Текст книги "Тинко"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Глава двенадцатая

Вол каретника, мыча, заходит к нам во двор. За ним волочится жатка Крестьянской взаимопомощи. Каретник, видно, торопится и говорит:

– Людей вы вчера тоже не выставили – стало быть, сами с волом управляйтесь, а я пойду.

Он поправляет свою синюю каретницкую шапку и, семеня короткими ножками, уходит. Вол стоит посреди двора и не знает, что с ним будут делать. Глубоко вздохнув, он улавливает запах дикого винограда, который растет у нас на стене, и, волоча за собой громыхающую жатку, плетется к темно-зеленой листве. Солдат успевает схватить вола за ярмо.

– Тпрр! Стой! Тпрр! – кричит он.

Дедушка высовывается из окна.

– Моего коня не сметь запрягать рядом с этим бегемотом! Кимпель нам свою машину дает! – орет он.

Наш солдат больше не держит вола, он чем-то занялся в курятнике. Пусть вол обдирает виноград. Показывается фрау Клари.

– Вот и готово все, – говорит она и весело кивает мне.

Это она о рубахе и штанах Зеппа. Волу фрау Клари, проходя, бросает охапку сена под мокрую, слюнявую морду. Вол быстро заглатывает сено. Ни травинки не остается на земле. В животе у вола что-то бурчит. Это он обратно достает проглоченное сено и снова начинает его пережевывать. Так он наконец находит себе занятие и совсем не обращает внимания на пролетающих мимо голубей, разве что иной раз устало подмигнет им.

Проходит часа два. Жатки Кимпеля что-то не видно. Мне велят сбегать к Лысому черту. Там машины тоже нет.

– Намудрил хозяин, – ворчит старый Густав в хлеву. – Разве можно в такое время машину отдавать! У нас у самих еще три полосы овса не сжато. Небось пьян был, вот и наобещал!

Дома дедушка проклинает свою дружбу с Кимпелем.

На нашем поле теперь тоже стрекочет жатка Крестьянской взаимопомощи. Солдат то и дело погоняет вола, чтобы тот не отставал от Дразнилы. Жатке ничего не стоит проглотить целый морген спелой ржи. Жить нам становится легче. Бабушка может оставаться дома. Фрау Клари отбирает плохо связанные жаткой снопы и помогает мне стаскивать их в одно место. В полдень, когда мы устанавливаем куклы, солдат тоже работает с нами. Он рад, потому что, когда мы связываем куклы, он может погладить фрау Клари по руке. А я совсем не рад. Я им еще припомню! Фрау Клари прикладывает верхнее прясло, а наш солдат не принимает его: ему хочется опять погладить ее руку.

Я кричу:

– Смотри, смотри, фрау Клари, он тебя сейчас опять схватит за руку!

Фрау Клари краснеет, а наш солдат начинает свистеть сквозь зубы.

Дедушка ушел закашивать другую нашу полосу. Ему невмоготу видеть своего коня в одной упряжи с волом. Перед уходом дедушка проворчал:

– Мы не погонщики волов! Курам на смех такая упряжь. Рогатого бегемота с конем запрягли! Тьфу ты, пропасть!

После полудня мы возим рожь на гумно. Жатка отправляется к другим хозяевам, а вола нам оставляют, чтобы мы могли поскорей свезти снопы. Дедушка, конечно, отказывается править такой упряжкой и шагает поодаль от высоко нагруженной фуры, будто он и не наш дедушка вовсе. Срам, да и только!

На гумне дедушка вилами снимает снопы с фуры. Я принимаю. Фрау Клари и наш солдат складывают снопы. Все мы потные и кряхтим от натуги. Кто-то дергает за цепочку дышла. Это Фриц.

– Поглядите-ка, наш Фрицик! – говорит дедушка так ласково, как он только может. – Жаточка небось вам еще самим нужна?

– Не знаю я.

– А папочка твой здоров ли?

– Только к обеду выздоровел.

– В балансе оно что получается? Болезнь – как гость из города: всегда нагрянет, когда ее не ждешь. Не договоришься с ней никак. Ты что, с нашим Тинко поиграть пришел?

– Гм! – буркает в ответ Фриц и чешет себе палец на ноге.

Вот я и освободился! Дедушка сам меня отпустил. Вон оно как у нас!

– К вам они тоже приходили с замазанными рубахами? – спрашивает меня Фриц.

– Да, и со штанами тоже.

К Кимпелю приходил большой Белый Клаушке. Лысый черт только посмеялся над вымазанными штанами маленького Белого Клаушке. Большой Белый Клаушке разъярился. Прямо на кухне, при всех батрачках, он стащил со своего сынишки штаны и рубаху и бросил их на котел с картошкой. Тогда Лысый черт приказал старой Берте подобрать для маленького Белого Клаушке старые штаны и рубаху Фрица. Большой Белый Клаушке с таким обменом не согласился. Он потребовал от Лысого черта новые штаны и рубаху или же денег на новые штаны и рубаху. Лысый черт только захихикал в ответ и сразу полез в карман за деньгами. Маленький Белый Клаушке хотел было снова надеть замазанные штаны и рубаху, но Лысый черт не разрешил. «Я купил эти тряпки», – сказал он Клаушке. Так барахлишко маленького Белого Клаушке и осталось у Кимпелей. Маленький Клаушке захныкал. Тогда большой Белый Клаушке потащил его во двор и хотел было с ним и на улицу так идти. Пусть, мол, все на свете знают, какой подлый тип этот Лысый черт! Но тут старая Берта не выдержала. Она вынесла свой дерюжный фартук, и маленький Белый Клаушке обмотал его вокруг себя. Так отец и сын Клаушке и прошли по всей деревне. Говорят, это дело скоро будут разбирать на правлении.

– А ты бы вышел так, голышом, на улицу? – спрашивает меня Фриц.

Я не знаю, что сказать.

Мы прогуливаемся по деревне.

– Знаешь, я думаю, нас Шепелявая околдовала, – говорит Фриц. – Они всё еще дразнятся и кричат: «Свинопасы».

– Шепелявая не умеет колдовать, Фриц.

– А ты откуда знаешь?

– У нее в доме нет бесовского помета. Она сама говорила.

– Зато у нее заколдованная коза в сарае стоит.

Маленький Кубашк, чуть приоткрыв ворота, подзывает нас к себе. В щелку он просовывает нам груши. Хорошие, желтые такие. Фриц запихивает себе сразу три в рот и, как вол каретника, понемногу их прожевывает. Вот если бы все ребята были такими, как маленький Кубашк!

Зепп-Чех, например… Он все еще похож на маленького трубочиста и, конечно, всегда горланит нам вдогонку «свинопасы» и прячется после этого. Вот и сейчас он опять кричит нам:

– Масло я съел, живот им изнутри смазал, а лицо не стал! Дураки вы оба!

Как же нам быть? С мэрцбахскими ребятами теперь не поиграешь.

– Да, ерундовый они народ! – говорит в утешение Фриц. – Мы теперь будем играть с хорндорфскими ребятами.

В Хорндорфе они перед самыми каникулами организовали школьный союз. Это такой ребячий союз. Мне нравится их союз. У этого союза есть свой футбольный мяч. Был бы у нас велосипед, мы бы мигом скатали в Хорндорф.

– А они примут нас? – спрашиваю я.

– Они знаешь как рады, когда к ним в союз кто-нибудь записывается! У этого союза еще такое смешное название, только я позабыл какое. Хорндорфские ребята называют нас, мэрцбахцев, отсталыми, потому что у нас нет такого школьного союза, как у них.

Вот мы и запишемся в Хорндорфский школьный союз, тогда мы не будем больше отсталыми, а будем впереди всех!

Фрицу Кимпелю давно уже обещали подарить велосипед. Лысый черт два раза ездил за ним в Берлин. Но в Шенеберге очень много всяких домов, в которых у приезжих отнимают деньги. Два раза их отнимали и у Лысого черта. Вот он каждый раз и возвращался без велосипеда.

– А у меня скоро будет свой велосипед, Фриц!

– Шенебергский?

– Нет, фимпельский.

– Старая развалина!

– Нет, что ты! Это самый настоящий велосипед из центральной Ампулии. Он носится как угорелый.

– Из Ампулии? Такого места и на свете-то нет.

– Зато есть велосипед! Он почти что гоночный.

И я рассказываю Фрицу, сколько мне еще надо собрать гусениц, чтобы я мог выкупить велосипед у Фимпеля-Тилимпеля.

– Гусениц? – переспрашивает меня Фриц, пожевывая травинку. – А я знаю, где есть гусеницы, которые уже превратились в деньги. Целая коробка.

– А кто их превратил, Фриц?

– Сейчас узнаешь.

Мы шагаем быстрей.

Каждый день Шепелявая Кимпельша отправляется в лес собирать хворост. Ей не хочется мерзнуть зимой. Да и руки у нее ведь крепкие, здоровые. Никто не запрещает Шепелявой собирать хворост в лесу, и куча хвороста перед ее домиком с каждым днем становится все больше и больше. Фриц поднимает еловую шишку и бросает в окно Шепелявой.

– Если она дома, то обязательно откроет окно, – говорит он и ищет новую шишку.

– А она не станет ругаться?

– Пора бы тебе знать, что Шепелявая никогда детей не ругает. Она только спросит: «Золотко мое, не проголодался ли?» Или даст тебе сахарный талон. Она своего сахара никогда не выкупает. Сам знаешь, ведьмы – они сахара не едят. Но сахарный талон у нее взять можно. Вот из еды ничего нельзя брать: в еде у нее всегда бесовский помет замешан.

Фриц снова бросает шишку в окно. Опять тихо. Значит, Шепелявая ушла за хворостом. Словно белки, мы с Фрицем забираемся на кучу хвороста, а оттуда прыгаем на крышу сарая, в котором живет коза. Фриц через дырочку от сучка заглядывает в сарай. Там Шепелявой тоже нет. Фриц даже знает, где в стенке сарая есть плохо прибитая доска. Мы пролезаем и снова ставим доску на место. Большая коза Шепелявой Кимпельши начинает брыкаться, она хочет вырваться на волю.

– Ты осторожно с ней, это коза заколдованная, – предупреждает меня Фриц. – Она плюется. А куда ее плевок попадет, там сразу дырка делается.

– А в тебя она уже плевалась?

– Еще как! – И Фриц показывает мне дырку в штанах. – Вот сюда она на прошлой неделе плюнула.

Из сарая мы пробираемся в комнату Шепелявой. Дверь скрипит.

– Фриц, а вдруг Шепелявая придет?

– Ну и что? Она только скажет: «Поглядите-ка, у меня гости! Вот мы их сейчас и угостим – дадим им хлеба со сливовым повидлом». Но есть этот хлеб нельзя. Как только выйдешь на волю, надо сразу бросить его в навозную кучу, потому что Шепелявая уже плюнула на него.

Я не буду брать у Шепелявой хлеб с повидлом. Комнатка, куда мы забрались, маленькая и затхлая, но очень чистенькая: все уголки выметены, пол посыпан белым песком. На стене висит керосиновая лампа с начищенным до блеска стеклом. Рядом с лампой – картонка от старого отрывного календаря. На ней картинка: молодая женщина держит на коленях малыша, а малыш играет с розочками. Вся постель Шепелявой сшита из пестрых лоскутков, взбитые подушки похожи на жирных индюков. Стол и скамья выскоблены добела. Тли и той не заметишь, если бы она проползла по столу. В духовке низкой печи тушится картошка. Пар осел на окнах. Конечно, пару больше хочется летать по небу, как облаку, чем торчать здесь, взаперти. В одном углу стоит укладка. На темно-коричневых досках нарисованы венки и букеты из незабудок, васильков и дикого мака. На комоде – фотографии; какие в рамочках, а какие просто так прислонены к стене. Больше всего тут детских карточек.

– Говорят, это я, – заявляет Фриц и пальцем показывает на толстощекого младенца в рубашечке. – Это русские солдаты сняли меня, а карточку подарили Шепелявой. Враки всё! Таким я никогда не был. Ты только погляди: дурацкая рожа какая! А рот-то!

Я припоминаю те три груши, которые Фриц давеча сразу засунул в рот.

– А это, говорят, мой брат. У него два железных креста. Он был сесесовцем, или как их там называют… Он герой, убит на войне. Пальца у него одного не хватало. Вот тут видно. Ему Шепелявая, когда он был маленьким, серпом отрезала. Жжик – и нет пальца! А все потому, что она ведьма.

Фриц показывает мне и карточку своего отца. Лысый черт в распашонке.

– Гляди, глупый какой! – говорит Фриц и ногтем соскребает след от мухи с детской мордочки. – Мать его тоже глупая была, а моя ночью голая плясала на навозной куче.

На стене тикают маленькие резные ходики.

Что же это такое? Пар от картошки или страх? Мне как-то не по себе здесь.

– Фриц, а Фриц, а где гусеницы, которые уже превратились в деньги?

– Сейчас увидишь.

Фриц выдвигает верхний ящик комода и роется в нем. Его грязная рука вытаскивает ключ. Этим ключом он отпирает укладку в темном углу. Крышка укладки отсырела и не поднимается. Вдвоем мы стараемся открыть ее, и она понемногу начинает поддаваться, при этом стонет и скрипит.

«Кукук! Кукук!» – раздается вдруг над нами.

Крышка укладки с грохотом падает, мы отскакиваем. Сердце у меня стучит почему-то в ушах. «Тьфу, тьфу, тьфу!» – выплевываем мы наш страх.

– Часы эти дурацкие! Я и забыл про них, – бранится Фриц и снова подходит к укладке.

– Какие часы?

– Да вон те. Ты что, не видел деревянную птаху, которая из них выскочила? Днем она на цепи, как собака, и каждый час просит есть. А ночью Шепелявая отвязывает ее, и птаха через дымоход залетает к людям в дома. Те, к кому она залетит, просыпаются и не могут больше заснуть. Она их, значит, околдовала. Они ворочаются с боку на бок, собаки воют во дворе, а в окно кто-то клювом стучит.

Мне хочется посмотреть привязанную птичку. Но она больше не показывается.

– Давай, давай! – говорит Фриц. – Сейчас у нее над нами власти нет, солнце еще не зашло.

– А откуда ты знаешь, что у нее над нами власти нет?

– Берта мне сказала.

Поднатужившись, мы снова открываем укладку. В ней лежат девичьи юбки Шепелявой и пачка полотняных платков. Фриц говорит:

– Это Шепелявая себе к свадьбе приготовила. А теперь, видишь, так валяется. Какой же дурак станет жениться на ведьме?

Фриц вытаскивает еще тонкую блузку. Под блузкой оказывается маленькая резная коробочка. Фриц открывает коробочку. В коробочке – монеты: это и есть превращенные гусеницы, про которые он говорил.

– Вот они, Тинко! Бери их и покупай себе велосипед.

– Я не возьму.

– Почему?

– Это деньги чужие, Шепелявой, она нам не родственница.

– И нам тоже. Всё враки, что мы с ней родня. Кто же захочет с ведьмой породниться?

– Ты сам говорил, что у ведьм ничего нельзя брать, только талончики на сахар.

– Деньги тоже можно. Как только ты их кому-нибудь отдашь, они обратно в гусениц превратятся.

– Мне тогда Фимпель-Тилимпель велосипед не продаст.

– Он и не заметит. Он сунет деньги в карман, и все. А ты возьмешь велосипед и уедешь. А когда Фимпель-Тилимпель будет платить за водку, он вместо монетки на стойку положит гусеницу.

Я сразу же представляю себе жирную физиономию трактирщика Карнауке и какой у него будет вид, когда Фимпель вместо монет начнет расплачиваться гусеницами. Мне делается смешно. Коза в сарае тоже начинает смеяться. Фриц с грохотом опускает крышку укладки и шепчет:

– Шепелявая идет! Коза ее почуяла.

Мы крадемся восвояси. В конце деревенской улицы, пошатываясь, показывается куча хвороста. Это и есть Шепелявая. И как это коза так далеко чует?

Колосовые мы все скосили. В погожие дни мы возили снопы на гумно. Если бы мы прежде давали нашего Дразнилу другим крестьянам, нам бы теперь выдали вторую лошадь или вола. Тогда бы мы совсем другие фуры грузили.

Дедушка недоволен собой и всем светом. Что-то разладилась дружба с Лысым чертом. Дедушка от всех отстал с уборкой. Наши куклы – последние в поле.

– Тут руганью не поможешь! – говорит наш солдат деду. – Сам небось все шиворот-навыворот делаешь, вот в рукава-то никак и не попадешь.

У каретника Фелко уже гудит молотилка. Дедушка затыкает уши. Вот если бы она у нас гудела! Слаще всякой музыки был бы ее гул.

– Когда молотить начнете? – спрашивает бургомистр Кальдауне дедушку.

– Когда всю рожь на гумно свезем! Самому бы сообразить надо.

Кальдауне поскребывает свои маленькие усики и говорит:

– Трудновато.

– Чего трудновато? – спрашивает его дедушка.

– Община решила на будущей неделе сдать все хлебопоставки, а у вас еще бабки в поле стоят. Вы бы себе кого-нибудь на подмогу взяли! Неохота мне ждать вас одних. Не достанется нам окружная премия – на себя пеняйте.

Вот это удар так удар! Дедушка жует кончик усов и поглядывает по сторонам. Сходил на поле, вытащил из снопов несколько колосков и попробовал, не высохли ли уже. Нет, не высохли.

Наша деревня еще в прошлом году зарилась на окружную премию. Но мы ее тогда не получили. И все из-за тех, кто отстал с обмолотом. Бургомистр взял да написал их имена на бумажке и бумажку эту повесил на воротах пожарного сарая. Дедушке нашему тогда повезло: его бургомистр не включил в список. Но в этом году обязательно впишет: за неделю нам ни за что не обмолотить всего хлеба. Вот ведь чертовщина какая!

Вечером дедушка бежит к Лысому черту. Хорошо, когда есть друг. А Лысый черт говорит:

– Я и не думаю сдавать. И ты, Краске, не спеши. Вот нас уже двое. Мы с тобой сдадим, когда нам сподручно, понял?

Дедушка только качает головой. Так-то оно так, но в балансе-то что? Августу Краске ведь не хочется числиться в плохих земледельцах.

– Плохой земледелец тот, кто под чужую дудку пляшет, – продолжает Лысый черт уговаривать дедушку. – Какой прок нам с тобой от этой премии? Бургомистр небось на эти деньги отремонтирует пожарный сарай да мертвецкую. Нечего сказать, хороша премия, когда ее мертвецы получат! Будь здоров! Мертвецам ведь и в кладбищенской часовне не холодно… Погоди-ка, тут у меня есть кое-что.

Лысый черт смеется так, что у нашего дедушки пропадают все сомнения. Они пьют новый сорт водки, который Кимпель привез с собой из Шенеберга. Лысый черт затягивает песню.

Моросит дождь. Этого еще не хватало! Куклы снова намокнут. Но дедушку это больше не беспокоит. Он шагает по двору и только улыбается.

Приходит бургомистр и спрашивает:

– Кто за вас сдавать будет?

– Господь бог, видно, не пожелал, чтоб мы сдали вовремя, – отвечает дедушка и потягивается.

– Это он за вас сдавать должен был?

– К черту вашу окружную премию! – орет вдруг дедушка. – Не справился я, и все! А ради вас клянчить не пойду!

– Стало быть, ты, Краске, поставки не сдашь?

– Точно. Пиши меня в список и сразу вывешивай! Краске, мол, такой-сякой, немазаный! Пиши, что старый Краске мочился на бабки, чтоб они подольше не высыхали. Пиши, пиши, чего глядишь!

Наш солдат берет бургомистра под руку и идет с ним со двора. Там за воротами они долго о чем-то говорят. И снова все становится тихо.

Фимпель-Тилимпель возит навоз для своей капусты. Теперь-то он знает, что навоз надо возить только в дождик.

– Фимпель-Тилимпель, а ты когда мне покажешь большое гусеничное поле?

Фимпель перепрыгивает через дышло своей ручной тележки и крадучись приближается к нашему забору:

 
Велосипед уходит:
Его другой уводит.
 

– А ты ведь говорил, что никому его не продашь, если я дам тебе задаток.

 
Он сразу всё заплатит —
Мне этих денег хватит.
 

Я не знаю, что мне и думать про Фимпеля-Тилимпеля.

– Подожди, – говорю я ему, – еще один только день. Я побегу сейчас искать гусениц.

 
Но гусениц – всяк знает —
В день солнечный снимают.
 

– Фимпель-Тилимпель, а кому ты отдашь велосипед?

 
Фриц Кимпель – первый сорт,
Отец-то – Лысый черт.
 

Фимпель накидывает на плечо петлю веревки, за которую он тянет свою тележку, пищит, как ястреб, а потом сразу как мышь, которую ястреб схватил. А мне и не смешно вовсе.

Фриц Кимпель, значит, хочет выкупить мой велосипед. Я кричу Фимпелю вслед:

– Фриц тебе гусениц вместо денег даст, Фимпель-Тилимпель! Монетки у него заколдованные!

Фимпель сует руку в карман, и его передергивает, будто карман у него в самом деле полон гусениц.

Дождь усиливается. Все вокруг делается как будто меньше. Проходит два дня. Дождь моросит не переставая. Дедушка ходит по комнате, точно медведь в клетке. Наш солдат нарезал новые зубья для граблей и теперь вычищает курятник. У кур повисли хвосты; они долго раздумывают, прежде чем ступить на мокрую землю. Дома теперь хорошо. В печке потрескивает огонек. Небо закуталось в серый дождевик, по стеклу сбегают капли, точно слезы по щекам.

Отпуск у фрау Клари кончился, на дворе не слышно больше ее смеха. Никто не гладит меня по голове. Пусть уж наш солдат женится на ней: тогда она всегда с нами будет. Только не надо, чтобы он гладил ее. Стефани где живет, там пусть и остается. А если наш солдат захочет видеть ее, пускай сам в замок идет.

Через три дня снова показывается солнце. Над лугами поднимается пар. Ласточки взмывают ввысь, под самое солнышко. Их выводок летает уже самостоятельно, и у них теперь много времени. После полудня они длинными рядами сидят на проводах и болтают о том о сем. Хоть у них и нет велосипеда, а все равно они до самой Африки доберутся.

 
Ласточка фью, фью —
На жердочку летит.
Уселась на краю,
Сидит и вдаль глядит.
 
 
Ласточка фьють, фьють —
Опять летит стрелой…
Щебетунья, в путь
Меня возьми с собой!
 

Дедушка пока еще не придумал работы для меня, и я свободен. Что бы мне такое сделать? Я шлепаю по деревенской улице. С таким человеком, как Фриц, который способен тайком выкупить мой велосипед, я больше играть не стану. К другим ребятам мне тоже не хочется идти – они дразнятся. Может быть, хорндорфские мухоловы примут меня в свой школьный союз? Сперва-то, конечно, они меня как следует отколотят.

В окошко высовывается фрау Вунш. Она подзывает меня.

– Пуговка заболел, фрау Вунш? – спрашиваю я.

– Тео у бабушки в Зандберге.

– Да?

Фрау Вунш – маленькая, худенькая женщина. Носик у нее совсем крохотный и словно точка посреди лица. На своего Пуговку она не налюбуется, он ей к сердцу прирос. А я? Ни к кому я не прирос! Фрау Вунш подает мне скатанный мешок:

– И скажи спасибо отцу за то, что выручил. Пусть не сердится, что мы мешок так долго не возвращали. Теперь-то у нас опять своя картошка. Не забудешь сказать спасибо?

Я засовываю мешок под мышку и спрашиваю:

– А яйца вас тоже выручили?

– Это ты о каких яйцах?

– О тех, что вам наш солдат приносил.

– Солдат? Кто это?

– А тот, что вам картошку приносил.

– Твой отец?

– Ага.

– Да-да, яйца тоже. Ведь мы и не просили его, а он сам принес. Мы не попрошайничаем. Да и подарков таких, что неспроста делаются, ни от кого не принимаем. Так иной раз товарищ выручит…

Я ничего не могу понять: что это за яйца, которые неспроста делаются? Фрау Вунш прямо загадками говорит. Но наконец-то я знаю, куда наш солдат таскал картошку и яйца! Пусть теперь попробует сказать что-нибудь про мой табель – я ему тогда про яйца скажу! Дедушка все вдребезги разобьет, если узнает, что Вунши наши яйца едят.

Дедушка ненавидит Вунша потому, что тот председатель партии. Вунш и его партия были неблагодарны к дедушке. Все они еще под стол пешком ходили, когда дедушка боролся за справедливость. А с тех пор как дедушка вышел из ихней партии, несправедливости на свете все больше становится. Теперь уж вон до чего дело дошло: требуют, чтоб он сдавал зерно, которое еще в бабках в поле стоит. Вот ведь какая несправедливость!

Сквозь кусты я вижу застиранную юбочку Стефани. Вот некстати… Конечно, она уже увидела меня, сейчас начнет дразниться. А я возьму и накину ей на голову мешок. Но Стефани не дразнится. Забыла разве, что я второгодник? Вон она просунула свои узенькие ручки через плетень и рвет цветы в саду у каретника Фелко. Это, конечно, не настоящие цветы, а так, сорняк всякий: васильки, дикий горошек. Но все равно фрау Клари будет приятно, когда она с работы придет. Я спокойно сворачиваю в трубочку свой мешок и стараюсь пройти мимо Стефани незамеченным: крадусь возле самых деревьев. Вот ведь! Стефани обернулась и подходит прямо ко мне. Чего ей надо? Что это она смеется? Лицо у нее коричневое, как пасхальное яичко, которое луком натерли. Спереди у нее не хватает одного зуба, но новый уже наполовину вылез.

– Ты еще сердишься? – спрашивает меня Стефани.

– А вы женитесь на нас?

– Моя мама сказала, что вы заслуживаете участия.

– Правда сказала?

– Правда.

– Ну, значит, вы на нас женитесь.

– Нет, этого она не говорила.

– А тебе надо сидеть дома, а то у нас и так спать негде.

– А я и так всегда дома сижу. Дедушка твой эгомист. Он все себя за локоть укусить хочет – вот чего мама еще сказала.

– Да нет, он у нас не кусается, он только от своего табака кусочек за кусочком откусывает.

– Вввау! Вввау-вау!

Мы так и вздрагиваем. Это Фриц Кимпель спрыгнул с забора прямо на нас. В карманах у него что-то побрякивает, будто там стекляшки.

– Кто пугается, тот намается! – кричит он и страшно рад, что мы на самом деле испугались. Нахально так посмотрев на Стефани, он говорит: – Убирайся! Не видишь разве, у нас тут с ним мужской разговор пойдет.

– Подумаешь! – фыркает Стефани, закидывает голову и нерешительно отходит.

Мне Фриц заговорщически шепчет:

– Нам надо что-то предпринять. Они всё еще дразнятся.

– Стефани не дразнится. Маленький Кубашк тоже.

– Эти не в счет. Зепп-Чех дразнится, и Белый Клаушке. Это все потому, что нас Шепелявая околдовала. Совсем нас опозорила!

– Я с тобой больше не вожусь.

– Чего это ты?

– Ты мой велосипед хочешь перекупить.

Фриц задумывается, потом говорит:

– Я тебя на раме прокачу.

– Ни за что не сяду на раму к такому, как ты!

– А ты почему не взял заколдованных гусениц?

– Да ты сам небось их взял!

– Я… я… И вовсе я не брал их… А ты у меня все равно в руках, я тебя всегда могу утопить!

– Ты меня теперь только на пятьдесят пфеннигов можешь в воду окунуть, только вот до сих пор – до живота, не глубже.

– Нет, на семьдесят пфеннигов, по шейку, а потом я возьму и силой с головой окуну!

– Нет, только на пятьдесят пфеннигов. Гнёзда я тебе показывал? Показывал. Кошку ловить помогал? Помогал. А ты за все это не вычел мне из долга.

– А я вовсе и не хочу перекупать твой велосипед.

– Нет, хочешь. Мне Фимпель-Тилимпель сказал.

– Да, Фимпель-Тилимпель…

– Не ври, не ври, ты мышка-воришка! Ты у Шепелявой ее деньги стащил.

Фриц делается белый-белый:

– Это какие я деньги стащил?

– Шепелявой, ее деньги! Вот какие!

Фриц быстро сует сразу обе руки в карманы и пригибается, как для прыжка.

– Вот гляди – никаких денег я не брал! – кричит он и выдергивает сразу обе руки из карманов.

Что-то летит мне в лицо. Что-то звякает. Пышные летние облака медленно спускаются, придавливают меня все сильнее и сильнее. Я падаю на спину. Но падать мне почему-то совсем не больно. Вот только вздохнуть я никак не могу. Воздух стал слишком велик, он не пролезает мне в рот. Стефани кладет мне на грудь букетик цветов, опускается рядом на колени и плачет. Значит, я умер.