Текст книги "Журнал «Если», 2005 № 11"

Автор книги: ЕСЛИ Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Он смотрел на меня, как враг, оправдывался начальник стражи. Шел на меня, как враг. Он поступает, как враг себе и королевству. Что бы сделал Эгберт на моем месте? Ничего. Королевские указы Эгберт исполнял по своему разумению. Зачастую только делал вид, что исполняет их. Но он был просто не способен нарушить правила и напрямую подавить волю короля боевым искусством. А вот отец его – мог! И это всё объясняет. Ведь мы устояли благодаря тому, что первые безумные указы были пересмотрены и смягчены. Значит, старик окорачивал короля, мешая учинить полное зверство, которое взбунтовало бы народ и стало поводом для вторжения «дружественных войск» соседей. А потом Эгберт-сын приучил всех к мысли, что король живет, как хочет, а королевство – по правилам.

А теперь я сам нарушил правила. Это оказалось так просто! Король никогда не был силен в боевом искусстве. Управлять им очень легко. Хватит у меня воли удержаться, если найдутся еще причины? Боюсь, нет. Ведь это ради блага королевства! И что будет? А что станет со мной? Недаром говорят: на правилах держится мир. Мир, он может и отомстить.

На подоконнике сидел пожилой шут. Потирая ноющий кулак, начальник стражи подошел к нему.

– Король боялся старого Эгберта?

Шут огляделся. Покосился на кулак.

– Сначала нет, – сказал шут тихонько. – Он его любил. А когда открыли заговор в университете и старику приказано было разобраться, у них после случилась беседа один на один. И король забоялся. И дальше – больше. Потому старика и сместили, а не по возрасту. Король от него уже прятался.

– А сына его?…

– Нет-нет. Они просто Младшего не поделили. Совершенно не боялся. Никогда.

Шут пожевал губами, вспоминая, и добавил:

– А от старика Эгберта под конец разбегались все. Я тоже бегал. Он изменился очень. Такой стал… Вроде и не злой, а жуткий. Сам идет по дворцу, а на его пути залы пустеют, и только двери хлопают.

– Что и требовалось доказать… – кивнул начальник стражи.

Он спустился в канцелярию и подозвал секретаря.

– Пиши бумагу. Черновик указа. Именем короля. Послать меня командующим на южную границу. Исполнить по окончании праздников.

– А основание? – удивился секретарь.

– Я уважаю правила, – процедил сквозь зубы начальник стражи.

– Так и писать?!

Король стоял у постели сына, глядел на спящего мальчика и думал, что начальник стражи оказался неприятно похож на старика Эгберта. Жаль, но придется от него избавиться.

В своем лесном доме укутанный теплым одеялом Диннеран, дрожа от озноба, глядел в потолок и старался не думать о смерти. Никогда раньше целитель не чувствовал себя таким брошенным и ненужным. Даже когда его выгнали из столицы, он на что-то надеялся, глядел в будущее. А теперь будущее наступило. Надо было просто жить дальше, и ждать, и терпеть. Это казалось непосильной задачей. Главное, бессмысленной.

Понурый боевой конь мутными глазами смотрел в пустоту. Он позволил себя почистить и загнать в стойло, ему задали корма, но к еде и питью конь не притронулся. Без хозяина он тихо сходил с ума. И подумывал кого-нибудь убить. Какого-нибудь плохого человека. Плохих много, вдруг кто подвернется.

На залитой солнцем поляне разбойники копали могилу для Эгберта. Они бы с удовольствием обобрали тело до нитки, но это оказался не тот Эгберт, а разбойники сейчас были вроде как на службе и гордо именовали себя «охраной». Вот закончат важные дела – и набедокурят вволю. Конечно, в тех пределах, которые дозволены правилами.

Бритый вожак, почесывая редкую щетину на подбородке, сторожил тело и думал, что он еще молод, дождется времен, когда все наладится. Настоящий университет тут будет не сразу, но можно за границей окончить магистратуру и вернуться домой. Он чувствовал, как вдалеке страдает Диннеран, и жалел учителя, выдумавшего себе горе из ничего. Эгберт тоже все безумно усложнял. Это его и сгубило – а какой был замечательный человек.

Разбойник прикинул в уме предстоящий выход из леса и решил, что на этот раз все сделает очень быстро. Пробежится по деревням, потолкует с нужными людьми, посмотрит своих больных и скорее поведет шайку на промысел.

Он был одно название что разбойник, на самом деле связной и доверенный человек Диннерана. Шайка его слушалась, но, в первую голову, охраняла и берегла. Он никого в жизни не убил и не хотел этого. Только грабить случалось, без азарта и удовольствия, так, на хлеб.

Но теперь разбойник представлял, с каким диким наслаждением выскочит из кустов и огреет по хребту дубиной первую попавшуюся добычу из богатеньких. Со словами «Это тебе за Эгберта!».

И тогда, может быть, на душе станет полегче.

Элиот Финтушел
Вас обслуживает Гвендолин

Представьте себе картину: я сижу за кассой в «Папиксе». Профессор подходит к раздаче. «Сейчас, сейчас, одну минуточку», – говорит он, и мы ждем минуточку. Профессор вынимает из фольговой упаковки мятную зубочистку. Он двигает туда-сюда блюдечко для мелочи. Он стучит по плинтусу мысками своих оксфордских туфель и наконец произносит: «Дайте мне для начала яичный салат с оливками». «Хлеб нужен?…» – спрашиваю я. Он молчит еще примерно минуту. Я снова жду, постукивая по блокноту тупым концом карандаша. Наконец он говорит: «Только майонеза, пожалуйста, кладите поменьше». «С вас три семьдесят пять», – говорю я, а он отвечает: «Вы позволите пригласить вас на ужин?».

А я говорю: «Чего-о?…».

(Это я вам о своем муже рассказываю.)

А он – вот вам крест святой! – повторяет эти свои слова, хотя я и в первый раз все прекрасно расслышала: можно, мол, пригласить вас на ужин?

Пока суд да дело, смотрю на него. Тогда, помню, мне бросились в глаза прекрасные белые зубы и наброшенный на плечи свитер с завязанными на груди рукавами – ну совсем как на картинке в «Вог». Я, по сравнению ним, была совсем дурнушка: волосы секутся, целлюлит прогрессирует, а на груди болтается кретинская табличка с надписью «Вас обслуживает ГВЕНДОЛИН».

– Конечно, – говорю. – Почему бы и нет?

– Когда, – говорит, – вы заканчиваете работу?

– В половине пятого, – отвечаю. – Только сначала мне нужно попасть домой, чтобы принять душ и переодеться.

– Нет, – говорит он и начинает нажимать кнопочки на своих часах. – Вы и так прекрасны.

Ну, или что-то в этом роде. И прежде чем я успела что-то ему ответить (впрочем, я, наверное, все равно бы не смогла вымолвить ни слова – до того обалдела), он уже исчез. Даже не улыбнулся на прощание, хотя что-то такое вроде бы полагается – я читала об этом в дешевых романах в мягкой обложке.

Ну исчез и исчез, мне-то что? Я продолжаю работать. Вытираю начисто прилавок. Засыпаю в автомат приправы – горчицу там всякую, перец, кетчуп… И вдруг меня будто ударило!.. Сердце забилось часто-часто, а грудь сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Оставалось только одно – рассмеяться. Я всегда так поступаю. Я и рассмеялась, а потом спрашиваю нашего посудомойщика Винни, видал ли он того парня.

– Это которого?… – переспрашивает. – Профессора, что ли?…

– Ах, вот, значит, кто он такой! – говорю. – А ты откуда знаешь, что он профессор?

– Лили как-то его обслуживала, – говорит Винни. – Ты ведь знаешь нашу Лили: она как увидит смазливого мужика, так перед ним и стелется. Готова тарелку ему языком вылизать. А что он сделал, профессор-то?…

И я рассказала, что сделал профессор, а Винни сначала только пожал плечами. Он пожал плечами, потом повернулся, и я увидела, как в облаке пара, который шел от посудомоечной машины, блеснули его редкие, немного заостренные зубы. Это Винни так улыбается. В общем, он улыбнулся, а потом сказал именно то, что я хотела услышать.

Он сказал:

– Наверное, ты ему понравилась.

И еще он сказал:

– Надеюсь, никто не возражает, если я доем яичный салат с оливками?…

Тогда у меня еще не было своего лося, но на заднем дворе мотеля, в котором жила, я часто видела лосиные следы. По утрам я находила на земле отпечатки копыт, видела обломанные и объеденные ветки на деревьях, обгрызанные стебли цветов. Старый мистер Балтазар из четырнадцатого номера думает – это я их обрываю, цветы то есть… Мне это абсолютно ни к чему, но старика не переубедишь. Упертый он. Не стану подробно его описывать; достаточно сказать, что мистер Балтазар носит подтяжки, которые пристегиваются к штанам пуговицами!

Но теперь у меня есть лось. Он щекочет мне ладонь влажными, отвислыми губами, а когда я целую его в шею, он перестает жевать свою жвачку – если он жует – и тычется носом мне в плечо, совсем как кошка или собака, которая хочет, чтобы ей почесали за ухом. (На самом деле я целую его не в шею. Под челюстью у него болтается что-то вроде зоба, но это не совсем зоб. По-научному это называется подгрудок. Он похож на петушиную бородку, только большую.)

Мой лось вообще очень большой, но он ласков, как котенок. Вечерами, когда профессор задерживается на работе и я остаюсь дома одна, я иногда вижу своего лося из окна кладовой. Тогда я выхожу на заднее крыльцо и смотрю, как он обгладывает иву, которая растет во дворе. Он оттопыривает толстую нижнюю губу, цепляет зубами полоску коры и жует, жует, жует… Он жует, а я смотрю на него сквозь нежно-зеленый дождь ивовых ветвей и боюсь пошевельнуться. В такие минуты мне кажется – я стою у водопада; звенит и поет падающая с высоты вода, а за ее хрустальной стеной творится какое-то волшебство. И ни говорить, ни двигаться нельзя – иначе можно спугнуть сказку, и тогда водопад замолчит, а чудо исчезнет. Впрочем, кто может сказать наверняка?… Только не я. Я просто сижу на крашеных ступеньках и молчу, не в силах отвести взгляд от моего лося. В конце концов он поворачивается ко мне и мычит негромко и нежно, и тогда я не выдерживаю. Да и кто на моем месте не попытался бы заглянуть за кружевное покрывало листвы?…

Мой профессор – он постоянно думает о всяких вещах, о которых я не имею никакого понятия, честно. Именно поэтому я решила, что будет гораздо лучше, если он переедет ко мне, а не я к нему. Я однажды побывала в его квартире и могу описать ее только одним словом – кошмар. Можно подумать, у него в доме взорвалась бомба, произошло стихийное бедствие – ураган, тайфун, наводнение. Он всего этого просто не замечает, но я-то другая. Я человек аккуратный. И наш союз можно считать разновидностью симбиоза.

На первом свидании профессор повез меня в кино в своем шикарном «вольво». Конечно, приятно, когда тебя видят с таким классным парнем, но я никак не могла дождаться, когда же наше свидание закончится, чтобы я могла рассказать о нем Винни и девчонкам. Должно быть, поэтому все время, пока мы были вместе, я чувствовала себя как неприступная крепость под названием Форт-Гвендолин. Мое тело превратилось практически в камень, а губы… О губах я уже не говорю. Язык у меня тоже отнялся. С вами, думаю, было бы то же самое.

Но все это продолжалось только до тех пор, пока в середине кретинского французского фильма (о чем там шла речь, понять было все равно невозможно, потому что субтитры давались белыми буквами на белом фоне) он вдруг не начал плакать. По-настоящему! Он наклонился вперед, стал всхлипывать и шмыгать носом. В конце концов он прижался головой к моей груди там, где сердце, и… Что мне оставалось делать? Симбиоз есть симбиоз. Я обняла его за плечи и прижала к себе, а через пару недель мы поженились. Есть вещи, которые просто обязаны случиться, рано или поздно.

Между прочим, эти странные приступы происходят с ним довольно регулярно. Клянусь, я не выдумываю. Например, утром, когда профессор пьет кофе и ест кукурузные хлопья в молоке, поминутно поглядывая на свой «Таймекс»[1]1
  «Таймекс» – товарный знак недорогих электронных или кварцевых часов массового производства. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть] и прижимая к груди кейс с бумагами, он может внезапно обмякнуть. Просто обмякнуть, упасть лицом в миску с хлопьями и залить себе молоком всю грудь. Что я в таких случаях делаю?… Ничего особенного. Симбиоз – это такая штука, когда все, что ты делаешь для другого, не кажется каким-то особенным. В конце концов, он мой муж, и этим все сказано.

Кстати, процедура регистрации брака включала обмен кольцами. Мы не знали, что это обязательно, поэтому нам пришлось купить те, которые предложили в мэрии. Стоили они дешево да и выглядели соответственно – даже в коробки с воздушной кукурузой кладут в качестве сувениров вещицы посимпатичнее. Клерк, который нас регистрировал, едва язык себе не сломал, пытаясь выговорить имя профессора. По-настоящему его зовут Альцибиадис. Впрочем, профессор не хочет, чтобы я называла его этим именем. Он говорит, что «дорогой» нравится ему гораздо больше, в крайнем случае сойдет Альби или Эл. Сам он называет меня только «дорогая» и «милая».

Альцибиадис! Можете себе представить?!

После регистрации я сказала моему профессору: Альби, милый, я хочу настоящее кольцо! Я имела в виду, что наша свадьба получилась какой-то будничной; я, например, даже не успела принять душ и одеться как следует, потому что мы пошли в мэрию, как только кончилась моя смена. А профессор – вот честное слово, не вру! – он вырвал из своей чековой книжки незаполненный чек, дал мне и велел «купить что-нибудь». Вы, наверное, скажете: не очень-то он обо мне думает, но я знаю, что это не так. Он любит меня до безумия. Любит и нуждается во мне. Это симбиоз. Черт побери, в конце концов я-то своего мужа знаю.

Как-то я сказала Винни:

– Наверное, мне суждено было стать его женой с самого рождения.

А Винни и говорит:

– В тебе есть многое, что ты можешь ему дать.

Прямо так и сказал!.. Посудомоечная машина ужасно гремела, поэтому мы могли разговаривать, как если бы были совсем одни, хотя официантки то и дело ходили мимо нас в кухню и обратно. Шум посудомойки заглушает голос, поэтому в нашу сторону даже никто не смотрел. Винни часто разговаривал со мной, пользуясь тем, что моечная машина гремит и лязгает.

Он был моим другом.

– Слышал бы ты, – говорю я ему, – как мой профессор иногда разговаривает! Ни за что не поймешь, о чем речь. Мне иногда даже трудно разобрать, где кончается одно слово и начинается другое, словно он говорит по-французски. Но он понимает, как я ему нужна, Винни, и тогда… Честное слово, на каком бы языке он ни говорил – хоть по-китайски! – мне не нужен перевод, не нужны никакие субтитры. А все потому, что он ужасно меня любит.

Винни был очень рад за меня. У него даже голос дрогнул, когда он сказал:

– Ты достойна того, чтобы быть счастливой, Гвендолин. И я уверен: профессор будет хорошо о тебе заботиться. Это симбиоз.

Кстати, слово «симбиоз» я узнала именно от Винни. Это он объяснил мне, что оно значит.

Я хотела сказать что-то еще, но тут в кухне понадобились чистые тарелки. Наш подсобник в тот день заболел, и Винни приходилось самому собирать грязные тарелки со столов. На этом разговор и закончился, а через два дня Винни уволился. Точнее, он просто перестал являться на работу. Несколько раз я видела его в автобусе; он куда-то ехал в своей джинсовой куртке и вязаной шапочке, но заговорить с ним я не решилась, потому что он выглядел как настоящий Форт-Винни: сам точно каменный, и рот на замке. А жаль. Ведь мы когда-то дружили, он и я. Нам было хорошо вместе. Винни был мне даже ближе, чем девчонки. До сих пор помню, как в первый мой рабочий час в «Па-пиксе» он спросил, когда у меня день рождения. Мой день рождения был только через семь или восемь месяцев, но Винни про него не забыл. Все это время про него помнил, и когда мой день рождения наконец настал, Винни преподнес мне коробку настоящих шоколадных конфет «Шрафт». Я могла рассказать ему буквально все, а он всегда слушал меня очень внимательно. Как бы ни был занят, он откладывал дела и слушал, что я ему скажу.

А потом Винни уволился, и все кончилось.

Я это к тому, что дружба не всегда бывает такой, как принято считать. Иными словами, даже самый близкий друг – это совсем не то что, например, муж. Особенно мой муж.

Ночью все кажется не таким, как при дневном свете. Просто поразительно, как темнота все меняет. Я, например, стоит только закатиться солнцу, буквально перестаю понимать, где я нахожусь, и даже иногда сворачиваю не на ту улицу. Конечно, «Папикс» и днем, и ночью остается все тем же «Папиксом»; нисколько не меняются ни Трайангл-билдинг, ни старый дуб, который растет на Глайд-стрит на той стороне, что ближе к городскому центру, и все же при лунном свете глаза видят их совсем по-другому.

Взять, к примеру, моего лося, который подходит к мотелю только по ночам. Только по ночам он позволяет мне прикасаться к его рогам. Они покрыты короткой бархатистой шерсткой и напоминают на ощупь старый, несколько раз стиранный вельвет. Если вести по рогам кончиками пальцев, покрывающий их ворс встает дыбом и приятно щекочет кожу. Лосю это, наверное, нравится. Во всяком случае, он не возражает, когда я прикасаюсь к его рогам. Что касается меня, то мне это кажется очень эротичным.

Да, в темноте многое становится другим. Когда я стою под старой ивой и глажу своего лося по бархатистым рогам, он негромко урчит всем своим громадным нутром, как умеют только лоси. А может быть, он храпит, не знаю точно. Мне известно только одно – этот звук наполняет до краев и меня, и это тоже кажется мне очень, очень эротичным. Да, так я считаю, и мне не стыдно в этом признаться. Когда я была ребенком, буквально все казалось мне если не эротичным, то, по крайней мере, чувственным. Лось – то же дитя; во всяком случае, в нем очень много от неиспорченного, не ведающего греха ребенка.

Я с ним даже разговариваю, с моим лосем, только я делаю это очень негромко. И не потому, что боюсь, как бы меня не услышали. На это мне наплевать. Просто мне кажется, что так правильнее. Когда лось подходит к крыльцу, к скамейке или к корням дерева, я встаю на них, чтобы прошептать несколько слов прямо в его бархатное ухо. Я говорю ему… всякие ночные вещи, если вы понимаете, о чем я. Например, я шепчу ему: «Я люблю своего профессора».

Мой лось очень ласковый. Просто замечательный, как всё вокруг, и вместе с тем какой-то… печальный, что ли… Грустный. Одно это его урчание чего стоит!

«Мой профессор – он ничего мне не говорит, – прошептала я на ухо лосю однажды вечером. – Он очень сдержанный. О, Лосик, он плачет у меня на груди, покупает мне все, что я захочу, и обращается со мной очень нежно, но его жизнь для меня – закрытая книга!»

В другой раз я сказала: «Знаешь, что?… Мой профессор тоже бархатный, как ты. – Я сказала так, потому что это тоже была специальная, ночная вещь. – Только он бархатный внутри, – добавила я. – Никто никогда не любил его, как я, никто не гладил, не ласкал – только я. Это сразу видно. Но он ничего мне не говорит, понимаешь? Скажи, как мне быть?…»

Вот такие вещи шептала я каждый раз, когда мне удавалось дотянуться до его уха. Я знаю, это может показаться глупым. К тому же лось никогда ничего не отвечает – только урчит всем своим нутром, словно громадный кот.

И еще он продолжает глодать кору ивы. Старый мистер Балтазар говорит – дело кончится тем, что дерево погибнет. Бездомные собаки роют лапами землю, лают, воют и гадят, но его это не волнует. А ведь они нисколько не красивые, эти шелудивые дворняжки! Но его волнует только мой лось, буквально бесит!.. А все из-за этого несчастного дерева!

Иногда по вечерам мне кажется, что я вижу в окне Винни. Но ведь вы знаете, как бывает с окнами по ночам: они превращаются в полупрозрачные зеркала, так что, глядя в них, можно увидеть и свое лицо на луне, и собственный буфет в птичьей кормушке у скамейки. Так и мне чудилось, будто я вижу Винни. Это было много раз, но я знала – стоит открыть рамы, чтобы сказать: «Привет, Винни!», – и снаружи не будет никого или будет одна из бродячих собак. Так что это был, конечно, никакой не Винни, а просто обман зрения.

Иногда ночной мрак играет с людьми и не такие шутки.

В общем, прошел первый месяц нашей совместной жизни… Да, я не говорила, что мой профессор здорово умеет целоваться? Он делает это просто божественно! Его рот буквально создан для поцелуев. Он мало со мной разговаривает, это верно, но поцелуи… Райское блаженство, если хотите знать. Больше всего мне нравится целовать его, когда он засыпает. А точнее – когда он уже совсем заснет. Когда он спит и видит сны. Когда забывает об окружающем и уходит в мир грез. Только во сне мужские губы расслабляются по-настоящему. Они превращаются в студень, в желе, и тогда с ними можно делать все что угодно, потому что только спящий мужчина не пытается ничего доказывать. Такова моя теория, хотя я могу и ошибаться. В жизни у меня было не очень-то много мужчин. Был один парень в старших классах – сам симпатичный и фигура ничего, да только и с ним у меня не было ничего серьезного, так что кто я такая, чтобы кого-то учить? И все же…

Ну а мой профессор – он не очень-то часто со мной целуется. Впрочем, ему нравится, когда я целую его. Многие мужчины относятся к женам почти как к матерям, и я считаю – это нормально. Если не верите, спросите любого, и вам скажут то же самое.

Однажды я забежала в «Папикс», чтобы повидаться с девчонками. Они, конечно, окружили меня и стали расспрашивать, как там моя семейная жизнь и каково быть женой академика. Ну, мне и хотелось чего-то в этом роде.

Только что закончилось время ланча, толпа схлынула, и в кафе не было ни души. Мы сидели в угловом полукабинете, курили и пили кофе со всякой всячиной. Только какая-то новая девчонка, которую взяли на мое место, вытирала столы и собирала посуду, чтобы остальные могли расслабиться. Музыкальный автомат играл «Чужие берега» – очень старую мелодию в инструментальной обработке. Потом девчонки стали заворачивать столовые приборы в бумажные салфетки, как мы всегда делали, и я по старой памяти взялась им помогать.

И тут я почувствовала, как меня распирает. У меня внутри сами собой возникли слова, которые так и просились наружу. Я знала, что я сейчас скажу, но думала: это пустяки, пустой треп, мираж, наподобие буфета в птичьей кормушке. Словом, я больше думала о ножах и вилках, которые собирала, когда у меня вдруг вырвалось:

– Если бы у него не было автоответчика, я бы никогда ни о чем не узнала.

Я и сама удивилась, что это сказала. Сказала – и сразу почувствовала, что мое лицо меня больше не слушается. Просто выдает все мои секреты!..

Бонни – та тощая девчонка, которая обвешана бижутерией, точно новогодняя елка – говорит:

– Автоответчика?…

– Да, – говорю. – Автоответчика, на котором студентки оставляют для него всякие сообщения.

Говорю, а сама чувствую, что никак не могу овладеть собственным лицом. Оно мне не подчиняется! Я даже губу прикусила, но подбородок все равно дрожал, и все это видели.

А Бонни уточняет:

– Ты хочешь сказать: он уже начал погуливать?

– Вовсе нет, – говорю. – Я совсем не то имею в виду… – Говорю, а сама пытаюсь вспомнить, что я хотела рассказать им о спящих мужчинах, о губах и поцелуях.

Но Лили – та, которая с завивкой – говорит:

– Черного кобеля не отмоешь до бела. Мужчины без интрижек жить не могут. Я всегда знала, что надолго его не хватит!

Это она-то знала – она, которая меняла мужчин как перчатки!..

Но Джоан – она из нас самая старшая – на нее прикрикнула.

– Заткнись! Ты, Лили, говоришь так только потому, что профессор не обратил на тебя никакого внимания. – Потом она поворачивается ко мне и добавляет: – Не расстраивайся, Гвендолин, Лили просто завидует. Я уверена, что твой профессор ни с кем не встречается. Он любит только тебя, любит до безумия. Разве не так, Гвен?…

Я отлично вижу, как Джоан подмигивает остальным, но сейчас для меня ее слова все равно что для корабля тихий порт в бурю.

– Да, – говорю я, быть может, чересчур громко. – Наш брак – это симбиоз. А студентки… Они звонят ему для того, чтобы предупредить, что не могут прийти на занятия, спросить насчет чего-то, что написал Аристотель, или договориться о частной консультации…

А Бонни говорит:

– О частной консультации? Это, значит, они к нему в кабинет приходят? Вот я и говорю…

Но Джоан и на нее рявкнула.

– Дайте человеку сказать…

А Лили тем временем расстилает на столах свои новые акриловые салфетки – те, французские, двухцветные, с бахромой и мягкой подкладкой. И бренчит, и звенит ножами и вилками, но молчит. Она молчит, а мне от этого молчания становится все хуже и хуже.

Я не знаю, отчего человек иногда начинает плакать просто ни с того ни с сего. Но когда я заплакала, Лили перестала звенеть посудой, а Джоан взяла бумажную салфетку, в которую собиралась завернуть ножи, и дала мне. Когда я вытерла глаза и высморкалась, она сказала:

– Бонни и Лили не хотели тебя обидеть, Гвендолин. Они вообще не имели в виду ничего такого, просто у них язык без костей. Мы все знаем, что проф тебя любит.

– Я тоже знаю, – отвечаю я. – Все дело в том, что он никогда ничего мне не говорит.

А в руках у меня было несколько вилок. Я сама не знала, что они все еще у меня. И я сжала их с такой силой, что наколола палец до крови. На коже выступила круглая красная капля, и я слизнула ее языком.

Никто не сказал ни слова. Они только смотрели на меня широко раскрытыми голодными глазами и молчали. Я не знала, что означают их взгляды, но они меня не успокоили.

Тогда я говорю:

– Я спрашивала и у моего лося, но он ничего не смог посоветовать. Что же мне теперь делать?

Но девчонки по-прежнему вели себя так, словно они меня не слышат, и я поняла, что напрасно упомянула о лосе. Слава Богу, в большинстве случаев люди просто не замечают подобные вещи. Они думают это что-то вроде… ну, выражение такое. «Я спросила у лося»… Просто такой оборот.

И все-таки я заметила, как Лили и Бонни переглянулись. Они как-то странно друг на друга смотрели, но что это значит, я сначала не поняла.

Но потом мне все стало ясно. «Он ей изменяет» – вот что означал этот взгляд.

В тот день я рано легла спать. Мне не хотелось ни о чем думать, и я решила – утро вечера мудренее. Когда я проснулась, умытое и яркое солнце светило вовсю. Рядом со мной свернулся клубком мой профессор, хотя вчера, когда я ложилась, его еще не было.

И тут такая меня взяла досада, что я вскочила, сорвала с него одеяло и закричала:

– Чему ты учишь? Чему ты учишь? Чему ты учишь?!

Я действительно крикнула это три раза, прежде чем он всхрапнул и сел на кровати.

– Эй, – говорит, – что случилось?

– Ничего, – отвечаю. – Только, во-первых, я тебе никакая не «Эй»; зови меня Гвендолин, ясно?… А во-вторых, я хочу знать, что ты преподаешь у себя в университете.

А он говорит:

– Какая тебе разница?

– Очень большая, – отвечаю. – Потому что, Богом клянусь, Эл: если ты не объяснишь, я покончу с собой.

– Я еще не проснулся, – говорит он, но я чувствую: передо мной никакой не Эл. Передо мной – неприступная крепость. Форт-Профессор или что-то в этом роде…

Тогда я вскакиваю, распахиваю свой шкаф, вытаскиваю оттуда целую охапку платьев, брюк, блузок на «плечиках» и прочего и швыряю все это на кровать. Потом начинаю рыться в этой куче в поисках чего-нибудь посимпатичнее, а сама говорю:

– Сегодня, Альцибиадис, я сама пойду к тебе на лекцию и узнаю, чем ты там занимаешься.

– Никуда ты не пойдешь, – говорит он и трясет головой, потому что на голове у него мой бежевый брючный костюм. – Ты с ума сошла, Гвендолин! Что с тобой сегодня?!

– Со мной – ничего, – говорю я, а сама одеваюсь.

Еще никогда в жизни я не одевалась так быстро и так шикарно. Я хотела, чтобы все видели, какая у профессора жена.

– За что ты меня любишь, Эл? – добавляю я и достаю из шкафа свои лучшие «лодочки» и сумочку из кожзаменителя. – За что?! Ведь я глупа, как пробка. Думаешь, я этого не знаю? Знаю, дорогой, еще как знаю. Я даже школу не закончила – ушла из последнего класса.

– За что я тебя люблю?… – повторяет он. – Ну, этого в двух словах не объяснишь.

– Да, – говорю я. – Это очень трудно объяснить в двух словах, потому что я толстая, глупая неудачница. Просто круглая дура, потому что вообразила, будто могу быть твоей женой.

– Но ведь ты – моя жена, что же тебе еще нужно?

При этих словах я чуть не сорвала с пальца кольцо – то самое, которое он мне не покупал. Помните, я рассказывала, как он дал мне незаполненный чек – просто вырвал его из своей чертовой чековой книжки и дал мне, а чековых книжек у него, между прочим, не то три, не то четыре. Я, во всяком случае, не знаю – сколько. Если хотите – сами сосчитайте.

И все-таки я его люблю…

Поэтому вместо того, чтобы снять кольцо, я бросила в него сумочкой – своей светло-коричневой сумочкой из кожзаменителя – и попала ему в лицо. Он не стал уворачиваться, он просто сидел неподвижно, и сумочка угодила ему в лоб. Разумеется, он моргнул; человек не может не моргнуть, когда что-то летит ему прямо в лицо, это рефлекс. Но в остальном мой профессор даже не шелохнулся, не попытался хотя бы наклонить голову. Сумочка царапнула его по лбу и завалилась за кровать, а он все так же сидел и смотрел на меня.

Я подняла сумочку. Просто не знаю, что это за человек!..

– Так за что ты меня любишь, Эл?

– Не знаю. Просто люблю и все.

У него был такой вид, что любая на моем месте пожалела бы его, но я с собой справилась.

– Рассказывай, – говорю я. – Рассказывай все.

Это прозвучало как ультиматум.

Но он только сказал:

– Тебе даже не известно, как добраться до университета.

А я ему:

– Очень даже известно. И еще я знаю, что ты читаешь лекции по философии Платона и Аристотеля, а твой семинар имеет номер 203.

Он не нашелся, что на это сказать. Не сразу нашелся, а кроме того, я его опередила. Я сказала:

– И вовсе я не шпионила, потому что я – твоя жена.

Тут он встал – встал и даже не заметил, что сбросил на пол всю мою одежду. Мой профессор спит в костюме Адама, и я готова поспорить на что угодно: вы в жизни не видели такого волосатого мужчины. У него волосы растут и на спине между лопатками, и на животе, и в других местах. Если не считать небольшой лысинки на макушке, у него не кожа, а сплошной мех. И должна признаться – я считаю это очень, очень эротичным.

Вы скажете: я спятила? Не знаю, вряд ли. Кстати, я опередила его еще в одном: не успел он подняться, как я уже протянула ему его любимую одежду – этот его французский свитер и прочее. Одежда Эла хранилась в специальном мешке на молнии, какие дают в химчистках, потому что иначе вся она давно бы потерялась или испачкалась. (Я уже упоминала, что квартира, в которой он жил, перед тем как переехать ко мне в мотель, была больше похожа на переполненную пепельницу, чем на человеческое жилье.) В мешке, в отдельном пакете, были даже ботинки.

– Вот, – говорю я и протягиваю ему одежду. – Одевайся. Я буду ждать тебя в Бантинг-холле, в аудитории 214-1.

Пусть поорет, выпустит пар, думаю я, потому что слышу негромкое гортанное ворчание, которое, как мне известно, всегда предвещает грозу: «Гр-рм, гр-рм, гр-рм…».