Текст книги "Моление о Мирелле"

Автор книги: Эушен Шульгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Разом высыпали со всех сторон, отрезав пути к отступлению. Сомкнули кольцо и молча не пускали нас. Выжидали. Бруно просыпал свои фрукты. Туллио безуспешно пытался рассовать их по карманам. Гвидо и Марко покидали все обратно в мешок. Луиджи отдал свои Симонетте.

– Подержи-ка, – сказал он и взял в каждую руку по камню.

Я оглянулся – пересчитать, но и так знал: их слишком много. Подавляюще… Малыш занял позицию бок о бок со мной…

Нет ли среди них Рикардо, он, помнится, мечтал о дружбе со мной… Нет, вроде нет. Кой-какие лица знакомы, других прежде не видел. Далеко ли до дома? Метров сто? Или двести? Если попытаться прорваться. Мешок бросить – и врассыпную, всем разом? Нет, не пойдет. Это чистое самоубийство. Нас перещелкают, как вшей, всю гоп-компанию. И этот идиот Луиджи так и стоит с булыжниками – тоже мне, непобедимый.

Я поплыл. Все сделалось таким чудным и милым. Прорезался сглаженный уличный шум, а вокруг меня стало так воздушно. И я понял, что вернулось – оно.Забило, заполонило меня. Острое чувство, что вот-вот взорвусь, приправленное облегчением, когда «все» ушло, вновь оставив лишь сухой, гадкий металлический привкус. Ты неуязвим, Федерико, сказал я сам себе, верно, ничто тебя не берет? Я глотнул воздуха и подошел к самому громиле.

– Где Рикардо? – спросил я, глядя ему в глаза. Он пожал плечами. – Я веду переговоры только лично с Рикардо, – заявил я авторитетно. Парень огляделся. У него были уши торчком и стрижка под горшок. А на одном боку проплешина, волосы решили там не расти. Скулы выпирают, нос коротко обрубленный и так далеко ото рта, что лицо кажется парализованным. Бесцветные глаза прилеплены почти у виска – короче, рожа выстругана на скорую руку. – Ни с какой шелупонью я переговоров не веду. Здесь главный Рикардо, с ним все и решим. Позовите его! – выпалил я.

– Вынайте фрукты! – завопил кто-то из «бешеных». Голос хриплый от постоянного ора.

– Попробуй отними, – ввязался в перепалку Луиджи, злосчастье наше.

Я крутанулся к нему.

– Молчать! – По задумке, в голосе должны были слышаться раскаты грома. Заодно я заметил, что и Симонетта уже вооружилась камнями. Гвидо высматривает себе подходящие, а Малыш и Марко перешептываются, присев на корточки.

– Бросить камни, – рыкнул я. – Камнями дерутся только трусы!

Я их сильно удивил, но камни были брошены на землю. Я снова вперил взгляд в того же парня:

– Позови Рикардо! – и с облегчением заметил его колебания. Глазки забегали. Ага, попался, обрадовался я. Тут раздался «боевой клич бешеных» – и они перешли в наступление.

Сражение не было долгим: сопротивлялись только мы с Луиджи, Малыш сунулся, но верзила, раза в два его больше, решительно пресек попытку. Остальных переловили и сложили рядком, как бабочек для гербария. Запал боя, крики – Симонетта в неистовстве кусала всех подряд. Луиджи вывертывался, как склизкий угорь, и эту худосочинку пришлось держать десятью руками и десятью коленками. Я сам бился, как зверь. Но что мы могли сделать? Через десять минут мы все перестали рыпаться под их острыми локтями, коленями: руки заломлены за спину. От ярости и бессилия я щерился и ругался.

– Проклятые, будьте прокляты, черти, – выл я.

Пока суд да дело, добычу нашу скоренько покидали в мешок. И привет. Марко и Бруно заливались на пару. Гвидо стоял молча, повернув к нам мокрое от слез лицо. Грустный Малыш поглядывал на меня украдкой, точно присматриваясь. Симонетта без кровинки в лице, зато саднят обе коленки, а одежда разодрана в клочья. Луиджи сидит, спрятав голову в колени, нос кровит, а вместо глаза – огромный красный шар с чуть заметной щелочкой. Он кашлял и харкал кровью… Туллио пропал.

У меня самого хлестала кровь из носа и болело все. Одна рука – немыслимо. Я поддерживал ее второй ладонью. И мысль одна: месть!Как отомстить?

–  Рикардо! – крикнул я что было сил. – Ты жалкий трус, ты боишься сразиться в открытую! – Ответа не последовало. Были слышны уличный шум и шум дождя, окатившего парк холодной водой. Луиджи сплюнул зуб.

Я встал на ноги. Дождь барабанил по грязи и фонтанчиками брызгал на ноги. Волосы уже облепили голову. Капельки, как халцедоны, повисли под носом и в уголках глаз. Я втянул их в себя – вкус крови. Одежда набрякла, в башмаках хлюпало. Гравий бороздили бесчисленные ручейки. Я задрал голову и закрыл глаза. И вдруг мне стало смешно. Меня разбирал смех! Хоть вид у моих компаньонов был прежалостный. Я расхохотался. Баста, пошли домой чиститься!

Единогласно решили возвращаться в место постоянной дислокации вразбивку, чтоб не привлекать к себе внимания. Один, другой невзначай забредали в пансионат, но тщетны оказались эти предосторожности, равно как и безмятежность на наших лицах. Нас там уже ждали!

Как так вышло? Как удалось за какие-то пару минут высвистеть всех родителей? Все Туллио. Улизнув с поля брани, он ворвался в кухню к Лауре, задыхаясь от новостей. Через полминуты она была в курсе, через минуту, отмерив вверх-вниз все лестницы в доме, она созвала все живое на совет. Комитет по организации встречи занял свои места в холле. Один за другим каменели в дверях бойцы разбитого войска. Одного вида такого количества родичей достало, чтобы у меня из головы разом улетучились все заготовленные мной складные объяснения.

Допрос с пристрастием и криками. Только руки мелькают. В меня вцепились, впились поцелуем, подняли, тряхнули. Хлопки пощечин, вопли моих доблестных воинов. От нас исступленно добивались подробностей, едва давая вклиниться в их словесные потоки одним словечком. Без церемоний шуруют в наших на соплях держащихся ошметках одежды и грубо ковыряют наши раны. Мелькнул Луиджи, мать тащила его, точно мокрого котенка. На секунду встретился глазами с Бруно, выражение полной безнадежности в его взгляде кольнуло во мне состраданием.

Хаос.

Все в комнате тряслось, стучало и дрожало. Дождь по стеклу, зубы, ноги Малыша под банной простыней, мамин голос, стаканы на полке под зеркалом всякий раз, как отец заводился, вода в раскалившемся умывальнике.

Оценить обстановку. Что им известно? Что растрепал Туллио? Мама исследовала нас на предмет сохранности, тяжко вздыхая и отпуская замечания:

– Бог мой, ну и вид у вас!

– Что вы делали?

– Что с вами сделали!!

И мне персонально:

– Ну почему стоит мне отвернуться, как сразу такое случается?

Меня трясло, но я молчал смерил ее полным достоинства взглядом. Это же моя первая в жизни качественная драка! И Лене:

– Еще раз такое случится – я запрещу тебе играть с Фредриком и другими ребятами!

Руку разнесло. Она занемела и повисла.

– Ой, Никита. – Мама держала меня за руку, и в голосе ее слышались слезы. – Кажется, она сломана. Надо бы показать врачу.

Отец выпрямился на кровати.

– Подойди-ка, – рыкнул он. Его задумчивый вид говорил, что он во власти собственных размышлений, поэтому я приближался не очень уверенно, а опухшую руку спрятал за спину. – Дай посмотрю, – приказал он. С большой неохотой я предъявил мою калеку. – Сожми-ка кулак! Я подчинился. Он тихонько нажал, другой ладонью придерживая мой локоть.

– Больно?

– Вроде, – ответил я не очень уверенно.

– Вроде? А так? – Он попробовал чуть согнуть ее.

– Ай! – взвыл я, отскакивая.

Отец потер переносицу: он поступал так всегда, если не знал, что делать.

– Лучше б на всякий случай проконсультироваться у доктора. Не думаю, чтоб был перелом, но возможна трещина. И вывихнул здорово.

Вдруг он весело улыбнулся, потрепал меня по голове:

– Вот бандит! – и просиял. Я обалдело уставился на него.

Dottore Берци сочинял рецепт и одновременно беседовал с мамой.

– Перелома нет, – констатировал он. – Но возможна трещина. И вывихнул здорово.

Dottore Берци было лет пятьдесят, кругленький, лысенький человек с широченными плечами и седыми вьющимися волосами, росшими даже на пальцах. Что стоя, что сидя, он казался верзилой. Он оглушительно хохотал, а кабинет его пропах нашатырем. И приемная тоже пронашатырилась, так что меня замутило задолго до того, как я предстал пред очами целителя, а горящее у него во лбу зеркальце и вовсе смутило мой дух.

– Ну и что ты натворил? – спросил он, едва поприветствовав маму за руку. Спросил, точно в подробностях знал и о драке, и о проделке с фруктами.

Но теперь меня забыли. Я сидел с забинтованной рукой на перевязи и был обихоженным пациентом. Мама излагала свою точку зрения на архитектуру Флоренции и на пренебрежительное отношение Джуглио к гигиене. Рецепт выписывался то ли ей, то ли отцу и не имел ко мне ни малейшего отношения. Среди прочего мама пожаловалась на «бешеных». Dottore воспитанно улыбнулся и пожал плечами:

– Вечная проблема. Дети, которыми никто не занимается. Дети, у которых война отняла родителей. И заставила сбиться в банды – просто чтоб выжить. Эти дети заполонили всю Европу. Неужто у вас в Норвегии их нет?

– Не-е-т… – ответила мама, словно застеснялась.

– В Италии il sinda с Фабиани предложил их отлавливать и помещать в специальные интернаты. Но редко кто уж совсем один как перст, многие удирают, потом бродяжат, пока их снова не поймают. Мы боремся, чтоб на это выделяли больше денег, но нам мешают. Обычная история, что ни возьми. Нет денег на строительство, на нормальные дороги, на новые больницы, на помощь бедным – ни на что нет, даже на восстановление центра… Эх, синьора, да вы сами видите! У коммуны денег нет, а государство… – И он опять дернул плечиками. – Государство лучше не выполнит свои прямые обязанности, чем поможет sindaco-коммунисту. Такова реальность.

Гаспари нас знать больше не желает, а ведь мы входили в одну коалицию. Он все очевиднее скатывается вправо, а Ватикан и Штаты этому всячески способствуют, само собой. Только Фанфани еще и думает о реформах. А остальные… – И Берци скорчил брезгливую гримасу. – И это только цветочки, попомните мое слово.

Он дописал рецепт и поднялся. Он протянул маме руку и угодил в плечо.

– А я был однажды в Норвегии – еще до войны, – хохотнул он. – Году в 34 или 35. Красивая страна. И нет такой теснотищи, как у нас. Есть куда улететь фантазии. Если б не пища – она была несъедобная совершенно…

Мама заулыбалась:

– Не говорите, привычка – великая сила.

– При случае сердечный привет от меня семейству де Виттов. Такие славные люди. И спасибо за их теплые слова. – Он отвесил поклон. Когда мы уходили, он высунул голову в коридор, показал на нас пальцем и крикнул:

– По две ложки утром и вечером за едой, arrividerla!

Ну наконец-то воля, свежий воздух. В трамвае я спросил маму, кто такие де Витты.

– Он – хороший художник, уже в возрасте, и его жена. Знакомые отца. Де Витта был директором Уффицы до Муссолини. Это по их рекомендации мы попали к доктору Берци. Здесь без знакомств никак не устроишься. Он даже гонорар брать не желает.

– А видела, какие у него руки, в шерсти. А почему вместо этого волосы не растут на голове?

Мама поспешно отвернулась:

– Язвить по поводу внешности человека не принято, Фредрик.

Мы замолчали. Мама смотрела в окно, а я думал о dottore Берци, «бешеных» и интернатах. Правда ли, что это другое название гитлеровских концлагерей?

Малыш ползает по полу, играет в машинку. Сам я привалился в углу дивана, нянькаю больную руку и имею обиженный вид. Фредрик дуется – Фредрик скучный – к Фредрику не надо приставать…

А я думаю. Есть о чем. Во-первых: правая рука покалечена. Erqo: ни диктантов, ни задачек, ни письма, – а также ни рисунков, ни дневниковых записей. Fasit: и?

Во-вторых, рука на перевязи подарила мне особый статус. И сама сбруя была редкой красоты – но предплечье ноет все время, а о веселых играх нечего и думать. Fasit: и?

В-третьих: я сладостно предвкушал свое явление в столовой. Я немного припозднюсь, чтобы все, включая моих бойцов, были в сборе. То-то у них челюсти отвиснут – но в каком виде они сами? С тех пор как нас накрыли в холле, я никого из них не видел. И не разболтал ли кто про кражу фруктов? Бруно, к примеру? Еще слава Богу, что Роза не в курсе. Fasit: и?

В-четвертых: вендетта! Сыграть с «бешеными» какую-нибудь шутку позабористей, но чтоб самим не обжечься. Здесь важна продуманность действий. Пусть не надеются, что последнее слово осталось за ними! Я насупился. И приказал себе: не слюнтяйничай. Забудь жалость. Они сами этого хотели. Или ты все боишься их. Да нет, собственно говоря, я никогда их по-настоящему не боялся. Только презрение и ненависть! Это просто кучка вонючих трусов. И возиться с ними противно. Предатели.

В-пятых: что делать с Туллио? Это нужно решить на ближайшей же встрече. По-хорошему следовало бы распроститься с ним. Он заложил нас не хуже «бешеных». Но с другой стороны. Тут нужно действовать с хитростью. Если сделать вид, что мы его простили и верим ему всей душой, то, может, и от Туллио будет какой прок?..

В-шестых: почему с ними не было Рикардо? Его что, отставили из атаманов? Или уже сцапали? Или просто «бешеные» действовали на свой страх, не спросившись у Рикардо? А может, он не стал быучаствовать в такой компании? И что он сделал, когда узнал о стычке, – если считать, что Рикардо на свободе? Небось от радости оскалился и заржал, гаденыш, а может?..

В-седьмых: мстить ли родителям? Тут нужно решать всем вместе. Тем более что самый горячий прием прошелся по моим вассалам.

И тут мои размышления прервал стук в дверь. Мама открыла. На пороге стояли синьоры Фуско и Краузер.

7

– Синьора, мы бы хотели побеседовать с вашим супругом. Он дома? – Синьор Фуско коротко кивнул. Его птичьи заостренное лицо белело в темноте коридора. За ним едва угадывалось лицо синьора Краузера, его глубоко посаженные глаза и перекошенный рот под щеточкой усов.

– Он работает в кабинете, – ответила мама. – Это очень срочно?

Господа переглянулись и кивнули. Нет ничего зловещее таких безмолвных кивков.

– Леня, сбегай позови папу, – распорядилась мама. Малыш вылетел стрелой. – Не угодно ли синьорам войти? Что стоять? И в коридоре прохладно. Присаживайтесь – ой, минутку. – Мама стряхнула игрушки и одежду с двух стульев. – Господа уселись. – Вина? – Спасибо, не хотят.

Тишина опутала всех присутствующих. Синьор Фуско достал сигарету, размял ее пальцами и сунул в рот. Мама взглянула на него, он кашлянул, вынул сигарету и спрятал ее обратно в коробку. По маминому лицу скользнула улыбка.

– Не угодно ли господам объяснить, чему мы обязаны честью их визита? – тихо спросила мама.

Те переглянулись. В этот раз прокашлялся синьор Краузер.

– Синьора, мы пришли по весьма деликатному вопросу, – объяснил он.

– Позвольте заверить вас, что у мужа нет от меня ни малейших секретов, – помогла ему мама.

Едва завидев гостей, Нина залезла ко мне на кровать и теперь сидела у меня между ног и сосала палец. Я прикрывал ее забинтованной рукой. Оба посмотрели на Нину, на меня и принялись наперебой уверять, что у них и в мыслях не было… как она могла подумать… разумеется… они могут поклясться!.. Руки прижимаются к сердцу, руки воздеваются к потолку. Вошел отец. Оба с видимым облегчением поднялись ему навстречу.

Рукопожатия. Отец повернулся к нам.

– Фредрик!..

– Я сейчас вернусь, только пописаю, – соврал я, заталкивая Малыша с Ниной в угловой кабинет.

Так легко они от меня не отделаются… Я вернулся под дверь и прижался ухом к замочной скважине. Не годится. Голоса слышны, но слов не разобрать. А мне нужнознать, о чем речь. Что делать?

На цыпочках прокрался на лестницу. Не стал зажигать слабенькую лампочку, тусклящую всего минутку. Прислушался, разинув рот. Ни звука из обычной гаммы шума и криков, а еще ведь не поздно. Идти – не идти? – взвесил. Единственная возможность. Запустил руку в карман. Порядок, нож на месте.

Шаг за шагом приближаюсь к чердаку. Уговариваю собственные ноги:

– Вы – il capo, помните, вы – il capo! – Не скрипнуло ни одной двери, никто не перебежал дорогу, не высунулся не вовремя. Я добрался.

Дошлепал до органа. Из полукруглых окон сеялся сероватый свет, он обрисовывал контуры, остальное темнело.

– Осторожно, – шептал я. – Осторожно, il capo!

Крышка поддалась. Я погладил клавиши. Какой там у нас номер? Я отсчитал пальцем, засомневался, отсчитал снова. Раз, два, три, четыре… Изготовил палец – и нажал!

– Отче наш, иже еси на небесех… – попробовал я. Прислушался. Тихое бормотанье. Женский голос. Анна-Мария – или синьора Касадео – или синьора Фуско – или еще чья-то матушка? Это не у нас. Вдавил клавишу – и попробовал снова. Раз, два, три – «да святится имя твое, да приидет Царствие Твое…».

– На сердце червовый король. Ой, смотрите, и все впустую – полный набор шестерок! – Синьора Коппи брызжет злобой.

Еще раз! Пару дыхательных упражнений. Вдох – выдох, вдох – выдох, глубже, еще глубже – и спокойней.

– …Это кончится? Я просто спрашиваю вас: чем это кончится?

Наконец-то! Голос синьора Фуско. Высокий, сварливый.

И отец:

– Но вы же сами говорили, что ничего подобного прежде не случалось?

Краузер:

– Именно. А теперь они перешли эту грань. А дальше будет хуже.

Я зажал рот ладонью. Речь о нас! И им все известно. Ну так я и знал. Предан! Я обмяк на стуле, уткнув голову в колени. Угораздило ж меня связаться с этими сопляками. Наверно, Гвидо или Марко. Их отлупили так, что они не выдержали, проболтались (про Симонетту я тогда почему-то не подумал). Темнота вокруг сделалась непроницаемой.

– Но мне все же абсолютно непонятно, каким образом увольнение Лауры разрядит обстановку, – произнес мамин голос. – Разве это не вызовет у них цепной реакции?

– Простите меня, синьора, – зазвучал Краузер. – Но видно, вы не полностью понимаете, как эта система устроена.

– Система устроена! – взвилась мама. Ясно слышалось ее волнение. – Вы рассуждаете о Лауре и несчастной ребятне, точно они станки на вашем заводе.

– Ну-ну, Элла, – урезонил отец, перейдя на норвежский. – Синьор Краузер имел в виду совершенно другое. Он хотел сказать, что сыновья Лауры притягивают сюда этих мальчишек, и они…

– Я не дура и вижу, что он имеет в виду. Но ты забываешь, Никита, что значит для Лауры то крохотное жалованье, которое она здесь получает. Ты подумал, как ей жить?

И Фуско:

– Я прекрасно понимаю вашу нерешительность, синьора. Ваше мягкосердие делает вам честь, но мне кажется, в первую очередь мы обязаны подумать о собственных детях. Вот ваш сын Федерико. А если б они пробили ему голову? Правы ваш муж и синьор Краузер. Они просто бандиты и мародеры, которые не остановятся ни перед чем. Ни перед чем,вдумайтесь.

Отец:

– Но все же, может, поговорить с Лаурой, показать ей, что мы не намерены терпеть дальше, пусть приструнит сына – Рикардо, вы сказали? Так и пригрозить ей, что, если подобное повторится, ее рассчитают.

Краузер:

– Повторится непременно. Или вы хотите, чтоб мы день и ночь тряслись из-за своих детей? Или держать их взаперти? К сожалению, синьора, ситуация стара как мир: те, у кого ничего нет, ненавидят всех вокруг. В этих детях клокочет ненависть. А она рождает злобу. И с них нет спросу за их испорченность, во всем виновата война.

Мама:

– Заладили: война, война! Чуть что – все валят на войну. А она кончилась давным-давно, три года, синьоры, прошло.

– Лаура! Нам никто не давал права карать или миловать, тем более мы сами пороху не нюхали. – Отец опять перешел на итальянский.

Фуско:

– Италия расколота, синьора. С одной стороны коммунисты, с другой – фашисты.

– Я полагал, с фашистами давно покончено, отец.

– Покончено-то покончено, но они вынашивают планы мести. Посмотрите хоть на Коппи или Касадео, или Маленоцци…

– Не думаю, чтоб Касадео мечтал о мести, – тихо вставил отец.

Синьор Фуско будто не расслышал:

– А муж Лауры был анархистом!

Мама:

– Ну какое это имеет отношение? Ее мужа убили семь лет назад!

Краузер:

– Синьора опять ошибается: это имеет прямое отношение. В Италии все со всем связано.

– Господа! Элла! Мы уклонились от темы, – конечно, политическая ситуация в Италии весьма занятна, но давайте вернемся к конкретной проблеме: банда в парке. Позвольте мне внести конструктивное предложение. Давайте решим все завтра на свежую голову – извините, я хотел бы закончить, – так вот, давайте отложим до завтра. Сегодня мы слишком возбуждены. Поэтому я приглашаю всех, чьи дети замешаны в этой истории, собраться завтра у нас в это же время и вместе принять решение. Например, в какой форме изложить суть проблемы синьоре Зингони. А тем временем я побеседую с Лаурой и растолкую ей наше возмущение. И попрошу ее воздействовать на этого непоседу, ее сына. Полагаю, один день мы в силах присмотреть за собственными детьми. В конце концов, серьезно никто не пострадал, а дети – они и есть дети.

Тишина. Потом скрип стульев.

Фуско:

– Договорились. Но будьте добры не говорить Лауре о нашей встрече. Неизвестно, что она может предпринять.

– Она может предпринять?!

– Элла, я прошу тебя!

– Хорошо, хорошо.

Краузер и Фуско:

– Arrividerci, signora! Arrividerci, signore!

Хлопнула дверь.

Я выдохнул. Оказывается, я не дышал весь разговор. Теперь меня трясло, клавиши едва поддавались. Как в бреду, я отыскал дверь и умудрился справиться с замком. Буквально скатился по лестнице. Только заперев дверь клозета, я чуть перевел дух. Уселся на очко и прислонился лбом к холодному фарфору умывальника. Значит, про фрукты им неизвестно. Никто не раскололся. Но остальное! Остальное! Во-первых, Рикардо. Рикардо – сын Лауры! Вот оно что. Как же я не понял этого раньше? Наверняка все знают – и Малыш – все знали об этом, – а мама с отцом тоже не догадывались, – но все прочие родители знали. Теперь Лауру уволят. Малыш Туллио умрет – ясно, Туллио обречен – Лаура в руинах – скрюченная – с мешком и палкой – протянутая к нам когтистая лапа – едва заметное в лохмотьях лицо – если присмотреться, то можно узнать старое мамино платье. Вечно не унывающая Лаура плачет. А Рикардо доходит в концлагере.

– Нет, – клялся я шепотом кафельному полу. – Этого не будет. Я обязан их предупредить, я должен что-то сделать.

Голоса взрослых. Далекие-далекие.

– Теперь-то, Мозг, ты видишь, что я вынужден был подслушать. У меня не было выбора, – шептал я.

Не знаю, сколько времени я так просидел, но когда мама постучала, ответил я не сразу. Она даже не постучалась, а поскреблась.

– Фредди, ты здесь? – И после молчания: – Фредди, ты меня слышишь? Что ж не отвечаешь? С тобой все в порядке?

Со мной все в порядке? Я открыл. Войдя, мама обследовала помещение:

– Тогда что ты здесь сидишь, Фредд, и?

– Тебе непременно нужно звать меня Фредди. Ты не можешь говорить «Федерико», как все?

Она смерила меня долгим взглядом:

– Хорошо – Федерико.

Я протиснулся мимо нее в коридор. Они мне сами расскажут? Конечно, никто и словом не обмолвился. Мы спустились в столовую. Нетерпение, с которым я предвкушал свой вход в зал, испарилось. Что такое забинтованная рука в сравнении с тем, что приближалось? С первого взгляда было видно, что все в курсе. Наши раны никого более не занимали. Появился Луиджи, воспитанно шагая с мамой за ручку. Половина лица иссиня-желтая, глаз темно-фиолетовый. У Симонетты ошкарябан нос и щедро залита йодом ранка на лбу. У Бруно спеленута повязкой голова – Бог знает для чего! Братья Фуско разукрашены пластырем художественно-беспорядочным образом. Мы переглядывались украдкой. Взрослые старались непринужденно болтать. Когда вошла Лаура, неся первую пирамиду аппетитных спагетти, тишина накрыла зал, как мокрым одеялом.

Лаура расставляла закуску с еще большим грохотом, чем всегда, она вздыхала и причитала по поводу нашего вида. Она гладила нас, а ее испуганные глаза молили о словечке в ответ, но никто из взрослых не обратил на нее внимания. Даже мама, хотя она еле-еле справлялась с собой.

Волосы Лауры растрепались, лицо смялось, как и все дородное тело. Слезы проложили бороздки по щекам, и все кончилось тем, что Лаура с рыданиями убежала в буфетную. Самый момент для наития, решил я. Сжал под столом здоровый кулак и стиснул зубы. Ну давай! Я уже спешил Лауре вслед. Вот сейчас, освободившись ото всех уз, я найду нужные слова. Но – ничего. Наитие подвело! От тоски и смущения я принялся работать вилкой.

– Никита, мы должны что-то сделать! – разобрал я мамин шепот. – Это невозможно.

Отец:

– Дорогая, но что мы можем сделать? Мы же не можем идти против всех?

– Но это же бесчеловечно! Как они могут быть такими жестокими! Мы должны дать ей понять, что мы думаем.

– Они не жестокие, они напуганные.

– Жалкие, жалкие люди.

– Но разве ты не боишься за Леню с Фредриком. А если Краузер прав? И они нападут снова? И все кончится гораздо печальней?

– Но объясни мне, Никита, с чего вдруг они нападут на них?

– А с чего в этот раз напали?

Я уставился в тарелку.

Когда мы выходили из столовой, сзади меня возникла Анна-Мария. Она обхватила меня за плечи, и голова моя затерялась у нее на груди.

– Chao bello. – Голос шел из груди и прямо мне в ухо, потом она чуть отстранила меня и запечатлела мягкий, помадный поцелуй на моей щеке.

Теперь я сидел на кровати и осторожно трогал щеку. Я обмишурился. Анна-Мария спутала мне все карты, потому как, пока обед преодолевал закуску, горячее и десерт, я оттачивал план, как мне ускользнуть от надзора и забраться снова в Мозг. Мне нужно туда! План состоял в том, что я терял на лестнице башмак, и пока я завязывал его, все уходили вперед, а тогда – хопс! – в соседний коридор, и был таков. Теперь башмаки оставалось только зашвырнуть под кровать, поскольку по лестнице я взлетел прыжками, вращая головой, как заводной.

Можно притвориться засевшим в туалете, но такая версия дает слишком мало времени. Стоит мне просидеть в этом кабинете дольше пяти минут, как под дверями возникает мама со своим неизменным «Фредрик, с тобой все в порядке?». Даже не хочу думать, что будет, если меня там не найдут.

Тут мне был подарен вечерний мамин поцелуй. Я ответил на него жарко, как только мог. Заслуженное есть заслуженное…

Едва мама ушла, заныла рука. Я вертелся и так и сяк, но все было больно. Только вытянуть руку и придерживать второй, но тогда спать невозможно. И мысль про Мозг засвербила с ночной настойчивостью. Может, если притвориться спящим… Вполне возможно. Если домашние поторопятся улечься. Хоть бы отец раз в жизни обошелся без ежевечерней книжки в постели!

В доме так звеняще тихо. Все заняты интригами. Интересно, обо мне говорят? В руке тикало. Секунда за секундой, несчетное множество минут. Засопел уснувший Малыш, Нина видела уже десятый сон. Родители потушили свет, легли и разговаривают шепотом. Паузы между словами все удлинялись.

На секунду меня сморило, но я тут же проснулся. Мама стояла у моей кровати и внимательно всматривалась в меня.

Было нетемно, я отчетливо различал ее и задышал сонно, медленно, наблюдая за мамой из-под прикрытых ресниц.

– Что, спит? – спросил отец с кровати.

– Да, – прошептала мама в ответ. – Как всегда, спит без задних ног.

– Иди ко мне, – пророкотал отец.

И она засеменила к нему, что-то квохча.

Одеяла скомканы, кровать скрипит, мне вслушиваться, всматриваться. Ходит ходуном диванный валик – полсмешка – полслова – вскрик – шиканье – вздымающаяся отцова спина, мощная, матовая – мамины ноги – натягиваемое одеяло – тяжелая-тяжелая рябь накрывает комнату. Я всматриваюсь и вслушиваюсь. Огромная образина у двери притаилась, делает что-то на полу. В сером свете из окна видно что-то четырехногое, скрючившееся под мойкой, какая-то тень по зеркалу, по потолку. Может, это просто сама раковина? А что это за рыло проперло стену? А бьющее в окно крыло летучей мыши по размаху вроде больше тянет на Феникса? Привидение под моей кроватью тихохонько ворочается, боится высунуться – пока! И скелеты замурованных в стены Строцци изготовились в своих нишах. И уже шмыгают по коридорам и лестницам. Может, это богомерзкие приспешники Аида? А вот окровавленный герой Агамемнон – и все они сгрудились в углу, где темнота гуще.

Сквозь толщу одеял – задушенный, невольный – до меня долетает вскрик. Свет. Я осторожно высовываю голову.

Мама присела над биде, льется вода, низкий смех отца, довольный, уютный. У двери огромный шкаф с широченной подставкой. Финиковая пальма тянется к окну, а в углу висят наши пальто.

Я откинул одеяло и вылез из кровати. Мама судорожно прикрылась полотенцем:

– Фредрик, ты не спишь?

– Я в туалет, – промычал я.

– Ты не заболел?

– Мне просто в туалет нужно.

Я натянул свитер, сунул ноги в башмаки, а нож – в карман.

Ботинки с моими голыми ногами захлюпали к двери.

В коридоре я замер. Там кто-то стоял. Что-то большое, длинное. Наверно, это внутри меня. Тишина наводнилась звуками. Звуки, кругом звуки. Иди, шептали они, не останавливайся! Я шел. Ступенька за ступенькой. И вроде шел по закоулкам себя, по податливому, смуглому коридору из кожи. А звуки рождались и внутри, и снаружи – или и не звуки это, а как назвать, не знаю. Я шел и в то же время не шевелился.

Комната за комнатой спали. Сонный покой клубился по трубкам и сочился из органа, дремота тонкими полосками ложилась на пол, оседала на фиолетовом плюще стула, тулилась у двери и растекалась по лестницам, до самой крыши все пропитал собой сон. Спали клавиши и кнопки Мозга. Я сидел перед ним на стуле – забывшись?

И вдруг – без подготовки – голоса. Отчетливые, несдержанные. Супруги Коппи.

– …втра тебе это вредно. Подумай про сердце. Хочешь еще валидол?

– Нет, нет, не надо лекарств. Это лучшее лечение. Dio mio, наконец-то!

– Массимо, Бога ради, прошу тебя, прекрати. Дай спать, завтра, я не могу больше… Ну что с ним делать? Святая заступница, что ж это такое! Уж третий раз мужик просыпается – и все снова здорово!

– Несчастная, ты что, не понимаешь, что это для меня значит? Наконец-то все устроилось, наконец-то прошлое ушло в небытие. Я как будто заново родился. То я доживал свои дни – а теперь начну все с самого начала!

– Я все поняла, Массимо, ты уже говорил это, раз двадцать говорил – но ведь контракт еще не подписан.

– Контракт! Чистая формальность. Завтра все будет готово.

– Ты забыл, сколько раз все было также на мази, – и в последнюю минуту срывалось.

– Раньше! Тогда ничего не было решено. Были догадки, наметки, прикидки, туманные обещания, слухи, интриги. А теперь сам Баттистини обещал мне – ты поняла меня? Сам Баттистини. А он человек слова и не обманет старого друга.

– Особенно друга, который кое-что про него помнит!

– Андреа! Что ты такое несешь? Все, больше ни слова!

– Баттистини точно такой, как все твои друзья, он…

– Молчать! Dio mio, она сводит меня с ума. Сводит с ума!Ты этого добиваешься, Андреа, этого? Смотри! Смотри, что я делаю! Вот, вот, так (резкий звук), на, пожалуйста (всхлипывания).

– Бог мой, Массимо, возьми себя в руки. Ты начнешь задыхаться! (Невнятно.) И так, и вот так (звук сходит на нет).