Текст книги "Смертельно безмолвна (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

СМЕРТЕЛЬНО БЕЗМОЛВНА

Эшли Дьюал

АННОТАЦИЯ

Дельфия Этел давно знает, что она ведьма. Еще она знает, что боль любого человека разрывает ее на части, приносит невыносимые муки. Ее спасение в безмолвии. В вечном одиночестве. Она собирается потонуть в стенах собственного дома, однако все меняется, когда на пороге появляются незнакомцы из далекого города – Астерии.

Стоит девушке пойти с ними? Или, вырвавшись на волю, она очутится в еще более глубоком океане из боли и одиночества?

Тем временем в Астерии все меняется. После того, как Ариадна Блэк продала душу Дьяволу, она превратилась в ночной кошмар, вырвавшийся из снов жителей. Ей чужды сострадание и милосердие. Ей чужды человеческие эмоции.

Сможет, ли она вернуть свою душу? Или же у этой истории нет счастливого конца?

Умереть – это выбор? Или безысходность.

Или же безысходность – тоже выбор?

Нужно быть или первым, или последним, чтобы о тебе помнили.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕЛЬФИЯ ЭТЕЛ

ГЛАВА 1. КАК ЗЛОБЕН В БУРЮ ОКЕАН.

Я считаю шаги, когда иду домой. Я всегда так делаю.

Девяносто три. Девяносто четыре. Девяносто пять.

Кто-то толкает меня в плечо, я резко покачиваюсь, но глаз так и не поднимаю. Лишь прибавляю скорость и громче думаю: девяносто девять, сто, сто один.

Широко распахнутыми глазами оглядываю серый, искореженный асфальт и плетусь, сгорбив от раздражения спину. Оттого, как часто я стискиваю в кулаках пальцы, у меня на ладонях остаются темные ссадины, бардово-синеватого цвета. Они ноют. Я считаю шаги и сосредотачиваюсь на боли, ползущей по пальцам. Я рада, что ладони зудят. Так проще. Не знаю, что бы я делала, если бы ни спасительные цифры и колики, тянущиеся вдоль кожи.

Двести восемьдесят семь, двести восемьдесят восемь. Дом уже близко; я чувствую, как страх разжимает костлявые пальцы, позволяя мне вдохнуть воздух. Двести девяносто. Люди далеко. Вокруг моего дома пустырь, но мне это необходимо. Пустота. Четыреста. Взмываю по ступеням, оказываюсь перед тонкой, загнившей дверью, пошатывающейся от ветра, и так быстро врываюсь внутрь, что едва не падаю, задев плечом косяк.

Боль вспыхивает мгновенно. Я рада своей боли. Моя боль лучше, чем боль других.

В доме витает запах старой мебели, который давным-давно успел впитаться мне под кожу. Я привыкла к этому запаху. Это запах спокойствия. Мой запах. Я вбегаю в ванную комнату, проворачиваю кран и нервными движениями стягиваю с себя одежду. Толстая струя прохладной воды ударяется о дно ванны. Разносится оглушающий треск, будто бы я стою рядом с гигантским водопадом, а затем мне становится очень спокойно. Я жду, пока вода дойдет до края, закрываю кран и порывисто опускаюсь на самое дно, втянув воздух как можно глубже в легкие.

Тишина. Раз, два, три, четыре, пять. Я могу быть здесь столько, сколько пожелаю.

Вода поглощает звуки, обволакивает тело, словно пленка, и не дает чужим чувствам, голосам, стонам, мольбам проникнуть ко мне в голову. Вода – моя тюремная камера, но я не хочу выбираться на свободу. Только здесь, в кромешной темноте, в безмолвной, робкой тишине, я чувствую себя, переживаю свои ощущения, не разрываюсь на части от боли тех, кто находится за стенами моего дома.

Пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять.

Дышать труднее, я мну пальцами бортик ванны, но не поднимаюсь.

Плечи расслабляются, исчезает звон в ушах, я чувствую, как пузыри воздуха несутся по моей коже, и представляю, как они лопаются на поверхности. Они разрываются на сто, а, может, и двести миллиардов частичек! А я не разорвусь, не сейчас, потому что я в своем убежище. Здесь только я могу причинить себе боль.

– Как злобен в бурю океан. – Проговариваю я про себя, крепко зажмурив веки. – Но рыбы в глубине живут в недвижных водах, как во сне.

Мысли смазываются, сплетаются, и грудь вспыхивает от боли, ведь дышать почти нечем. Но я не поднимаюсь на поверхность. Там больнее. Больнее, ведь я пропускаю боль каждого через свои нервные окончания, будто через сито. Больнее, ведь не всем людям я в состоянии помочь, или же не хочу попросту. Исцеляя других, я причиняю вред себе. И я, возможно, эгоистична, но мне кажется, спрятаться в собственной тюрьме правильнее, чем погрязнуть в тюрьмах окружающих.

Так или иначе, все мы выстраиваем вокруг себя стены.

Мои стены не только огораживают от людей, но еще и не пропускают их ощущения.

– Как злобен в бурю океан... – Повторяю я про себя. Тело дергается в конвульсиях, а я  лишь крепче в пальцах сжимаю бортик ванны. – Но рыбы в глубине... Рыбы...

Пожар ошпаривает легкие, и я вновь ощущаю, как силки обхватывают горло. Сейчас я отключусь. Я уже отключалась, и много раз. Но затем внезапно чьи-то руки порывисто вырывают меня из плена безмолвия, и, резко распахнув глаза, я оказываюсь лицом к лицу с собственной испуганной матерью.

– Успела, – проговаривают ее потрескавшиеся губы. Я вижу ее тусклые глаза, но уже совсем скоро они превращаются в смазанные пятна, как и светлые волосы, как и морщины на лбу и около век, – успела.

Она обхватывает меня сильными руками и вытаскивает из ванны. Я безвольно падаю на кафель, сворачиваюсь клубком и чувствую, как из ванны на меня обрушиваются волны, плескающиеся из стороны в сторону, и с каждым ударом тело дергается, как от судорог. Я не помню, когда было иначе. Наверно, так было всю мою жизнь.

В ванной комнате припасено одеяло. Мама тянется к нему и накрывает им мои плечи и трясущиеся ноги. Ее грудная клетка тяжело вздымается и опускается, но мама не злится. Она никогда на меня не злится. Ласково поглаживает мокрые волосы и напевает себе что-то под нос, что успокаивает меня, как колыбельная.

– Как злобен в бурю океан, – шепчет ее тихий голос, и я впитываю тепло, которое так и исходит от ее объятий. – Но рыбы в глубине живут в недвижных водах, как во сне.

– Как во сне, – повторяю я и разжимаю стиснутые в кулаки пальцы.

Ноги расслабляются, плечи резко поникают. Я ощущаю, как вода холодеет и катится по моему телу, и сильнее укутываюсь в шерстяное одеяло. Мама заботливо целует меня в макушку, а затем улыбается. Я не вижу, но чувствую, что теплота заполняет ее сердце.

– Идем.

Трудно представить мою жизнь без приступов и осложнений. Тогда это была бы и не моя жизнь. Я живу так уже девять лет. Живу вместе с виной и угрызениями совести. Я не могу спасти всех, а главное – не хочу. Но мои способности для этого и появились: чтобы я облегчала муки тех, кто их испытывает. К сожалению, впитывая боль людей, я пропускаю ее через себя. Мой организм больше не хочет тлеть от сомнений и разрываться на части от неразделенной любви. Организм изношен, сердце требует справедливости, а рассудок так и верещит, что еще чуть-чуть и спасать придется меня.

Когда я вижу человека, я вижу его неисправность. Вижу, в какой момент времени он сломался, и внезапно нахожу пути исцеления. Надо прикоснуться к нему ладонью и лишь впитать в себя его ощущения. Последствия бывают разными. В большинстве своем мне не терпится вернуться домой, вырвать из груди все то, что мне не принадлежит. Но иногда я не успеваю добраться до мамы. Я вырубаюсь, теряю сознание и еще долго блуждаю где-то далеко, рассекая пространство и время абсолютно другим человеком.

Я ненавижу свои способности.

Я призвана помогать тем, кто не ценит моей помощи. Отказываться нет сил. Словно на дозе, я ищу все новых искалеченных чужаков, которые так сильно во мне нуждаются. А потом я помогаю им, а они уходят, не сказав ни слова. Даже не притворившись, что я дала им второй шанс, дала им возможность задышать заново.

Люди – черные, пустые точки на огромной карте. Они сталкиваются, отталкиваются, старательно делают вид, что мир был создан именно для них. Воздух, чтобы они дышали, земля, чтобы по ней ходили. Люди не думают, что и без их присутствия воздух оставался бы воздухом, как и земля землей. Люди много о себе возомнили. А я должна их спасать.

Почему?

Не хочу. Они не заслуживают.

Иногда я чиню вину, пусть и не хочу этого делать. Я считаю, вина самое правильное чувство, которое было даровано человеку. Совесть редкое явление, но самое действенное. Люди с совестью живут не зря, они сожалеют о том, что сделали и о том, что упустили.

Ненавижу людей. Их желание быть лучше, сильнее, злее, опаснее. Они идут друг по другу, как по лестнице, а потом рыдают, словно не подозревали, как больно валиться вниз.

Я понимаю людей. Понимаю их чувства и мотивы, и, знаете, лучше бы их потаенные желания так и оставались для всех загадкой, потому что зачастую за тем или иным плохим поступком не стоит никакой высшей цели. Люди причиняют друг другу боль со злости, из зависти. Они просто делают. И все. В этом нет смысла, но иначе они не умеют. Лучше бы я не понимала и не знала отгадку. Лучше бы я оставалась в неведении и наивно полагала, что у каждого слова есть причина. Но нет. Причин не существует, как и хороших людей.

Мы сидим за круглым, маленьким столом. Не смотрю на маму, просто разглядываю еду в тарелке, понимая, что не хочу к ней притрагиваться. Я все чаще думаю о том, что я и дышать не хочу. Умереть – это выбор? Или безысходность. Или же безысходность – тоже выбор? Сглатываю ком в горле и хмурюсь, размяв пальцы под столом.

– Дел, еда остывает.

– Я н-не хочу, – запинаюсь и нервно подергиваю плечами, – н-не голодная.

– Сама не понимаешь, что говоришь. Не капризничай, ладно? – Мама улыбается. Она постоянно мне улыбается. Отпивает воды и глядит на меня заботливым взглядом, словно просит прощения. Ее родословная оставила отпечаток на наших жизнях. Ее бабушка была ведьмой. Из-за ее родных мы стали такими. Но я никогда не винила мать. Мама то, что не дает мне утонуть. Она единственный светлый человек на моем пути, и я никогда не хотела ее исцелить, потому что всегда знала, что она сильная и не нуждается в помощи. – Была в магазине?

– Что?

– Ты была в магазине, выходила из дома.

– Да, – киваю и облокачиваюсь локтями о стол, – хотела к-купить ч-чай.

Чертов чай. Всего лишь магазин, всего лишь в нескольких сотнях метров от дома! И я вернулась с твердым намерением захлебнуться на дне старой ванны. Мама понимающе и серьезно кивает, как только она умеет, а я прохожусь пальцами по волосам. Они еще не до конца высохли. Мокрыми полосами спадают на плечи, а за ними тянутся тонкие струйки.

– Мы же договорились, что ты будешь меня предупреждать, помнишь, Дел?

– М-мам, ты и т-так все знаешь.

– А если бы не знала?

– Ты в-в-всегда…, – как же трудно, я едва шепчу, – все з-знаешь.

Договариваю и неуклюже покачиваю головой. Язык взывает от неприятной боли, и, зажмурившись, стискиваю пальцы и нервно топаю по покрытию ногами. Едва слышно. Но мне надоело бороться. Моя последняя попытка отдохнуть от мира под водой закончилась плохо. Я отключилась, а пришла в себя уже в больнице с багажом физических проблем, о которых обычно не думают, когда пытаются покончить с собой. Никто ведь не надеется, что он выживет. Верно? Хотя я толком и не планировала умирать. Хотела сбежать, да. Но я никак не ожидала, что едва не переступлю черту. Да еще и вернусь искалеченной.

Доктора сказали, что я повредила какой-то канал в каком-то отделе мозга. Они очень много тогда говорили, но я не могла слушать, потому что больница – не лучшее место для человека, который впитывает в себя боль и чувства окружающих. Поэтому столкнуться с последствиями мне пришлось уже дома, когда я не смогла нормально позвать маму. Когда я прощалась с отцом – он работает на судне – а голос осип, и вместо нормальных звуков, я хрипела, как старая пластинка.

– Сегодня было столько клиентов, – пропевает мама, поправляя густые волосы, – ты и представить себе не можешь. Я еле успевала! Хорошо, что Айрис согласилась помочь.

Я киваю. После того, как мой голос превратился в скрежет, я стала меньше говорить, но больше жестикулировать, округлять глаза, щурить глаза, и все в этом духе. Общение на уровне инстинктов и интуиции. Вряд ли меня кто-то поймет кроме мамы.

Вскидываю брови, а она пропевает:

– Да, Айрис согласилась помочь, потому что я пообещала ей надбавку. Но, знаешь, у этой девушки действительно есть талант. Она составляет невероятные букеты, дорогая.

– Н-не сомнев-ваюсь.

– Тебе бы понравилось.

Пожимаю плечами, а мама вздыхает. На ней длинное, бесформенное платье, которое она, возможно, носила еще в эпоху хиппи. Или кто там строил иллюзии насчет счастья? Я почему-то думаю, что она выглядит как никогда красивой, молодой и свежей, пусть давно уже не отдыхала и не снимала с плеч груз ответственности.

Я опускаю руку и неожиданно слышу возглас:

– Осторожно!

Я задеваю локтем тарелку. Она стремительно валится вниз, врезается в пол с диким треском, и десятки осколков разлетаются по кухне, одновременно с распластавшимися по полу зелеными горошинами. Я виновато морщусь.

– П-прост-ти, – порывисто поднимаюсь, – н-не хотела. Я н-не...

– Дел, все в порядке.

Нет. Я падаю на колени и начинаю нервно собирать осколки, царапая о них пальцы, а мама протяжно выдыхает и присаживается рядом, водрузив на мои плечи теплые руки.

– Все хорошо.

– Н-нет. Нет… – Стискиваю зубы и считаю: раз, два, три, четыре. Сколько горошин? Пять, шесть, семь, восемь. А сколько осколков? Их меньше. Но они опаснее. Они режут и причиняют боль. Они, как моя жизнь: прозрачные и безобразные. – Н-неуклюж-жая.

– Я сама уберу, дорогая.

– Я сама х-хочу, я р-разб-била! – Разъяренно сгребаю все в кучу, а мама просто сидит со мной рядом и молчит. Она смотрит. Наблюдает. И в груди у нее взвывает, словно один из осколков пронзает сердце. Она отворачивается, потому что знает, что я это почувствую, и виновато поджимает губы. Ей меня жаль. А я растерянно застываю. По пальцам робко и бесшумно скатываются тоненькие, красные полоски. Наверно, я пугаю маму. – П-прости.

Она встряхивает волосами. Молча поглаживает мой подбородок нежным пальцами, а затем обнимает. В ее объятиях всегда спокойно. Как в океане.

– Иди, отдыхай. Я сама уберу.

Послушно поднимаюсь на ноги и плетусь в свою комнату. У меня не только дефект речи. Возможно, вся моя жизнь – разбитое зеркало. Раз, два, три – считаю ступеньки. Веду пальцами по стене и бреду к себе в спальню, думая о том, как мама сейчас убирается и обо мне плачет. Она ведь должна плакать, пусть я никогда этого не видела.

Люди должны лить слезы, иначе можно решить, что им все равно.

В комнате темно. Шторы задернуты. Достаю наушники, включаю музыку и щелкаю динамиком до тех пор, пока уши не начинают взвывать от боли. Отлично. Устало валюсь на кровать и скручиваюсь, будто животное, прижав к груди колени.

– Как злобен в бурю океан. – Шепчу я одними губами, не издавая ни звука, – но рыбы в глубине живут в недвижных водах, как во сне.

ГЛАВА 2. УТЕС.

 Я почти уверена, чинить людей – бессмысленно. Они перестают чувствовать боль, но при этом я не исправляю того, что им удалось разрушить. Знаете, когда людям больнее всего? Не в последнюю секунду. После. Люди ломаются не в процессе, а как результат. Не в тот момент, когда наступает самое сложное, не в тот момент, когда груз ответственности горит на плечах и пылает, как свежее мясо на вертеле. Люди ломаются, когда все кончено. Когда бой проигран, близкий потерян, рана кровоточит. Люди ломаются слишком поздно. Не вовремя. Не тогда, когда надо что-то сказать, а когда уже говорить нечего. Когда поезд уехал, а момент упущен. Ты потерял нечто важное, и лишь теперь ты понимаешь, как это «нечто» много для тебя значило. И потом я прикладываю ладонь, забираю корчующиеся в груди вопли совести или пики боли, и человек открывает глаза, и он продолжает жить. Но жить в руинах из собственной глупости. В пустыне собственного одиночества. Я помогаю им начать все заново. Но понимаете, что самое смешное – люди ведь идиоты, и они вновь и вновь повторяют свои ошибки. И они не отстраивают новые стены, а продолжают лихо топтаться в мусоре из своих надежд и стремлений, добавляя в эту гору новые свершения, у которых нет будущего.

А я их лечу.

Опять.

Бессмыслица. Определенно, невероятно глупая способность: забирать боль у тех, кто за эту боль держится; кто стремится к новой боли.

Поднимаюсь на ноги, заправляю кровать и подхожу к зеркалу. Я расчесываю волосы медленно и сосредоточенно, считая это одним из тех занятий, что отвлекают от того, что творится за окном. Я прокатываюсь щеткой, локоны хрустят, вытягиваются, и я внезапно становлюсь похожей на обычного человека. Правда, это иллюзия, конечно.

Я далеко не обычный человек. И проблемы у меня не человеческие.

Знаете, иногда я думаю, что не любить свои способности – грех. Многие ведьмы – да пусть это полное безумие – держатся за религию, за церковь, наивно предполагая, что Бог взглянет на них сверху вниз и погладит по головке, да шепнет: я с тобой.

Уголки моих губ дрогают, и я тихо усмехаюсь.

Да-да, он со мной каждый раз, когда я захлебываюсь в ванной комнате. Он со мной. Он наблюдает. И, наверняка, ему очень смешно.

Я всегда скептически относилась к религии. Нет-нет, людям нужно во что-то верить, уж я-то знаю. Но я не понимаю механизм «прощения», «искупления». В чем смысл? Разве стоит прощать всех? Убийц? Насильников? Умалишенных психопатов, которые глядят на свою жертву бешеными, зверскими глазами и получают удовольствие от ее мук? Почему я должна придерживаться религии, в которой каждый ублюдок и псих найдет свою тропу, в которой даже «ад» – метафора искупления? Девять кругов, одиннадцать тысяч ступеней, семь грехов, и каждый – прощается, пусть в Святой Книге говорится о не прощении. Даже мои способности – в излечении. Какого, спрашивается, черта?

Чем эти люди заслужили такое к себе отношение?

Знаю: это не милосердие. Это равнодушие. Каждый должен получать по заслугам, и каждый должен знать, что, соверши он преступление, никакой Господь по головке его не погладит. И тогда я поверю в такого Хозяина. Тогда я стану верующей и начну молиться перед сном, ходить в церковь. Да, тогда я буду знать, что виновные получат по заслугам, и никто их не простит лишь потому, что они извинились. И тогда я решу, что мой дар лишь тех исцеляет, кто этого заслуживает. А не всех подряд. Не каждого, кто сделал так много, но расплатился так просто.

Я спускаюсь вниз. Мамы уже нет. Она всегда уходит рано, и я вдруг думаю, что она специально убегает, чтобы я не ощущала ее чувства. По утрам ведь жизнь всегда кажется невыносимой. Ночью ты готов свернуть горы, а с рассветом хочешь слиться с пылью.

Послезавтра Йоль – день зимнего солнцестояния. Мне опять придется запереть себя в ванной комнате, а моей матери вновь придется не вставать с постели. Но мы привыкли.

Наверно.

Мне хочется прогуляться, хотя я прекрасно понимаю, во что это может вылиться. Но сидеть дома – невыносимо. Когда-то я уже пыталась запереть себя, замуровать в коттедже, как в тюрьме, лишь бы не встречаться с людьми и не испытывать их чувства. Но потом до меня дошло, что из дома выходить нужно, иначе я окончательно сойду с ума. Собственно, у меня и так нет друзей, нет хороших знакомых. Закрывшись в своей комнате, я бы просто срослась с деревянным полом и превратилась бы в чучело, набитое собственным ужасом.

Я натягиваю куртку и выхожу из дома, впялив взгляд вниз. Я привыкла смотреть на носки кроссовок и сосчитывать шаги, это отвлекает от реальности, происходящей вокруг.

Сразу сворачиваю с главной дороги. Бреду вдоль тихого леса, вдыхаю глубоко запах хвои и думаю: сегодня слишком тепло, даже душно, словно погода пытается стянуть ваше горло в тисках и повалить на спину. Ветер завывает где-то высоко в небе, над верхушками деревьев, а я плетусь по иссушенной тропинке и считаю: шестьдесят два, шестьдесят три. Шестьдесят четыре – слышен рокот волн, сражающихся с нависнувшими над пропастью острыми скалами. Шестьдесят пять – слышен запах моря, который смешивается с запахом сухой земли, хвойных стволов, иступлено наблюдающих за паразитами, пожирающими их древесную кору. Шестьдесят шесть – слышно мое спокойное сердцебиение. Я одна, в лесу как всегда никого нет, никто не посмеет приблизиться ко мне, нарушить спокойствие. Эта дорога – мое спасение, изолированный путь от неприятностей, бушующих в городе.

Через какое-то время я, наконец, оказываюсь перед невообразимой пропастью, резко сливающейся с синим горизонтом. Мой папа любит сюда приходить. Он и показал мне это место. Он сказал, что я могу находиться здесь столько, сколько пожелаю. Могу следить за волнами и ждать, когда он вернется; могу первой увидеть его лодку.

Я подхожу к краю обрыва, усаживаюсь на сухую землю и выдыхаю. Звучит только мелодия моря, бушующих волн, и никого здесь нет. Как я и хотела.

Папа редко бывает дома. Почти все время рыбачит. Иногда я не вижу его неделями и невероятно скучаю. Они с мамой, словно созданы были для такой непутевой дочери. Даже не знаю, что бы со мной сделали другие родители. Наверно, не вытаскивали из ванной, до верхушки наполненной водой, а топили, в надежде, что их кошмарам придет конец.

Я наблюдаю за грозовыми тучами, скопившимися где-то над горизонтом, и тяжело выдыхаю. Наверно, сегодня будет дождь. Сильный дождь, судя по молниям, сверкающим в темно-синем, бардовом месиве из облаков. Я люблю дождь. Люблю считать капли.

– Ты никогда меня не слушаешь! – Неожиданно взвывает за моей спиной женский голос, и я резко оборачиваюсь. Что это было? Всматриваюсь в кромку леса, настороженно слежу за черными, толстыми стволами и морщусь. – Никогда! – Продолжает вопить голос из глубины леса, и я вдруг понимаю, что кто-то забрался в ту же даль, что и я.

Отлично.

Я изо всех сил стискиваю в пальцах сухую землю, которая в тот же миг царапает до боли ладони, и зажмуриваюсь. Почему. Почему. Пусть они уйдут.

– Чего ты орешь!

– Не трогай меня!

– Ко мне подойти, господи, живо подойди, идиотка!

Слышу, как скрипят зубы, и внезапно ощущаю этот поток ненависти, который смело прорывается сквозь переплетенные, хрустящие ветки. Он врезается мне в спину клинком, и я вдруг думаю, что спрыгнуть с утеса – отличная идея. Спрыгнуть. В воду.

Вода огородит от звуков, обнимет, примет в безмолвие.

– Отвали! Все, иди к черту! Я больше никогда не...

По утесу проносится звонкая пощечина, и я нервно дергаю головой.

Я ненавижу людей.

Ненавижу их поступки, слова. Ненавижу безнаказанность, с которой они вытворяют все, что им угодно. Ненавижу.

– Ну и катись! – Взвывает парень под рыдания, вырывавшиеся изо рта девушки. – Ты ненормальная идиотка, проваливай, давай, иди!

Его голос тонет в свисте ветра, а вот рыдания становятся громче, и тогда я понимаю, что незнакомка, покачиваясь и держась руками за покрасневшее лицо, выбегает ко мне.

На мой утес.

На мое место.

Я смотрю на нее через плечо, а она застывает, впялив в меня стыдливый взгляд. Да, я всегда вижу, когда людям стыдно. За то, кто они есть. За неумение дать сдачи. За горячее неуважение к себе, к своему мнению, к своей жизни. Такие девушки, как она – дымка, они не живут, они плавают и мельтешат перед глазами. От них отмахиваются ладонями, их не воспринимают. Они никому не нужны. Ими пользуются, ею пользуются, пользовались так много раз. Я вижу правду в серых, напухших глазах незнакомки.

Она не убегает, дергаясь от резких вдохов и выдохов, а я поднимаюсь.

В голове щелкает. Будто стрелка часов. Я наклоняю голову, смотрю на девушку, и я понимаю, что она поломана. Ее надо починить. Надо забрать ее боль, отнять ужас, стыд. Я могу это сделать. Но хочу ли я? Нужно ли это?

Неважно. Мои способности никогда не спрашивают разрешения. В какой-то момент я просто перестаю себя контролировать. Я становлюсь совершенно другим человеком.

– Ты плачешь. Я могу это исправить. – Делаю шаг вперед, а позади волны врезаются в скалы с оглушающим треском. – Тебе не будет больно, я обещаю.

Но ей будет больно. И еще много и много раз, потому что она вновь вернется к тому кретину, что ударил ее. Или найдет нового. Она не умеет иначе. Она не вынесет урок, если я избавлю ее от стыда, заберу ненависть, сделаю жизнь проще, но жизнь этого не любит. Не любит быть простой. Поэтому она ударит вновь и гораздо сильнее.

Темноволосая девушка дергается, когда я оказываюсь совсем близко. Но назад я не отступаю. Изучаю пристальным взглядом полопавшиеся сосуды в ее глазах, эти тоненькие нити, что тянутся вокруг радужки воспаленной паутиной. Изучаю отпечаток его руки. Да. Видно даже слишком отчетливо – грубые, толстые полосы на щеке и подбородке.

– Тише, – убаюкиваю я, заметив, как дрогают обветренные губы незнакомки, – тебе станет легче, я лишь прикоснусь рукой, лишь заберу все, что причиняет боль.

Я должна, меня тянет зависимость, доза. Воздух застревает в горле, и я понимаю, что смогу задышать только тогда, когда выполню предназначение, сделаю ее жизнь лучше.

– Тиш-ш-ше.

Я прикладываю ладонь к груди девушки, и невероятная колючая волна врезается в лицо, ополоснув с ног до головы все тело, спина вытягивается, рот распахивается в немом крике, и я гляжу на серое небо широко распахнутыми глазами и чувствую, как сквозь меня проносится поток невыносимой боли, поток унижения и стыда. Колени дергаются, а я стою, стою, даже когда ощущаю слезы на щеках, даже когда хочу сорвать с себя кожу, потому что считаю ее грязной, изношенной. Тиканье часов – ее жизненных часов – вопит в моей голове невыносимо громко. Каждая упавшая слеза, каждый удар, каждый вдох.

Как всегда все заканчивается слишком резко.

Я отлетаю в сторону, прижимаю к груди руку, а незнакомка валится на колени.

Теперь ей будет лучше. Возможно. А вот у меня в груди взвывает невыносимая боль, после которой хочется рыдать во все горло. Я резко встряхиваю волосами, зажмуриваюсь и стискиваю зубы, а она не проходит. Она не исчезает. Я все так же ощущаю себя гнилой.

Она была гнилой. Эта девушка. Я ее починила.

– Н-ненавиж-жу, – шепчут мои губы, и, хромая, я схожу с места.

Это мой утес. Мой! Здесь никого не должно было быть. Слезы градом катятся вниз, а на голову падают дождевые, огромные капли. Я плетусь обратно домой, прижимая к себе руки, продавливая ими живот, но становится только хуже. Я вижу, как эта девушка ревет у себя дома, как ее к полу прижимают мужчины, всегда с разными лицами. Они делали ей так больно, почему она не сопротивлялась, почему терпела.

Я взвываю от очередной боли и врезаюсь в липкий ствол дерева. Прикладываю лоб к коре и начинаю грубо пальцами расцарапывать ее, надеясь, заменить душевные скитания физическими. Скоро станет легче. Раз, два, три, четыре. Это проходит. Всегда проходит.

Пять, шесть, семь, восемь.

Над головой взрывается молния. Ветер взвывает такой сильный, что деревья тот час наклоняются ниже и скрипят от напряжения. А я горблюсь под тяжестью чужих эмоций.

Иногда я жалею, что не могу прикоснуться к своей груди и забрать свои эмоции. Так ли важно чувствовать? Сейчас люди руководствуются не светлыми ощущениями, а теми, что приносят боль. Сейчас чуждо добро, как справедливость, сейчас ты становишься, даже невольно, обозленным, обиженным, сломленным. Нужно ли это людям?

Без эмоций жить стало бы легче. Как от них избавиться?

Я невольно смотрю на обрыв и поджимаю трясущиеся губы. Да, там, внизу, морская пучина, которая всегда готова раскрыть объятия. Она ждет меня и манит. Она знает, что я нуждаюсь в тишине и покое, и она сможет помочь мне.

Очень медленно отстраняюсь от дерева, смахиваю холодными руками капли дождя, непрестанно скатывающиеся по лицу толстыми линиями, и иду вперед. Шмыгаю носом. Я всегда балансировала. Как и все мы. Вот только меня манила тишина, свойственная лишь мертвым. Живые пребывают в постоянном шуме, который невыносим для меня, и я жила и надеялась, что однажды он утихнет... Утихнет этот шум. Однако со временем мне стало ясно, что крик, стоящий в моих ушах, исчезнет только тогда, когда исчезну я. Загвоздка. Я ведь не собиралась умирать. Но, может, и выхода другого нет?

Смерть. Обычное явление. Мы рождаемся, чтобы умереть. Таков закон. Некоторые пытаются заполнить эту тонкую черту, стоящую меж цифрами на надгробье, событиями и воспоминаниями. Некоторые, такие же, как я, просто хотят пропустить ту фазу жизни, при которой у тебя ничего не получается, а жизнь предстает в виде колючего шара, как можно быстрее. Знаете, я ведь не против испытаний. Просто они должны к чему-то приводить, ты не должен страдать просто так. Должна быть цель, замысел.

Я не вижу цели.

Я вижу обрыв.

Я подхожу на край и вытираю тыльной стороной ладони лицо. Порывы ветра хлещут по щекам так же грубо, как тот мужчина хлестал по щекам неизвестной девушки. Думаю, она уже далеко. Она убежала и решила, что жизнь стала иной. А я вижу свою жизнь внизу, в бирюзово-бордовой пучине с пенистыми гребнями. И я хочу прыгнуть.

– Нет! – Восклицает незнакомый голос одновременно со вспышкой, полоснувшей по небу острым клинком. И я резко оборачиваюсь, приклеив к земле правую ногу, уже робко поддавшуюся вперед. Растерянно округляю глаза.

Метрах в десяти от меня оказывается невысокий парень, он держит руки перед собой и машет ими, словно я дикое животное. Справа от него темноволосая женщина. Она стоит в такой позе, будто бы готова накинуться на меня в любую секунду, что не нравится мне. И не может понравиться. Я обозлено встряхиваю головой.

– Уб-бирайт-тесь.

– Нет, не надо, подожди, – повторяет незнакомец, сделав крошечный шаг вперед. По его запотевшим очкам катятся толстые дождевые капли. Он наклоняется, но я со свистом выдыхаю колючий воздух и отшатываюсь, – лучше отойди от края, слышишь?

– Лучше н-не трог-гай меня.

– Пожалуйста, – вмешивается женщина, – мы хотим помочь.

Я растерянно моргаю, пытаясь смахнуть недоумение с глаз, но ничего не выходит. Я впервые вижу этих людей и искренне не понимаю, с какой стати им спасать мне жизнь. Не умеют люди помогать друг другу. Я знаю. А они пришли сюда не просто так. Я чувствую.

– К-кто вы?

– Давай поговорим у тебя дома, Дельфия.

Они знают мое имя. Я ошеломленно стискиваю зубы и слышу, как о скалы вальяжно разбиваются огромные тонны воды. Земля под ногами даже трясется. Мне не нравится то, что происходит. Я ощущаю себя загнанной в клетку, и дышать тут же становится тяжко.

– Откуда-да в-вы...

– Твоя мама сказала, где тебя найти.

– Но...

– Она это предвидела, – вновь опережает меня парень в огромных очках. У него такие блестящие глаза, что мне вдруг кажется, они сейчас сожгут меня заживо, – пожалуйста. Ты не должна прыгать, Дельфия. Ты ведь не хочешь.

– Хоч-чу. – Я разворачиваюсь лицом к обрыву и глубоко втягиваю холодный воздух.

– Нет. Не хочешь. Но прыгнешь. – Парень сглатывает, а я невольно перевожу на него взгляд. Незнакомец передергивает плечами, а затем как-то криво усмехается. – В смерти нет спасения. Смерть – это конец, Дельфия. Проблемы не исчезнут. Ты исчезнешь.