Текст книги "Мария-Антуанетта"

Автор книги: Эвелин Левер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Дальнейший ход истории известен всем. Париж восстал, и Бастилия была взята. Тем не менее двор узнал об этом событии лишь вечером 14 июля. Сначала казалось, что король и королева не осознают всей важности и опасности случившегося. Но мало-помалу Людовик XVI начинает понимать, что речь идет не об обычном бунте, вроде тех, какие он с легкостью подавлял. В надежде вернуть спокойствие Его Величество отправляется в Собрание объявить о том, что войска будут отозваны. Депутаты, которые в большинстве своем были поражены жестокостью народного гнева, победоносно сопровождали монарха. Королева не была уверена в успехе подобного демарша. Однако крики: «Да здравствует король!» развеяли ее страхи, и она вышла на балкон, держа на руках дофина и маленькую принцессу. Королева плакала. Ей рукоплескали.

Аплодисменты никоим образом не убедили ее. Как раз наоборот. Она думала только о том, как убедить короля покинуть Версаль и уехать ближе к границе. Однако даже самые отчаянные защитники монархии видели в этом поступке крайний шаг для монарха. План об отъезде обсуждался при дворе на заседании Совета 16 июля. Граф Прованский уверенно советовал брату остаться в Версале, тогда как граф д'Артуа умолял его уехать. Королева уже собрала свои бриллианты, сожгла все письма и полностью поддерживала графа д'Артуа. Маршал де Брольи, пораженный силой революционного движения, полностью потерял способность сражаться и управлять войсками. Король выслушал то, что представлялось ему голосом разума. Он решил остаться. Мария-Антуанетта ушла с Совета в слезах.

Должно быть, Людовик XVI впоследствии горько сожалел об этом решении. «Я знаю, что упустил момент, и это было 14 июля», – скажет он Ферзену в 1792 году.

Невероятный ужас охватил короля и королеву. После 14 июля возник черный список. Он включал в себя графа д'Артуа, де Бретеля, Брольи и Безенваля. За голову королевы назначена награда! Версаль охвачен страхом. Король предлагает младшему брату бежать за границу. Королева убеждает в том же Полиньяков, герцогиню де Гиш, графиню де Поластрон, Водрея и аббата Вермона… Вечером 16 июля и на следующий день на рассвете все они уехали. Ком в горле вызывало прощание королевы со своей подругой. Королеве очень хотелось расцеловать подругу, однако за ней следили множество глаз; она вынуждена была сдерживать свои чувства. Водрей подошел попрощаться с ней и нашел ее «бледной, грустной и исхудавшей». «Водрей, вы были правы, Некер – предатель, мы погибли», – сказала она ему со слезами. Людовик XVI отправил Бретеля и новых министров, так же как и старых. Им приказано было немедленно оставить Францию, пока король не вернет Некера. Чтобы признать народ победителем, Людовик XVI пообещал отправиться в столицу 17 июля и запротоколировать это публично. Убежденная в том, что ему не удасться вернуться живым из Парижа, королева пыталась помешать ему ехать. Поскольку он настаивал на своем решении, она умоляла его взять ее с собой, но он отказал. Все кончено, она знала, что Людовик уезжал навстречу своей смерти. Едва за ним закрылись ворота, она удалилась в свои апартаменты вместе с детьми и написала заявление, которое считала нужным представить Собранию в случае если король будет арестован в Париже. «Я несколько раз подходил к двери ее комнаты, как, впрочем, и другие придворные, – рассказывал герцог д'Эскар. – Как только ее предупредили о нашем приходе, она вышла спросить, знаем ли мы что-нибудь о короле; однако мы не могли ничего ей сообщить. Ночью ужас королевы и наши страхи усилились. Наконец кто-то сообщил о возвращении короля». Королева и дети побежали к нему навстречу, и все крепко обнялись.

Глава 22. ОКТЯБРЬСКИЕ ДНИ

Версальский двор был охвачен ужасом. Каждый день придворные покидали свои апартаменты и уезжали, одни в деревню, другие заграницу. Дворец пустел. Крыло, где раньше жили принцы, теперь было закрыто из-за отсутствия жильцов. Во дворце отныне было страшно услышать эхо собственных шагов в пустынных залах. «Все приближенные королевы испарились, – писал Сальмур, – некоторые из ее фрейлин оставили ее, не сказав ни слова. В общем, все приближенные Ее Величества, все принцы теперь опасались нежелательного родства и близости с королевой». Мерси, вернувшись во Францию в эти тяжелые дни, «заметил лишь отчаяние и страх. Ждали любых и самых неожиданных мер: арестов, ссылок, гонений», – писал он императору. «Дворец больше не охраняется, он открыт для любого прохожего. […] В Версале не знают ни что делать, ни то, что со всеми станется», – свидетельствовал Сальмур.

Потрясенная событиями предыдущих дней, королева оставалась в своих апартаментах, проводя время с детьми и беседуя с королем. С тех пор как за се голову была назначена награда, все боялись за ее жизнь. Она осмеливалась лишь иногда подниматься на террасу. Однажды вечером королевская семья ужинала в апартаментах маленькой принцессы, и Мария-Антуанетта удалилась довольно рано. Прошел слух, что она уехала в Сен-Сир. «Королева выдерживала свое ужасное положение с большим мужеством и терпением», – писал Мерси. Тем не менее посол был очень огорчен «исступлением, которое […] охватило разум и сердце королевы». Она не хотела больше ни во что вмешиваться. Мерси подолгу беседовал с пей о политическом положении. В такие минуты он «пытался объяснить ей, что она попала в нелепую ситуацию» и пытался убедить ее в поддержке Некера (которого по-прежнему ждали), как в свое время король вернул Сен-Приста и Монморена. Мнение королевы оставалось весьма расплывчатом о том, какую партию ей следует поддерживать. Некер, узнав о своем новом возвращении, прибыл в Версаль 29 июля, после триумфального путешествия по всем провинциям. Королева лично приняла его. «Она проявила большую любезность, была весьма доверчива с нами и попросила служить королю, воспринимая это как высокую награду, – рассказывает Сен-Прист, – на что министр ответил ей, что его долг служить королю, но ничто не заставит его отступить от своих принципов». В конце беседы, не испросив разрешения, Некер взял руку королевы и поцеловал ее, что она восприняла как крайнюю невоспитанность. Этот жест «заставил почувствовать королеву, что власть и права короля сильно пошатнулись».

Франция продолжала жить в странных конвульсиях и потрясениях от «Великого Ужаса», который Национальное собрание всячески старалось уничтожить, проголосовав 4 августа за отмену привилегий и классов. Итак, классовое общество, которое так яростно защищал Людовик XVI во время своего правления, теперь было уничтожено. Тем не менее все по-прежнему ждали, чтобы Людовик XVI ратифицировал этот декрет. Продолжая работать над конституцией, которая шла полным ходом, депутаты вскоре решили отменить право королевского вето. Желая, чтобы король мог проявлять свою власть, Мупье, Мирабо и те, кого отныне называли монархистами, высказывались за сохранение права абсолютного вето за королем, тогда как патриоты, возглавляемые Барнавом, Дюпортом и Ламетом, ратовали за ограничение вето. Последних поддерживал сам Некер. Однако Собрание пошло еще дальше: король не должен был иметь инициативу в законотворчестве, теперь этим правом располагала выборная палата, которая являлась единственным законодательным органом. Что касалось Декларации прав человека, которая провозглашала гражданское равенство и суверенитет нации, она наносила серьезный удар но традиционной монархии, признавая законы и принципы, высказанные философами Просвещения, против которых всегда выступал Людовик XVI. Слова свободаи равенствозвучали у всех на устах. Мерси видел в этой будущей конституции «могилу королевской власти».

Тогда как Старый Режим таял на испуганных глазах королевской семьи, жизнь двора вроде бы возвращалась в Версаль. Король ездил охотиться вместе со своей обычной свитой, встречал по средам послов с супругами. В огромных апартаментах, еще более гордая чем когда-либо, Мария-Антуанетта возглавляла свои обычные игры. 16 августа незаметный и скромный свидетель видел ее, одетую в платье из индийского белого шелка, усеянного цветами. «У нее, – говорил он, – прекрасное лицо, однако очень высокомерное, и божественные руки». Министерские жены устраивали у себя званые обеды. Так, например, обеды мадам Некер и мадам Дюпен пользовались большой популярностью. На Святое Успение государь и его жена устроили грандиозный традиционный прием в стиле Людовика XIII.

Этикет вновь вернул свою власть, однако огромная машина, управляемая лишь символами, казалось, была без тормозов. 25 августа отмечали день Святого Людовика. По случаю дня ангела короля из Парижа приходил народ, который поздравлял своего короля. Национальная гвардия, возглавляемая Лафайетом, а также парижский муниципалитет под руководством

Бали также захотели присутствовать при традиционных поздравлениях. В зеленом салоне, напоминающем огромную спальню, в окружении фрейлин и герцогинь величественно восседала королева, принимая делегации. Когда объявили Бали, он, войдя в зал, сделал глубокий поклон, однако не преклонил колено, что было серьезным нарушением протокола. Оскорбленная подобным пренебрежением, королева «ответила ему едва заметным кивком, все это выглядело не очень доброжелательно. Он произнес короткую речь, где говорил о нуждах, проблемах и чаяниях народа, о тех угрозах, которые нависли над страной», – рассказывала мадам Дюпен.

Лафайет подошел затем к королеве и представил своего помощника национальной гвардии. Королева покраснела, и я почувствовала ее крайнее возбуждение. Она прошептала что-то срывающимся голосом и кивнула. Они ушли весьма недовольные ею, и, «как я узнала позже, несчастная королева никогда не придавала значения обстоятельствам, в которых она находилась; она всегда позволяла эмоциям брать верх над собой, – продолжала мадам Дюпен. – Офицеры Национальной гвардии ушли из Версаля с дурным настроением и распространили по Парижу свое недовольство, что лишь усилило ненависть народа к королеве». Ее всегда обвиняли в том, что она являлась стержнем и двигателем «огромной аристократической машины», которая имела лишь одну цель – подавить сопротивление парижан и поглотить весь город. И снова по всему Парижу распространяются гнусные памфлеты о королеве.

В это лето Мария-Антуанетта не переезжала в Трианон. Она довольствовалась лишь частыми прогулками туда в сопровождении своих детей, которыми теперь занималась больше, чем раньше. Для замены мадам де Полиньяк на должность гувернантки она выбрала мудрую и благовоспитанную графиню де Турзель, которой написала 24 июля это длинное письмо.

«Моему сыну 4 года и 4 месяца, без двух дней; я не буду говорить ни о его росте, ни о его внешности: это лучше увидеть. Его здоровье всегда было хорошим, но еще в колыбели у него были замечены странные нервные припадки, и даже малейший шум мог вызвать у него плач […]. Его всегда пугал непривычный шум. Он, например, боялся собак, поскольку однажды услышал их лай совсем близко от себя. Я никогда не заставляла его смотреть на них, поскольку, я думаю, что по мере того как он будет вырастать, страхи пройдут. Он, как и все дети, очень активен, однако немного капризен, довольно легко может разозлиться, но он добрый ребенок, нежный и любящий. У него развито самолюбие, которое когда-нибудь обернется для него преимуществом. До сих пор он был любезен со всеми, с кем ни встречался. Он умеет понравиться, может даже подавить в себе нетерпение и капризы лишь бы казаться милым и нежным. Он всегда остается верен своему слову, когда обещает что-либо; однако очень нескромен; он повторяет все, что где-то слышал, и часто, не из желания соврать, добавляет к рассказу плоды своего воображения. Это самый большой его недостаток, который трудно исправить. Наконец, я повторяю, он очень добрый ребенок, очень чувствительный и в то же время довольно жесткий, но пе жестокий. Он привык к тому, что все делают то же, что требуют от пего. Грубость вызывает в нем протест, потому что для его возраста у него очень ярко выражен характер. Например, с самого раннего детства он не мог сказать: „извините“. Он будет делать и говорить то, что от него хотят, даже признается, когда он не прав, но „извините“ он произнесет лишь если довести его до слез.

Мои дети привыкли доверять мне. Когда они не правы, то всегда сами говорят мне об этом. Ругая их, я стараюсь быть скорее строгой, по не злой. Я приучила их к тому, что мои „да“ и „нет“ не подлежат обсуждению, и всегда стараюсь разъяснить им причины любого события соответственно их возрасту, для того чтобы они могли понять причину моего недовольства. Мой сын не умеет читать и учится довольно плохо; его не научили прилежанию. У него нет особых возвышенных идей и высокомерия, и я хочу сохранить в нем эту черту: наших детей начинают обучать довольно рано именно этому. Он очень любит свою сестру, у него очень отзывчивое сердце. При первой же возможности, когда речь идет об удовольствии или о чем-нибудь вкусном и приятном, если кто-то угощает, его первое желание, попросить то же самое для своей сестры. Он от рождения очень весел. Для его хорошего самочувствия ему нужно много бывать на воздухе, и, я думаю, гораздо лучше оставлять его играть или заниматься на террасе, чем вести куда-то далеко. Упражнения, которые малыши выполняют, бегая или играя, на воздухе, гораздо более полезные и действенные, чем, когда их заставляют маршировать или делать зарядку, что очень утомляет и наскучивает им». Так писала королева.

Уехав из Версаля еще в июне, Ферзен не покидал своей «Жозефины». Он писал ей и иногда приезжал в Версаль на несколько дней, во время этих приездов «он продолжал открыто приходить к ней и устраивать свидания в Трианоне». Очень озабоченный судьбой Марии-Антуанетты, он решил с сентября поселиться в Версале. Опасаясь, что его переписка перехватывается, он просил свою сестру Софию «с большой осторожностью говорить ему о делах этой страны и о Ней». Отныне именно так он называл королеву в переписке и даже в своем дневнике.

Несмотря на то, что двор решительно не хотел этого замечать, ситуация в королевстве, и в частности в Париже, стала критической. Проблемы брали за горло, и с июля финансовое положение стало катастрофическим, Некер был вынужден просить у Собрания заем. Последствия могли быть довольно неприятны, поскольку министр просил у депутатов то, что должно было ударить по карману всех французов. Это был новый налог. Он представлял четверть дохода каждого плюс определенная часть капитала, выраженная в драгоценных металлах. Таким образом, женщинам приходилось отдавать свои драгоценности, некоторым приходилось прощаться со скромными серебряными или золотыми распятиями. Король и королева пожертвовали своей посудой. В конце сентября подходил срок «голодного времени», которое в этом году представлялось особенно трудным. Речь шла о том периоде, когда запасы предыдущего урожая заканчивались, а новый урожай еще не был убран. Реально замаячила впереди опасность голода.

В провинции королеву обвиняли в уму непостижимых контрреволюционных заговорах. В Кольмаре утверждали, что она собиралась «взорвать бомбу в Собрании» и «послать армию убийц на Париж». В Дижоне доказывали, что она хотела поджечь столицу, отравить короля и принца. Французы, казалось, хотели быть убеждены в том, что королева всячески пыталась навредить Франции.

30 августа, завоевав поддержку народа, маркиз де Сент-Урюж хотел провести в Версаль небольшое войско, состоящее из 1 500 человек, решивших положить конец оплоту аристократии. Лафайет, генералиссимус национальной гвардии помешал ему, выставив свои войска на улице Сент-Оноре.

Однако спокойствие от этого не вернулось. Прошел слух, что король хочет уехать в Метц, чтобы возглавить контрреволюционное движение. Народ, казалось, был готов подняться на мятеж, как это было в июле. Знать в провинциях начинала вооружаться.

Со всех сторон было слышно об интригах, заговорах, которые теперь зарождались в апартаментах герцога Орлеанского – принц мечтал захватить корону.

Опасаясь того что гвардия не могла больше контролировать народные волнения, Лафайет расположил свои войска вокруг Версаля. Он не скрывал своего беспокойства от Сен-Приста. Он написал ему довольно грустное письмо, датированное 17 сентября. Никакой другой документ не мог лучше выразить намерения королевского министра, который три дня назад отдал приказ полку во Фландрии вернуться в Версаль для защиты короля и его семьи. Однако эта мера могла рассматриваться как применение силы и поэтому требовала согласия муниципалитета. Письмо министра дает нам подтверждение, что решение было принято только лишь королем и могло рассматриваться как новая попытка монархического переворота. Именно так можно объяснить фразу Сен-Приста из его мемуаров: «У меня были серьезные основания для принятия подобного решения».

Нерешительность короля, который отказывался верить в возможность революции, беспокоила его противников и поражала его сторонников. Прибывание новых войск воспринималось некоторыми придворными безразлично, других же приводило в бешенство. 21 сентября суд, по предложению Мирабо, попросил короля объяснить эти военные перемещения. Людовик XVI занялся военными укреплениями, отказавшись санкционировать декреты 4 августа. Прежде чем полк Фландрии вошел в Версаль, Париж был готов к бунту. На всех улицах кричали о государственной измене. Во всех трактирах, клубах, на всех перекрестках повторяли о необходимости перевезти короля в Париж. В некоторых журналах можно было прочесть: «Аристократы пытаются одеть на вас оковы и заставить молчать! Если вы не затянете петлю на их шее, то они затянут ее на вашей или повергнут в несправедливость».

23 сентября полк Фландрии во главе с Тамбуром вошел в город. Никаких опасных последствий это не вызвало. Людовик XVI и Мария-Антуанетта вздохнули с облегчением. Отныне их охраняли помимо 1100 солдат Фландрии, полк национальной гвардии, который насчитывал 600 человек, кроме этого, национальные стрелки. Король и королева были довольны расстановкой войск. Мария-Антуанетта даже подарила национальной гвардии флаги.

Когда полк прибывал в город, гарнизонные офицеры, по обыкновению, устраивали банкет в честь своих новых товарищей. Вновь прибывшие офицеры получили от короля приглашение в зал Оперы. В партере был накрыт стол на 210 персон. Прием начался в три часа, и скоро все расслабились и приятно проводили время. Произносили тосты за здоровье короля, королевы, дофина и королевской семьи. Кто-то предложил выпить за народ, однако никто не поддержал этот тост. Мария-Антуанетта сначала из осторожности решила не показываться на банкете, но вскоре оказалась побежденной уговорами своего окружения. К концу обеда королевская семья вошла в зал. Оркестр заиграл «О Ричард, о мой король!». Под аплодисменты присутствующих королева и король поднялись в свою ложу. Шведский офицер подошел к королеве и попросил доверить ему юного принца, чтобы провести его по залу. Она согласилась, малыш вовсе не испугался шума и такого количества народа. Офицер поставил ребенка на стол, а затем пронес его по всему залу среди криков и смеха, несшихся отовсюду. Однако чувствовалось, королева беспокоилась, пока не вернули дофина, которого она нежно обняла. Настало время Людовику XVI и Марии-Антуанетте покинуть Оперу. Все офицеры под аплодисменты проводили королевскую чету до их апартаментов. Вино лилось рекой. Кто-то из офицеров взобрался на мраморный балкон. Другие танцевали под балконом и кричали: «Да здравствует король!», «Долой Собрание!».

Правда, эйфория охватила далеко не всех участников праздника. Презрительное отношение офицеров к Собранию вызвало недовольство у присутствующих депутатов.

Рассказы о праздниках неимоверно скандализировали столицу. Все газеты, начиная с «Вестника Версаля», описывали оргии военных в честь королевской семьи, на которые были потрачены огромные деньги. Гулянья военных – провокация в тот момент, когда парижане выстраивались в длинные очереди за хлебом. Взрывоопасность возрастала, и передислокация войск все больше воспринималась как попытка задушить революцию. В то же самое воскресенье самые известные журналисты и ораторы призывали парижан взяться за оружие: Марат – в своем «Народном друге», Дантон – в клубе кордильеров… Вперед, в Версаль, чтобы привезти короля в Париж!

В Версале все казалось настолько спокойным в понедельник, 5 октября, что король поехал около десяти часов поохотиться, а Мария-Антуанетта отправилась прогуляться в Трианон. Королевские дети были на прогулке, и мадам Елизавета решила поехать верхом в Монтрей, в свое имение, и там же обедать. К одиннадцати часам к Сен-Присту прибежал его слуга и сообщил ему, что «парижская гвардия […], сопровождаемая огромной толпой движется в сторону Версаля». В страшной спешке министр с одним из офицеров отправил сообщение королю. Он же настаивал на необходимости предупредить королеву. Сразу же к ней отправили юную принцессу. «Мама была очень удивлена, обычно мы не встречались с ней в этот час», – рассказывала принцесса. «Она прошла в другую комнату и вернулась оттуда вскоре очень взволнованная, узнав о судьбе отца», – продолжала она.

Когда офицеры поехали искать короля, в Версале все обо всем уже знали и все ждали. Уже закрыли решетки и установили заграждения. Королева удалилась в свои апартаменты. Сейчас можно было довольно легко покинуть Версаль вместе с детьми па прогулочной карете дофина. Был дан приказ распрягать. «Постоянно посылали гонцов на дорогу, чтобы узнать новости, – писала мадам Дюпен. – Мы узнали, что огромная толпа мужчин, и еще больше женщин, двигалась на Версаль, а вслед за этим авангардом – парижская гвардия».

В отсутствие короля с никто не мог взять на себя ответственность за силовой отпор. К трем часам Людовик, наконец, вернулся в Версаль. Посланник Сен-Приста нашел его недалеко от Шантильона. Галопом возвращаясь в Версаль, он даже не остановился перед гвардией, которая торжественно приветствовала его возгласами «Да здравствует король!». На ходу объявив, что Совет собирается через полчаса, он закрылся в своих апартаментах.

Национальная гвардия в спешке готовилась к обороне, поскольку прошел слух, что солдаты отказываются стрелять по толпе. И вот в Версале появились первые мятежники – женщины, их было около четырехсот.

Измученные, промокшие до нитки, женщины и мужчины, вооруженные палками и пиками, просили хлеба. Людовик XVI принял делегацию от женщин. Одна из них упала в обморок. Король приказал отвести их на кухню, покормить, выдать по семь луидоров и пообещал, что хлеб у них будет. Они ушли, удовлетворенные, но толпа на улице продолжала недовольно покрикивать.

Осознавая всю серьезность бунта, министры советовали Людовику XVI и его семье уехать в Рамбуйе, затем в Нормандию и, наконец, собрать Совет в Руане. Многочисленные депутаты, казалось, поддержат это решение и уговорят короля. Король не стал давать никаких обещаний. Некер их отвергал. «Сир, если завтра вы окажетесь в Париже, ваша корона будет потеряна», – кричал Сен-Прист. Взволнованный, король не переставал повторять, что не хочет никого компрометировать. Бегство казалось ему недостойным монарха. Однако он желал знать мнение королевы. Мария-Антуанетта была решительно настроена ехать, однако не хотела расставаться ни с королем, ни с детьми. Итак, Людовик XVI приказал министру закладывать карету. Толпа, стоявшая за воротами дворца, начала уплотняться и угрожающе зашевелилась. Выехать было практически невозможно. Раздался крик: «Король бежит!». «Сию же минуту толпа набросилась на карету, били стекла, увели лошадей, отъезд стал невозможен», – рассказывает мадам Дюпин. Вскоре войскам было приказано вернуться на свои позиции.

С полным самообладанием королева удалилась в свои покои вместе с графиней Прованской и мадам Елизаветой. «Хотя ее нельзя было назвать отважной, никто не смог заметить в ней ни малейшего признака волнения; всем своим видом она успокаивала окружающих, занималась теми, кто был дорог ей больше всего». Вместе с мадам де Турзель они отвели детей к королю.

Зал, где заседало Собрание, представлял собой что-то вроде кабака, где пьяные женщины распевали песни в обнимку с депутатами. Министров встречали криками: «Хлеба, хватит дискуссий». В Зеркальной галерее топтались придворные, ждали новостей, обретали надежду и тут же теряли ее. Волнения, страх и неуверенность мешали прислушаться к чьему-либо мнению. К девяти часам вечера вместе с приходом Лафайета прошел и страх. Измученный, грязный, герой американской войны появился в королевских апартаментах около полуночи. Он считал своей обязанностью убедить короля в верности и готовности «умереть за Его Величество», если потребуется. Из-за парижского бунта он практически потерял национальную гвардию.

К тому моменту большинство манифестантов находились уже в трактирах, другие расположились лагерем у ворот Версаля в ожидании раздачи хлеба. Казалось, установилось спокойствие. Лафайет вышел, чтобы осмотреться, и остался доволен. Только теперь король решил, что можно отдохнуть. Придворные тоже удалились. Людовик XVI передал королеве, что положение нормализовалось, и просил ее лечь спать. Марии-Антуанетте посоветовали провести эту ночь у короля. Она отказалась. «Я предпочитаю быть рядом с детьми», – сказала она мадам де Турзель. Несколько офицеров выразили желание дежурить у ее апартаментов, но королева их отпустила. Когда Лафайет вернулся в Версаль доложить результаты своей инспекции королю, тот уже спал. Лафайет тоже отправился спать. К двум часам ночи дворец, наконец, погрузился в сон.

На рассвете, те, кто провел ночь у ворот Версаля, проснулись все как один, а те, кто ночевал в трактирах, уже направлялись к дворцу. Очень быстро образовались две колонны. Одна направилась к воротам Принцев, которые были таинственным образом открыты, а другая – к часовне, которая также не была заперта. Они спокойно пошли внутрь дворца. В приемной королевы многие ее фрейлины не спали всю ночь. Разбуженная странным шумом, Мария-Антуанетта сразу же спросила мадам Тибо. Посмотрев в окно, та ответила, что это бунтовщики. Несмотря на потрясшую ее новость, Мария-Антуанетта оставалась в постели. Через несколько минут дверь приемной сотряслась от ударов мятежников, вооруженных до зубов палками и дубинами: «Смерть королеве!». Один из королевских гвардейцев крикнул: «Спасайте королеву!». Из приемной слышались вопли ее фрейлин. Мадам Тибо буквально стащила королеву с постели, набросила на нее плащ, и они побежали через узкий проход. Запыхавшись, женщины пытались открыть спасительную дверь, однако она не поддавалась. Прошло несколько мгновений. Нескончаемых секунд. Наконец, слуга в гардеробной услышал крики и впустил их. Королева задыхалась и рыдала: «Помогите мне, спасите меня, друзья!». Ее провели к королю, но тот исчез.

Разбуженный в то же самое время слугой, Людовик XVI пробрался с ним в один из своих потайных кабинетов, откуда можно было видеть двор. Полураздетые, смотрели они на ужасную толпу, как вдруг в комнату ворвался граф Люксембург. Поняв, какая опасность угрожала королеве, король бросился в ее спальню через тайный коридор, который соединял их комнаты. В спальне се не было. Он побежал к дофину. Укутанный в одеяло ребенок был уже на руках у горничной, которая собиралась отнести его в апартаменты короля по темному внутреннему коридору. Король взял сына и, дунув на свечу, приказал горничной схватить его за полу халата, следуя таким образом за ним. Мария-Антуанетта ждала короля, «словно жертва, готовая на заклание», скажет много лет спустя ее дочь, впоследствии герцогиня Ангулемская. Обретя вновь сына и мужа, королева отправилась к дочери, которая все еще была с мадам де Турзель.

В апартаментах короля все очень волновались о принцах. Однако вскоре пронесся слух, что те спали как ни в чем не бывало глубоким сном, а бунтовщики до их крыла не добрались. У всех был чрезвычайно растерянный и испуганный вид, только королева показывала выдержку и завидную смелость; в комнате воцарилось напряженное молчание, министры пришли только через тридцать минут, которые показались вечностью. Некер был в красивом фраке, все остальные – в сюртуках. Мария-Антуанетта сидела между золовкой мадам Елизаветой, и дочерью, а дофинчик, зарывшись в волосы сестры, беспрестанно повторял: «Мама! Я есть хочу».

Король беседовал в своем кабинете с министрами, когда в зал вошел Лафапет. Он, наконец, привел с собой два отряда гвардейцев, но было уже слишком поздно, чтобы помешать бунтовщикам. Тем не менее он успокоил присутствующих, что мятежники не смогут пройти к этому залу.

Снаружи нарастало напряжение и недовольство. Народ требовал короля. Лафайету удалось убедить королевскую семью появиться на балконе. Окна в комнате открыли. Король, королева и их дети подошли к ним, Лафайет попытался успокоить толпу. Слышали ли его вообще? Он пытался напомнить собравшимся о любви короля к своему народу, продолжал обещать улучшения от имени Людовика XVI. И наконец, его импровизированная речь была прервана криками: «Да здравствует король!». За все это время, включая и необычный поворот событий, Людовик и Мария-Антуанетта не произнесли ни слова. Лафайет продолжал говорить. Однако теперь уже слышались другие крики: «В Париж!». Людовик XVI и его семья вернулись в апартаменты. Лафайет пытался успокоить толпу, крики усилились, и воздух сотрясли несколько выстрелов. Теперь уже требовали на балкон королеву. «Королева появилась в салоне, – рассказывает мадам де Сталь, – волосы растрепались, лицо бледное, но какое благородство, все в ее внешности вызывало уважение: народ требовал, чтобы она появилась на балконе. Во дворе, да и в салоне полно людей с оружием, и, конечно же, королеве было страшно.

Однако она, не колеблясь, вышла на балкон с двумя детьми, которые были ее защитой. Толпа, казалось, сникла, увидев королеву-мать, политический гнев утих. Те, кто хотел этой ночью убить ее, странным образом смягчились. […] Королева, на балконе подойдя к моей матери, шепнула ей, едва сдерживая рыдания: „Они хотят заставить нас, меня и короля, переехать в Париж“. Крики усилились: „Короля в Париж!“». Подавленный и замкнувшийся в себе, король ходил по своему кабинету взад-вперед и не мог принять никакого решения. Под давлением Сен-Приста он решил уступить требованиям народа. Королевская чета снова появилась па балконе вместе с Лафайетом, который объявил это толпе. Людовик XVI произнес несколько слов, которые потерялись в крике и воплях. «Я никогда не смогу простить себе, что не уехала вчера вечером», – прошептала королева Сен-Присту. Каждый вернулся к себе, чтобы подготовиться к переезду. Спешно собирали бумаги. Мария-Антуанетта сложила в небольшой ларец, который носила с собой, все свои бриллианты. Отъезд был назначен на час дня.