Текст книги "Тинко"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Глава семнадцатая

Три дня я не хожу в школу. Мы выкопали всю свеклу. Кожа у меня на руках потрескалась – это ее мороз так искусал. Больно. Дедушка меня научил, как вылечить руки. Но я так не делаю, как велит дедушка: не буду же я мочиться сам себе на руки!

Наш солдат так и не вернулся. Он ничего с собой не взял, кроме узелка, с которым пришел к нам. Вечером бабушка поднялась наверх собрать для него постельное белье. Ведь грех родного сына из дому без белья отпускать. Но дедушка развязал мешок и бросил все себе на кровать:

– В балансе оно что получается? Что я сам себе нажил, то меня и греет. Моя постель! Хоть задохнусь, а все одно моя! Пусть сперва заработает на свою. Ничего! Прибежит, как замерзнет.

Бабушка только всхлипывает в ответ.

Свекла наша лежит горой на току. Листья у нее пожухли и серые от мороза. Мы сидим до глубокой ночи на гумне и обрезаем ботву. Коровы наши все эти дни ничего, кроме свеклы, не получают. В конце концов они отказываются брать свеклу. Подстилочная солома и та им милей.

– Ишь, барыни какие! – ругает дедушка коров. – Сена вы у меня не получите, хоть хвосты себе обгрызайте!

Но коровы так больше и не притрагиваются к свекле. Они поедают одну присыпку. Тогда мы несколько дней пропариваем свеклу. Сперва коровы ее едят, а потом опять отказываются: «Мы, дедушка Краске, из одной свеклы молоко делать не умеем. Если ты хочешь, чтоб мы тебе молоко давали, ты нам сенца дай, а в пойло горсть-другую зерна или муки подсыпь». Ругаясь на чем свет стоит, дедушка приносит коровам сена. Он хорошо понял, что ему сказали коровы, когда уменьшили надой молока. Остаток кормовой свеклы он закапывает в садике, в яму, выложенную соломой.

– Коров и тех русской модой заразили! Не хотят, видите ли, хорошую немецкую свеклу жрать! Погодите, придет время – еще сами свеклы запросите! – приговаривает дедушка, задавая корм коровам, и тычет их в бок черенком от вил. – А ну, поворачивайтесь, барыни, а то я вас так и оставлю на ночь в навозе лежать!

Мотрина поворачивается и машет хвостом. Она не любит, когда дедушка ругается. Кисточкой хвоста она попадает старику прямо в лицо.

– Чего веером своим размахалась, барыня благородная! – прикрикивает он и ударяет Мотрину граблями.

А с полевыми работами мы как отстали! Так я, пожалуй, никогда больше в школу не попаду. От учителя Керна пришла официальная бумажка. Нам ее почтальон с почты принес. В ней написано, что дедушка обязан посылать меня в школу.

– Ишь ведь, сговорились: твой любимчик и исполнитель этот, что детей мучит! – ругает дедушка бабушку, поджигая бумажку у плиты, и жадно следит, как она сгорает у него в руках. Пепел он растирает между ладонями и в довершение плюет на него. – Только суньтесь сюда, писаки и безбожники всякие, я вам покажу!

Но на следующий день, видя, как я собираюсь в школу, дедушка меня не удерживает. Зато он караулит, когда я возвращаюсь. Вон он стоит посреди улицы, откуда ему до самой школы все видно, и высматривает. Значит, сейчас прямо после уроков надо идти работать.

Пуговка догоняет меня:

– Тинко, тебе сегодня опять боронить?

– Видишь, дедушка уже ждет.

– Прийти помочь, когда я уроки сделаю?

Я знаю, как дедушка налетел бы на него, на Тео Вунша, покажись он у нас на поле, и отвечаю ему:

– Да у тебя своей работы хватает – ты ведь теперь у пионеров председателем.

Хорошо, что пионеры как раз позвали Пуговку. Заметь дедушка, что я иду из школы с сыном Вунша, мне бы несдобровать. Наконец-то я остался один и бегу скорей домой.

Почти вся деревня уже посеяла озимые. А мы и половины семян не высеяли. Другие-то сеялкой сеют. Им Крестьянская взаимопомощь машины дает. Они и лошадей друг у друга берут.

Бургомистру Кальдауне давно уже хочется сообщить в округ, что Мэрцбах успешно закончил озимый сев. Ему ведь тоже неохота все время числиться в плохих бургомистрах, плестись в хвосте. А разве он может уже сообщить, что в Мэрцбахе все посеяли? Нет, конечно, не может. Ведь дедушка и Лысый черт не торопятся. А тут, как назло, ландрат или кто-нибудь из его помощников поедет мимо деревни, увидит дедушку или батраков Лысого черта в поле – вот все и откроется! Нет, нельзя сообщать в округ. Кальдауне идет к Лысому черту:

– Ну как, хозяин? Пора поспешить. Сами знаете, если озимь до снега куститься начнет, хлеб лучше родится.

– Это точно, бургомистр. – И Лысый черт наливает бургомистру Кальдауне стаканчик водки. – Беспорядок у нас нынче. Хорошие-то батраки все вывелись – в этом вся загвоздка. Из года в год работники плошают. Кстати, не могли бы вы сказать в Зандберге, чтобы на стекольной фабрике платили поменьше? А то у меня тут батраки артачатся, все туда бегут.

Нет, Кальдауне в Зандберге ничего не может сделать. У него и здесь, в Мэрцбахе, хлопот хватает. Пусть он, Кимпель, по тарифу платит – народ и не побежит со двора. Но сейчас Кальдауне ничего этого Лысому черту не говорит. Не о том у них и спор. К тому же Кимпель и не спорит никогда. «Добрый он человек, – говорят некоторые в деревне, – его сам черт спорить не заставит». А Пауле Вунш таким отвечает: «Лиса тоже не лает, когда гонится за зайцем, а задерет его не хуже любой собаки». Бургомистр Кальдауне относится к тем людям, которые хорошо знают, что Лысый черт любит полакомиться зайчатинкой, потому-то он и не пьет третьего стаканчика водки, который предлагает ему Кимпель.

– Так давайте поднажмите! – говорит в заключение бургомистр. – Не хочется ведь, чтобы Мэрцбах вечно плелся в самом хвосте.

– Да-да, конечно, конечно, – отвечает ему Лысый черт, точно волк, нажравшийся мела. – Вы ж тут у нас бургомистр и все такое прочее. Вам ведь надо отчет писать, и чтобы все в ажуре было. Я поперек дороги не встану! Завтра же так намылю головы батракам, что вши подумают, будто война началась.

Бургомистр Кальдауне отправляется домой и одну ночь спит спокойно. Еще, мол, одного упрямца уломал. Теперь на очереди другой – Краске-хозяин. Но едва бургомистр вышел от Лысого черта, как тот отправился в людскую и сказал старому Густаву:

– Сеялка наша поломалась!

– Нет, что вы, хозяин! Пока цела, слава богу. А то ведь нам и к рождеству с озимыми не управиться.

– Говорят тебе, неисправна, олух старый! Завтра с утра ее в кузню отправь!

– Да что с ней кузнецу делать?

– Не будет знать, я ему сам покажу!

Три дня сеялка стоит перед кузницей. Теперь вся деревня видит, что сеялка у Кимпеля сломалась. Через три дня кузнец собрался наконец посмотреть, что с ней. Это бургомистр потребовал, чтобы он ее срочно отремонтировал. Но кузнец так и не нашел поломки.

– Что с твоей сеялкой? – спрашивает он Лысого черта.

– Сеялкой?.. Не пора разве обода менять?

– Да что ты, я только весной новые поставил!

– Весной, говоришь? Вот ведь! Ни на кого положиться нельзя! Понаехало тут всякого сброду. Ничего, кроме убытка от теперешних работников! Я сам не свой, места себе не нахожу: надо ж сев кончать. А сеялка перед кузней три дня стоит. Тут, брат, будто на еже верхом сидишь, скажу я тебе!

Кузнец пожимает плечами:

– Мне с твоей сеялкой делать нечего. Никакой в ней поломки нет.

– Да уж чего тебе с ней возиться! На, выпей на дорогу! Пей, пей!

Наш дедушка все ждет, когда ему друг Кимпель пришлет сеялку. А пока он сеет рожь горстью, как его дед, да и не только дед, а еще и Авель, про которого в библии написано, сеял. Зернышки хоронятся в бороздках, проведенных бороной. Это я и наш Дразнила их тут провели. Зернышкам зябко. Они сюда прямо из амбара попали. Там тихо и тепло, а тут ветер свистит, сыро так! Вот дивятся небось! А сами махонькие, ну будто грудняшки, лежат тут на земле в своих колыбельках: меня ждут. Я прихожу с бороной и прикрываю их комочками земли. «Прячьтесь скорей! Я уж подсоблю вам, глупенькие вы мои!» – покрикиваю я на них, а сам горжусь, что им помогаю. Пока я думаю о зернышках, наш Дразнила думает только о себе. У него из головы не выходят последние кустики зеленой травки, что торчат на меже. Понемногу мерин все дальше тащит борону в сторону, да и меня за ней. А там всего только одна зелененькая травинка стоит-дрожит на ветру. Я-то шагаю себе за бороной, по-умному разговариваю с зернышками, а Дразнила взял да тем временем нас обманул. Вон целый клин остался незаборонованным. Придется поворачивать назад, а то как бы дедушка не нагрянул!

Тут иногда как получается? Передние зубья бороны прикроют зернышко комком, а задние его снова выкинут из земляной кроватки. Зернышки-голыши лежат под открытым небом и беспомощно таращат глазенки. А немного погодя их вороны и склюют. Вот ведь плетутся за мной, точно я учитель, а они ученики и все мы вышли на прогулку. Бросишь в них камнем, а они только подпрыгнут немного, чтобы сверху получше разглядеть, где лежат голые зерна. Побежишь за ними, крикнешь «кыш-кыш», а они не спеша перелетят к сливовым деревьям на дороге, обругают меня своим противным, каркающим голосом и опять спланируют на пашню. Их ведь целая сотня, а то и больше, и все они набивают себе зобы нашим зерном.

– Дедушка, когда мы купим себе сеялку?

– Сперва надо вторую лошадь купить, потому как настоящий хозяин должен иметь две лошади.

– Дедушка, вороны нам весь посев склюют. А когда сеялкой сеешь, им ни одного зернышка не достается. Вороны бы тогда улетели мышей ловить.

Дедушка жует свой ус.

– Что верно, то верно, – отвечает он мне, – но без ворон тоже нельзя. Они для посева благословение.

Прямо через поле, пощипывая свои усики, к нам шагает бургомистр Кальдауне. Его быстрые глазки все сразу разглядели.

– Долго ты будешь с мешком на брюхе ходить и ворон семенным зерном кормить, Краске?

– Пока твой любопытный нос не отсохнет. Ты ж за меня сеять не выйдешь?

– Хоть и не заслужил ты того, но я тебе помогу. Ступай в Крестьянскую взаимопомощь. Там как раз сеялка освободилась.

– А вместо второй лошади мне тебя, что ли, запрягать? Иди лучше свои бумаги марай!

– Брось ругаться, Краске! Возьми вола у Фелко.

– Ты меня скоро свинью заставишь запрягать! Но я тебе не рыжий Август в цирке. Погоди, придет время, и у меня будет сеялка. Обойдусь и без таких сватов, как ты.

– Если бы ты в поле так работал, как языком мелешь!

– Как ты сказал? Языком мелю? Чернильная твоя душа!

– Я тебя спрашиваю, когда ты пшеницу сеять будешь?

– Пшеницу? – Дедушка садится на мешок и начинает искать табакерку.

– Да, пшеницу.

Выясняется, что дедушке положено засеять шесть моргенов пшеницей. Община получила разнарядку на пшеницу. А так как лучшая земля в деревне у Кимпеля и дедушки, то они и должны сеять пшеницу. Бургомистр давно уже уведомил дедушку – бумагу ему послал. Но дедушка, как обычно, бумагу эту бросил в печь. В прошлом году дедушка сам засеял полморгена пшеницей. Но все, что мы сняли с них, бабушка пустила на пироги и белый хлеб. Тогда с дедушки никто пшеницы и не спрашивал, но и с общины тоже ее не спрашивали.

– А где я семена возьму, с неба, что ли? – ворчливо отвечает дедушка, предвкушая скандал.

– С неба только снег падает. Получишь у меня справку и поедешь за семенами в Зандберге.

Как бургомистр ни бьется, с дедушкой ему не справиться, как с чесоткой все равно.

– Ну делай как знаешь! Но если из-за тебя и Кимпеля мы опять хлебопоставок не выполним, я в конце концов в газету о вас напишу, кто вы такие есть.

Только мы и видели бургомистра Кальдауне! Дедушку прямо оторопь взяла. Этого еще не хватало! В его-то годы да в газету попасть! Еще ушат помоев на него выльют. Долго дедушка сидит на мешке, хрустит пальцами, головой качает.

Нет, в газету он ни за что не хочет попасть. Два дня стены дома сотрясаются от дедушкиной ругани. Бабушке, как всегда, больше всех достается. Она, видите ли, во всем виновата! Это она всю пшеницу на пироги пустила. Теперь дедушке придется деньги собакам под хвост выбросить: семена покупать. И дедушка идет со своими заботами к другу Кимпелю. Друг всегда знает, что посоветовать.

– На кой тебе покупать русскую пшеницу? – говорит Лысый черт. – Она дорогая, всходит плохо. Кур ею еще отравишь и пироги испортишь. Сатана один знает, что они в нее подсыпают!

Короче говоря, пусть дедушка не беспокоится: мало ли чего эти умники болтают! Пусть сеет рожь, как испокон веков сеял. А как же газета? Дедушке ведь не хочется попасть в газету.

– Газета? Да плевал ты на нее!

Наоборот, дедушка прославится, а все хозяева, которые знают себе цену, станут его считать человеком, верным старинным немецким обычаям. Дедушка согласен быть верным человеком, но в газету он попадать не хочет. Попасть в газету – это хуже, чем под суд.

Но старый друг знает, что посоветовать и тому, кто желает остаться верным человеком, но в газету попадать не хочет. Пожалуйста! Пусть дедушка выменяет у него, Кимпеля, рожь на пшеницу. За два центнера ржи он получит центнер пшеницы. Цена не высокая, почти что даром. Настоящий-то друг никогда не подведет. Дедушка доволен. Он сможет отложить деньги, которые пошли бы на семена, на вторую лошадь. Нужно только привезти Кимпелю рожь – и все будет улажено. Как только выпадет свободная минутка, Лысый черт тут же пошлет своих батраков на участок, который вспахан под пшеницу. А дедушке ни забот, ни хлопот…

Вечером, придя домой, дедушка хвастает:

– Видишь, вон он, друг-то у меня какой!

Наш почтальон не спешит. Он садится в кухне на скамью и улыбается дедушке с бабушкой.

– Неплохо бы вам меня кофейком угостить, – говорит он. – Да и от бутербродика я бы не отказался. Чтобы уж все честь честью. А то ведь, знаете, я почти каждый божий день натощак из дома выхожу.

– Черт тебя принес! Небось опять с каким-нибудь приказом? Чтоб тебе подавиться! – ворчит дедушка.

Нет, не приказ принес почтальон, а письмо. И дедушка и бабушка ему очень обрадуются.

Бабушка суетится. Она подогревает кофе, намазывает хлеб.

– А что, куры у вас не несутся разве? – спрашивает почтальон.

– Почему? – удивляется дедушка. – Или это нас за несдачу яиц в газете пропечатали?

– Нет, что вы! – Почтальон рассматривает бутерброд.

Бабушка поняла: она приносит из кладовой два яйца. Это большие августовские яйца, из припасенных на зиму. Бабушка опускает их в кофейник. Почтальон, отставив локти, негнущимися пальцами перебирает в своей большой сумке письма и приговаривает:

– За такое письмо почтальону и ливерной колбасы не жалко подать.

Бабушка волнуется все больше. Она снимает с головы платок и откидывает его себе на плечи. Дедушка, качая головой, задумчиво выскабливает землю из-под ногтей. Наконец почтальон находит наше письмо. Он вертит его в руках, долго насаживает очки на нос и проверяет адрес и получателя.

– Все правильно, – говорит он своим надтреснутым голосом и вручает письмо дедушке.

Бабушка срывается с места и, прежде чем дедушка успевает присесть, вырывает у него конверт.

– Вот ведь чертова баба!

Бабушка пытается разобрать, от кого письмо. Она щурит глаза и держит конверт на большом расстоянии от себя, но, так ничего и не разобрав, с грустным лицом снова отдает письмо дедушке:

– У тебя глаза-то поострее моих!

Глаза у дедушки хорошие, но вот почерк он что-то никак не разберет.

– Точно курица наследила! Разве порядочный землероб может такое прочитать? И когда же это люди научатся писать ровно, без этих закорючек! Будто бы сорняком строчки заросли!

И дедушка передает письмо почтальону. Никому и в голову не приходит, что я мог бы прочитать письмо.

Почтальон дожевывает кусок и снова нацепляет очки:

– Да, да! Письмо. А от кого письмо? От вашего Маттеса.

Бабушка хватается за плиту.

– Бог ты мой! От Ма… – Она бросается к почтальону и трясет его. – Да ежели ты нас, старых людей… ежели ты тут нам голову морочишь, пусть тебе хлеб наш поперек горла встанет!

Дедушка вытаскивает перочинный нож и осторожно разрезает конверт:

– Правильно я разрезал, Тинко?

– Правильно, дедушка.

– Иной раз ведь так заклеют, что и слова отдерешь разрываючи.

Бабушка от волнения присела посреди кухни прямо на пол.

– Уж не сон ли все это, Петер? Не сон, нет? – спрашивает она почтальона.

– Да что ты! Какой там сон! Того гляди, яйца вон лопнут! – И почтальон большой ложкой вылавливает яйца из кипящего кофейника.

Дедушка тем временем трясущимися руками достает письмо из конверта и молча передает его почтальону:

– Успеешь нажраться-то!

Почтальон скоренько откусывает еще кусок и опускает оба яйца в карман. Потом протирает очки, надевает их и, запинаясь, начинает читать:

– «Дорогие мои родители!

Пишу вам еще раз. Быть может, вы живы, а письмо, которое я вам написал два года назад, потерялось. Скоро я отсюда уеду…»

– Куда же это он собрался? – спрашивает дедушка, ерзая на стуле.

– Да помолчи ты!

– «Когда вы получите мое письмо, я, возможно, уже буду в дороге, и мой плен останется позади. Как бы хотелось застать вас в добром здравии! Хочется начать новую, лучшую жизнь. На своего Маттеса вы теперь не нарадуетесь. Я наконец понял, что такое родина.

Крепко обнимаю вас и до скорого свиданья!

Любящий вас Маттес.

P. S. Неужели Эрнст уже дома и перенял все хозяйство? Ну ладно! Скоро я сам все узнаю».

Бабушка всхлипывает, сидя на полу:

– Маттес, наш Маттес!

– Говорил же я вам, оближетесь, как прочитаете! – хвастает почтальон и подливает себе кофе.

– Ешь, ешь! Получишь и колбасу, – говорит дедушка, встает и направляется в кладовую.

Но что это? Он не знает, на какую ногу ступить? Неужто он ноги перепутал? Коленки у него дрожат, голова трясется.

В наш дом залетела бумажка. И всего-то на ней написано несколько слов! А она сразу все изменила. У бабушки щеки порозовели, будто сама радость их разрумянила. Старушка выходит на улицу и останавливает прохожих, чтобы поведать им о своем счастье. Покачав головой, они идут дальше и рассказывают о бабушкином счастье всем соседям.

Дедушка идет в хлев и засыпает Дразниле в ясли двойную порцию чистого овса. Услыхав, как мычит Мотрина, он и ей приносит целую охапку сена. «Жрите, барыни, жрите! Скоро Маттес приедет, он у вас русские повадки выведет! В доме достаток появится». Вечером старики беседуют о том, как оно все будет, когда дядя Маттес вернется домой.

В давние времена наш солдат и дядя Маттес были в ссоре. Оба хотели унаследовать наше маленькое хозяйство. Так и не помирившись, они отправились на войну. Дядя Маттес моложе нашего солдата. Он – любимчик дедушки. Это ему дедушка задумал передать усадьбу и арендный участок.

Оба брата работали на стекольной фабрике в Зандберге. И оба, придя с фабрики, трудились в поте лица своего на арендованном дедушкой клочке земли. Дядя Маттес спал в светелке, а наш солдат – в чулане на чердаке.

Бабушка не устает рассказывать, как оно все было и как теперь будет.

– А он мог бы взять себе в жены дочку Вильгельма, Кэте Кубашк, как ты думаешь? – спрашивает дедушка. – Девка ловкая, в теле, да и не с пустыми руками в дом придет.

– Я бы не прочь, – отвечает бабушка и трясется мелкой дрожью от радости. – Молодуху нам, ох, как хорошо бы! Да он и… – Бабушка задумывается. Она все подыскивает, какую бы еще девушку дядя Маттес мог бы взять себе в жены.

– Надо бы их всех к нам сюда позвать… когда он вернется, – предлагает дедушка.

– Что ты! Разве можно всех сразу! В своем ли ты уме? Надо по очереди: сегодня одну, завтра другую.

– А не пригласить ли нам Фимпеля-Тилимпеля? Вот и поплясали бы девки прямо тут у нас. Так их легче и выбрать.

Вот здорово! В нашем доме танцулька!

– Слушай, мать, нет ли у тебя кусочка папиросной бумаги?

– У меня-то? А зачем она тебе?

– Хочу поиграть на гребешке. Вдруг оно, как раньше, у меня выйдет – тогда ведь и деньги целы будут, незачем Фимпелю платить. В балансе оно что получается? На чем бы ты ни дудел, а плясать все одно можно. Это ведь тебе не мешки под картошку покупать! А Фимпеля только кликни – он живо всю коптильню очистит. – Бабушка и против такой музыки не возражает. Не каждый день в дом приходит письмо с хорошими вестями. Радость-то какая! Она и про хворь свою забывает. Из комода старушка вытаскивает листочек папиросной бумаги. Дедушка сдувает с гребешка пыль и волосы, накладывает на него розоватую бумажку и начинает дуть. Звуки получаются такие, как будто все соседские малыши забрались в нашу комнату. Дедушка блаженствует, закрывает глаза и с упоением прислушивается к своей музыке. Он играет вальс. Но это очень грустный вальс. А бабушка напевает:

 
Дева бледная прошла, там-тарам!
Видишь, в дол она спустилась, там-тарам!
Снежно-белое лицо, там-тарам!
По щекам слеза катилась, там-тарам!
 

– Там-тарам, там-тарам! – делает дедушка на гребешке.

В песне рассказывается о бледной девице, отправившейся искать цветок, который называется «верность мужчин». Девица ищет и ищет, но цветок никак не может найти, потому что «нет на свете верных мужчин, там-тарам»… Вот дедушка и перестал играть. Он хочет опустить последнюю строфу. Но бабушка скрипучим голосом поет песенку до конца:

 
Юною была и я,
Клятвам верила когда-то.
Ах, сладка, сладка любовь!
Но потом горька расплата.
 

– Когда Маттес приедет, мы эту песню петь не будем, – решает дедушка. – Надо какую-нибудь повеселей, а то девки все разбегутся. – И он снова начинает играть.

Бабушка старается отгадать, что это за танец. Отгадав, она кивает, подхватывает юбки и сначала только раскачивается, а потом и приплясывает, напевая:

 
Эй, ку-ку, пастушка,
В красной юбке покажись.
– В красной юбке… ах, нет, нет,
Здесь пастушки больше нет!
 

Туфли бабушка давно уже потеряла и теперь танцует в одних чулках. Дедушка левой рукой отбивает такт, хлопая себя по ноге. А мне неприятно, что бабушка пляшет. Я больше люблю, когда она спокойно сидит на припечи. Если бы люди увидели, как бабушка пляшет, они бы стали смеяться. Потихоньку я включаю радиоприемник. Музыка, словно ветер, врывается в нашу комнату. Бабушка, покачиваясь будто высохший листочек на ветру, бредет к скамье.

– А наш дядя Маттес вот как будет плясать! – кричу я и делаю стойку на диване.

– Про ящик с музыкой мы с тобой и забыли! – говорит дедушка и проводит гребешком по своей ежиком стриженной голове.

Друг Кимпель уже посеял нашу пшеницу. И когда это он только успел? Мы и не заметили. Один сатана ведает когда! Мы только рожь Кимпелю отвезли. За каждый центнер пшеницы – два центнера ржи. С тех пор как мы получили письмо от дяди Маттеса, у нас кишмя-кишат всякие карлики, которые приносят счастье. Сев мы уже кончили, и никакой бургомистр Кальдауне нам не страшен. Осталось только поднять зябь под яровые, и мы «выскочим чистенькие». Пусть тогда зима наступает! Сам ландрат может приезжать и осматривать поля. У землероба Краске в земле все, чему положено в ней быть, до того как выпадет снег.

В воскресенье дедушка отправляется на участок, где другом Кимпелем посеяна пшеница. Ему страсть как хочется посмотреть, не дала ли она уже ростков. На дедушке белая манишка, он шагает, заложив руки за спину, и всю дорогу только и думает о том, какое доброе хозяйство он представит на суд дяде Маттесу. Нагнувшись, дедушка отколупывает комочек уже начинающей твердеть земли. Вон и зернышко показалось, и росточек уже виден. Дедушка кладет зернышко на ладонь, чтобы получше рассмотреть. Это ржаное зерно. Неужели друг Кимпель ему нечистую пшеницу посеял? Дедушка выковыривает еще одно зернышко, и опять это оказывается рожь, а не пшеница. Что ж ты наделал, друг Кимпель? Неужели дедушке в будущем году, как раз когда дядя Маттес вернется, быть пропечатанным в газете?..

Злой-презлой, Лысый черт расхаживает по гостиной, убранной по-воскресному.

– Ну вот, теперь ты сам видишь, Краске-хозяин, какое тут может быть доверие к работникам. Уж не думаешь ли ты, что я сам должен был пойти с сеялкой к тебе на делянку?

Нет, этого дедушка не думает. Но подозрения его так и не рассеиваются. Ведь Лысый черт сам советовал ему сеять рожь, а не пшеницу, как приказано.

– Оно, конечно, верно, хозяин, да я вот было подумал, потому как вы мне сами говорили… чтоб я рожь сеял и наплевал, мол, на ихние все приказы.

– Что верно, то верно, это я говорил. Но ты же не захотел, а сказал, чтоб я пшеницу посеял, и мы с тобой поменялись: ты мне – рожь, я тебе – пшеницу. Мне ведь что дорого? Дружба наша. Видит бог, она мне дороже всего.

Дедушка даже встает. Какие слова! Не каждый день такие услышишь! Этот человек цену дружбе знает.

В дверь стучат. «Войдите!» Дверь резко открывается. В комнату влетает самый молодой батрак Кимпеля.

– Ты что, порядка не знаешь? Лень постучать, как положено у приличных людей? – кричит на него Лысый черт и, не останавливаясь, ходит взад и вперед по комнате.

– Я же стучал, господин Кимпель.

– Ты ворвался, будто тебя кто сзади головешкой прижег. У господ положено все чинно-мирно, понял?

Дедушка в подтверждение кивает головой. Он очень зол на распустившихся батраков.

– Я сегодня вечером не буду мерину компресс менять, – заявляет молодой батрак.

– Это еще почему?

– Я хочу на танцы в Зандберге пойти.

– Я, я, я… все я да я! Лошадь больна, а ты на танцульку собрался? Вон, и все! Вон, я сказал!

Но батрак не торопится уходить:

– Я уже третье воскресенье подряд все на конюшне сижу.

Тут терпение дедушки лопается.

– Это ты у меня озимые сеял? – спрашивает он.

Батрак кивает.

– Пошел прочь! – выпроваживает Лысый черт батрака.

Работник уже подходит к дверям, но дедушка нагоняет его, хватает за воротник:

– Ты почему рожь посеял, осел долгоухий? Тебе было велено пшеницу сеять, а ты – рожь?

Молодой батрак скрежещет зубами:

– Рожь велено было – я рожь и посеял.

Снова вмешивается Лысый черт:

– Да пшеница на гумне в мешках стояла… Чего мелешь?

Парень отвечает хриплым голосом:

– Вы сами сказали: «Пшеницу не тронь. Этому бобылю Краске рожь посей, да пореже. И ржи с него достанет». Так и сказали… А теперь давайте мои документы!

Батрак выскакивает вон. Дедушка и Лысый черт уставились друг на друга. Много на свете слов, куда больше тысячи, а они ни одного не могут подобрать. Дедушка хватается за шапку. Дружбе конец. Лысый черт попался.

– Шутки вы, что ли, не понимаете, Краске-хозяин?

– Шутки?

– Разве в прошлом году ты меня не обвел вокруг пальца? В черном-то списке, что в правлении висел, я один значился? Ты и ухом не повел, когда твой сынок-коммунист все обделал, чтоб ты в список не попал!

Вон оно, оказывается, откуда ветер дует! У дедушки даже язык отнялся. Он не знает, что и думать.

– Да меня ж в газете пропечатают. Все в меня пальцами тыкать начнут, будто в грешника на тайной вечере.

– А ты думаешь, все даром дается? Нет, тут надо и выдержку иметь, если хочешь показать верность старым немецким обычаям. А мне сдается, что выдержки у тебя нет. Как был бобылем, так им и остался. Кролик – он ведь все равно кролик, хоть и жрет ту же капусту, что и заяц.

Как же так? Его, Краске-хозяина, снова обозвали бобылем? А он готов хранить верность старым немецким обычаям!

– Не вам об этом судить, хозяин, верный я человек или неверный. Разве я хоть слово сказал? Никому я ничего не сказал про озорство ваше, никому!

– Да куда бы это и годилось, Краске-хозяин! Ведь то, что мы тут друг с дружкой решаем, никого не касается. Да и не озорство это вовсе с моей стороны. Это тебе урок! Урок на будущие времена. Вот! А теперь ни сучка, ни задоринки в нашей с тобой дружбе! Дружба – она всегда себя окупит…

Дедушка шагает со двора. Вид у него такой, будто его манишку только что сильно накрахмалили. Но пока он спускается по деревенской улице и проходит мимо правления, манишка начинает сдавать – делается как тряпка. Что ж это такое с ним творят? Ведь всю жизнь он работал, не щадил себя. Редко когда сигару выкуривал, все табак жевал. Каждую крупинку золы подбирал, на поле ее носил. Масло свое продавал, а сам маргарин ел. Разве он когда к докторам ходил? Избави бог! Ведь они какие деньги дерут! Свои раны лечил слюной да мочой. Ведь грыжу себе нажил. Теперь поддерживает ее бандажом и пятимарковой монеткой. И никому он ничего не должен, а они вон что с ним делают! Друг и тот подвел: рожь вместо пшеницы посеял. А недруги – те небось ждут не дождутся, чтоб рожь эта взошла да чтоб его, который никогда себе ни в чем спуску не давал, который все свои мечты на своей делянке закопал, чтобы его, Августа Краске, пропечатать в газете. И не для того, чтобы прославить, а для того, чтобы выставить на позор, на позор перед всем миром!

И только переступив порог своего дома, дедушка вспоминает, что от Маттеса пришло письмо. Дедушка грозит кулаком в сторону деревни: «Эй вы там! Не бывать по-вашему! Есть у нас еще силенка, есть на кого опереться – сын домой едет. Он не допустит, чтоб родного отца в газете помоями обливали!» Несколько минут дедушка стоит в раздумье посреди двора и наконец, покачав головой, бредет в хлев задавать полуденную порцию корма Дразниле.