Текст книги "Тинко"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

С улицы слышатся ребячьи голоса: это дети в школу бегут. Бабушка у моих ног тоже проснулась. По дому разносится ее крик:

– Где я? Где я?

– Да ты тут, бабушка, а это я сижу на ящике для дров. Только на мне новый костюм. Ты не бойся, бабушка!

Бабушка стонет и поднимается. Я пододвигаю ей стул. Опираясь на спинку стула, она бредет по комнате. А где же дедушка? В кровати его нет. Я бегу скорей в ригу, заглядываю в хлев. Нет дедушки! Дразнила тихо ржет, увидев меня. Он думает, я пришел ему корм засыпать. Свиньи хрюкают, визжат. Мотрина поворачивает ко мне голову и ждет. А мне некогда бросить ей охапку сена: в школу надо бежать. Мотрина тяжело вздыхает…

– Стефани, дядя Маттес у вас?

– А я думала, он у вас.

– Нет, у нас его нет.

– Ты что в будни новый костюм надел?

– Да нет, это я его только сегодня надел.

– Потому что ваш дядя Маттес приехал?

– Дедушка наш сбежал.

– А я его видел, – вмешивается большой Шурихт.

– Где?

– Он в кимпельский лес пошел. Я ему говорю: «Здравствуйте», а он вытаращил на меня глаза, будто я хомяк ободранный, и прохрипел: «Нора кротовья»… Ваш дядя Маттес много водки с собой привез?

– Да он… он… А дедушка с тележкой был?

– Нет, только с топором. Он, наверно, пошел слеги рубить.

– Думаешь, он в лес пошел?

– Думаю, да.

Когда я прихожу из школы, дедушки все еще нет дома. Бабушка хлопочет, как всегда. Работе-то никакого дела до того нет, что у нее руки трясутся: она и от трясучих рук не отказывается.

– Ты не видел дедушку, Тинко?

– Нет, я не видел дедушку. Шурихт видел.

– Где он?

– Слеги рубит.

– Слава тебе, господи! Слава тебе, всемилостивый!

Но дедушка вовсе не рубил слег. Он тогда бы в наш лес пошел. Да он, наверно, и сам не знал, зачем он в лес пошел. Может быть, он хотел на зандбергской дороге подкараулить дядю-солдата и убить его? А быть может, он захватил топор, чтобы вернуть дядю Маттеса? Он ведь теперь не на кого-нибудь одного злится. Дедушка теперь злится на весь белый свет. Некоторое время дедушка все кричал в лесу. На его крики сбежались дровосеки. Думали, не случилось ли какого несчастья.

– Ты что, Краске, животом мучаешься? Что у тебя?

– Нора кротовья у меня, окаянные! Пошли прочь! Неужто честному землеробу в лесу уж и петь нельзя?

– А, вон оно что! Это, стало быть, ты пел? Тогда другое дело. Да-да! Иной раз ведь и не знаешь, что от радости готов сделать. Твой Маттес, говорят, вернулся?

Но дедушка уже больше не обращал на них внимания:

– Кончено! Все кончено!..

Вот ведь беда: как ни повернешься, всегда больное место заденешь! В лесу и то дедушке не удалось выплакать свое горе. Тогда он пошел в трактир и заказал сразу три рюмки водки.

– Еще кто придет? – спросил трактирщик Карнауке, с опаской поглядывая на взлохмаченного, дико озирающегося дедушку.

– А кого тебе еще надо, пивная ты бочка? Честному землеробу нельзя уж и три рюмки водки выпить? Жалко тебе, что ли?

Нет-нет, трактирщику водки никогда не жалко. Он рад бойкой торговле. Дедушка опрокинул все три рюмки подряд, передернулся и уставился в одну точку. Казалось, будто он прислушивается, как водка разливается у него по жилам. Потом заказал еще три рюмки и вроде повеселел немного.

– Это не я один, это мы втроем пьем, с наследничками, – сказал он трактирщику. – Да-да, с наследниками. Они-то не хотят со мной пить. Ну что ж, я и один выпью! Наливай еще!

Дедушка выпил девять рюмок водки, потом вдруг отвернулся от стойки.

– Кончено! Все кончено! – произнес он, словно отмахиваясь от чего-то.

Трактирщик даже денег с него не потребовал: уж очень грозно сверкал топор у дедушки под мышкой.

Потом дедушка пошел к другу Кимпелю. Есть же еще, слава богу, у него друг!

А Лысый черт как раз наряжался в дорогу: в Берлин, в Шенеберг. На диване стоял приготовленный рюкзак с яйцами.

– Смотри на мешок не сядь, Краске-хозяин. Там цыплята. Те, что еще из скорлупы не вылупились, – предупредил он дедушку.

Да-да! «Краске-хозяин» – так и сказал. Эти слова для дедушки слаще музыки. Здесь, у друга Кимпеля, дедушку уважают, уважают, как ровню, и все такое прочее. У дедушки уж язык начал заплетаться.

– Что это с тобой, Краске?

– Хозяин! – добавляет дедушка.

– Что?!

– «Краске-хозяин» надо говорить!

– Довольно болтать! Некогда мне. Не видишь разве?

– В балансе оно что? Дрянь ты, а не человек, коль доброе дело примешь, будто это тебе гнилое яблоко! Пришел спасибо вам сказать, хозяин, за пальто внучку!

Дедушка совсем забыл, что это фрау Клари мне пальто сшила. Лысый черт ничего, конечно, не знал ни о каком пальто.

– Так вот оно как… А пальто теплое. Хорошее пальто. Внук-то уж бегает в нем. К чести вашей и всего вашего рода!

Ну что это за дедушка у меня! Не понимает разве, что люди смеются над ним!

– Ладно, ладно уж! – ответил Лысый черт, повязывая зеленый галстук.

А почему бы ему, Кимпелю, и не принять похвалы бедняка, даже если она не заслужена? Сами же напрашиваются. Лысый черт все вертелся перед зеркалом, но в то же время внимательно поглядывал на дедушку, который сидел на диване.

– Люди-то говорят, ты от обоих теперь избавился? И от младшего тоже?

– Кончено! Все кончено! – замахал вдруг руками дедушка. Слезы так и покатились у него по щекам, словно талая вода с крыши.

– Небось своих-то плеткой не отхлестал, как моего? – спросил его Лысый черт.

А дедушка склонил голову набок, будто он сидит в темном лесу и к чему-то прислушивается. Потом вдруг сказал:

– Нора кротовья!

– Что ты за чушь несешь?.. Отвечай, когда я спрашиваю, Краске!

Дедушка вздрогнул.

– Что? – переспросил он.

– Говори: отлупил ты его, как моего отлупил?

– Бог все видит! – Дедушка встал и в нерешительности остановился посреди комнаты. – Верно, побил я Фрица. Да покарает меня за это господь! А побить-то мне надо было своего. Виноват, ошибся. Ваш-то ведь обезьяной вырядился, я и подумал…

– «Думал, думал»! – проворчал Лысый черт. – Излупил ты его. Весь в синяках он вернулся. Люди мне всё рассказали. А разве парень виноват, что мои работники тебе вместо пшеницы рожь посеяли?

– Провалиться мне на этом месте! Не потому это все вышло, совсем не потому! Я ведь думал…

– Опять ты все «думал»? – Лысый черт надел куртку, отодвинул дедушку в сторону, словно стул, и спросил: – Где моя плеть?

– У вас в саду, хозяин. Там она должна быть.

– Тащи сюда!

Дедушка глубоко вздохнул и пошел в сад за плетью. Найдя плеть, уже занесенную песком, он поднял ее и принес Лысому черту. А Лысый черт, уже с мешком за спиной, как раз закуривал сигару.

– Ну что еще скажешь, Краске?

– Да что уж тут говорить, – ответил, протрезвев, дедушка. – Своих мне надо было драть. Собственных! Клянусь вам: попадутся мне на глаза – обоих вздую!

– Да чего там! Ты радуйся, что красных тараканов из кухни выжил! А клясться ступай к пастору, господу богу клянись, коли хочешь, а мне-то зачем? Мне ты делом дружбу свою докажи, а не плеткой! Понял?

И Лысый черт ушел, оставив дедушку стоять посреди комнаты.

Потом дедушка снова отправился в трактир. А там, словно золотистые мухи на навоз, уже слетелись все любители выпить на даровщину. Среди них был, конечно, и Фимпель-Тилимпель. Дедушка угостил и Фимпеля-Тилимпеля и всех остальных. Пусть знают, каков он, Краске-хозяин! Вот и придворный шут у него объявился, точь-в-точь как у всемогущего друга Кимпеля.

Фимпеля-Тилимпеля пьяницы заставили окунать голову в таз с помоями и доставать со дна монетки. Зрители, которых привлек пьяный шум, говорили, покачивая головами: «Старик Краске с ума сошел!» – и уходили прочь.

Потом пьяницы загнали в трактир хозяйскую свинью, посадили на нее Фимпеля-Тилимпеля и приказали ему играть на кларнете. При этом они дергали свинью за хвост, чтобы та визжала еще громче, чем Фимпель играл. Свинья в конце концов сбросила Фимпеля-Тилимпеля и забилась под стойку.

В сумерки перед нашим домом останавливается целая процессия. Это пьяницы привезли дедушку на тачке. Он лежит без движения. Перед тачкой шагает Фимпель-Тилимпель и наигрывает песенку про спившегося кузнеца.

– Господи Исусе! Да что вы с моим стариком сделали? До смерти его упоили! Изверги! Жандарму на вас пожалуюсь! – Бабушка суетится, точно муравей в развороченном муравейнике.

Кряхтя и давясь от смеха, пьяницы относят дедушку в горницу, бросают его на кровать и, горланя, уходят.

– Это бес за старика Краске деньгами сорил. Бежим, пока старик не очухался!

Квакающий кларнет Фимпеля-Тилимпеля постепенно стихает за выгоном.

У дедушки лицо все черное. Это пьяницы вымазали его ваксой – негра из него хотели сделать. Только седые усы торчат на черном лице, точно пучок заиндевевшей травы посреди лесного гарева.

Наступает ночь и все прикрывает своим черным покрывалом: дедушкино лицо, его пьяный храп, бабушкины стоны и мелкую дрожь, что сидит во мне целый день, будто тысячи древоедов точат мое сердце.

Глава двадцать первая

Вот уже три дня, как дедушка лежит в постели. Он почти не двигается, не ест, не говорит. Только когда речь заходит о том, чтобы позвать доктора, он с угрозой сжимает кулак.

Пьяницы – те как мухи навозные, а Шепелявая – все равно как добрый ангел. Она издалека чует, где требуется помощь.

– Вот и я, Минна, – говорит она, войдя к нам.

От горя и забот наша бабушка все время как в тумане ходит.

– Тебе что, Шепелявая?

– Подумала я, подумала и решила, что у вас сейчас не рай божий. Пришла вот подсобить тебе.

Бабушка только молча кивает и рукой вытирает слезы.

Шепелявая работы не боится. Работа так и кипит в ее сильных руках.

– Вы думаете, Шепелявая уже и не может ничего? Может. Очень даже может.

Вычистив Дразнилу, Шепелявая выгребает навоз из хлева. Мерин застоялся и брыкается, но она так по-мужицки прикрикивает на него, что наш Дразнила с испугу прижимается к стенке.

На выгоне и у нас в садике птичий гам делается все громче. Зяблики так и заливаются. Воробьи громко чирикают и дерутся из-за самочек. Вороны, покинув деревню, улетают в лес. Над освободившимися от снега полями проносятся куропатки.

Шепелявая везде поспевает. Она вычищает свинарник, присматривает за коровами, варит картошку и свеклу, раскапывает в саду зимние ямы с картошкой и выбирает ее. Все это она делает так, будто испокон веков хозяйничает в нашем доме.

Проходит три дня. Дедушка уже и ест и пьет. Он даже целую миску юраги съел. О хозяйстве дедушка не спрашивает. Он и не знает, что у нас Шепелявая работает. То он стонет, то кашляет, то просит, чтобы ему подали того или другого поесть, но ни со мной, ни с бабушкой не разговаривает.

– Пусть отлежится, Минна, пусть, – шепчет Шепелявая бабушке. – Не такой уж он у тебя плохой мужик. Болезнь из него всю охоту ругаться вытравит. Ты с ним и заживешь будто в раю.

Бабушка рада каждому хорошему слову Шепелявой. А та продолжает:

– Ты не бойся, крыша не обвалится из-за того, что твой милый слег на неделю. Запрягу-ка я да пойду в поле под овес боронить.

Шепелявая запрягает Дразнилу и отправляется с ним в поле. От избытка сил гнедому все хочется перейти в галоп, но Шепелявая, покрикивая: «Ну, ну, баловник!», осаживает его.

Наступает четвертый день. Дедушка натягивает штаны и шагает во двор. Хлев стоит пустой.

– Где конь? Взаимопомощь забрала?

– Нет. Взаимопомощь не забирала.

– Где ж он?

– Шепелявая поехала боронить.

– Очумела, старая! Да как это можно Шепелявую на поле пускать? Выпороть бы вас всех! Мало вам, что рожь подкидышем вместо пшеницы на делянке растет, теперь еще на овсы порчу навести хотите! Старая уж ведь, как коза десятилетняя, а все ума не нажила! Выкурю я вас отсюда, всех выкурю!

И дедушка, в одной рубахе, с болтающимися подтяжками, бежит в поле, вырывает у Шепелявой вожжи и отпихивает ее:

– Сатану своего запрягай, а мою скотину не тронь! Пошла прочь отсюда! Ноги твоей чтоб на пашне не было!

Шепелявая даже не очень удивляется. Она ведь так и думала, что ее прогонят. Большими шагами она направляется к меже. Но «сатана» все еще звучит у нее в ушах. Она распрямляет спину, глаза ее сверкают.

– Если бы я хоть коготок нечистого когда видела, прокляла б тебя, чтоб ты сгинул! Да не знаюсь я с ним. Сколько раз тебе говорить!

Выпрямившись во весь рост, она шагает прочь. Дедушка выпрягает Дразнилу. Борону он так и оставляет в поле: пусть сперва дождь смоет ведьмовской наговор.

Солнышко с каждым днем светит все ярче и ярче, вставая по утрам из своей лесной колыбели. Лучи его пронизывают холодный воздух. Воздух делается теплым и ласкает почки сирени. Ее лиловенькие цветочки просыпаются. Воздух разбудил и нарциссы и пчелиные улья. Пчелам он говорит: пора на луга за медом лететь.

В школу пришел почтальон. Почтальон? Да-да, а почему бы ему и не прийти? Разве школа не может получать письма? Да это уже и не первое письмо, которое приходит в школу. Но на этот раз оно пришло издалека. Пионеры получили письмо из Польши.

В конверте приглашение. Приглашение? Да, дети приглашены в Польшу. С ума сойти! Все дети приглашены в Польшу? Да нет, только пионеров пригласили. Двадцать лучших пионеров вместе с вожатым. А почему не с лучшим вожатым? Да он всего-то один – значит, он и есть лучший.

Учитель Керн даже вспотел от волнения. Он ходит взад-вперед по классу и никак остановиться не может. Вот снял очки, протер их, снова надел и опять снял. В классе слышен каждый вздох.

– Да вы так очки насквозь протрете, господин учитель Керн! – говорит большой Шурихт.

Все с облегчением смеются. Теперь ребят уже не остановишь. Мальчики вскакивают на столы и трубят победный марш. Девчонки прыгают, взявшись за руки: «Баба шла-шла-шла, пирожок нашла…»

– Господин учитель Керн, девчонки опять бугги-вугги танцуют.

– Заткнись, Белый Клаушке!

– Кто танцует бугги-вугги, тому нельзя ехать в Польшу.

– Ты что, опять нас отчитывать собираешься, Белый Клаушке? – выкрикивает Инге Кальдауне, прыгая у него перед самым носом. – Если хочешь знать, это краковяк.

– Кривлякавяк, вот тебе!

Во многих домах сегодня стынет суп: ребятам не до обеда. Но родители не все одинаково смотрят на приглашение в Польшу.

– Неужто вы в Польшу собрались?

– Да, в Польшу, мама.

– Ишь ты! Туда ведь все больше те, кто в партии, ездят.

– А у нас пионеры поедут!

– Да ты разве не записан у них?

– Записан-то записан, но поедут только самые лучшие. Двадцать лучших пионеров.

– А ты разве не лучший?

– Да уж я стараюсь, мама.

Дома у маленького Кубашка дело оборачивается по-другому:

– Нельзя тебе ехать в Польшу, сыночек, упаси бог!

– А почему нельзя, мама? А вдруг я буду двадцатым самым лучшим?

– Нет, нет, избави бог!

– А ему-то какое дело?

– Игнатию еще попадешься. Тогда все пропало.

– Какому Игнатию, мама?

– Тому самому, который у нас работал, когда война к концу пошла.

– А почему мне нельзя ему попадаться? Он меня возьмет на руки и начнет тискать. Ты же сама рассказывала, как он брал меня из колыбельки и тискал.

– Рассказывала… А потом он злой стал. Хорошо еще – дом не спалил; от такого только и жди какой-нибудь пакости.

– А с чего это вдруг он стал злым, мама? Может, потому, что я громко кричал, когда он меня тискал?

– Да он… отец твой его как-то побил малость. Иначе никак нельзя было.

– А зачем он его побил?

– Перестань! Нельзя тебе ехать в Польшу, я сказала… Никакого с ним сладу не было… все за девками бегал… покоя им не давал.

– А почему ему нельзя было за девками бегать? Маленький Препко всегда за ними бегает, а его никто не бьет.

– Поляк он был. Отвяжись! Ешь вот!

В замке освободилась вторая квартира. Из старой школы выходит фрау Бограцки и направляется в замок. Она идет к фрау Вурм.

А разве они не в ссоре? В ссоре-то они, конечно, в ссоре, но не может же ссора длиться семь лет. Надо ведь как-то жить друг с другом.

– Здравствуйте, фрау Вурм!

Фрау Вурм подозрительно косится на гостью:

– Здрассте.

– Фрау Вурм, я хотела…

– Квартира уже занята. Детский сад в нее въедет.

– Да я не из-за квартиры пришла. Я насчет дыры в стенке… Вы же понимаете, что вся ссора у нас вышла из-за этой дыры.

– Да что вы все «дыра» да «дыра»! Нет здесь никакой дыры! Что вам еще надо?

– Да я хотела… если бы у меня был сын… я хотела вас предупредить. Если бы у меня, как у вас, был сын, я бы его в Польшу ни за что не пустила. Ни за что! Вы же представить себе не можете, что они с нами сделали! Ваш сын… уж не хотите ли вы, чтоб он оттуда вернулся босиком, в одной рубашке? Такого ведь и врагу своему не пожелаешь.

– Что ж они такое с вами сделали? – спрашивает сам Вурм из другой комнаты.

– С двумя узелками и одним чемоданом они нас по миру пустили! Вот!

– А вы что, хотели и дом с пристройками, все хозяйство погрузить на тележку и увезти?

– Нет, конечно, нет. Но они ведь могли нас оставить там.

– Вы всё жалуетесь, что вам там плохо было, а теперь вдруг «оставить там»?

– Что ж, в конце концов там все-таки лучше, чем здесь. Всё, всё они у нас отобрали!.. А вы сами-то будто и не потеряли ничего? Совсем уж как партийный рассуждаете.

– Тише, тише! – Фрау Вурм старается утихомирить фрау Бограцки. – Не трогайте вы его, не наступайте на любимую мозоль.

– А разве он тоже в партии? – шепотом спрашивает фрау Бограцки.

– Нет еще, но вот-вот поступит, – шепчет ей в ответ фрау Вурм. – Я-то их тоже не очень жалую. Вернули бы нам сперва все, чего мы лишились… Тише!

– Ваш-то, наверно, все вперед выйти хочет? – уже чуть слышно говорит фрау Бограцки.

– Тсс! Сами знаете: стоит только мужикам выбраться из первой беды, они сразу в политику. Давно бы уже себе лбы порасшибали, не держи мы их в ежовых рукавицах.

– О моем я этого не могу сказать. Он все говорит: раньше ты, мол, хоть что-то значил…

На кухне появляется сам Вурм:

– Незачем шептаться, уважаемая фрау Бограцки. У нас говорят вслух.

– Да мы вам помешать боялись.

– Мешать там или не мешать – не в этом дело. Кстати, я вчера прочитал в газете, что нужны часовщики.

– Что вы говорите? Часовщики?

– Да-да, я сам читал.

– Знаете, это моему мужу подошло бы. Он стал бы работать по специальности, мог бы выдвинуться… – И фрау Бограцки как ветром сдуло.

А у нас дома о приглашении в Польшу не говорят. Дедушка все сохнет да сохнет, как печеная груша в духовке. Голова у него стала совсем белая, словно у него под шапкой залежался прошлогодний снег. С нами дедушка почти не разговаривает; за обедом вроде и не видит никого. Когда он один, он все что-то бормочет себе под нос, потом вдруг как трахнет кулаком по столу, встанет и пойдет во двор или на поле.

Бургомистр Кальдауне заходит к Лысому черту: надо же наконец выяснить, кто виноват, что на нашем участке вместо пшеницы взошла рожь.

– Тебя старик Краске послал, бургомистр? – ехидно спрашивает Кимпель и при этом ласково так улыбается.

– С Краске какой теперь может быть разговор? Да вот народ говорит.

– С каких это пор наш бургомистр бабьим сплетням верить стал?

– Если бы я им верил, то не зашел бы сюда. Ты лучше мне сам скажи, кто у Краске рожь вместо пшеницы посеял.

Лысый черт продолжает улыбаться и за рюмкой водки доказывает бургомистру как дважды два четыре, что во всем виновата только глупость работников. Бургомистр спрашивает, где же тот молодой батрак, который всему виной. Да разве Лысому черту это известно? В тот же день, когда все обнаружилось, батрака и след простыл. Теперь, мол, и сам бургомистр видит, каковы они, работники. Бургомистр хочет также знать, собирается ли Лысый черт помочь дедушке и сдать за него пшеницу. Почему бы и нет? Лысый черт не прочь. Чего только ради дружбы не сделаешь! Но ведь выше головы не прыгнешь. Лысый черт сперва хочет посмотреть, каков будет урожай и что у него останется, когда он сдаст все свои поставки.

Скрежеща зубами, бургомистр Кальдауне отправляется домой. Хотел он было прижать гадюку, да промахнулся. Теперь вот и не напишешь в газету ни про дедушку, ни про Кимпеля. Во всяком случае, пока что каждая морщинка на лице Лысого черта говорит, что он так и рвется сдать все положенное. Вечером бургомистр обсуждает это дело с Пауле Вуншем.

Я тоже, когда мне надо что-нибудь уладить, иду к Вуншу. Вся деревня бегает к нему. Вунш все равно как гадалка какая: всегда знает, какой дать совет. И откуда он их берет? Может быть, он ученый человек, как доктор, например? И да и нет. Пауле Вунш работает мастером на стекольной фабрике. Мастером он был, как говорят, еще до большой войны. Но там он без конца цапался с хозяевами: все из-за получки, которую выдают рабочим. Когда дедушка и остальные красные выгнали его из Мэрцбахского союза, Вунш пошел в Зандберге и записался в партию. «Теперь он конченный человек, – говорили о нем красные мэрцбаховцы, – коммунистом стал. Скоро небось вся его краснота наружу вылезет». Пауле Вунш был очень хорошим мастером-стекольщиком. Он знал свое дело. Но умел он и хозяевам зубы показать. Случалась на фабрике какая-нибудь несправедливость – обиженный сразу же шел к Пауле Вуншу. Так оно было и после того, как гитлеровцы разбили вуншевскую партию. Вон еще, значит, когда Пауле помогал советом всем обиженным! В конце концов хозяевам фабрики это надоело. Они решили избавиться от Вунша и послали его на войну. Из Пауле стали готовить солдата. Когда он приехал как-то раз в отпуск, его спросили, нравится ли ему служба. «Очень даже нравится, – ответил Пауле. – О зарплате спорить не надо, лежи себе весь день на животе, и вокруг люди все такие хорошие». Никто так и не понял, что и думать о таких словах. «Ну, а если тебя на фронт отправят?» – спросили его. «Только б поскорей! – отвечал им Пауле. – Тогда-то они увидят, кто такой Пауле Вунш». Такая большая охота ехать на фронт жителям Зандберге была уж совсем непонятна. В июле 1941 года Пауле Вунша отправили на фронт, и с тех пор он как в воду канул. Тут все понемножку начали догадываться, почему Пауле не хотел оставаться в казарме. Он, значит, ушел к советским солдатам. А теперь народ говорит, будто Пауле там все науки превзошел и стал хитрей любого доктора.

Вот и я иду к Пуговке Вуншу:

– Ну как, Пуговка, насчет Польши у меня выйдет что-нибудь?

Пуговка даже присвистнул:

– А как у тебя с арифметикой?

– Плохи мои дела с арифметикой. В самом хвосте я теперь.

– Это почему?

– Сперва-то я посередке был, а потом, когда пошли эти задачки-загадки…

– Какие это задачки-загадки?

– Да вот какие: «Крестьянин купил на базаре корову. Корова стоила тысячу триста марок. Но он купил еще и лошадь. Лошадь обошлась ему в три тысячи семьсот марок. А когда крестьянин пошел на базар, он взял с собой пять тысяч семьсот пятьдесят марок. Спрашивается: сколько крестьянин пропил в трактире?»

– Кто это тебе такие задачи будет задавать?

– Да они все такие.

– Ты это про уравнения с одним неизвестным говоришь, что ли?

– Да, эти самые. И те, что с двумя неизвестными, – тоже. И со всеми неизвестными, какие есть на свете! Я всегда не так отгадываю.

– А разве вы их не с иксом решаете?

– Ну да! С ним-то у меня ничего и не получается.

– А ты возьми да научись.

– Совсем как учитель Керн разговариваешь! А я их все равно не понимаю. Интересно, в Польше они что, тоже задачки с иксами решают?

– А то как же!

– Ну, тогда учи меня!

Пришлось Пуговке попотеть. Я только все вздыхал. Хорошо бы вот дядька, что эти задачки выдумал, сам всю жизнь по белу свету иксом пробегал!

Но Пуговка не унывает. Еще немного, и я вправду поверю, что ему учителем быть. Когда я что-нибудь не так решаю, у него делаются такие же грустные глаза, как у учителя Керна. А когда правильно, он потирает себе руки между колен – вроде это он сам все правильно решил и теперь не нарадуется.

– С первого удара дерево не валится, – замечает Пуговка и чешет в затылке.

– Нет, валится, – отвечаю я ему. – Когда молния сверкнет да гром ударит, дерево сразу – в щепы.

– В том-то и беда, что у тебя в голове никак ничего не сверкнет. Приходи завтра, посмотрим, как дальше получится.

Назавтра мы смотрим дальше. Задачи стали посложней, а у меня опять ничего не сверкает.

– Может, правда ты от этих кимпельских денег немного не того? – вслух размышляет Пуговка.

– А у кого не все дома, вы его небось не возьмете в Польшу?

– Не болтай глупостей! Посмотрим завтра, как дело дальше пойдет.

Но на следующий день дело опять не двигается. Все старые задачки у меня уже получаются. Я ответы хорошо запомнил. А вот к новым никак подхода не найду.

Как-то раз я застаю Пуговку с сумкой в руках; все тетради и учебники он уже уложил и, видно, куда-то уходить собрался.

– Пуговка, ты это от меня удрать хотел? Потому что я глупый такой, да?

– Понимаешь, застрял я. Придется к Стефани сходить. Пошли со мной.

– Неужто ты у бабы списывать станешь? С каких это пор ты такую моду взял?

– Стефани не баба, а пионерка.

– Все равно она юбку носит, и как мужчина ты перед ней оскандалишься. Баб всегда надо под сапогом держать, а то они тебя еще не жрамши оставят.

– Кто это так говорит?

– Наш дедушка.

– Вашего дедушку никто всерьез не принимает.

– Что, что?

– Точно! Ты вот пойди скажи это ему – он сразу на меня с вилами бросится.

– Ничего я ему не скажу. Да он с нами и не разговаривает.

Пуговка долго уламывает меня, прежде чем я соглашаюсь пойти к Стефани.

– Завтра у вас контрольная, и если ты сегодня не подготовишься, то будешь сидеть в классе красный, как вареный рак.

– Списывать у Стефани я все равно не стану. Не по мне это. Я так просто погляжу, какую она мне постель приготовила. Они, видишь, очень уж добиваются, чтоб я к ним в зятья пошел.

У фрау Клари тихо и тепло. Солнечный зайчик сидит в кудряшках у Стефани. Это мартовский зайчик. У Стефани все пальцы вымазаны в чернилах, но встречает она нас как барыня какая.

– Рада, что ты зашел, – говорит она мне.

– Рад поздравить вас, – отвечаю я краснея.

Пуговка раскладывает тетрадки. Да он тут как дома! Я даже ревную немножко. А чего ревную, и сам не знаю.

Стефани приносит для меня стул из другой комнаты. Я все стараюсь заглянуть за дверь, но никакой кровати не примечаю.

– Сама знаешь, как оно бывает… все некогда да некогда, – говорю я Стефани, – а то давно зашел бы к вам поглядеть, как вы тут устроились… и все такое прочее.

– Довольно тебе дурака валять! – сердится Пуговка. – Вытаскивай учебники и жарь.

Пуговка и Стефани садятся готовить уроки. Я тоже беру учебник и делаю вид, что решаю задачку: шевелю губами, морщу лоб, но решать ничего не решаю. Надо же мне осмотреться у них в комнате. А они живут, как настоящие господа. Хорошо у них! Так и хочется покувыркаться во всех уголках. Над кроватью у Стефани висит книжная полка, на ночном столике – электрическая лампочка. Значит, она может читать, сколько ей захочется. Ей даже не страшно заснуть при этом – дом-то у них не загорится. Ей и не надо прятать свои книжки. Полку-то, наверно, наш солдат смастерил! А для меня он только начал делать кроличий домик. Но он так и стоит, недостроенный, на гумне.

– Будешь глазеть по сторонам, как полевка, много ты нарешаешь! – прикрикивает на меня Пуговка.

– А ты что тут командуешь? – отвечаю я. Не хочу я, чтоб мне при Стефани делали замечания.

Пуговка сразу делает серьезное лицо: он обиделся. Но долго он не выдерживает.

– Знаете что, – вдруг говорит Стефани, чтоб развеселить Пуговку: – у нас здесь первый пионерский кружок по подготовке уроков.

– Таких кружков и не бывает, – говорит Пуговка с важным видом. – Мы ученический актив – вот мы что.

– Такие бывают, но мне что-то такое название не нравится.

Стефани и Пуговка свои задачки уже кончили. Теперь они вдвоем наседают на меня.

– Пуговка, я тебе дома покажу, чего я тут нарешал, ладно?

– Почему? Ты мне и здесь можешь показать. Мы же пионеры, а не сплетники.

И вот моя тетрадка в руках у Стефани. Да как она смеет, старая гусыня! Своими мягкими, кошачьими лапками она спокойненько отнимает у меня ручку. «Ну и пусть, – думаю я, – пусть знает, что у меня не все дома».

Стефани считает, как продавщица в кооперативе. Чернилами она записывает задачу, а считает на отдельной бумажке карандашом.

Ох ты, боже мой, до чего же трудно добраться до этой Польши! Не будь треклятой арифметики, я бы мог поехать куда захочу. А Стефани все такая же спокойная и ласковая.

– Ты знаешь, очень многое у тебя правильно сделано, но в основном все неправильно, – говорит она про мою мазню.

– Ну да, я ж говорил, у него подход неправильный, – поучает Пуговка.

– Понимаешь, все ничего, да вот этот дурацкий икс меня с толку сбивает. Прямо с ума сойдешь…

Стефани пододвигает мне тетрадь и наклоняется надо мной:

– Давай начнем все сначала. Вот увидишь – получится.

Косички Стефани щекочут мне шею.

– Нет, Стефани, так ничего не получится. Ты сперва отрежь свои космы.

Стефани закидывает косички за спину:

– Икс – ведь это то число, которое тебе надо найти.

– А на кой мне его находить, когда я и так знаю, что оно икс?

– Да нет, икс – значит неизвестное.

– А знак вопроса я могу поставить вместо него?

– Да, можешь.

Со Стефани всегда легко договориться. И я вместо икса рисую знак вопроса. Со знаком вопроса дело идет лучше. Я даже начинаю думать, что одолею эти проклятые задачки. Всякий раз, когда я сам решаю что-нибудь правильно, Стефани от радости прыгает по комнате. Раза два я даже нарочно делаю ошибки. Руки у меня все в цыпках, и мне приятно, когда Стефани гладит их своими мягкими лапками. Я тогда немножко вспоминаю, как меня гладила мама.

Кончается март. В садах цветут первые персиковые деревья. Желтые паутинки отрываются от сережек цветущего орешника и плывут в теплом воздухе. Пчелы все в желтеньких шароварах – это они лазили по цветам. На лугах трудятся кроты. Жирные черные кротовины хорошо выделяются среди молодой зеленой травки.

Время Фимпеля-Тилимпеля кончилось. Танцулек никто больше не устраивает, и Фимпель отправляется на луга ставить ловушки на кротов. Поймает зверька, сдерет с него черную шкурку, высушит ее и продаст в городе. Так Фимпель и из кротов добывает себе водку.

– В воскресенье у нас пионерский сбор, – говорит Пуговка.

– А чего нас собирать? Мы не одуванчики!

– Мы пойдем песни петь. Будем ходить по деревне и петь. А петь мы будем перед теми домами, в которых еще не сдали яйцепоставки за первый квартал.

– А я как закричу, так куры сразу и выронят яйца прямо в навоз! – хвастает большой Шурихт.

– Все, кто в партии, тоже пойдут с нами и будут вести агитацию.

– Куда это они ее поведут, агитацию-то?

– Они будут говорить с крестьянами.

– Так бы сразу и говорили! Тоже мне судейский крючок!

И я буду петь в воскресенье, да так, что всем тошно станет. Лопну, а поеду в Польшу! Даже если мне ради этого весь пруд придется выпить.

Контрольную по арифметике я, конечно, завалил. Со знаком вопроса у меня все задачки выходили как по ниточке, а когда в классе мне пришлось опять решать их с треклятым иксом, все у меня сразу кувырком пошло. Вот я и думаю теперь свою двойку по арифметике пением загладить. А что? Очень даже свободно может так получиться, что я больше всех яиц напою. Тут уж я постараюсь.