Текст книги "Журнал «ЕСЛИ», 2009 №10 (200)"

Автор книги: ЕСЛИ Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

2009 г.

Евгений Лукин
СО ВСЕЙ ПРЯМОТОЙ

Я же, согласись, не ругаю тебя, – проникновенно втолковывал Дементий. – Я с тобой не скандалю. Я даже не подозреваю тебя… ни в чем таком… Я просто хочу знать, где ты была два с половиной часа.

Несчастное личико Алевтины сделалось еще более несчастным.

– В Парк-Хаусе, – нервно отвечала она. – Собиралась кое-что купить…

– Купила?

– Нет. Там этого не было.

– В Парк-Хаусе есть все, – немедленно уличил ее Дементий.

Алевтина вспыхнула.

– Все есть, а этого не было, – возразила она. – Ты мужчина, ты не поймешь…

– Хорошо, – покорно согласился он. – Не пойму. Но как оно хотя бы называется?

– Какая разница?

– А сколько стоит?

– Какая тебе разница?!

– То есть как «какая»? Вообще-то деньги у нас общие!

– Успокойся! На бюджете это не отразилось бы!

Умолкли, с вызовом глядя друг на друга.

– Разница, Аля, – кротко напомнил Дементий, – весьма существенная. Во всяком случае, для меня. Или ты говоришь мужу правду, или ты ему врешь.

Алевтина молчала.

– Вот мне, например, нечего от тебя скрывать, – с достоинством сообщил он. – Просто нечего. Спроси меня, где я был, и я тебе отвечу прямо. Где, когда, с какой целью… Спроси!

– Да не хочу я тебя ни о чем спрашивать!

– Нет, ты спроси, спроси!

– Не буду.

– Боишься, – удовлетворенно подбил итог Дементий. – А почему?

Алевтина тихонько застонала.

– Да потому что знаешь. Знаешь, что я не солгу ни в едином слове. И я вправе ждать от тебя точно такой же прямоты. Где ты была?

– Черт с тобой! – процедила супруга. – Сидела в кафешке с Татьяной. Доволен?

Дементий запнулся. Был ли он доволен услышанным? С одной стороны, да, поскольку удалось докопаться до истины. С другой стороны, дружба супруги с Татьяной ему очень не нравилась, и Алевтина прекрасно об этом знала.

– Ну вот видишь, – тем не менее проговорил он примирительно. – Ведь самой же легче стало, так?

Алевтина резко повернулась и ушла на кухню.

***

Врали все. Врал сын, выклянчивая деньги, врали подчиненные, врали должники. Как это ни прискорбно, начальство тоже врало при каждом удобном случае.

Горе живущему правильно в неправильном мире.

Главным своим достоинством Дементий всегда полагал чистосердечность. Само собой, часто страдал за правду.

Выйдя на лестничную площадку, он сразу же столкнулся с Гаврюхой.

– Валерьич! – застенчиво сказал тот. – Займи пятерку. Хвораю. Даже невинное слово «пятерка» было заведомым враньем. В виду имелись пятьдесят рублей.

– Через неделю отдам, – истово прилгнул Гаврюха.

– Древние китайцы, – назидательно отвечал ему Дементий, и в глазах забулдыги вспыхнула на миг безумная надежда, – говорили: споткнувшийся дважды на одном и том же месте – преступник.

– Не понял… – растерянно сказал Гаврюха. И опять солгал. Все он прекрасно понял.

– Ты уже сколько у меня занимал?

– Один раз! – бессовестно пяля глаза, отрапортовал этот голубок сизорылый.

– Два! – жестко поправил Дементий. – Второй раз – месяц назад. То есть в Древнем Китае меня бы уже за это казнили.

– Отдам! – поклялся Гаврюха. – Разом отдам! Через неделю.

– Вот через неделю и поговорим, – последовал неумолимый ответ.

Будь Гаврюха чуть поумнее, никогда бы он не стал просить в долг у соседа, известного всему подъезду здоровым образом жизни. Ибо когда еще было сказано: не жди пощады от людей, ежедневно делающих утреннюю зарядку.

Спускаясь по лестнице (лифтом он не пользовался принципиально), Дементий слышал, как оставшийся в тылу Гаврюха ошарашенно бормочет:

– Два… Почему два? Один же…

Лишившись собеседника, врал самому себе.

***

– А сыворотка правды у вас бывает?

Девушка за стеклом взглянула на Дементия с недоумением.

– Чего?

– Сыворотка правды, – как можно более твердо повторил он.

– Валя Иванна! – закричала девушка. – Подойдите!

Подошла старушенция в белом халате. Очки. Свекольного цвета волосяной кукиш на затылке. Горькая складка рта, свойственная обычно старым алкоголикам, педагогам и провизорам.

– Вот, – сказала девушка.

Старушенция строго уставилась на Дементия. Тот растолковал еще раз, что ему требуется.

– Как по-настоящему называется лекарство?

– Н-не знаю…

– Вот узнаете – тогда и приходите. Сыворотка правды! – Старушенция негодующе фыркнула. – Надо же!

– Телевизор поменьше смотри, – глумливо порекомендовали в очереди.

Дементий нахмурился и, ни на кого не глядя, направился было к выходу, когда кто-то из посетителей аптеки придержал его за рукав.

– Слышь, земляк, – шепнули ему. – Ты знаешь что? Ты у цыган поспрошай…

***

– Правду? – обрадовалась цыганка. – Я тебе и без сыворотки всю правду скажу! Имя твое скажу. Врага твоего в зеркале покажу…

Дементий решительно отказался. А то он в зеркало ни разу не заглядывал! Кстати, цыганка была веснушчатая и светловолосая. Ну вот как им таким прикажешь верить, если у них генофонд – и тот краденый!

С трудом отбившись от блондинистой гитаны, Дементий переговорил с другими не менее сомнительными личностями – благо, в парке их толклось предостаточно – и не был понят никем.

Вскоре правдоискателем заинтересовалась милиция, заподозрив в нем наркомана, пытающегося раздобыть редкую в наших краях экзотическую дурь. Козырнули, проверили документы, осведомились, в чем дело. Дементий, не изменяя своим привычкам, запираться не стал и выложил все как на духу. Заодно спросил, не используют ли сыворотку правды на допросах.

– Ты про эту, что ли, сыворотку? – добродушно, хотя и несколько грубовато пошутил один из милиционеров, предъявляя резиновую палку.

Посмеявшись, отпустили с миром.

Наконец какой-то ханыга посоветовал найти Бен-Ладена и спросить у него. Поначалу Дементий счел предложение издевательским, однако выяснилось, что Бен-Ладен – не более чем погремуха и что на самом деле обладателя ее звали Митькой.

У Митьки Бен-Ладена, как и следовало ожидать, были нежные газельи глаза и мягкая кудрявая бородка.

– Да есть кое-что… – уклончиво молвил он.

– Сыворотка правды?! – не поверил своему счастью Дементий.

– Не, – сказал Митька. – Сывороткой ширяются. А это так, колеса… Схаваешь одну, водичкой запьешь – и часа на полтора становишься прямой, как шпала.

– В смысле – искренний?

– Ну да…

– Искренний в словах или в поступках?

– А! – с бесшабашной удалью махнул рукой Митька. – Во всем!

Дементий задумался. Доверия ему Бен-Ладен, понятно, не внушал ни малейшего.

– А сами вы их принимали?

От изумления газельи глаза стали совиными.

– Я что, псих?

Дементий присмотрелся. Нет, пожалуй, на психа Митька похож не был. Действительно, примешь такую таблетку – весь бизнес рухнет. За полтора-то часа искренности!

– А где вы их берете?

– Нигде не беру. Все списано и уничтожено. Еще в девяносто первом, понял? Сразу после путча. Две упаковки осталось.

– Кем уничтожено?

– Кем-кем… – Митька огляделся по-шпионски, понизил голос: – Таблетки-то совершенно секретные. Из шарашки.

– Тогда почему уничтожены?

– Потому и уничтожены.

Темная какая-то история. Однако выбирать не приходилось.

– Сколько? – спросил Дементий.

Митька сказал.

– Почему так дешево? – оторопел клиент.

– Могу дороже.

– Нет уж, – спохватился тот. – Назначили цену – значит назначили… А все-таки – почему?

– Да не берет никто, – в сердцах признался Митька. – А выбросить жалко… Ты ж, как я понимаю, тоже не для себя?

***

Кажется, Дементий нечаянно приподнял завесу мрачной государственной тайны. Таблетки искренности. Каждая действует полтора часа. Разумеется, наш изолгавшийся мир просто обязан был их уничтожить. Не исключено, что вместе с изобретателем.

Впрочем, Бен-Ладен мог и приврать.

Любой правдоискатель по природе своей недоверчив. Убедившись на горьком опыте, что род людской за единственным исключением представляет собой скопище обманщиков, он вынужден ежесекундно быть настороже. Как разведчик, внедренный во вражеский штаб.

Тем не менее, если допустить на миг, что Митька Бен-Ладен по простоте душевной сказал правду, таинственные таблетки обретают черты грозного оружия. Растолочь несколько тонн в ступке, сыпануть все это в водопровод – и прощай, лицемерие! Прощай, коррупция! Черт возьми, возможно даже, прощай, преступность! Поскольку тоже зиждится на обмане.

Тогда становится понятен сам акт списания и уничтожения.

Разумеется, нескольких тонн таблеток у Дементия нет, да он, собственно, и не собирался исправлять весь мир в целом. Ему вполне достаточно, чтобы те, кто его окружает, стали прямодушны в своих словах и поступках. Хотя бы на полтора часа.

***

Оглаживая плоскую картонную коробочку в правом боковом кармане брюк, Дементий почти уже достиг родного этажа, когда навстречу ему попался все тот же Гаврюха. Помня давешний разговор, голубок сизорылый насупился и бочком хотел проскользнуть мимо непреклонного заимодавца вдоль стеночки. Без просьбы.

– Гавриил! – несколько замогильным голосом остановил его Дементий. И, помедлив, известил: – Я готов третий раз занять тебе пятьдесят рублей. С одним условием.

Тот остолбенел, потом обмяк.

– Валерьич! – растроганно вымолвил он. – Бог тебе там воздаст, Валерьич! Бог, Он все видит…

Властным жестом Дементий прервал его излияния.

– С одним условием, – жестко повторил он, доставая из кармана коробочку.

– Согласен! – хрипло выпалил Гаврюха.

– Да погоди ты «согласен»! – с досадой сказал Дементий, тщетно пытаясь вскрыть упаковку. Была она какая-то старорежимная, неказистая, из тонкого сероватого картона, заклеенная насмерть.

Наконец подалась.

– Вот, – промолвил Дементий, вытряхнув на ладонь крупную таблетку, такую же мучнистую и сероватую, как сама пачка. – Только имей в виду…

Договорить не удалось.

– Съесть, что ли? – смекнул Гаврюха. – Дай сюда!

Кинул таблетку в рот, старательно разжевал, сглотнул и широко раззявил в доказательство неблагоуханную пасть. Все, дескать, по-честному.

Дементий был неприятно поражен таким его поступком.

– Да что ж ты делаешь! – возмутился он. – А вдруг это тебе не показано?

– Мне все показано, – отвечал ему великолепный Гаврюха. – А то мало меня ими поили, таблетками! Антабусом поили, всем поили… Пятерку давай.

– Дам, – скрипуче заверил Дементий, чувствуя, что, если достанет купюру прямо сейчас, воспитуемый точно так же выхватит ее и мигом испарится. – Но сначала выслушай… Я, как видишь, честен с тобой до конца…

– Ну! – изнывая, подбодрил его Гаврюха.

– Имей в виду: то, что ты сейчас принял, очень сильное средство. Когда усвоится, станешь на полтора часа искренним и прямодушным…

– Ка-ким?

– Прямодушным.

– Слышь! – изумленно взвыл Гаврюха. – Ты чо, Валерьич? Да прямодушнее меня во всем дворе человека нету!

Беспрецедентным своим заявлением он настолько ошарашил Дементия, что тот молча и беспрекословно отдал обещанные пятьдесят рублей. Опомнился, когда счастливый сосед уже достиг конца лестничного пролета.

– Постой! А на вкус-то она как? Таблетка.

– А никак, – бросил через плечо Гаврюха. – Аспирин – не аспирин… Вроде как мел жуешь.

***

Стало быть, резкого привкуса таблетки не имеют. Это хорошо. Плохо другое: убедить супругу добровольно принять лекарство, скорее всего, не удастся, так что придется прибегнуть к маленькой хитрости. То есть слегка поступиться принципами. Другого выхода Дементий не видел.

Следует заметить, что, когда прямодушный человек (с благими, разумеется, намерениями) пускается на уловку, обычно это выходит у него на диво удачно. Не зря Христос внушал своим апостолам: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби».

Алевтина сидела на кухне и кофейничала. Мудрый, как змий, простой, как голубь, Дементий достал сотовый телефон и набрал свой домашний номер. Услышав мурлыканье аппарата, жена упорхнула в комнату, а муж тем временем кинул таблетку в кофе.

Растворилась мгновенно.

– Татьяна? – спросил он, когда Алевтина вернулась.

– Нет, – сухо отвечала она. – Наверное, ошиблись.

Забрала чашку, книжку и ушла в спальню.

Оставшись в одиночестве, Дементий облегченно вздохнул и стал ждать результата. Жаль, не догадался он спросить Митьку Бен-Ладена, быстро ли это зелье усваивается. Снова достал коробочку, осмотрел. Нигде ничего. Ни названия, ни пояснений. Таинственный семизначный номер и черная линялая надпись: «Не вскрывать!».

Возможно, и впрямь из шарашки.

Ну, допустим, минут за десять… Дементий посмотрел на часы. Осталось совсем немного. Сейчас Алевтина ворвется на кухню и слезно во всем покается. Во всех своих мелких грешках. Скопом…

Внезапно лицо его стало озабоченным. А вдруг там не только грешки? Вдруг какой-нибудь грех? Из этих… из смертных.

Два с половиной часа проторчала в кафешке с Татьяной… А ну как не с Татьяной? А ну как…

Нет! Не может быть!

Или может?

Дементий встал. На скулах его обозначились желваки.

«Прощу… – решил он наконец, и словно камень с души упал. – В чем бы ни призналась – прощу…»

Из спальни тем временем слышались негромкие бытовые звуки. Что-то шуршало, постукивало. Открывалась и закрывалась дверца платяного шкафа. Померещилось невнятное сдавленное восклицание. Такое впечатление, что Алевтина ни с того ни с сего затеяла уборку.

«Да уж не петлю ли она там ладит?!» – ударила мысль.

Дементий ринулся из кухни, но тут дверь спальни распахнулась, и на пороге возникла Алевтина, одетая по-дорожному, с чемоданом в руке и сумкой через плечо. Скулы жены заострились, в глазах возник сухой незнакомый блеск.

– Ты куда?

– К Татьяне! – бросила она. – На развод подам завтра. Может быть, даже сегодня.

– Аля… – только и смог выговорить Дементий.

– И я могла?.. – заговорила она, словно бы в беспамятстве. – И я могла все это терпеть? Изворачиваться, врать, притворяться… и ради чего? Ради семьи? Какой? Этой?!

– Аля…

– Что Аля? Что Аля?.. – Не сводя с мужа ненавидящих глаз, она двинулась прямиком на него, и он вынужден был посторониться. – Двадцать лет… – страшным шепотом произнесла она. – Двадцать лет прожить с этим… занудой! Ханжой! Лицемером… Ненавижу!

Хлопнула входная дверь. Тишина поразила квартиру.

– Я? – скорее растерянно, чем оскорбленно произнес в этой тишине Дементий. – Я – ханжа? Я – лицемер?..

Услышанное не укладывалось в сознании.

***

Человеческий мозг – машина очень надежная. Что бы вы ни натворили, он непременно изобретет оправдание содеянному. Нет на свете склочника, самодура, предателя, который не был бы в собственных глазах белым и пушистым. Он всегда жертва окружающих его склочников, самодуров и предателей.

Поэтому из обвинений, высказанных на прощание супругой, Дементий смог воспринять лишь «зануду», и то с многочисленными оговорками. Да, возможно, он был несколько назойлив в своих нравоучениях, никто не спорит, но назвать его ханжой и лицемером…

Вновь очутившись в кухне, брошенный муж тупо уставился на разорванную сероватую картонку с грозной линялой надписью, причем отупение было наверняка частью защитной реакции. Ибо стоило помыслить, что дикий поступок супруги и впрямь вызван припадком искренности, как внутренний мир Дементия подвергся бы серьезному обрушению.

И мозг не подвел.

Таблетки просрочены. Да-да! Вот и объяснение! Им же сто лет в субботу, этим таблеткам, их еще в девяносто первом году списали! Пришибить бы этого Бен-Ладена…

Поток сознания был прерван дверным звонком.

Слава богу! Вернулась. А ключ, как всегда, забыла. Нет худа без добра: негодная таблетка выдохлась менее чем за полчаса.

И Дементий кинулся открывать.

***

Сизый лик Гаврюхи был ужасен.

– Ах ты, падла! – хрипло исторг он, переступая порог и надвигаясь на попятившегося хозяина. – Буржуин задрипанный! Полтинник я тебе должен? Да ты из меня за этот полтинник душу вынул, жилы вымотал…

Вмял ошалевшего Дементия в угол и с прямотой истого люмпен-пролетария стал душить.

2009 г.

Генри Лайон Олди
КАРУСЕЛЬ

 
Постарели мы и полысели,
И погашен волшебный огонь.
Лишь кружит на своей карусели
Сам себе опостылевший конь!
 

 
В круглый мир, намалеванный кругло,
Круглый вход охраняет конвой…
И топочет дурацкая кукла,
И кружит деревянная кукла,
Притворяясь живой.
 

А.Галич. «Так жили поэты».

Он брел по аллее парка. Угасающий день бросал на человека косые взгляды. Дню оставалось недолго, а человеку – еще жить и жить. День завидовал. Солнце, багровое, как бархат театрального занавеса, слепило глаза закатными высверками. Человек в ответ щурился и отворачивался. Нет, брат-день, ты явно не мой. Вон, даже солнце пытается досадить. Скорей бы уже ты, голубчик, сдох. Закончится тоскливое «сегодня» и начнется обнадеживающее «завтра». Впрочем, не факт, что завтрашняя надежда окажется лучше нынешней тоски. Совсем не факт.

Он остановился на перекрестке. Разбитая дорожка, вся в язвах и надолбах, сворачивала налево – к трамвайной остановке и спуску в метро. Направо, в глубь парка, вела пристойная заасфальтированная аллейка. Прямо перед ним короткий, словно культя, обрубок «трассы» через десяток шагов упирался в серые от времени доски забора. Налево пойдешь – под трамвай попадешь, направо пойдешь – в чаще сгинешь, прямо пойдешь – лоб расшибешь. Витязь, блин. Он криво усмехнулся. Вообще-то ему надо было налево. Специально пошел через парк, чтоб дорогу срезать. Но домой не хотелось.

Там жена, сын… родные стены. Можно отгородиться от идиотского мира… Нет, домой нельзя. Иначе все раздражение, накопленное с утра, выплеснется на близких, ни в чем не повинных людей. Потом будет стыдно, придется извиняться, ненавидеть себя… Ну почему он не оторвался на раздолбае Саныче?! Почему не ответил шефу? Спокойно и веско, чтобы шеф все понял. Теперь шел бы, насвистывая мелодию из «Шербурских зонтиков», – шел человеком, а не тварью дрожащей, как метко выразился Фёдор Михалыч…

Свернув направо, он углубился в парк.

Закат увяз в плотной завесе листьев. Вечер, как зверь, навалился на плечи. Говорят, так бывает в тропиках. Под сенью старых лип бродили лиловые тени сумерек. Он представил себя одной из теней – вон той, неуклюжей. Сделалось не по-летнему зябко. Плюнуть на все и напиться? Завалиться в гандэлык, взять сотку «Жан-Жака», пахнущего карамелью, закусить размякшей шоколадкой. Эй, бармен, или кто ты есть: еще сотку…

Разговор «за жизнь» с завсегдатаями-алконавтами.

Нет, одернул он себя. Топить дурное настроение в коньяке? Все-таки ведь не конченый человек: семья, дом, работа. На жизнь хватает. Хотя… Стоило заканчивать институт, чтобы в сорок лет протирать штаны на складе? Пусть даже ты – завскладом, а склад – книжный. Ха! При «совке» это звучало куда как солидно. Гордись карьерой, любимец судьбы! Он рассмеялся, едва не закашлявшись.

Аллея вильнула липовым хвостом, он машинально вписался в поворот – и уткнулся в карусель.

Неказистый аттракцион, которого он никогда раньше не видел. Или просто не забредал в эту часть парка? Непременные лошадки. Олень. В соседях носорог и гривастый лев. Мотоцикл, ступа с намертво закрепленным помелом. Ага, космический корабль с полустертой надписью «Восток-2». Лишаи облупившейся краски. Тусклые, засиженные мухами лампочки под крышей-шатром. Ограждение и турникет, похожий на метрополитеновский, успели заржаветь.

В деревянной будке без двери скучала тетка-билетерша.

«Прокатиться, что ли? Вспомню детство золотое. Все лучше, чем коньяк. Хорошо, что рядом никого нет. Билетерша не в счет. Она на работе. Ей один черт, кого катать…»

– Карусель работает?

– Три гривны, – равнодушно отозвалась тетка. – С детей – две. – И зачем-то уточнила: – До семи лет.

Он молча полез в карман. Обменяв мятые купюры на увесистый жетон из металла, шагнул к турникету. Жетон скользнул в прорезь, в аппарате раздался пугающе громкий щелчок – словно хрустнула, сломавшись под тяжестью снега, сухая ветка. Планка, загораживающая вход, крутанулась с неожиданной легкостью. За оградой он помедлил, окинул взглядом фигуры на поворотном круге. Сперва хотел забраться в космический корабль (кто в детстве не мечтал стать космонавтом?), но передумал и, взбежав по лесенке, взгромоздился на спину ближайшей лошади, гнедой в серых яблоках. Поерзал, устраиваясь в дурацком седле. Нащупал стремена, для чего пришлось нелепо задрать и растопырить колени.

– Поехали, а?

Тетка высунулась из будки, без улыбки уставилась на него, пожевала ярко накрашенными губами и спряталась обратно. Под ногами лязгнуло, заскрежетали невидимые шестерни. Карусель содрогнулась, начала вращаться, набирая ход. Над головой вспыхнула, мигая, радуга лампочек. Из динамиков грянуло: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» – без слов, один оркестр. Темная стена деревьев неслась все быстрее, ветер мягкой лапой бил в лицо. Сполохи метались над головой. Накатил забытый детский восторг, когда в груди сладко сжимается и крик сам рвется наружу…

Гнедой в яблоках конь шевельнулся под седоком.

…сколько раз он видел позади себя грохочущую, слитую из всадников и лошадей лавину, и каждый раз сердце его сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость – все покидало его в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление волей…

Зарницы в небе. Их отсветы вырывают из тьмы ветки деревьев, несущиеся навстречу. Нет, не навстречу – по кругу. Это карусель! «Увезу тебя я в тундру, и тогда поймешь ты вдруг…» Галлюцинация? Помрачение рассудка? Если б он «злоупотребил», как собирался, можно было бы списать видение на белую горячку!

Руки закостенели на луке седла. С трудом он разжал пальцы, провел ладонью по лицу. Там ему в лицо брызгала чужая кровь. Горячая, солоноватая – ее вкус остался на губах. Он взглянул на ладонь. Разумеется, рука чистая. Лишь дрожь, как при лихорадке. Он дрожал не от страха, а от страшного возбуждения. Ноздри раздувались. В лицо бил ветер.

Карусель вновь набирала ход.

…на него слепо летел, уже не в силах сдержать коня, второй. За вскинутой запененной мордой коня он не видел еще всадника, но видел горбатый спуск шашки, темные долы ее. Изо всей силы дернул он поводья, принял и отвел удар, забирая в руку правый повод, рубанул по склоненной красной шее. Он первый выскакал из раздерганной, смешавшейся толпы. В глазах – копошащаяся куча конных. На ладони – нервный зуд. Кинул шашку в ножны, тронул коня назад уже во весь мах. До плетней левады, где лежала в засаде сотня, осталось не более ста саженей…

– Еще!

Он с силой втиснул десятку в пухлую ладонь билетерши. Подумал, что похож сейчас на одержимого. Или на наркомана. Плевать!

Щелчок турникета. Ступеньки. Он взобрался на спину льва. Глупо усмехнулся: «Даешь сафари!».

Карусель лязгнула, приходя в движение.

– Братцы, вертайтесь!.. – обезумев, крикнул он и выдернул из ножен шашку.

Отведя второй удар, направленный в бок, он привстал, рубанул по спине скакавшего с левой стороны немца. Его окружили. Рослый конь грудью ударился о бок его коня, чуть не сшиб с ног, и близко, в упор, увидел он страшную муть чужого лица. С левой стороны вырос драгун, и в глазах метнулся на взлете разящий палаш. Он подставил шашку: сталь о сталь брызнула визгом. Сзади пикой поддели ему погонный ремень, настойчиво срывая с плеча. За вскинутой головой коня маячило потное, разгоряченное лицо веснушчатого немца. Дрожа отвисшей челюстью, немец бестолково ширял палашом, норовя попасть в грудь. Палаш не доставал, и немец, кинув его, рвал из пристроченного к седлу желтого чехла карабин…

– Привет. Ты чего так поздно? Опять шеф задержал?

– Нет.

На губах его плясала мечтательная улыбка.

– Решил воздухом подышать. Прогулялся по парку…

Жена с недоверием принюхалась. Нет, спиртным не пахло.

«Да он и не пьет толком. Пару раз в год, с друзьями… Чего это я?» – мысленно укорила она себя.

– Голодный?

– Как волк!

– Я тебе котлеты разогрею. С жареной картошкой, как ты любишь.

***

 
…а ты всегда была шикарной женщиной,
Я помню, как всегда мы меж собой
Все звали тебя Ленкой-манекенщицей
За походняк и внешний вид крутой…
 

Хрипатый голос рвался с улицы. Домушником лез в окно, без спросу тащил прочь чужое имущество – покой, отдых. Он отложил в сторону потрепанный, взятый в букинистике томик Самойлова и вышел на балкон. Внизу, возле парикмахерской «Ваша прелесть», работающей на первом этаже соседского дома, стоял черный «шевроле». Из окон машины, из открытых нараспашку дверей ревел шансон, музон, черт его знает что, заставляя улицу вздрагивать. Оглушительный, торжествующий.

Он вспомнил, что стоит в одних трусах. Семейных, в полоску. Вернулся, надел спортивные штаны с футболкой – и опять встал у перил. Так, наверное, замирает олень на ночной дороге, ослепленный фарами грузовика.

 
Ой, Лена-Леночка, такая вот игра,
Какой был прикуп, но карта бита!
Ой, Лена-Леночка, бандитская жена,
Жена бандита, жена бандита…
 

Лена-Леночка, подумал он. Соня-Сонечка. Прах вас забери, идиоток. Лауры наших дней, Беатриче XXI века… Ага, вот и Петрарка! По тротуару, кося на парикмахерскую темным, конским глазом, вышагивал коренастый жлоб. Шорты до колен, гавайка навыпуск. Кривые ноги, бицепсы, все такое. Стричь жлобу было нечего: миллиметровый «ёж», крутая масть.

Ухажер, подумал он. К парикмахерше приехал.

– Будьте любезны! Да-да, вы, я к вам обращаюсь… Жлоб поднял голову, шаря взглядом по окнам.

– Сделайте тише, пожалуйста.

– Мудила, – с удовольствием сказал жлоб. – Сгинь.

– Вы мешаете отдыхать… Вам что, трудно прикрутить? – слово «музыка» не далось. Очень уж оно было не к месту. – Люди отдыхают, у кого-нибудь ребенок спит…

Из стеклянных дверей парикмахерской, как джинн из бутылки, выпорхнула голоногая девица. Жлоб ухмыльнулся ей, сверкнув акульей пастью, и рукой показал: нет проблем. Девица хихикнула и скрылась.

Ей вслед подтвердили из динамиков:

 
Завидуют по-черному подруги все,
Все говорят: «Вот повезло!»,
Крутая тачка, шубы, ты во всей красе,
И на губах улыбка всем назло…
 

Он перегнулся через перила:

– Я милицию вызову! Участкового…

– Лесом, – отозвался жлоб. – Козлы идут лесом. – И вдруг оживился: – Ты спускайся, да? Давай ныряй! Потолкуем за музон…

– Я вам в последний раз говорю…

– Сюда иди, хер кучерявый! Вот и будет в последний…

Он покинул балкон так резко, словно и впрямь намеревался спуститься на улицу. Зачем? Чтобы жлоб измордовал его? Нет, такой радости мы ему не подарим. Позвонить в милицию? И что сказать? Здравствуйте, тут нарушают тишину… Да, днем. Нет, не сосед. Из припаркованной машины. Извините, но вы обязаны реагировать…

И – короткие гудки.

– Развелось вас! – закричала из окна какая-то женщина. – Зря вас из деревни выпустили! Паспорта им выдали, зоотехникам! Понаехали тут!..

Еле слышный за шансоном, рявкнул ответ жлоба.

– В зверинец тебя! В обезьянник!

Он ходил по квартире, не в силах успокоиться. В сердце поселился гадкий зверек – грыз, точил, слюнявил. Если бы на улицу спустился кто-нибудь еще, он бы обязательно вышел. Если бы не один. Что ему, больше всех надо? И жена ушла. Забрала Алёшку, повела в зоопарк. Это хорошо. Или не очень? Так бы он рвался прочь из квартиры, угрожая жлобу карами египетскими, а жена удерживала бы его, уговаривая плюнуть, не обращать внимания, и сын смотрел бы из комнаты, нервно вздрагивая…

На улице прибавили звук:

 
Мелькают день за днем, как фотовспышки,
Ночам бессонным потерялся счет,
Красиво все бывает только в книжках,
А в жизни часто все наоборот!
 

Он нутром чуял – внизу точно так же, как он, расхаживает жлоб. Хвост разъяренно колотит по мощным ляжкам. Конский глаз играет, косит уже не на парикмахерскую – на его балкон, на дверь подъезда. Ладно, к чертям. Какой там хвост? Какой конский глаз? Это все ерунда. Мелкая шпана, дешевка явилась к «жене бандита»: постричь, побрить, отлакировать. Пижонит, строит из себя Аль Капоне. Бригада, блин.

Закрыть окна?

Шансон разгуливал по квартире, издеваясь. Гоцен-тоцен-первер-тоцен. Давай ныряй, намекал шансон. Потолкуем за музон. Как идут козлы? Козлы идут лесом.

Он зашел в туалет. Здесь было тихо.

***

Решился он не сразу.

Страх вцепился в рассудок острыми коготками, всякий раз заставляя сворачивать в другую сторону. Так запутывается в волосах летучая мышь. Вот уже час он кружил по парку. На центральной аллее загорелись матовые луны фонарей. Боковые дорожки тонули в чернильном сумраке. Бродить по ним было жутковато. Поди знай, что за компания заправляется пивом на скамейке: мирные студенты или гопники-отморозки? По жеребячьим голосам, по уголькам сигарет, рдеющим во мраке, не разберешь.

Как сомнамбула, он мерил аллеи шагами. Спотыкался на выбоинах, чертыхался вполголоса. Десять минут торчал у древнего тира, наблюдая за стрелками. Старик-тирщик предложил ему семечек; он отказался. Из открытых кафе накатывали волны шансона, черт бы его побрал, и техноданса. В какой-то момент сквозь какофонию прорвалось сипловатое: «Взлетая выше ели, не ведая преград, крылатые качели летят, летят, летят!..» – и он, словно под гипнозом, двинулся на звук.

Сквозь прорехи в зарослях пробилась радуга. Он выглянул из-за поворота и увидел карусель. На миг она показалась ему аттракционом-ловушкой из трэшевого ужастика «Клоуны-убийцы из открытого космоса». Слишком весело мигают огни. Слишком громко звучит музыка. Слишком празднично вращается карусель.

Все – слишком, все – чересчур.

«Я смотрю глазами взрослого, сорокалетнего человека, – подумал он. – Если подойду ближе – вновь увижу облупившуюся краску, отломанное ухо льва, неровный белый скол… Ребенок видит все иначе. Ребенок верит, что чудо рядом. Что еще минута – и конь оживет, а космический корабль, взревев дюзами, устремится в черные просторы Вселенной. Карусель – для тех, кто верит. Что я здесь делаю?»

А главное – что здесь делает она?

На спине оленя, словно Герда, скачущая по владениям Снежной Королевы, восседала дама – его ровесница. Очень, надо сказать, ухоженная дама. Даже верхом на олене она смотрелась, как на обложке журнала «Компаньон».

Он огляделся. Рядом с будкой билетерши обнаружился мрачный бугай: черная «тройка», темный галстук. Поодаль маячил его брат-близнец.

Телохранители.

Осторожно, чувствуя себя Чингачгуком на тропе войны, он сдал назад, под прикрытие буйно разросшегося жасмина. Ни к чему смущать Герду. Ему бы тоже не понравилось, возьмись кто-нибудь подглядывать за ним из кустов. Хотя эту, пожалуй, смутишь! Все равно, не стоит тут ошиваться. Громилы проявят бдительность, и – мордой в асфальт.

Как магнитом, его тянуло обратно. Он вновь принялся нарезать круги по парку, в опасной близости от карусели. На ум пришло сравнение с акулой, нарезающей круги около пловца. Акула, как же! Скорее уж, привязанный к колышку ослик топчется на объеденной им же лужайке. Интересно, Герда тоже что-то видит?