Текст книги "Тинко"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава восьмая

Вокруг нашего дома носятся летучие мыши. Только стемнеет, они точно с неба падают. И сколько бы я их днем ни искал, ни одной найти не могу! Вот я сейчас подброшу вверх старую дедушкину шляпу, а летучие мыши пусть залетают в нее. Но они не залетают.

– Бабушка, поймай мне летучую мышку.

– Кто? Я?

– Фриц говорит, что как только летучая мышь приметит женщину – сразу вцепляется ей в волосы.

– Это он правильно говорит. А после женщине надо наголо остричься, потому как ей иначе от этой дряни не избавиться – брр!

Бабушка, наверно, боится, что ее тоже наголо остригут, вот она и не хочет поймать мне летучую мышь.

Ладно, не буду сегодня ловить их. Я забираюсь на железную ручку помпы, раскачиваюсь и поглядываю на нашего солдата. Он сбрасывает свежескошенный клевер с фуры. Интересно, переедет он к фрау Клари, когда они поженятся, или останется у нас? Дедушка выпрягает Дразнилу. А тому не терпится поскорей попасть в хлев и добраться до овса. Скрипнула калитка. Кого это еще несет к нам?.. Учитель Керн!

Я бегу к бабушке на кухню. Из окна мне видно, что́ учитель Керн делает во дворе.

Учитель подходит к нашему солдату. Я вижу, как дедушка выглядывает из-за двери сарая и прислушивается. Наш солдат здоровается с учителем так, словно они давно знакомы. Потом втыкает вилы в клевер, сдвигает шапку на затылок, соскакивает с фуры и вместе с учителем заходит в дом.

Куда бы мне спрятаться? Останутся они в кухне или пойдут в комнату? Я залезаю на дедушкину кровать и прислушиваюсь. Оба поднимаются по лестнице. Значит, они пошли наверх, в светелку к нашему солдату. Дедушка заходит на кухню.

– Что этому очкастому циркулю здесь понадобилось? – спрашивает он.

– Такой обходительный человек, – отвечает ему бабушка.

– Все они у тебя обходительные, покуда на ноги не наступят! Очкарик-то тоже партийный? Небось там вдвоем опять высидят чего-нибудь…

Дедушка подходит к лестнице и слушает. Он не может разобрать, что говорят те двое наверху, и злится:

– Чтобы в моем доме ноги его не было! Это уж так водится: зашел учитель – жди исполнителя.

Я крадусь на чердак и забираюсь в чулан рядом со светелкой. Сердце у меня бьется, точно зверек, который вот-вот вырвется. Я прижимаю ухо к стенке.

– Товарищ Краске! Твой парень уроков не готовит. Тебе за этим последить надо, – слышно, как говорит учитель Керн.

– Не готовит? Пожалуй, и впрямь не готовит. Грустно это. Все неправильное воспитание виновато.

Тоже мне, задается! Теперь он говорит, что позаботится о том, чтобы дедушка меня больше не эксплуатировал. Эксплуатировал? Что это за слово такое? Может быть, дедушка так про школу говорил? Откуда нашему солдату знать, хочу я делать уроки или нет? Стихотворения я люблю учить. Это у меня как по маслу идет. Раз в книжку заглянул – и готово. Или я запоминаю их, пока другие ученики отвечают. Домашние сочинения я не очень люблю писать. Особенно когда задают о прошлых временах, с разными там датами. То, что было раньше, я не видел. Мне больше нравится писать про мешочников из города, про зайцев или про то, как цветет рожь, как гусеницы нападают на наши яблони. Это я все сам видел.

Когда дедушка запрещает мне писать домашнее сочинение о прошлом с разными датами, я всегда радуюсь. А когда он запрещает мне писать про европейскую болотную черепаху, я уже мало радуюсь. Правда, лучше писать про обыкновенного комара, чем слушать, как тебя в поле бранит дедушка. Но грустно, как говорит солдат, в поле не бывает. Там всегда интересно. Если я дома неправильно решу задачку, учитель Керн ставит мне плохую отметку. Если же я задачку совсем не решу, он мне тоже плохой балл ставит. Вот что грустно! Получается, как дедушка говорит: «Лягушка ничего не выгадает, если она от дождя в луже спрячется».

Слышно, как за стеной наш солдат щелкает зажигалкой. Наверно, они теперь там раскуривают свои трубочки.

– Ты как думаешь, товарищ Керн? – спрашивает солдат.

– Я уже говорил: старики внуков всегда портят. Меня самого они когда-то избаловали. Туго мне потом из-за этого приходилось. Два раза удирал от своего мастера.

Ах, вот он какой, наш учитель Керн! А перед нами куражится! Тихо за стеной. Я чуть-чуть отодвигаюсь. Уж очень громко у меня сердце стучит. Вдруг они там услышат?

– Короче говоря, – слышу я опять нашего солдата, – надо жениться?

– Я тебе уже высказал свое мнение.

Вот они, черти, что задумали! Это чтоб Стефани стала моей сестрой? Тогда она к дедушке в постель заберется, а я где спать буду? Я тогда пойду на сеновал и спрячусь в самый дальний угол. Пусть ищут! Пусть плачут! Хоть умру, а не пикну!

Я изо всех сил ударяю кулаком по стене.

– Кто-то стучит! Нам тут никто не может помешать? – спрашивает учитель Керн.

Я вытираю слезы всей пятерней и, громко топая, спускаюсь по лестнице. Наверху открывается дверь. Пусть знают, что я все слышал!

– Бабушка, он женится на ней! Но если она приведет с собой Стефани, я спрячусь, и тогда ищите меня! Можете верещать, как комары, – все равно не выйду! – выпаливаю я.

– Что с тобой, Тинко?

Я ревмя реву.

– Уж не ушибся ли, внучек мой?

Я бросаюсь на дедушкину постель. Слезы так и капают на подушку. Ну что мне теперь делать? Бабушка садится рядом со мной. Я ей все рассказываю.

– Вот и в школе они играют в свадьбу и говорят, что это наш солдат и фрау Клари женятся.

– Успокойся, внучек, язык-то у людей куда длинней, чем руки, – утешает меня бабушка.

В березовой роще за песчаными ямами кукует кукушка. Ее «ку-ку» походит на далекий перезвон колоколов. Точь-в-точь, как когда из-за леса ветер доносит звон с зандбергской колокольни. Кукушка кукует то за песчаными ямами, то в сосняке. Она и к нам в садик прилетает и кукует на верхушке яблони. Видно, никак места себе не найдет. А что она ищет? Она ищет себе гнездо. Разве у нее нет своего гнезда? Мы с Фрицем Кимпелем как-то весь лес обыскали. Он был лесовиком, а я – птицеловом. Всякие гнезда мы находили: вороньи, сорочьи, ястребиное гнездо видели, гнездо белки, сойки, синички, дупло дятла. Но кукушкиного гнезда так и не нашли.

Кукушка – она шныряет по лесу, все высматривает и высматривает, пока не найдет гнездо синички. Самих синичек нет дома, они улетели за кормом. Яйца их так и лежат в незащищенном гнезде. Кукушка подлетает и кладет свое большое яйцо в чужое гнездо. А синички, так ничего и не заметив, высиживают кукушкино яйцо вместе со своими. Кукушка-птенец таращит на синичек глаза и раскрывает свой большой клюв, а те только и знают, что летать за червячками, лесными клопами и жучками. Никак они на этого большого птенца корма не напасутся. Их собственные птенцы хиреют. Кукушкин птенец все растет и растет, а птенчики-синички делаются все меньше и меньше. В один прекрасный день кукушка-птенец и вовсе выталкивает маленьких синичек из гнезда. Вообще она грязнуха, страшно пачкает гнездо и в конце концов вырастает такой большой, что в гнезде уже не помещается. Приходит время, и она улетает из синичкиного гнезда. А на прощанье кричит: «Ку-кук! Ку-кук! Какие вы глупые, синички, глупые-преглупые!»

Я будто в муравейнике сижу. То тут меня кусает, то там. Стефани – кукушка. Она заберется в наше гнездо. А я – синичка, и я тогда захирею совсем.

– Тинко, я положила тебе три большие сливы на подоконнике, – слышу я, как говорит мне бабушка.

– Не хочу я слив!

– Не хочешь? Уж не захворал ли?

– Ничего я не захворал, бабушка. Я – маленькая синичка и скоро совсем захирею…

Фрица Кимпеля я так прямо и спросил:

– Ты сам видел, как фрау Клари ходила с нашим солдатом?

– Провалиться мне на этом месте! – поклялся мне Фриц. – Да это каждая лягушка в пруду знает. Ваш солдат с поля крапиву на ручной тележке вез, а фрау Клари как раз из Зандберге, с завода, возвращалась. Как увидела вашего солдата, сразу побежала, чтобы догнать его. Нагнала и стала сзади подталкивать тележку. Солдат и обернулся, потому как тележка у него вдруг легче стала. Тут они рассмеялись друг дружке прямо в лицо и дальше пошли, как ходят муж с женой. И ничуть не стыдились даже.

Ночью я просыпаюсь.

– Ну что ты все вертишься! – ворчит дедушка. – Словно червяк ко мне в постель заполз!

Я лежу с открытыми глазами. Мне приснилось, что фрау Клари – моя мама и гладит меня. Но тут пришла Стефани. Фрау Клари стала ее тоже гладить, а мне велела говорить Стефани «сестра». А я возьми да скажи: «Кукушка она!»

«Неправда, – сказала фрау Клари, – ты должен говорить ей „сестра“».

А я все кричал: «Кукушка, кукушка!» Тогда фрау Клари стала грустная-грустная. Мне было очень жалко, что фрау Клари такая грустная, но никаких других слов я не умел сказать, все только «кукушка» да «кукушка».

Не могу теперь заснуть. Все про свою маму думаю. Я уже давно о ней не думал. Я теперь редко вспоминаю, какой была моя мама. Вот сейчас только… Почему это я сейчас вспомнил ее? Откуда взялось мое воспоминанье? Может быть, оно упало с луны? Или оно пряталось в шуме листвы нашей липы?

Я слышу, как мама поет песенку. Это песенка про путешественника, который так долго пробыл в пути, что дома о нем все уже позабыли. Когда мама пела эту песенку, она думала о своем муже. Маминого мужа я не знал. Я спросил маму:

«А твой муж мне тоже родня?»

«Это твой папа».

В маминых рассказах папа был совсем не такой, как наш солдат. А вдруг кто-то другой вернулся с войны вместо моего папы?

 
Девушка в саду, что плачешь снова?
Не над нежной ли фиалкою лиловой?
Не над сломанным ли розовым кустом?
– Нет, о нет, я плачу не о том! —
 

пела мама. Это было в маленьком городке в Тюрингии.

Месяц посеребрил холмы и горы вокруг. Крышу стекольной фабрики на окраине он всю усыпал зайчиками.

«Там твой папа работал», – говорила мне мама.

А внизу, под нашим окном, в липовой аллее, шумела листва.

Теперь-то я знаю, где так долго прятались мои воспоминанья!

К нам тогда самолеты еще не прилетали. Все ночи мы спали, нам ни разу не пришлось спускаться в подвал. Но потом стало очень страшно. И самой страшной была та ночь, когда я в последний раз разговаривал с моей мамой.

Завыли сирены. Было очень холодно. Мороз поблескивал на крышах. Мы начали одеваться. Мама сунула какие-то вещи в маленький чемодан.

Когда мы вышли на улицу, самолеты уже были над городом.

«Они летят на бреющем!» – закричала мама, подхватила меня и забежала в какой-то подъезд.

Рррруум! Клак! Клак! – прогрохотал над нашими головами самолет. Мама потащила меня дальше.

«Мама, а чего они тут бреют?»

«Да замолчи ты!»

Я решил, что, когда прилетит другой самолет, я брошу в него камешком. Зачем они к нам прилетели? Рычат на нашей улице, как страшные звери. Я стал искать камень. Мама рассердилась. Она тащила меня все дальше и дальше. Снова нам пришлось забежать в подъезд.

«Скорей, скорей, Тинко!» – И мама толкнула меня в самый угол.

«Мама, ты задавишь меня! Мне отсюда не видно самолетиков. А что, они больше шершня, мама?»

Мама не ответила. Она придавила меня к стене. Дзинннь! Зазвенели стекла. Покатились камни с крыш. Над фабрикой поднялся столб дыма.

«Мама, теперь они улетели?.. Ой, мама, ты придавила меня! Головку больно, головку-у-у!»

Наконец я высвободил голову и присел на корточки, потом перелез через мамины ноги и выбрался на улицу. Кругом все было тихо. Я посмотрел на небо. Звездочка подмигнула мне. Я ей ответил.

«Мама, звездочка дразнится».

Мама молчала. Она сидела у порога и прижимала руки к груди. Лицо у нее было такое же бледное, как луна на небе.

«Мама, пойдем домой, самолетики ужинать полетели».

Мамина голова ударилась о темную дверь и упала на грудь.

Вдруг я понял, что мама умерла. Больше я уже не разговаривал с мамой: я боялся. Кругом стояла каменная тишина. На улице – ни души, и я был один во всем городе. Во всех окнах было темно. Покрытые инеем деревья застыли. На всем белом свете я остался один. Я не хотел оставаться один, но куда мне было бежать? Попробовал встать. Ноги выдержали меня. Тогда я на одной ножке перескочил через мостовую. Так ведь я был легче. А то вдруг камни мостовой взяли бы да раскололись подо мной? На полоски между камнями мне тоже нельзя было наступать.

«А мама взаправду умерла?» – подумал я.

Я видел, как дяди в высоких шляпах перевозят мертвых людей в черных колясках. Коляски тащат лошади, на них черные попоны. Так мертвых людей везут на кладбище. Но ведь мертвые всегда лежат в гробу! Все мертвые, каких я видел, умерли в гробу. Может быть, моя мама не умерла? Нет, она не могла умереть. Я заревел. Сирена тоже давай реветь. Это она мне решила помочь. Мне захотелось сбегать посмотреть, как она ревет. Но где она могла прятаться? Только она одна мне и помогала.

По аллее стали подниматься люди. А я все ревел и ревел…

– Что это с парнишкой? Чего это он плачет? Уж не захворал ли? – слышу я дедушкин голос и чувствую, как он кладет мне на лоб свою заскорузлую руку.

Рука прохладная такая… Я засыпаю.

Глава девятая

Вон как картошка поднялась! Прямо лесом стоит. Если лечь в борозду, то небо видишь таким, каким его видят всякие бескрылые жучки, черви и сороконожки: синее-синее, и на нем пышные, словно мучные, облака. Будто бы те, что на небе в синем чертоге живут, вытряхивали мешки из-под муки. Солнце – это большой золотой паук, который ползет по синему чертогу. Тот, кто долго смотрит на паука, слепнет. А кто немножко посмотрит, тому он брызнет черными брызгами в глаза. Разглядывать паука можно только под вечер, перед тем как он заползает в лес. Он тогда уже устал, и ему не до ребячьих глаз, которые с любопытством рассматривают его.

Спускаются сумерки. Дедушка стоит подле окна, поглядывает на двор и что-то бормочет. Вот он нагибается, чтобы ему лучше было видно, и снова что-то бормочет, но уже громче. На голубей, что ли, засмотрелся, как они дерутся из-за гнезда на ночь?

– Торчишь, как пень перед окном. Гляделки все проглядишь! – сердится бабушка.

Дедушка все еще что-то бурчит себе под нос. Тогда бабушка тоже подходит к окну.

– Глазам своим не верю! Да ты погляди: картошка наша со двора бежит! – Дедушка хватает бабушку за руку и трясет.

А ведь правда! Наш солдат подобрал оставшуюся на гумне картошку; с полмешка у него получилось, завязал его, взвалил на спину и, весь согнувшись, вышел через калитку со двора.

Дедушка сам не свой. Он так стучит кулаком по подоконнику, что стекла дребезжат.

– Я тебе говорил! – кричит он. – Сперва яйца, теперь картошка, а под конец он простыню из-под тебя утащит!

– Кшш! Тихо ты! – Бабушка дергает ругающегося дедушку за рукав, словно расшалившегося ребенка, подмигивает мне и потихоньку оттаскивает деда от окна.

Хочет старик того или нет, но он вынужден сесть на диван: бабушка так таинственно ведет себя, что дедушку начинает разбирать любопытство.

Бабушка рассказывает все, что я ей говорил про нашего солдата и фрау Клари. Дедушкины замшелые брови медленно сдвигаются и так же медленно снова расползаются. Старик откусывает кусок жевательного табака и, покачивая головой, пускается в рассуждения.

Скажите пожалуйста! Оказывается, они ничего против фрау Клари не имеют! А про Стефани дедушка и бабушка и вовсе не говорят. Вот небось удивятся потом! «А где же наш Тинко?» – «Разве его нет здесь?» – «Я его уже два дня и две ночи не видел». – «Где же это мальчик наш? Внучек наш где?» – «Кукушка Стефани выбросила его из гнезда». – «Ах, какой ужас!»

Дедушка с бабушкой подробно обсуждают женитьбу.

– По мне, пусть таскает ей картошку. Все одно ее свиньям выкидывать. Тайком вот, окаянный, зачем?

– А ты разве не видел, как он ее нес? Где же это тайком-то? – спрашивает бабушка и лукаво щурит глаза. – Он ведь мог мешок отнести, когда совсем стемнеет. И мы бы ничего не знали. Ему что важно? Не спрашивать. Понял? Ну, упрямый он. А от кого упрямство? – И старушка быстро проводит маленькой, сухонькой ручкой по дедушкиным волосам.

– Кто это замуж собрался? Ты или фрау Клари? – говорит дедушка и грубо отталкивает бабушкину руку. – В балансе оно что получается? Молодые-то кости не трещат! А она – баба молодая. К тому же на стекольный завод бегает. Стало быть, деньжонки у нас заведутся. Да и в поле работа будет спориться!

Бабушка довольна. Она разглядывает свои сведенные подагрой пальцы. Они трещат.

Я хочу быть летучей мышью. Я бы тогда каждый вечер заглядывал в окошко к старикам Краске. И смотрел бы, как на моем месте сидит Стефани и уплетает яичницу. А меня бы никто не видел ни днем, ни ночью. И пусть все меня тогда ищут, пока не заболеют и не станут грустные-грустные. Только Стефани выйдет вечером во двор, я ей сразу же в волосы вцеплюсь. Прибежит фрау Клари с большими ножницами и – чик-чик! – отрежет Стефани ее косички. Голова у Стефани будет тогда как кочан капусты, изъеденный гусеницами. И в школу она такая пойдет. Это ей в наказанье!

Кто там стучит? «Заходите, заходите!» Дверь медленно открывается. В прошлом году наша дверь часто так открывалась. Кто же тогда заходил к нам на кухню? Это была фрау Клари. И теперь она пришла. Что это? Бабушка мышкой юркнула в комнату, сделала дедушке какие-то знаки, одернула скатерть, пододвинула стул. А дедушка осматривает фрау Клари, как он по воскресеньям после чистки осматривает нашего Дразнилу. Он так и порывается сказать фрау Клари: «Ну что, коза тонконогая?», но спохватывается и говорит только:

– Ну-ну, так это ты, стало быть?

Фрау Клари садится и с удивлением смотрит на суетящуюся бабушку. Дедушка возится со своей табакеркой. На фрау Клари ее цветастое летнее платье. Ноги у нее голые и совсем белые. Ну да, на стекольном заводе, где она работает, солнышко ведь не печет.

– Ты что, Тинко, смотришь на мои ноги? Белые, точно творог, да? – говорит фрау Клари и прячет ноги под стул.

Словно маленькие ласкающиеся котята, ее матерчатые туфельки поглаживают друг дружку. Фрау Клари сейчас совсем как молодая девушка. Все равно я люблю, когда она к нам приходит, хоть дома у нее и сидит эта кукушка Стефани!

– Вы на меня не сердитесь? Я так давно не заходила к вам.

Нет-нет, дедушка и бабушка совсем не сердятся на фрау Клари, ни чуточки.

– Напротив… Кх, кх! – Дедушка глупо улыбается.

Фрау Клари, бабушка и дедушка говорят о погоде. Пора дождю быть, а то как бы свекла не посохла. А вот для ржи дождь и не надобен вовсе… нет-нет, ей он ни к чему. Картошка хорошо поднялась.

Так, беседуя, дедушка подбирается к совершенно определенной картошке:

– Да-да, картошка уже цветет. Помяните мое слово, картошка нынче богато уродится. Не то что в прошлом году. Тяжелый год был – беда, да и только! Небось кое у кого в подполе уже давно пусто. А как у тебя? Есть еще картошка в подполе?

У фрау Клари, правда, нет подпола, но картошка еще есть.

– Гляди-ка! – И дедушка с бабушкой переглядываются.

Фрау Клари много шила для крестьян, те ей заплатили картошкой, вот и хватает пока. Она даже поделилась своей картошкой с другими переселенцами – Вурмами и Бограцки, теми, что живут в старой школе.

– Вот даже как? Кх, кх! – посмеивается дедушка.

– Эрнст, сыночек наш, – говорит бабушка, – дома-то вас не застанет. Он ведь к вам пошел. Да, да, так оно и бывает, сами понимаете…

– Ко мне? – удивляется фрау Клари. – Это вы его послали?

– Нет-нет, мы его не посылали. Как можно!

Дедушка поспешно убирает табакерку, будто он обжегся об нее. Бабушка поправляет платок на голове:

– Сами понимаете… Вроде в гости он к вам пошел. Ну, как оно бывает между молодыми людьми.

Фрау Клари не припоминает, чтобы наш солдат заходил к ней в гости. Она краснеет, брови у нее дергаются. Ну хорошо, ведь Стефани дома, она и передаст, что фрау Клари пошла к старикам Краске. Бабушка, ища помощи, смотрит на меня. А чем я могу ей помочь? Я же не видел, как фрау Клари и наш солдат возили крапиву на тележке. Это Фриц Кимпель видел.

Как бы там ни было, но и дедушка и бабушка сомневаются в том, что наш солдат никогда к фрау Клари не заходил. И уж вовсе они ей не верят, когда она тут же предлагает нам свою помощь на время жатвы: у нее скоро отпуск на заводе, и она хочет работать у нас, как прежде.

– Скажи пожалуйста! – восклицает бабушка, уперев руки в бока. – Так ни с того ни с сего нам помогать вздумали? И что только нынче молодым людям в голову не взбредет!

А дедушка наш доволен.

– Вы теперь можете у нас работать, как своя, – замечает он.

Фрау Клари снова краснеет. Она встает и торопливо начинает прощаться:

– Так я, значит, приду, если вы не против?

– Совсем не против, нет-нет! Кх, кх! – хихикает дедушка и хлопает себя по ляжкам.

Куда же это тогда наш солдат картошку отнес?

Давно не было дождя. Свекла опустила листики. Когда идешь по картофельному полю, поднимается пыль. Трава по краям дороги пожелтела. Фуры вместе с лошадьми скрываются в тучах пыли, колеса скрипят. Лошади то и дело пофыркивают: они устали. Удары копыт звучат глухо, словно по муке.

Дедушка плачется: «Слюна во рту и та высыхает!» У бабушки кожа на лице и руках стала совсем как пергаментная бумага. Наш солдат еще поутру, до того как мы, вспотевшие и уже усталые, вылезли из постелей, отвез на свекольное поле бочку воды. Но дедушка все равно недоволен. «Дразнила уже устал, – говорит он, снова запрягая мерина. – И все из-за квашеной капусты, черт бы ее побрал!» Но эти замечания дедушка делает тихо: он остерегается разозлить нашего солдата – скоро жатва, и солдат ему до зарезу нужен!

А наш солдат спас не только свеклу, но и капусту, потому что белокочанная, кудрявая, красная и цветная капуста посажена у нас между рядами свеклы.

– Уроки приготовил? – спрашивает меня солдат.

– Нам не задали. Жарко чересчур, – вру я ему в ответ.

– Да, это он прав… Хочешь гусениц собирать с капусты? Десять пфеннигов за каждые сто штук.

– Это мне раз плюнуть!

И я собираю гусениц. Ладони у меня зеленые от гусеничного сока. Вечером я сижу и отсчитываю гусениц нашему солдату. Вместе со мной их отсчитывают наши куры. Они дерутся и готовы друг друга заклевать из-за каждой брошенной им гусеницы. Наш солдат дает мне тридцать пфеннигов.

На следующий день он меня опять спрашивает про домашнее задание.

– Все еще слишком жарко, – снова вру я ему.

– Странно… Когда ж вы тогда учитесь? – говорит он задумчиво.

На третий день он меня опять спрашивает. Чтобы он ничего не заподозрил, я говорю ему, что мне теперь надо делать уроки.

– Сделай, а потом ступай гусениц собирать.

До чего ловко у меня все это получилось! Я бегу в комнату и ловлю там мух. На самом-то деле мне надо было написать, что́ я знаю про какую-то французскую революцию. «Передрались они там все – и готово дело. Чего еще писать!» – сказал Фриц Кимпель, когда мы с ним шли домой. Не буду я ничего писать. Даты я все равно не могу запомнить. Лучше я еще и на кухне всех мух переловлю. Вон у меня сколько их в тазу плавает – наверняка больше ста штук. Поглядишь – и не скажешь, что мухи: похоже на суп из черники. А наш солдат небось думает, что я уроки делаю.

– Да, да, так оно и бывает… – говорит он задумчиво. – Надо уметь договариваться. Тогда все можно уладить. О трудных вопросах надо всегда говорить начистоту. Ты ведь у нас паренек понятливый, Тинко? – И похлопывает меня по плечу.

– Трудно было, но я все уладил, – отвечаю я ему и отправляюсь собирать гусениц.

У меня уже семьдесят пфеннигов гусеничных денег в кармане. Скоро будет целая марка. А когда наберется пятьдесят марок, я куплю себе старый велосипед Фимпеля-Тилимпеля. Он готов его продать за эту цену, потому как у него долги в трактире. Только никто не покупает. А я возьму и куплю! Еще как! Я лучше всех в мире собираю гусениц!

Вечером при подсчете выясняется, что я собрал триста пятьдесят штук.

– Это тридцать пять пфеннигов, – подсчитывает солдат.

– Дядя-солдат, а ты мух не покупаешь?

– Каких мух?

Я приношу ему из кухни таз. Он только смеется. Петух пугается его громкого смеха и начинает кукарекать. Тило сердится на петуха и тявкает. А наш солдат выдает мне за две сотни мух всего только пять пфеннигов. Мухи-то, значит, куда дешевле гусениц! Надо мне побольше гусениц собирать.

На другой день я на нашей капусте собираю только сто пятьдесят гусениц. Не хватило, стало быть, у нас гусениц. Я бегаю по полю и вспугиваю всех белых бабочек. Шапкой я их загоняю на нашу капусту: пусть кладут своих гусениц только у нас. Нам они очень нужны. Но бабочка-капустница не слушается меня. Она перелетает через нашу капусту. Тогда я делаю большой круг, захожу к бабочке с другой стороны и гоню ее обратно. Да, нелегкая это работа – заставить капустниц опростаться на нашей капусте. Того гляди, останусь без велосипеда! И все из-за бабочек!

На другой день у меня в коробочке еще меньше гусениц. Придется мне идти к Мачке на огород.

А там так много гусениц, что мне даже жарко становится и я весь дрожу от волнения. Я теперь царь над всеми собирателями гусениц!

– Ты что тут, капусту таскаешь? – неожиданно раздается над моей головой голос фрау Мачке.

А я и не заметил, как она подошла.

– Нет, тетя, я у вас только гусениц таскаю.

Фрау Мачке смеется. Живот у нее трясется от смеха, и широкая соломенная шляпа на голове тоже.

– Гусениц – можно! Тащи, тащи их! Вот тебе три сливы. Ты у нас мальчик хороший.

– Я правда хороший, тетя Мачке. А когда у меня будет свой велосипед, я знаете какой буду молодец!

Наконец разражается гроза. Каждый день по небу проплывали облака. Все смотрели на них и думали: вот-вот дождь пойдет. А облака плыли себе да плыли дальше. Им-то наплевать, что в Мэрцбахе картошка и свекла горят. Пруд наш совсем обмелел.

Гроза грянула ночью. На самом-то деле их две, грозы. Одна подползла к нам со стороны песчаных ям, а другая – из-за сосняка.

Бабушка сразу же разбудила меня. Вместе с ней мы будим дедушку и нашего солдата. Солдат не встает, он только говорит:

– Гром гремит – стало быть, дождь будет. Нам кстати.

Бабушка обижается: нельзя спать, когда гроза.

– Бабушка, а если ночью очень крепко спать, то ведь и не услышишь, как гром гремит?

– Значит, ты спишь, как у Христа за пазухой.

– Бабушка, а много туда людей влезает, за пазуху-то?

– Цыц! Грешно так говорить, внучек, ох, как грешно!

На дворе погромыхивает. Электрический свет гаснет. Бабушка достает свечу. Отблески молнии время от времени освещают бабушку. Она в белой ночной рубашке. Но дождя все нет. Только ветер разошелся и треплет липы на выгоне. Трах-тарарах! Это гром ударил совсем рядом. Бабушка что-то бормочет себе под нос.

– Ты чего, бабушка?

– Не мешай, Тинко, я молюсь.

Дедушка ходит взад-вперед по комнате, выглядывает в окошко: все ли двери на запоре? Снова сверкает молния. Теперь видны даже головки болтов на воротах.

– Что это шумит так, дедушка?

– Дождь!

– А куда теперь гусеницы и бабочки-капустницы спрятались, дедушка?

– Молчок! Болтунишка ты!

Бабушка прислушивается к чему-то. Снова сверкает молния. Она, точно змея, языком облизывает небо. Бабушка опять что-то бормочет. Но гром заглушает ее, как осенняя буря мальчишеский свист.

По двору уже бегут маленькие ручейки. То молния сверкает, то грохочет гром. Это налетела вторая гроза.

– Что же это он там наверху никак не очухается?

Это дедушка про нашего солдата говорит. А бабушка решает, что это он про господа бога, и громко отчитывает дедушку:

– Не употребляй всуе имя его…

Трахтаррарах-там-там! Молния попала в липу на выгоне. Наша комната вся окрасилась в красный цвет. На кухне дребезжит посуда.

– Где у тебя библия? – спрашивает дедушка притулившуюся на скамье бабушку. Та не отвечает. – Надо бы ее на стол положить – говорят, против молнии помогает.

Что это? Неужто к нам в окошко кто-то кинул горсть гороха? Нет, это град. В комнате делается прохладно. Я присаживаюсь на корточки, чтобы ночная рубаха прикрывала ноги. А град так и стучит по крыше, шумит в листве, барабанит по воротам и стенам дома.

– Как бы беды не было! – беспокоится дедушка.

Двор весь побелел от градин. Голубя, заночевавшего в желобе на крыше, град сбивает прямо на землю. Хлопая крыльями, он перебегает под навес сенника.

– Дедушка, а град может пробить черепицу?

– Да помолчи ты хоть минутку!

Дедушка тоже молится. Дай-ка и я помолюсь. «Ты, господь бог, даешь нам нашу пищу во благовремени… кушайте на здоровье!» – вот как я молюсь.

Дождь и град прогнали всех гусениц. Кочаны капусты потрескались от ударов градин. Свекольные листья повисли и стали дырявые, как старые штаны нашего солдата. Град весь растаял и превратился в лужи. По бороздам бежит вода, в ней плывут полевки. Воздух прохладный. Картофельная ботва вся примята.

– Ну что ты будешь делать! – жалуется наш солдат. – Когда же это, наконец, человек научится делать погоду? Войну он умеет делать. Война – это железная гроза. А вот погоду не умеет.

Никто ему не отвечает. Дедушка заступом прокладывает небольшие канавки, чтобы вода стекала со двора. Бабушка набросала в большие лужи камней. Теперь она пойдет по ним к Мотрине и остальным коровам.

Я бегу на выгон. Надо поглядеть на липу, в которую молния ударила. Дерево расколото сверху донизу. Как нож мясника свиное брюхо, молния взрезала кору.

Вот и большие каникулы пришли. Мы их называем уборочными. Говорят, в городе дети в это время уезжают в разные места: одни к морю, другие еще куда-нибудь. А мы поедем в поле. Когда мы учимся, мы в поле только после обеда бегаем, а когда большие каникулы, мы там с утра до ночи, как большие, работаем. Только Фрицу хорошо: у Лысого черта есть свои машины, у него и поденщиков хватает.

Но все равно все дети радуются, когда объявляют уборочные каникулы. Все в этот день надевают воскресные платья. На Стефани беленький кружевной воротничок. Завиточки ее золотистых волос так и сверкают на воротничке, а глазки блестят, будто начищенные.

Пуговка подстригся. Оставшиеся на голове волосы он смочил водой и гладко-гладко причесал. Он даже ростом стал от этого меньше.

У Зеппа сзади на штанах новое окошко-заплатка. Его накрахмаленная ковбойка шуршит, точно оберточная бумага.

Все навели красоту. Все надели башмаки и вымыли руки. Большой Шурихт прицепил себе к лацкану пиджака жестяной эдельвейс. Цветочек он отодрал от шапки отца. Отец у них тоже из плена вернулся.

А что я придумал, этого никто не видит. Я зубы себе вычистил. Мне наш солдат зубочистную щетку и тюбик с творогом из Зандберге принес. У этого творога вкус, как у мятных лепешек, но глотать его нельзя. Его можно только намазывать на зубы, чтобы они были белые-белые.

Но глазастая Стефани все-таки увидела, что я придумал.

– Глядите, он кислое молоко ел! У него весь рот белый, – пищит она.

– Да нет, он себе зубы белой ваксой намазал, – отвечает ей Белый Клаушке.

Я запускаю в Стефани и Белого Клаушке целую горсть песка. Они теперь навсегда мои враги. Я прячусь за большой клен и вытираю зубы рукавом. Но теперь у меня рукав весь в белом и пахнет мятой.