однажды так сильно пострадал, не оводы с их болезненными укусами, разбойники, орудующие обычно вблизи воды, и даже не комары – эти прожорливые кровопийцы – места укусов которых мать смазывала мне бальзамом «звездочкой», с чьим характерным запахом у меня неразрывно связано с той поры детство, но самые что ни наесть обыкновенные мошки. Не плодовые мошки, хотя и те тоже – та еще ложка дегтя в мед благодатных дней моей золотой поры, но мошки-мясоеды, днем прячущиеся от сухости и солнца, а ближе к заходу последнего выбирающиеся на огороды к людям и на пастбища к скоту на грязный свой, черный промысел. Мрачными тучами витают они над спинами трудящихся, как вороны над полем битвы, то и дело спускаясь вниз, пикируя в поисках незащищенной одеждой кожи. Между мошками встречаются, впрочем, и комары, но не они составляют основную массу туч деревенской авиации, – не они, таким образом, являлись главным объектом моей ненависти. Мошки эти, как сейчас помню, до того порой наглели, что летели своей жертве прямо в лицо и глаза, казалось, ничуть не страшась расправы, не понимая ценности собственной жизни. Они забивались человеку в рот и ноздри, напоминая своим поведением птиц из одноименного фильма Хичкока. То же происходило с лошадьми и коровами, только у тех не было одежды да рук, чтобы отмахиваться, это могли они делать только своими хвостами, но из хвоста мухобойка так себе: овода, может, и пришибешь, а против такой вот тучи – сомнительное подспорье. Их же над головами вились миллионы и, что важно, от заразы той на улице не было никакого спасения, из-за чего становилась она еще более страшной. Ведь все как один, кто за день поработал, непременно потные и уставшие, и тут еще, как назло, новый повод им для раздражения. Хоть бери и москитной сектой укрывайся – до того доходило отчаяние! Без тех мириад мошек я лето свое не представлял, – этакий узелок на память остался мне от них, вроде сам по себе и ценный, да только больно уж неприятный, чтобы ценить по достоинству.
Помимо мошек и вышеперечисленных насекомых, я ребенком боялся еще пауков, тех, что телом поменьше, а лапами – подлиннее да потоньше. Чем чужероднее они казались мне-человеку, тем и, соответственно, страшнее. И еще вот что странно: я пауков не ненавидел, но только боялся, а некоторых не только боялся, но еще и любил в то же время. Они меня, таким образом, одновременно очаровывали и пугали, как-то так получается...
Здесь небольшое отступление, в которое я постараюсь максимально кратко и потому с минимумом, уж надеюсь, вреда для повествования, актуализировать свои знания с филогении – науки, которую имел удовольствие изучать. Дело в том, что эволюционно в некоторый момент времени на Земле возникло два кардинально противоположных направления, по которым и развивалась в дальнейшем животная жизнь. Это, соответственно, беспозвоночные с их безусловными рефлексами, сложными инстинктами и наследованием алгоритмов поведения и позвоночные, у которых акцент был сделан на личный опыт отдельных особей и рефлексы условные, то есть приобретенные в процессе онтогенеза. Значительное время на Земле доминировали беспозвоночные, как в воде, так и на суше, уделом же позвоночных была только вода, пока в Девонском периоде (около 419 миллионов лет назад) они не вышли наконец из океана, произойдя от кистеперых рыб. Из этого следует, что вражда между беспозвоночными и позвоночными началась задолго до выхода последних на сушу и закреплена в нас людях – дальних потомках общего для всех позвоночных предка – на генетическом уровне эволюцией. Стало быть, мы и насекомые не просто разные, но прямо-таки противоположные, что вам и без меня, впрочем, должно быть известно, однако мне почему-то показалось уместным сделать здесь данное отступление, поделившись подробностью начала этой древней войны между ними и нами.
Теперь же вернемся к членистоногим, а остановились мы на пауках. Из них, в частности, мне очень нравились крестовики. Ничего необычного в них, конечно же, не было (вид пауков это довольно распространенный в наших широтах), а привлекали они меня своей красотой и правильностью формы. Как алмазы, каждая их линия представлялась мне вершиной утонченности и совершенства, их лапки были гранями, равно как и нити паутины, по которым они сновали. Именно такими должны были быть пауки по устоявшимся уже тогда моим представлениям об их породе, стандартам, сложенным в основном по картинкам из книг, мультикам и фильмам. Всех прочих пауков за редкими исключениями я, следственно, считал пауками неправильными и в некотором смысле меня тогда злило и задевало даже само их существование в природе. Для меня это было, пускай и неосознанно, еще одним обманом взрослых, равнозначным, пожалуй что, даже их байкам о Деде Морозе, которым я в свойственной себе манере запираться в мире иллюзий продолжал отчасти верить, даже имея неоспоримые доказательства об их ложности. Непроизвольный обман этот был для меня очередной детской трагедией, причем, вероятно, еще более выраженной, чем в случае с веселым новогодним толстяком-хохотуном, спускающимся в дымоходы (или забирающимся в окна, как в моем, квартирном, варианте этой байки) и приносящим детям подарки за их хорошее послушание. Дед Мороз был ложью проходной, всплывавшей два раза в год (собственно, в канун и сочельник, когда я путал его с западным Санта-Клаусом, благодаря влиянию все тех же motion pictures), с пауками же ложь была сезонной, а как следствие этого, куда более продолжительной по времени.
