Текст книги "Если небо упадет (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

Соавторы: Роуз Уэйверли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 5

Мы бежим в противоположную от остановки сторону. Дима сжимает мои пальцы, и я уже парю над городом, одновременно касаясь подошвой серого асфальта. Улицы освещают фонари, витрины магазинов и яркие вывески. Который час? Мне все равно. Время не имеет значения, когда ты проводишь его так, как считаешь нужным.

Становится немного холодно, ветер забирается под футболку и щекочет кожу. А я прикрываю глаза и наслаждаюсь моментом странного спокойствия, словно мне совсем не страшно и я никогда не хотела покончить с собой, словно мои родители живы, и словно я абсолютно счастлива.

Наверно, именно поэтому сейчас я здесь, с этим парнем. Возможно, он лишь дарует мне иллюзию, но это спасает мою реальность.

Мы добегаем до старого, грязного автобуса. Я изучаю его и заглядываю через окна внутрь: там почти никого нет. Только два старика и серьезная, хмурая женщина в костюме. Все выглядят так, будто узнали нечто ужасное. Жаль, что люди грустят даже тогда, когда грустить нет повода.

Дима выпускает мою руку и подходит к молодому водителю. Здоровается с ним.

– Как обычно? – спрашивает тот.

– Да, Костик. Сильно не разгоняйся, сегодня я не один.

– Псих ты, Дим.

Они обмениваются кивками, и, улыбаясь, парень возвращается ко мне.

– Пойдем.

– Куда?

– У нас VIP-места.

Любопытство съедает все вопросы. Полностью доверившись Диме, я обхожу вместе с ним автобус и удивленно вскидываю брови, понимая, что парень забирается по дряхлым поручням на его крышу.

– Что ты делаешь?

– Поднимайся. Это не страшно.

– Почему нельзя поехать, как нормальные люди?

– Потому что мы ненормальные люди, Мира.

Ошеломленно качаю головой и скрещиваю на груди руки. Это безумие какое-то! Не буду я залазить на крышу. Я что с ума сошла?

– Быстрей. Нас не будут ждать.

– Но мы упадем!

– Ты вдруг боишься навредить себе? Что изменилось?

Это удар ниже пояса. Думаю, он знает ответ, поэтому так нагло задает данный вопрос. Вскинув подбородок, принимаю вызов. Ничего подобного никогда в своей жизни не делала, но раз судьба предоставляет возможность, может, стоит ею воспользоваться?

– Так, соберись, – набираю в легкие воздух и карабкаюсь вверх. Поручни старые, облезлые. Я действительно считаю сейчас себя сумасшедшей, но вместо того, чтобы спрыгнуть и убежать – смеюсь. Что ж, ненормальной быть весело.

Дима помогает мне подтянуться. Тащит за собой к началу автобуса, ложится и вскидывает брови:

– Не советую стоять.

О, господи. Сгибаю дрожащие колени, опираюсь руками о ледяную металлическую крышу, аккуратно вытягиваю ноги. Парень велит держаться за боковое ограждение и за ручку от люка. Выбирать не приходится, поэтому я соглашаюсь.

– Не бойся, – криво улыбается он. – Тебе понравится.

А затем стучит рукой по крыше, и водитель заводит двигатель.

Зажмуриваюсь: главное не бояться, не бояться.

Автобус трогается, и я верещу, как безумная. Слышу рядом смех Димы, открываю глаза и замечаю его широкую улыбку. Парень не держится, переворачивается на спину и вальяжно закидывает руки за голову. Ненормальный!

– Что ты делаешь? Зацепись за что-нибудь. Дима!

– Все хорошо.

– Нет!

Хватаюсь левой рукой за его футболку и стискиваю ее так крепко, что сводит пальцы. Думаю, если нас резко занесет в какую-то сторону, от меня мало будет пользы, но все равно не разжимаю ладонь. Мне не хочется, чтобы с Димой что-то случилось.

– Мира, – обернувшись, говорит парень, – расслабься. Все в порядке. Это не опасно. Костя будет ехать медленно, слышишь? Я рядом.

– Ты же вроде ценишь жизнь, тогда зачем такое вытворяешь?

– Мы ничего не вытворяем. Закрой глаза и просто наслаждайся, хорошо? Тебе понравится. Обещаю.

– Но…

Дима смиряет меня взглядом, и я послушно замолкаю. Зажмуриваюсь. Ветер откидывает назад мои короткие волосы, крыша нагревается от моего тела, и неожиданно для себя я вновь думаю о полете. Это должно успокоить, помочь восстановить дыхание. Вспоминаю десятки бумажных самолетиков, падающих на меня с неба, и представляю, что я одна из них. Лечу, сталкиваюсь со стеной, врезаюсь в порывы ветра. Меня шатает, прокручивает, подкидывает вверх и тянет вниз, но мне приятно, потому что мой полет – мое самое сокровенное желание. Иногда мне кажется, что я вот-вот коснусь земли, и на этом все закончится, но нет. Внезапные воздушные руки поднимают меня к небу и опять отпускают на свободу, растягивая и продлевая моменты перед смертью.

Медленно ослабляю хватку и выпускаю футболку Димы из пальцев. Набравшись храбрости, переворачиваюсь на спину и раскрываю глаза. Надо мной небо. Как всегда беззвездное. Черное, высокое. Ветер свистит в ушах, огни смазанными линиями проносятся с обеих от меня сторон, и я улыбаюсь, пробуя на вкус не приевшееся желание умереть, а новое желание прочувствовать все, что только можно каждым сантиметром моего тела. Ощутить воздух, невесомость, запах скошенной травы. Я думаю: в том и состоит жизнь – в мелочах. В мгновениях. Я не вспомню, как шла по улице, но вспомню, как улыбалась, рассматривая небо. И мне хорошо. Так хорошо, что я забываю о сомнениях и страхе. Я просто парю над асфальтом, касаюсь плечом плеча парня, и неожиданно чувствую, что он сжимает мою ладонь. Этот момент я также запомню. Как один из самых счастливых.

– Ты мне дорог, – шепчу я и смотрю на Диму. Он тоже на меня смотрит. Его волосы волнами развиваются от ветра, футболка парит, наверняка, щекочет тело. Парень крепче сжимает мою руку и отвечает:

– Ты мне тоже.

В голове звучит песня девяносто третьего года Рэйчел Портман – Никогда не отпускай меня, под которую родители каждый раз танцевали в зале на годовщину свадьбы, сжимая друг друга в объятиях, опираясь друг на друга телами. Я смотрела на них и думала: что же может так притягивать людей, что может сделать их такими зависимыми, безвольными. Теперь я знаю. Ответ в его глазах – необычных и особенных. В моих глазах – светящихся, ищущих спасения. Дима криво улыбается, я тоже улыбаюсь. Думаю, не зря люди привязывают себя к какому-то определенному человеку. Он помогает находить свет тогда, когда совсем темно. Как, например, сегодня.

Автобус тормозит, водитель пару раз сигналит. Наверно, это знак, потому что Дима вздыхает и приподнимается:

– Наша остановка.

Мы осторожно спускаемся, благодарим парня, кажется, Костю. Он уезжает, я осматриваюсь и понимаю, что стою перед зданием городской филармонии, напичканным различными цветными подсветками, плакатами, надписями. Недоуменно вскидываю брови и поворачиваюсь к Диме:

– Мы идем на концерт?

– Объясню внутри.

Вместо того чтобы пройти через главный вход, парень ведет меня к очередной лестнице. Хочу спросить, к чему такие испытания, но не решаюсь – наверно во всех его поступках есть смысл. Проходим за здание, поднимаемся на третий этаж. Там Дима открывает квадратное, широкое окно, пропускает меня вперед и предупреждает:

– Смотри под ноги.

– Разве это законно?

– Не волнуйся. Нам никто ничего не скажет.

Убедительно. Отчасти.

Пролезаю через раму. Оказываюсь в маленькой, пыльной комнате. Кажется, тут хранят ненужные инструменты. Осматриваюсь, обхватываю себя руками за талию и морщусь: что мы здесь забыли?

Дима прыгает следом, выпрямляется и уверенно двигается к двери.

– Знаешь, куда идти?

– Конечно. Раньше я часто проводил тут время.

– В этой комнате?

– В филармонии. Пойдем. – Парень берет меня за руку. – Сейчас ты все поймешь.

Следую за ним. Проходим через длинные, широкие коридоры, освещаемые тусклыми, настенными лампочками. Сначала мне кажется, что в здании пусто, но затем я слышу музыку, тихую, приглушенную. Удивленно вскидываю брови и с интересом бегу дальше.

Через несколько минут, парень останавливается, открывает массивную, деревянную дверь, отделанную золотыми лепестками роз, и пропускает меня вперед. Это проход на балкон, в зал. Под нами портер, там расположилась небольшая горстка людей в черной одежде. На сцене играет оркестр. Мелодия грустная, драматичная, но очень красивая. Я завороженно придвигаюсь к краю, опираюсь о перила и шепчу:

– Как здесь удивительно.

Сводчатые, бронзовые потолки, огромные люстры. Толстый, багровый занавес, покрытый золотыми узорами. Я думаю, что никогда не видела ничего подобного, но наверно я ошибаюсь.

– Все-таки привел меня на концерт, да? – Улыбаюсь, но, обернувшись, понимаю, что лицо Димы ужасно бледное. Парень стискивает зубы, неуверенно подходит к перилам. – Что с тобой? – Он не отвечает. Опускает взгляд вниз, на гостей и горбится еще больше, словно на него упал целый потолок. – Дима?

– Видишь тех мужчину с женщиной, на первом ряду? – Киваю. – Это мои родители. – Хочу спросить, что они здесь делают, но не успеваю: парень продолжает недовольным голосом, – мама опять напялила это платье, господи. Зачем? Я же просил ее. Похороны прошли.

Он покачивает головой, сжимает пальцами перила так сильно, что они бледнеют, и я догадываюсь: речь идет о смерти его сестры.

– Она играла на фортепиано, – словно прочитав мои мысли, говорит Дима. – Занималась музыкой, в оркестре. Нам сказали, ребята хотят устроить вечер памяти в ее честь, как приятно, да? Только данный жест не залечивает раны, а наоборот – раскрывает их. Я просил родителей отказаться, говорил, что это только напомнит о боли, но они не услышали меня. Как всегда.

Дима валится в кресло. Смотрит куда-то вперед.

– Эй, – я сажусь рядом. – Просто родители не такие же сильные, как ты.

– Мира. Я солгал тебе.

– В смысле?

– Я не смирился. Ни на секунду. Все, что я делаю – это отголоски, последствия. Ради моей сестры.

– Причем тут твои отголоски? Поверь, то, что ты не пытался вскрыть себе вены – это уже огромное достижение, – мне хотелось пошутить, но вышло как-то грустно. Дима даже не повел бровью. – Слушай, ты отлично держишься.

– Я с ума схожу. Не контролирую себя. Пытаюсь всем помочь, хочу хоть как-то оправдать свое поведение.

– Какое поведение? – Парень переводит на меня взгляд, и я пугаюсь. Эмоция в его глазах настолько сильно шокирует меня, что я даже замираю. Там гнев. – Ты чего?

– Извини, – чеканит парень и резко встает. – Я не должен был.

– Не должен был что?

– Приводить тебя. Это личное, но мне показалось, что ты сможешь меня понять, принять таким, какой я есть. Я ошибся.

– Мне ясны твои чувства. Я каждый день испытываю то же самое.

– Вряд ли.

– О чем ты?

– Это трудно описать, – Дима стоит ко мне спиной. Вновь сжимает перила, правда, теперь я вижу, как от злости трясутся его плечи, слышу, как тяжело он дышит, и мне действительно становится страшно. Медленно поднимаюсь, хочу подойти к парню, но не решаюсь. – Помнишь пузыри в твоей голове? В моей они тоже есть.

– Пузыри?

– Да, ты рассказывала, они взрываются и тебе тут же хочется покончить с собой. Вспоминаешь? Ну, в тот день, когда ты решила напиться снотворного. В пятнидельник. Поняла? Так вот, я почти всегда контролирую их, но бывают моменты, когда не могу. Когда я срываюсь. Это редкость. В основном, мне хорошо. Я пытаюсь помогать людям, оказываюсь в нужный момент в нужном месте, поддерживаю их, если это необходимо. На самом деле, это не моя идея, такую терапию посоветовал доктор.

– Доктор?

– Да, он вечно пытается свернуть мои мозги в трубочку. Раньше заставлял давиться таблетками, теперь говорит концентрироваться на хорошем.

Ошеломленно вскидываю брови. Дима тоже ходит к психологу? Мне не по себе. Вижу, как напряжено тело парня, как грузно он дышит, и почему-то боюсь, что сейчас именно тот момент, когда он может взорваться. О, господи. Одна моя часть хочет убежать, другая – просит остаться. Это ведь тот милый незнакомец с гетерохромией радужной оболочки. Неужели он может быть опасным?

– Знаешь, что хуже, чем смотреть на девушку, болеющую раком? Смотреть на ее родителей. Я думаю, тогда мама и свихнулась, когда Арине поставили диагноз. Ненормальная дура.

– Зачем ты так? – недоуменно восклицаю я. – Это неправильно!

– А как нужно, Мира? – срывающимся голосом интересуется Дима и оборачивается. Его глаза припечатывают меня к земле, просто сжигают. И теперь я действительно хочу убежать, прямо сейчас, потому что в таком виде парень жутко меня пугает. Но я не могу даже пошевелиться. Смотрю на то, как он зло кривит рот и кричит, – как назвать женщину, подстригшуюся на лысо после чужой химиотерапии? Как ее назвать, если с апреля она не снимает черное платье? Даже спит в нем. Хочешь, чтобы я к ней нормально относился? Не могу. Не могу даже находиться с ней рядом! И папа не может, сам чахнет. Денег нет, он на работе убивается, а она только и делает, что наглаживает свой траурный костюм днем и ночью, днем и ночью!

Не знаю, что ответить. Сглатываю, пытаюсь подать хотя бы какой-нибудь звук, но не успеваю.

– Я напугал тебя.

– Нет, – я растеряно мотаю головой. – Все нормально.

– Я напугал тебя! Зачем лгать? – срываясь с места, орет Дима и, остановившись прямо перед моим носом, повторяет. – Зачем обманывать? – Его крик врезается в меня, словно клинок, и я сжимаюсь, будто губка, превратившись в смятое, беззащитное существо. Думаю, в глазах слезы, потому что мне больно. Внутри разбивается последняя надежда на добрых людей. Под музыку, льющуюся со сцены, я вновь возвращаюсь к началу. Возвращаюсь в точку, где нет света и нет обратного пути. – Прости, – вдруг шепчет он, широко раскрывая глаза, – прости меня, – и неожиданно кладет голову мне на плечо.

Не двигаюсь. Руки держу прямо, не моргаю, смотрю перед собой на люстру и думаю: это нереально. Это не Дима. Нет, это не тот человек, который пускал самолетики с неба, который бежал со мной по мостовой и пел песни. Не тот человек, который заставил меня залезть на крышу автобуса, сжал мою руку. Это кто-то другой, да! Я ошибаюсь, или сплю, но это точно не Дима. Такого быть не может. Мысленно качаю головой, отнекиваюсь, а он все так же облокачивается на меня. Обнимает за талию, дышит так громко, что перебивает музыку, и шепчет: прости, я не хотел, прости, а мне лишь кажется, что я просто попала в чей-то кошмар.

– Все нормально, – не своим голосом, отвечаю я. По щеке катится слеза. – Все хорошо.

– Прости меня, Мира.

Образ сильного парня разрушается, просто падает, как под корень срубленное дерево. Теперь я вижу настоящего Диму, вижу его чувства и не ощущаю прежнего восхищения. Нет, я ни в коем случае не испытываю отвращения. Может, мне страшно – да, но отвернуться от парня попросту потому, что он оказался таким же, как и все: слабым, разбитым, бессильным против смерти человеком – смогу ли я? Разве за такое ненавидят? Разве из-за такого бросают?

Самым неожиданным образом человек, поддерживающий во мне жизнь, вдруг сам стал тем человеком, которого нужно поддерживать.

Я пытаюсь взять себя в руки. Скидываю с лица ужас, медленно поднимаю ладони и кладу их на его спину. Надеюсь помочь, хотя сама готова развалиться на части. Мне почему-то так обидно. Так страшно. Что он может с собой сделать? Что он может сделать с другими? Закрываю глаза крепко-крепко, откидывая назад жуткие мысли, и шепчу:

– Я с тобой.

– Но я обманул тебя.

– Ничего. Мы справимся. Ты справишься.

– Пузыри опять в моей голове. Они опять взрываются.

– А ты переключись на что-нибудь другое. Вспомни слова доктора: подумай о хорошем.

– Мой доктор – идиот. Ему самому впору найти психиатра.

– Дим, – нагинаюсь, приподнимаю лицо парня и встречаюсь с ним взглядом, – зацепись за что-то, попробуй.

– Тебе это никогда не помогало. – Кривя рот, отвечает парень. Его глаза красные, будто он плакал, и мое сердце взвывает. Не могу видеть его таким.

– В моей жизни не было ничего такого, за что можно было бы ухватиться. – Помолчав добавляю. – До этих пор.

– Мира, я ввел тебя в заблуждение. Сначала хотел помочь, а потом сам стал за тебя держаться. Помнишь тот день в больнице? – Киваю, и он тихо продолжает, – я тогда слышал пузыри, но не сорвался.

– Вот видишь. Ты справился.

– Только благодаря тебе.

– Сейчас я тоже рядом.

– Но теперь в твоих глазах нет прежнего восхищения. Теперь ты другая.

Я собираюсь ответить, что это не так, что он ошибается, но не отвечаю. Просто молча смотрю на парня и пытаюсь придумать, как спасти нас обоих. Если он держится за меня, а я за него – все просто, ведь так?

– Пойдем, – касаясь его лица, шепчу я, – мы справимся. Переживем эту черную полосу и, наконец, сможем нормально жить. Как-то мой доктор сказал, что, страдая, я становлюсь эгоисткой, что людей много, бед тоже, и нужно просто оставаться сильной. Я хочу, чтобы мы были сильными, а ты?

Дима лишь кивает. Думаю, это согласие, потому сжимаю его руку и тяну к двери.

– Идем, нам не нужно здесь находиться.

– Считаешь, смена обстановки поможет? – усмехается парень. – Боюсь, проблема гораздо больше, чем весь этот чертов зал.

– Проблема меньше, поверь мне.

Хочу сказать, что она в его сестре, но думаю, он и так об этом знает. Собственно, как и я знаю, что моя проблема в родителях.

Мы с Димой прекрасно понимаем: смерть близких ломает лучше чьих-то рук. Но насколько разными бывают последствия. Я хотела умереть, а что он? Что же он такое сделал, из-за чего сейчас так страдает? Отчасти мне страшно. Отчасти – дурное слово. Я бы хотела выкинуть его из головы, как и хотела бы выкинуть из головы этого парня. Но не могу. Трудности выпадают на пути каждого, так ведь? Нужно просто выдержать их, найти способ. Нет ничего сложного в решении проблем, когда рядом есть тот, на кого можно положиться.

Мы выходим из филармонии, а я все никак не могу отделаться от вопроса: что я делаю – рассуждаю или безудержно пытаюсь себя обмануть.

Доктор,

Все стало совсем другим. Я знаю, что пишу Вам во второй раз, но попросту не могу себя остановить. Мне хочется кричать, хочется, как в том фильме про наркоманов, набрать себе до краев ванну и заорать под водой во все горло, да так сильно, чтобы оно вспыхнуло, загорелось, чтобы стало ужасно больно. Но так как это невозможно, я решила высказаться здесь, на бумаге. Надеюсь, Вам не в тягость прочитать очередное письмо очередной пациентки. Уверена, вы и раньше пользовались данным трюком. Типа успокаивает. Хорошо, если так.

В предыдущем письме я пыталась шутить, направо – налево кидалась метафорами. Сейчас не хочется. Мне страшно.

Я познакомилась с человеком, который недавно спас мне жизнь. Такое чувство, словно произошло это несколько лет назад, но нет. Дайте подумать. Наверно, в прошлый вторник, или среду. Он не просто уберег меня от самоубийства – да, простите, не сдержалась, пыталась вновь покончить с собой, – он заставил меня вновь поверить в хорошее. Но сейчас этот человек изменился. Или нет. Неправильно. Скорее всего, я просто узнала его лучше и поняла, что в нем темного, возможно, гораздо больше, чем светлого.

Я не знаю, что делать. Я боюсь таких перемен. Боюсь его в том числе. Еще боюсь, что не смогу помочь, ведь сама нуждаюсь в помощи. Как бороться с его проблемами, когда у меня своих достаточно? Раньше этот человек был для меня примером, но сейчас я не хочу быть на него похожей. Вряд ли это разочарование. Скорее, банальная грусть. Но именно эта грусть напоминает мне о прошлом, и о том, к чему оно меня привело. Так вот, чего я еще боюсь, так это возобновления старых эмоций, старых желаний. Сейчас они мне кажутся дикими, но кто может гарантировать, что я вновь не возьмусь за лезвие?

Что делать, доктор? Что мне делать? Скажите, прошу Вас, потому что мне очень страшно.

Александр Викторович откладывает письмо и поднимает на меня недоуменный взгляд. Думаю, он смущен не меньше моего. Когда я писала данное письмо, я считала это правильным, осмысленным решением. Но теперь я чувствую себя голой, будто кто-то залез внутрь меня и начал капаться в моих органах. В моих чувствах.

Держу осанку, облизываю губы, пытаюсь вести себя как раньше, пусть и понимаю, что как раньше уже никогда не будет.

– Мы говорим о молодом человеке, так ведь? – наконец, подает голос доктор, и я неуверенно киваю. – В таком случае, я вдвойне растерян. В первом письме столько бойкости, но во-втором…. Там столько отчаяния. Такое ощущение, будто этот парень сводит тебя с ума, Мира. Я считаю, нужно найти другой якорь. Прости за прямоту, но ты и сама из тех, кто может запросто сорваться. Отлично, если ваши срывы не будут совпадать по времени. Но, что, если совпадут? Что вы будете делать, как сможете друг другу помочь?

– Я потому и написала, что не знаю, как поступить.

– Тебе нужен совет?

– Было бы неплохо.

– Мира, ты все равно не прислушаешься, – усмехается Александр Викторович. – К моему огромному сожалению, я не играю в твоей жизни никакой роли.

– И, тем не менее, вы единственный, у кого я хотя бы пытаюсь попросить помощи.

– Что именно тебя напугало? Если тебе не хочется с ним разговаривать – не разговаривай. Это твой выбор.

– Но я не хочу терять его, понимаете? Это так глупо и, поверьте, я чувствую себя ужасной идиоткой, но мне попросту не к кому больше обратиться. Друзья скажут забить, а я не смогу.

– Тогда твое обращение ко мне выглядит еще бессмысленней. – Доктор облокачивается на стол и устало улыбается. – Здесь два варианта: или ты борешься, или отпускаешь. Все очень просто.

– Но что, если я не могу бороться. Я ведь слабая. Это он был сильным.

– Если человек важен, ты найдешь возможность его удержать.

– А если не найду?

– Значит, так он тебе нужен.

Я ухожу от доктора не в духе.

Люди думают, психиатр вправляет мозги, расставляет все по полочкам, на деле, он только выделяет проблемы. Говорит: вот тут определись, вот тут реши, вот тут исправь. А что и как сделать – это уже твоя задача. Ему лишь важен исход, в то время как сам он не марает руки. Смотрит со стороны, да надеется, что направил тебя на путь истинный. Собственно, сейчас пути я не вижу.

В груди ужасно ноет, тянет, и все от того, что я знаю: после филармонии мы с Димой пошли ко мне домой. По пути он только и делал, что извинялся, оправдывался, а я смотрела в его странные глаза и просто не могла поверить в то, что передо мной тот же самый парень. Это было сном. Кошмаром. Я видела Диму полностью разбитым, и была абсолютно бесполезной.

Он уснул прямо на диване, сжимая в руках Аида. Я нагло рассматривала его полночи, изучала его веки, скулы, каштановые волосы, а на утро никого рядом не обнаружила.

Он не объявляется целый день. И я ужасно боюсь, что потеряла его, отпугнула, ведь черт подери, кто, если не я, должен был его понять? Но даже мне стало страшно. Это так глупо. С какой стати мне бояться разбитого человека, ведь я вижу его каждый день в зеркале? Просто в глазах у Димы было что-то пугающее, злое, ему не соответствующее. Возможно, я растерялась, или, действительно, от страха потеряла дар речи, не знаю! Главное сейчас мне жутко стыдно. Я предала дорогого мне человека только потому, что он не оправдал моих ожиданий. Наверно, это распространённая проблема. Как часто мы ошибаемся в людях, и как часто из-за этого их теряем. Но я не хочу быть из тех, кто остается один благодаря своим сомнениям, своей развитой форме эгоизма. Мол, плохо может быть только мне, и точка. Это ужасно глупо. Дима так много для меня сделал, и вместо того, чтобы сказать спасибо, я одарила его непониманием и предубеждением. Если бы можно было повернуть время вспять. Я бы заставила себя взглянуть на парня по-другому, я бы приказала себе стать сильной, подавить в груди чувство страха. Ведь он не побоялся спасти сумасшедшую на вокзале. Почему же я сплоховала?

Нервно поправляю сумку, бреду по улице и понимаю, что уже не замечаю тех вещей, которые раньше приносили удовольствие, окрыляли. Даже, сгорая в агонии, мечтая о смерти, я наслаждалась тополиным пухом, улыбками людей, запахом мокрого асфальта. Но сейчас ничего не имеет значения. Я думаю лишь об одном, и это сводит меня с ума.

Как же мало нужно голове, чтобы ее попросту снесло ветром. Я всего лишь встретила человека, и это перевернуло мою жизнь. Перевернуло абсолютно каждую деталь в ней, каждую мелочь. Теперь я везде вижу Диму: в небе, в самолетах, в автобусах, в кривых улыбках. Теперь я не хочу потерять обретенный смысл в тех вещах, которые раньше казались мне бессмысленными.

Прикрываю глаза. Слышу вдалеке гром и думаю о том, как где-то сверкает молния. Она появляется и исчезает, освещает метры вокруг себя и потухает. Затем вновь появляется, вновь с диким криком неба, и в очередной раз пропадает не в силах, не в состоянии светить вечно. Ничто не вечно. Ни люди, ни природа, ни наши чувства. И как бы горько не хотелось, чтобы некоторые вещи существовали всегда, такие как родительские руки, солнечный свет, запах дождя, объятия близких, любимых – это невозможно. Мы всего лишь молнии. Наши жизни – искры. Мы загораемся на небе, заявляя о себе во все горло, а затем потухаем. Кто-то оставляет след, кто-то уходит бесшумно. Но в любом случае исчезаем мы все. Умираем во тьме. Беззвучно и резко. И в этот раз навеки.

Поэтому сейчас нужно жить. Да, Мира, нужно жить! Да так, чтобы перед смертью было, что вспомнить, и перед естественной смертью, а не от своей руки, от разочарования или глубокого отчаяния. Надо жить так, чтобы след остался, чтобы искры не тухли раньше времени, не исчезали на небе слишком быстро. Надо светить как можно дольше, шире, ярче, заполняя каждый уголок неба. И не сдаваться. Ни в коем случае. Это ведь так красиво, когда ты живешь. Когда ты живешь ради кого-то. Ради родителей, ради дружбы, ради любви, ради себя, ради того, что тебе есть ради чего существовать. И эти мысли бесценны. Они появляются в моей голове под ливнем, под плачем неба, которое не выдержало и выплеснуло свои эмоции. Ведь даже у него есть чувства, ведь оно такое же, как и мы. Невечное существо, скитающееся и ждущее своего часа. Я расставляю руки ему навстречу, я принимаю его, и оно принимает меня. Мы поняли, что рано или поздно нам предстоит встретиться, и мы смирились. Улыбаюсь. Капли дождя стекают по лицу. Открываю глаза, осматриваюсь и вижу, как люди бегут под карнизы, прячутся в зданиях, пережидают ливень под арками. Они со страхом глядят на тучи, указывают на них пальцами, злятся, пугаются грома. А я не хочу скрываться. Нет в этом смысла. Отнюдь не дождя так нужно бояться, а самих людей.

Хлюпаю кедами по лужам. Короткие, рыжие волосы становятся темными, тяжелыми. Я убираю их назад, но они вновь падают на лицо и щекочут скулы. В автобусе согреваюсь. Слышу, как дождь свирепеет, набирает мощь, и через пару минут ветер молотит по крыше с такой силой, что становится страшно. Деревья нагибаются. Наблюдаю за ними сквозь стекло и думаю о том, как стойко они держатся. Люди бы давным-давно сломались.

Моя остановка. Выхожу на улицу, и тут же шатаюсь в бок. Небо чернеет, сверкает от молний, шумит, взрывается над моей головой, а я бегу по лужам, разбрызгивая воду в стороны, пачкая низ джинс, и не обращаю на это никакого внимания. Собираюсь еще долго разбивать свои отражения в лужах, но останавливаюсь. Буквально в нескольких метрах от подъезда.

Он весь мокрый, сутулый. Стоит под ливнем и смотрит на меня так, что я вся сжимаюсь, скручиваюсь, превращаюсь в нечто только отчасти напоминающее человека. Задерживаю дыхание и шепчу:

– Дима, – пытаюсь скрыть улыбку. Не выходит. Я так рада его видеть, что начинаю светиться. Уверена. – Ты пришел.

– Я…, – парень замолкает. Нервно поправляет волосы, отводит взгляд к небу и переминается с одной ноги на другую. Кому, как ни мне знать подобные жесты: тебе хочется что-то сказать, но ты не можешь. И не потому, что не хочешь. А потому, что не находишь в себе сил. – Я принес тебе кое-что. Диск. С музыкой. Он спасает меня уже два месяца. Плюс-минус пару дней. – Я подхожу к Диме, вижу протягиваемую мокрую упаковку с CD. Забираю ее, прячу по кофту и вновь смотрю на парня. Собираюсь сказать хоть что-нибудь и плевать, что все слова вылетели из головы – придумаю! Но не успеваю. Дима продолжает громким, уверенным голосом, – я очень сильно хочу рассказать тебе, с кем ты имеешь дело. Я должен, обязан. Но, понимаешь, дело в том, что ты уже и так считаешь меня ненормальным, слабым человеком, а эта история только усугубит положение.

– Не говори так. Ты просто замечательный.

На пару секунд я разбиваю его злость и отчаяние. Но затем парень вновь сводит брови и говорит:

– Ты должна знать правду.

– Пойдем в дом.

– Нет. Я расскажу тебе обо всем сейчас. Не могу больше держать мысли в себе, иначе я попросту взорвусь, а в этом, поверь, нет ничего хорошего. Я не горжусь своим прошлым. И если бы мы снимались в фильме, я бы с трагичным, пафосным видом заявил, что изнываю от невозможных терзаний, что корю себя за огромное количество оплошностей, и за плечами крою целую тонну ошибок, промахов и глубочайших заблуждений. Но так как мы не в кино, и я обычный подросток, я уложусь в пять слов: я по уши в дерьме. – Он усмехается, кривит рот и повторяет, – по уши! Правда в том, что я терпеть не мог свою сестру. Ненавидел ее постоянное желание быть рядом. Она вечно липла ко мне, лезла со своими предложениями провести время вместе: то погулять, то посмотреть фильм, то сходить на ее концерт. Я бесился. Дико. У меня своих дел было много. Спросишь каких? Не знаю! Я ничего не делал. Я просто тратил время, в никуда. Нет, я не носил кожаных курток и не купил себе Харлей. Я не пил с друзьями, не ввязывался в переделки, не имел проблем с законом. Мне вообще было плевать на то, как и каким образом, я живу. Плыву по течению и отлично. Но потом этот диагноз, лейкемия. Как? Я до сих пор не понимаю, как, почему? Что я упустил? Когда это случилось? Арина была такой…, – он вытирает мокрое лицо и с силой стискивает зубы, – такой живой. Постоянно смеялась, ходила куда-то, играла на фортепиано, придумывала какие-то мелодии, вешалась на родителей, пропадала у друзей. А затем вдруг все прервалось. Она упала рано утром, сразу после завтрака. Съела блинчики с мясом, встала и потеряла сознание. Вот так. Просто. По щелчку. Где-то спустя неделю, я пришел к ней в больницу просто потому, что должен был. Я ведь брат, она болеет. Нехорошо сидеть дома, да? Тогда-то я впервые спустя столько лет и посмотрел ей в глаза, и я сразу все понял. Понял, что она умрет. Знаешь, мне кажется, она тоже это понимала. Прощалась со мной каждую минуту, говорила: ты только не кричи на родителей, не вини их, не злись на меня, ни в коем случае не избавляйся от моих фотографий, не забывай мою музыку, а я ничего ей не мог ответить, потому что не осознавал происходящего. Не прошло и месяца, как Арина похудела. Эти постоянные процедуры, а врачи, словно психи, только и делали, что ставили на ней эксперименты: вот это лекарство, теперь это, давайте на сей раз это, еще – это. Они выкачали из нее все. И я наблюдал за тем, как она уходит, исчезает, я видел ее слезы, видел мамины истерики, видел, как плачет папа, сложив дома голову на клавиатуру ее фортепиано, и тогда у меня внутри что-то треснуло. Я вдруг просто понял, что не хочу терять сестру. Даже ее бесящий оптимизм был частью моей жизни. Я стал чаще приходить к ней в больницу, стал чаще проводить с ней время. Скажешь – поздновато? Да, так и есть. Но на тот момент мне казалось, что это действительно поможет, что я вылечу ее своим присутствием, своим отношением. Как ребенок повелся на тупые бредни, вроде тех, что люди выздоравливают, если их любить гораздо сильнее, чем любили раньше. Или, если им уделять больше внимания, чем прежде. Ну, ты поняла, о чем я. Собственно, я стал одержим. – Дима вновь улыбается на одну сторону, но я все равно вижу, как ему больно. – Я был странным человеком, Мира. Сначала не обращал на сестру никакого внимания, а затем вдруг осознал, как она мне дорога. Хотя, наверно, в этом нет ничего странного. Люди все такие. Ладно, я отошел от темы. Однажды Арина расплакалась. Она редко так плакала, знаешь? Практически, никогда. Но в тот день ее что-то сломило. Я сидел рядом, сжимал ее руку, все спрашивал: что с тобой, тебе плохо, что случилось? А она ни в какую. Ревет, как ненормальная. Вырывается. Отбивается от меня худыми, прозрачными руками. И я жутко испугался, уже думал вызывать врача. Но, к счастью, Арина заговорила. Знаешь, что она сказала? Она спросила: почему раньше мы все не были так близки? Почему нашу семью свела ее болезнь? Почему мама с папой только сейчас берут выходные на работе, почему только сейчас мы находимся в одной комнате больше десяти минут, почему только сейчас я решил с ней познакомиться, почему, почему, почему. Тогда-то я и увидел абсурд данной ситуации. Мы стали семьей в момент, когда она разваливалась. Ни минутой раньше, ни минутой позже. И Арине было очень больно. Да, она теряла друзей, парня, музыку, но она и подумать не могла, что потеряет еще и семью.