Текст книги "Если небо упадет (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

Соавторы: Роуз Уэйверли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Что? Ты чего?

– Не знаю, просто ты странный, – покачиваю головой. – Впервые встречаю такого человека.

– Какого? Ты меня пугаешь.

– Да, нет. Почему пугаю? Просто ты мыслишь нестандартно. Самолетики, надписи, небо, воздух. Сплошные метафоры. Это так необычно.

– Откуда тебе знать, как выглядят обычные вещи? Возможно, то, что я делаю – как раз-таки самая настоящая банальность.

– Нет! – улыбаясь, вскидываю руки. – Поверь, ты постоянно застаешь меня врасплох своими странными фразочками. Небо уже упало? Что? Да, как такое возможно? Это нереально.

– О, Мира. Ты видишь вещи только в черном или белом цвете. Так нельзя.

– Зато ты видишь мир цветным и ярким. Как пафосно и мерзко.

Дима легонько толкает меня в бок. Касается щекой стены и пронзает увлеченным взглядом: на секунду мне кажется, что именно так я смотрела на него несколько минут назад. Мы вновь молчим, но нам не в тягость. Я повторяю его позу, хитро сужаю глаза и забываю о том, что совсем недавно хотела умереть. А он вновь кривит рот на одну сторону. Этот жест уже засел у меня где-то в груди.

– Мира?

Вечность лопается, словно мыльный пузырь. Я резко выпрямляюсь и, к огромному сожалению, замечаю на лестничной площадке соседку с пятого этажа. Уверена, она счастлива. В конце концов, теперь ей будет, о чем поговорить с подругами на скамейке в течение нескольких долгих и нудных недель. Так и представляю себе эти тупые разговоры: бедная девочка со второго этажа, ну та, которая потеряла родителей на Украине, совсем от рук отбилась. Пьет. В подъезде! Да еще и с каким-то парнем! Ай-яй-яй. Жалко, ведь семья была приличная.

Закатываю глаза, замечаю, как Дима убирает бутылку за спину и отрезаю:

– Здравствуйте.

– А что это вы делаете?

Пьем, взрослеем, притягиваемся, ищем смысл в жизни. Вряд ли она поймет то, что сейчас вертится в моей голове, поэтому я просто решаю не отвечать. Нехотя поднимаюсь на ноги. Дима тоже встает. Он отряхивает джинсы, оглядывается и неожиданно спрашивает:

– Вам на какой этаж?

– Что? – соседка сбита с толку. – В смысле?

– У вас тяжелые пакеты. Давайте помогу.

Моя челюсть практически падает. Вскидываю брови и непроизвольно ставлю на пояс руки: серьезно? Так нагло подлизываться даже Ленка не умела! В груди колет. Я испуганно понимаю, что впервые за все это время позволила своим воспоминаниям взять верх над разумом. Черт. Сильно прикусываю губу и тут же взвываю: появляется кровь.

– Я подойду через пару минут, – Дима поднимает сумки и, уходя, кидает, – не вздумай.

– Что?

– Ты знаешь что.

Недовольно прищуриваю глаза: не хватало еще, чтобы о моих проблемах узнал весь подъезд. Наблюдаю за тем, как парень скрывается с соседкой за поворотом, мну пальцами холодное лицо и, покачиваясь, возвращаюсь в квартиру. Алкоголь лениво берется за голову. Вижу вдалеке разбросанные по полу таблетки, только теперь мне кажется: их больше. Или они двоятся. Встряхиваю головой. Не нужно было вставать так резко. Закрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться, но лишь вновь покачиваюсь в сторону. Цепляюсь руками за шкафчик и выдыхаю:

– Черт.

– Черт?

Оборачиваюсь, вижу на пороге Диму и повторяю:

– Черт.

Почему он так быстро вернулся? Громко выдыхаю. Здравый смысл упорно кричит: в зале валяется с десяток таблеток снотворного, обезболивающего, успокоительного – нужно срочно их убрать! Меня буквально передергивает от мысли о том, что Дима все это увидит. Но тело вялое, заторможенное, словно я масло, и меня заперли в духовке, поэтому я лишь топчусь на месте, поддерживая слабыми руками голову.

– Смотрю, алкоголь серьезно за тебя взялся, – парень закрывает за собой дверь, по-хозяйски проходит в коридор. Снимает кроссовки. – Да?

– Отчасти.

– Отчасти? Ты вообще пила когда-нибудь? Наверно, нет, потому что…, – Дима замолкает, и, к сожалению, я знаю почему.

Мое лицо становится красным, воспламеняется. Мне так стыдно! Я подлетаю к парню, отталкиваю его в сторону и первой прохожу в зал. Падаю на пол. Дрожащими пальцами собираю таблетки, ищу флакончики, нервно вожу ладонями по ковру, надеясь быстрее убрать всю эту мерзость, закрываю одни баночки, открываю другие, горстями пихаю лекарство внутрь, чувствую, как горло становится колючим, но не останавливаюсь. Я должна спрятать таблетки, я должна избавиться от них.

– Мира.

Почти все. Закрываю флакон с успокоительным, прячу его, затем сваливаю остальные таблетки в пакет. Собираюсь, схватить банку с обезболивающим, когда мою руку перехватывают. Поднимаю взгляд. У Димы странные зрачки. Я и раньше замечала его необычные, редкие глаза, но сейчас, когда его лицо так близко, мне особенно четко видна радужка: справа – голубая, слева – слегка коричневая. Это настолько непривычно, ново. Присматриваюсь, вижу на зрачке четкую карюю полоску и застываю в немом восхищении. Она маленькая, едва заметная, но она полностью меняет взгляд, который испепеляет меня своей жалостью. Жалостью! Вырываю кисть и рассерженно спрашиваю:

– Чего пялишься?

– Все в порядке, – вместо того, чтобы ответить на вопрос, говорит Дима. – Все хорошо.

– Что хорошо? Что в порядке? Господи, да, откуда ты свалился на мою голову! – Убираю назад волосы и нервно протираю мутные глаза. – Давай раз и навсегда проясним: я не хочу жить, слышишь? Не хочу. И твое появление ничего не изменит! Да, ты спас меня на вокзале и появился на моем пороге сегодня, но я все равно найду время для того, чтобы…, чтобы ты знаешь, что сделать. Я совершу это, потому что не могу себя контролировать! Это наркотик. Заболевание. В медицине даже есть термин, характеризующий мое состояние. Кажется, – хмурю лоб и выпаливаю, – витальная депрессия. Да! Это пузыри в моем мозге, которые лопаются каждый раз, когда что-то выводит меня из состояния хронической спячки. Я взрываюсь, и не могу противиться желанию прыгнуть с моста, вскрыть вены, удавиться целой пачкой антибиотиков, сигануть под поезд, – перевожу дыхание и в безумном состоянии паники, сдавливающем горло, признаюсь, – я обречена, понимаешь? Обречена.

– Вставай.

– Что? – растерянно вскидываю брови. – Зачем?

– Вставай.

Недовольно поднимаюсь на ноги. Дима тут же хватает меня за локоть и тащит к выходу.

– Что ты делаешь?

– Иди за мной.

– Не хочу!

– Мира, не сопротивляйся.

Парень грубо выпихивает меня из квартиры, и я готова зарычать во все горло от гнева, от раздражения, так как безумно злюсь на его поведение, на его бестактность и невежливость. Однако мое тело слишком слабо для пререканий. Мы спускаемся вниз, выходим под дождь, и Дима берет в ладонь мою руку, чтобы я не отставала.

– Идем.

Бежим в сторону метро. Ливень барабанит по голове, плечам и носу, но мы не останавливаемся. Замедляем ход уже в подземке. Пробираемся сквозь безликую толпу спешащих женщин, мужчин, детей, стариков. Все они толкаются, кидают друг на друга недовольные, ядовитые взгляды, ведут себя так, словно повторяют свой первый подвиг в качестве сперматозоида: пытаются первыми достигнуть цели.

Дима крепко сжимает мою ладонь. Наверно, боится, что я вновь захочу свести счеты с жизнью, что не беспочвенно, так как я действительно отмечаю близкое расстояние рельсов до моих заплетающихся ног. Повсюду витает тяжелый, металлический запах, присущий только нашим подземкам, только русским туннелям с одним входом и с одним выходом. Приезжает поезд, и с немалым трудом мы консервируем себя в эту гигантскую банку.

– Куда направляемся? – жалкая попытка понять, что происходит. Парень не отвечает.

Едем минут пятнадцать. Успеваю вспотеть и придумать новый план: умереть в метро от опасной близости чужих подмышек к моему лицу. К счастью, мучениям приходит конец, и я вдыхаю полной грудью, оказавшись на свободе. Собираюсь перевести дух, когда Дима опять срывается с места. Даже не пытаюсь воспротивиться: просто безвольно бегу рядом, в тайне надеясь, что конечная остановка стоит моих усилий.

Через пять минут мы оказываемся лицом к лицу с дверьми центральной городской больницы, и у меня тут же внутри завязывается узел. Я чувствую: мы не просто так приехали в место, где больных людей, больше, чем здоровых, и недовольно взвываю:

– Зачем ты привез меня сюда?

– Идем.

– Не хочу. – Упрямо поджимаю губы. – Господи, Дим, я в курсе, что есть люди, у которых жизнь похуже моей.

– Замолчи.

Закатываю глаза. На первом этаже тихо, так тихо, что хочется зажать руками уши. Я оглядываюсь, сначала натыкаюсь на сплошные белые стены, стеклянные столы, полки, стулья, но затем вдруг вижу цветной стенд в самом углу комнаты. Он немного разбавляет стерильную, неживую атмосферу: это стенд с детскими рисунками. По телу пробегают мурашки. Сглатываю и скрещиваю на груди руки: в таких местах главное не забывать дышать. Вдох-выдох, вдох-выдох.

За регистрационным стеклом сидит молодая, рыжеволосая девушка. Заметив нас, она отрывается от документов и ошеломленно выдыхает:

– Дима, что ты здесь делаешь?

Отлично. Они еще и знакомы.

– Мы на несколько минут, – обещает он. – Правда.

Девушка ломается. Надувает губы и шепчет:

– Все посещения запрещены. Ты же знаешь.

– Пожалуйста, Юль. Мы туда и обратно, клянусь.

– Зачем?

– Дело жизненной необходимости.

Медсестра сканирует мое лицо. Выгляжу я, наверно, глупо, и скорее всего от меня пахнет алкоголем. Однако мой внешний вид вполне ее устраивает. Цокнув, она кивает в сторону лестницы и предупреждает:

– Пять минут.

Несемся на второй этаж. Дима слегка горбится, будто прячется, а у меня внутри разом сжимаются все органы: чувствую себя преступницей, ей богу. Ступеньки сколькие. Я то и дело спотыкаюсь, подворачиваю ноги, так как после коньяка не могу унять легкое головокружение, но парня не заботит первая стадия моего опьянения. Он напрягается, стискивает зубы и молчит. Впервые на его лице нет ни намека на улыбку. Это пугает.

– Где мы, Дим? Что происходит? – Становится холодно. Облизываю губы и с ужасом замечаю на одном из стендов надпись: онкологические заболевания. Меня пробивает судорога. Резко примерзнув к кафелю, я моргаю и выдыхаю весь накопившийся в легких воздух: детские рисунки, пугающая тишина, онкология. Парень привел меня в центр по выработке слез, боли и отчаяния. Здесь вместо кислорода – ужас. Смахнув с лица холодный пот, понимаю: в палатах лежат те, кто болеет раком. От этих мыслей сводит все тело. Пронзаю Диму обиженным взглядом и чеканю:

– Как ты мог? Зачем привел меня сюда?

Дима делает еще несколько шагов в сторону маленьких комнат, но затем все же останавливается. Несколько минут я вижу только его спину, слышу, как тяжело и с трудом он дышит. И мне действительно неясен его порыв – прийти туда, откуда все бегут. Зачем? Ради того, чтобы доказать мне, как больно и плохо, порой, бывает людям? Откидываю назад голову и зажмуриваюсь: кошмар наяву.

– Вот кто обречен, – тихо отрезает Дима. Наши взгляды встречаются, и, клянусь, в его странных глазах я замечаю, куда больше, чем просто сожаление. Это опыт, реальное знание того, о чем он говорит. – Здесь дети каждую секунду сражаются за такие глупые вещи, как проснуться утром, посмотреть фильм, дочитать книгу, послушать новый трек любимой группы, дождаться зимы, осени, дождаться прихода мамы или брата. А что делаешь ты? Что ты делаешь, Мира? – громче спрашивает парень и стремительно сокращает между нами дистанцию. – Ты вообще осознаешь свои действия, когда пытаешься избавиться от того, за что каждый здесь готов отдать самое дорогое?

– Не кричи на меня.

– Нет, я хочу на тебя кричать, и я буду, черт подери, это делать!

– Разбудишь всех!

– Здесь некого будить. Здесь все засыпают и просыпаются в одно и то же время, здесь открывают глаза, когда им это позволяет сделать гигантская капельница и лекарства, которые в ней находятся. Так что не пытайся возвать к моей совести, она чиста.

Отворачиваюсь, словно мне влепили пощечину и крепко стискиваю зубы. В груди покалывает. Переминаясь с ноги на ногу, шепчу:

– Мы должны уйти.

– Нет, мы не уйдем, пока ты не поймешь, что творишь.

– Да, кто ты такой? – я вновь пронзаю парня испепеляющим взглядом. – Как смеешь мне указывать? Я тебя не знаю, и знать не хочу! Твои слова – пустой звон для человека, который давным-давно оглох!

– Я не смогу быть вечно рядом и спасать тебя, Мира! – Дима оказывается совсем близко, кладет руки мне на плечи и смотрит в глаза так, будто пытается прожечь их насквозь. – В один прекрасный момент, ты умрешь.

– И, слава богу.

– Ты умрешь! – Встряхнув мое тело, повторяет он. – Как же ты не понимаешь?

– Да, какая тебе разница? Господи, мы едва знакомы! Моя смерть ничего не изменит в твоей жизни.

– Мне противна сама мысль того, о чем ты думаешь. Плевать, встретил бы я тогда на вокзале тебя или кого-то другого, я бы не остался в стороне. И дело не в том, что ты красива или, может, в том, что мне захотелось вдруг по уши влюбиться. Я просто не могу допустить того, чтобы на моих глазах человек избавился от вещи настолько нужной, настолько необходимой когда-то мне, да, и каждому, кто уже спит не в этих палатах.

– Ты ничего…, – голос срывается. Сглатываю и понимаю, что на глаза наворачиваются слезы. Вух, что со мной. Смахиваю их с ресниц и продолжаю, – ничего не понимаешь.

– Мира, как бы я хотел не понимать.

Парень делает несколько слабых шагов назад, словно кто-то прошиб его автоматной очередью, а я смотрю перед собой и не знаю, что чувствовать, что думать. Как реагировать на происходящее вокруг? Как предать свои же идеи, свои же принципы, если они так прочно врослись в скелет, в кости?

Я должна умереть. Я же хотела этого.

– Пойдем? – Дима неожиданно протягивает ладонь, но мне не пошевелиться. В глазах пелена, а сердце сжато так сильно, что я боюсь дышать: будет больно. – Прости, – внезапно шепчет парень и поникает. – Я погорячился, правда. Извини.

Я хочу ответить, пытаюсь, но не могу. И ни потому что не знаю, что сказать, а потому что боюсь признаться в этом даже самой себе: в смерти нет смысла, когда рядом есть тот, ради кого стоит жить.

ГЛАВА 3

Мы лежим на траве. Смотрим вверх и наблюдаем за самолетами, правда, сейчас уже настоящими. Они пролетают над нашими головами: гигантские, мощные, опускаются и приземляются где-то там, в аэропорте. Каждый раз безумный грохот сотрясает землю. Тишину прерывают шум моторов, свист воздуха, визг шасси о посадочную полосу. Затем до нас доносятся слабые звуки сирен, проезжающих рабочих машин, и вновь – молчание. Все замирает в трепете, в предвкушении новой вспышки грохота, в ожидании очередного не бумажного самолета, от приземления которого зависит жизнь трехсот человек.

– Ты когда-нибудь летал?

– Летал, правда, в мечтах.

На груди словно стоит целая пирамида из вопросов, и мне действительно сложно дышать. Я пытаюсь освободиться от подобного чувства скованности, от ощущения себя загнанной в клетку, но не выходит. Рву пальцами траву, смотрю в темное, беззвездное небо и молчу, потому что говорить страшно.

– Расскажи о себе, – нарушает тишину Дима, и я слышу вздох облегчения: оказывается, страшно не только мне. – Поделись.

Задумываюсь: стоит ли раскрываться перед едва знакомым человеком? Вдруг он не поймет или осудит? Я знаю: Дима уже сейчас считает меня слабой. Так нужно ли это подтверждать?

– Сначала ты, – предлагаю я. – Мне кажется, тебе тоже есть, что рассказать.

Мы не смотрим друг на друга, просто буравим глазами небо. И между нами будто негласное правило: не оборачиваться. Мы словно боимся, что встретившись взглядами, не сможем признаться во многих вещах, терзающих голову. Парень усмехается. Так и хочется увидеть его кривую улыбку, но я приказываю себе не двигаться.

– Ладно, давай я первый. Эм, мне двадцать один, я решил посвятить свою жизнь строительной инженерии, ненавижу сопромат, обожаю блинчики с мясом – да, это тема, и… Стивена Кинга. Особенно «Мизери». Сумасшедший мужик, честное слово. Хм. Еще недавно устроился на работу в кафе, чтобы хоть как-то помочь родителям. Просто…, – Дима замолкает. Несколько секунд думает, а затем на выдохе продолжает, – просто у нас сейчас трудности в финансовом плане. – Я чувствую, как аккуратно парень подбирает слова, словно боится сказать лишнего. Он взвешивает фразы, обдумывает их, наверняка, сначала мысленно пробует на язык и только потом произносит вслух. – Знаешь, у меня сестра долгое время лежала в больнице, и очень много денег уходило на ее лечение.

– Чем она болела?

– Лейкемия.

Я не хочу задавать следующий вопрос, потому что в глубине души знаю ответ. Но парень не позволяет мне собраться с мыслями, решиться. Уже через пару секунд он признается:

– Она умерла два месяца назад. В середине апреля.

Я поражена. Поражена его силой, его храбростью говорить о том, что причиняет боль. Неужели после смерти близкого он в состоянии жить, улыбаться, дышать, ходить, думать? Так ли это просто – делать вид, словно все в порядке, когда внутри переворачиваются органы, все бурлит и кровоточит. Сколько времени ему понадобилось на восстановление, как долго он пытался смириться, и смирился ли? Тоскует он сейчас, думает о сестре? Переживает? А, может, ему все равно? Может, это равнодушие, ведь нельзя так спокойно принять смерть родственника. Это невозможно. Я знаю!

Нарушаю правило. Резко поворачиваю голову и встречаюсь с взором Димы. Мы не выдержали. Оба. Никакие слова не передадут чувства лучше, чем взгляд, и я уверена: сейчас в моих глазах парень видит искреннее восхищение, потому что я действительно понимаю, как больно потерять родного человека, и действительно не представляю себе, как именно он смог это пережить.

– Ты смирился? – спрашиваю я. – Ты справился?

– Отчасти.

– Отчасти?

В горле застревает комок бешеных мыслей. Я буквально сгораю от желания закричать, вытрясти из парня всю правду и узнать секрет: как он стал таким свободным, жизнерадостным, легким и искренним. Я пытаюсь свести счеты с жизнью полгода, а он избавился от боли за два месяца. Как? Как он это сделал?

– Теперь ты.

– Я?

– Да. Твоя история.

Отворачиваюсь. Стискиваю пальцы в кулаки и думаю: он смог, и я смогу. Он сказал, и я сумею. Так, давай же. На счет три. Раз, два, нет. Не выйдет, я слабая. Прикрываю глаза и представляю перед собой десятки самолетиков, падающих с неба. В тот день мне захотелось жить: мысли сильного человека, справившегося с болью. Сейчас я тоже могу стать смелой. Нужно просто попытаться. Будь храброй, будь храброй, будь…

– Мои родители погибли, – быстро выпаливаю я и замираю.

Тут же воздух взрывается диким грохотом. Над нами появляется гигантский самолет. Он заполняет паузу ужасным шумом, визгом, он скрывает от Димы мое громкое дыхание, орущее сердцебиение. Он не позволяет мне стать в его глазах еще слабей. Когда самолет садится, и наступает тишина, мне становится страшно: я только что не просто рассказала какому-то парню о том, что меня гложет. Я признала и подтвердила смерть мамы и папы. В реальности, не в своей голове.

– Что с ними произошло? – тихо спрашивает Дима. Я знаю: он боится задеть меня, сказать лишнее, и его вопрос – не просто любопытство. Парень действительно пытается стать ближе, пытается меня узнать.

Выдохнув, отвечаю:

– С ними произошла война: для кого-то вымышленная, для кого-то самая настоящая. Папа – оператор, мама – репортер. Они всегда рвались туда, откуда все бежали.

– Украина?

Киваю. Облизываю сухие губы и задумчиво шепчу:

– Я не помню себя до смерти родителей. Такое чувство, что я родилась двадцатилетней именно в день, когда их убили. Жизнь не делилась на «до» и «после». И не было плаксивых похорон, возвышенных мыслей. Просто однажды я открыла глаза и поняла, что осталась совсем одна. Паршивое чувство. – На несколько минут замолкаю. Смотрю в черное небо, хмурюсь и гадаю: где звезды? Куда они пропали? Их прикрыли тучи? Или они, может, все разом грохнулись на землю в тот самый день, когда мне позвонили и сказали, что мама с папой погибли? А, может, их никогда и не было? Может, я преувеличивала то, что видела? Фантазировала, мечтала? Может, звезд и вовсе не существует, и мои воспоминания – самолеты, блики от прожекторов, аэропланы, вертолеты? Ведь я мастер верить в то, чего нет. И все мы мастера себя обманывать.

– Мира?

– М?

Чувствую на своем лице прикосновение и недоуменно перевожу взгляд на Диму. Его пальцы касаются моей щеки. Они холодные. Ледяные.

– Смотри-ка, звезды.

– Где? – вновь поднимаю взгляд вверх. Недоуменно хмурю брови, потому что повторно убеждаюсь: небо чернее черного. – Что ты обманываешь?

– Почему же обманываю? Вот, смотри, звезды в моих ладонях.

Парень криво улыбается, раскрывает пальцы, и я замечаю на коже блестящие капли. Что это? Первые несколько секунд, я действительно не понимаю, что Дима имеет в виду, но потом, когда организм сдается и его начинает трясти то ли от холода, то ли от страха, то ли от безнадеги, я осознаю, что плачу. Хватаюсь руками за голову, задерживаю дыхание и про себя повторяю: возьми себя в руки, возьми себя, черт подери, в руки! Но не выходит. Не получается!

– Мира.

– Прости, – задыхаясь, выпаливаю я и резко привстаю. – Извини, пожалуйста.

Хочу встать, но Дима не позволяет. Берет меня за руку и порывисто притягивает к себе. Врезаюсь в его тело. Инстинктивно хочу, как пружина отлететь обратно, хочу, избавиться от близости, от сочувствия, от этого безумного притяжения, но не могу побороть обычного, примитивного желания человека – желания кому-то довериться.

Мои руки взмывают на плечи парня, и, крепко-крепко стиснув его за шею, я продолжаю тихо плакать. А он обнимает мою трясущуюся талию, горячо дышит в волосы и просто молчит. Уверена: в его странной голове много мыслей, и он бы смог в эту секунду сказать нечто такое, что вновь заставило бы меня восхититься или одержимо поспорить, но он чувствует, как и я знаю – сейчас не время. Сейчас тот момент, когда молчание – лучший способ для того, чтобы как следует высказаться.

Доктор,

Кажется, у меня аллергия. Я не вру – на лицо все симптомы! Тело ноет, глаза слезятся, кожа зудит. Я то и дело расчесываю раны, деру их, будто одержимая. Причем ведь знаю, что зажили бы они быстрей, если бы я держала руки прикованными к коленям, но не могу сопротивляться – у меня просто непреодолимое желание мазохиста: вновь и вновь раздирать ссадины, словно это принесет облегчение. Долгожданный покой. Да-да, Вы скажете, что я ошибаюсь, но разве можно убедить сумасшедшего в том, что он сумасшедший?

В любом случае, надеюсь, Вы постараетесь найти лекарство. Оно ведь существует? Правда? Болезнь, в конце концов, у меня вполне обычная, распространенная. Уверена: каждый страдал этим недугом. Собственно, вы наверно спросите, на что ж именно у меня аллергия?

Не кривя душой, отвечу: на жизнь.

Усмехаюсь и прикусываю кончик пальца. Еще раз пробегаю глазами по строчкам, задумываюсь: не переборщила ли я с метафорами, и выдыхаю. Александр Викторович сказал написать то, что взбредет в голову. Что ж он сам напросился, ведь я страдаю таким отвратительным диагнозом, как витальной депрессией, и у моих мыслей хроническая предрасположенность к делирию.

После вчерашнего разговора с Димой что-то изменилось. Я не могу сказать, что расхотела умирать, что желание свести счеты с жизнью исчезло. Просто теперь мне словно некуда спешить. Я чего-то жду. Но чего? Понятия не имею.

В груди такая дикая тяжесть. Я касаюсь пальцами ребер, пытаюсь глубоко вдохнуть, но не могу даже на сантиметр расширить свои легкие, будто им что-то мешает. Пью много воды, горло сушит. Говорю себе, что это от алкоголя, но в голове рассматриваю вчерашнюю попытку вновь покончить с собой. В конце концов, я выпила три таблетки снотворного и запила все это коньком, возможно, тяжесть – осложнение, и мне необходимо проконсультироваться у врача. Я ловлю себя на мысли, что пугаюсь и не хочу сейчас болеть. Но тут же откидываю назад подобные рассуждения: ну, что со мной может случиться? Облизываю сухие губы, выпрямляюсь и решительно чеканю: все нормально. Все хорошо.

Моюсь, сушу голову и, как мне кажется, делаю неплохую укладку. Выглянув в окно, поникаю: пасмурно. Приходится надеть джинсы и теплую кофту, бросаю в сумку зонт. Собираюсь выйти из квартиры, но вдруг задерживаюсь на пороге, перед зеркалом. Такая высокая, худая. Ищу в глазах огонек и искренне удивляюсь, обнаружив его. Смешно. Я вроде расхотела умирать, по крайней мере, на сегодня, а огонек, так рьяно старающийся погаснуть, все еще светит. Чего он от меня хочет?

Мы с Димой не договаривались встретиться. На самом деле, вчера мы вообще мало общались после признаний. Парень довел меня до дома, помог убраться в зале, а затем ушел. Ушел так, словно пообещал вернуться, пусть не сказав ни слова. В тот момент мы оба поняли: мы скоро увидимся. И сейчас я попросту не хочу бороться с сильным желанием вновь посмотреть в его хитрые, необычные глаза.

На улице душно. Я осматриваю серое небо и предсказываю: скоро вновь пойдет дождь. Хотя, какая разница? Кому он помеха? Вчера я несколько часов пролежала на мокрой траве, но ни на секунду об этом не задумалась. Так что вряд ли настроение зависит от погоды. Скорее погода зависит от настроения, ведь даже в грозу счастливому человеку может почудиться солнце.

Подхожу к итальянскому ресторанчику. Уже через стекло вижу Диму, вижу, как он тщательно натирает столы, и почему-то улыбаюсь. Я прикусываю губу и, не смотря на тяжесть в груди, захожу внутрь. Здесь приятно пахнет, свет тусклый, уютный. Стены украшены картинами, толстыми шторами, канделябрами. Столики разделяют между собой шкафы с книгами, и мне кажется, будто я попала не в кафе, а в библиотеку. Весьма оригинальную. Я сажусь в глубине зала, неуверенно подпираю подбородок и осматриваюсь: что на этот раз мне подготовила жизнь? Какие сюрпризы? Я живу в нескольких шагах от этого ресторана, но еще ни разу в нем не была. А здесь ведь так славно. Укромное место, создающее иллюзию того, будто за окном прекрасная Венеция.

– Здравствуйте, мэм!

– И здравствуйте, мэм.

Вскакиваю от неожиданности. Поворачиваю голову вправо, замечаю перед своим столиком двух официантов, поразительно похожих друг на друга и ошеломленно вскидываю брови. Парни широко улыбаются, прямо держат спины, смотрят на меня, разглядывают. И мне ничего не остается, как потерять дар речи.

– Эм, – морщусь и выпаливаю, – здравствуйте. Но я еще ничего не выбрала.

– Точно? – один из официантов хитро жмурится и оборачивается в сторону Димы. Мои щеки мгновенно вспыхивают. Я открываю рот, чтобы что-то ответить, и тут же его закрываю. Просто не знаю, как оправдаться, да и стоит ли. Лишь моргаю глазами, сканирую довольные лица близнецов и катастрофически тщательно думаю: что же делать.

– Как поживаете, Мира? – присаживаясь напротив, спрашивает меня один из парней. Не передать словами моей растерянности. Я хочу ответить, правда, не успеваю. – К слову, ту надпись рисовал я.

– Ах, ну, а кто самолетики целую ночь делал? – вмешивается второй. – Не забыл упомянуть?

– Сам упоминай.

– А тебе, что сложно? Раз решил хвастаться, мог бы и про меня сказать.

– Не начинай.

– Сам начинаешь.

– Эй вы кто вообще? – я недоуменно расширяю глаза. Разглядываю странных близнецов с одинаковыми длинными носами, в зеленых фартуках и белых кедах. У них даже волосы идентично уложены, как под копирку. Может, у меня двоится в глазах? Моргаю. Нет. Один из парней – за столом. Другой стоит рядом, мнет пальцами меню.

– Сережа.

– Женя.

– Мы знакомы?

– Лично? Нет. – Отвечает тот, что сидит напротив. – Но очень бы хотелось.

– Знаешь того парня? – второй близнец указывает в сторону Димы, и я неуверенно киваю. – Так вот, этот замечательный человек, друг, брат, чей-то сын, конечно, не заставляя и не принуждая нас, попросил ему помочь. Сказал, нужно срочно сотворить чудо.

– Собственно, чем мы и занимались целую ночь.

Растерянно улыбаюсь, складывая пазлы воедино. Выходит, самолетики с крыши пускали двое этих странных близнецов, безумно быстро разговаривающих и сражающих наповал своими отсутствующими комплексами. Ну, конечно. Я ведь знала, что Дима не справился бы в одиночку.

– Вам понравилось чудо?

– Да, спасибо, – вскидываю руки и смущенно приподнимаю плечи, – вы здорово потрудились, ребята. Я даже не знаю, как вас отблагодарить.

– О, не стоит, Мира. Одной вашей улыбки достаточно.

Теперь я багровая. Принимать комплименты – удивительная способность, которой я, к сожалению, не обладаю.

– Вы, эм, – робко заправляю за ухо локон волос, – вы с Димой вместе учитесь?

– Я просил Бога свести нас с шикарной блондинкой, но, вместо фигуристой одноклассницы, он подослал нам этого странного типа.

Усмехаюсь. Скрещиваю на груди руки и протягиваю:

– Серьезно?

– Естественно.

– Идет! Так, все-все, – один из парней хватает второго под мышки и стаскивает вниз. Тот выругивается, правда, не присаживается обратно. – Если спросит – мы ничего тебе не говорили, ясно?

– Ясно.

– Серьезно, – официант наиграно хмурит брови, вскидывает руки и начинает ими вертеть перед моим лицом, будто читает заклинание – ты нас не видела…

Затем, рассмеявшись, близнецы трусцой отбегают в сторону комнаты для персонала и скрываются за металлической дверью, оставив меня в полном замешательстве.

Несколько секунд действительно нахожусь в неком трансе. Мой мозг настолько сильно отвык от общения с людьми, что сейчас впадает в некий ступор. Не замечаю, когда подходит Дима. Просто вдруг чувствую, как кто-то встряхивает меня за плечи и отмираю.

– Что?

– Ты здесь? – парень придвигает ко мне стул, садится совсем рядом. Он улыбается, как всегда криво, но так знакомо. – Столкнулась лицом к лицу с моими личными глобальными катастрофами?

– Наверно. – Недоуменно морщусь и улыбаюсь. – Они такие…, такие быстрые.

Дима лишь пожимает плечами. Подпирает рукой подбородок и признается:

– Рядом с ними я чувствую себя заторможенным. Они будто бегают, крутятся, болтают, делают что-то в ускоренной перемотке, а я тяжело и растяжно зеваю, к примеру, или иду по квартире, переставляя ноги так же грузно, как Годзилла из фильма девяносто восьмого года.

Смеюсь. Повторяю позу парня и хитро сужаю глаза. Гляделки. Правила просты, правда, к чему они, если отворачиваться никто не хочет?

– Подождешь меня?

– Подожду.

– Я постараюсь недолго.

– Мне некуда спешить.

Дима как-то странно сканирует мое лицо, кладет голову на стол и улыбается.

– Что? – Смущенно прикусываю губу, – что так смотришь?

– Ничего.

– Ну, конечно.

– Правда.

– Дим.

– Мира.

Сдерживаю улыбку. Приподнимаю подбородок и делаю вид, будто совсем не сражена его особенным талантом приводить все мое существо в состояние невообразимой горячки.

Когда в книгах рассказывают о любви, там пишут, что время замедляет ход, что вокруг все преображается, становится иным – авторы лгут. Ничего не меняется в окружающих нас вещах, абсолютно. Меняешься ты сам. Твое состояние и твои чувства. И ты можешь обманывать себя сколько угодно, будто дело в особенном освещении, которое вдруг стало другим, или в месте, где вы находитесь именно сейчас в данную секунду, хотя раньше в нем ровным счетом не было ничего уникального. На самом деле изменениям подвергается твое видение мира, твои ощущения, твои суждения, и, да, возможно, время замирает. Только не в реальной жизни, а в твоей голове.