Текст книги "Годы оккупации"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Не с этого ли вечера он стал говорить обо мне, как об опасном человеке? Он продолжал высказываться так еще и в 1942 году, когда против моей воли вышла в свет моя последняя книга. Это по-прежнему остается примечательным фактом. Я был в курсе подобных высказываний, был знаком и с заведенным на меня досье. Люди из его пропагандистской конторы не могли удержаться, чтобы не сообщить об этом, но тогда, в самом начале, я узнал об этом от одной общей приятельницы, в чьем доме он выступал перед узким кругом.

Многие вещи быстро стираются из памяти. Все это было не очень реально, скорее походило на ерунду, которую видишь во сне, какие-то встречи на краю мусорной свалки. Вероятно, все дело в том, что они коснулись меня только стороной и больше затронули третьих лиц, чем меня самого. Тогда же, в 1942 году или немного позже, издатель «Новой линии» доктор Вернер опубликовал в своем журнале картину «Шахматисты». А. Пауль Вебер нарисовал ее в Брюммергофе, когда мы с братом играли в шахматы. После этого журнал был запрещен, а редактор узнал, что господин министр сам строил для меня так называемые «золотые мосты»[45]45
  «Ставить золотые мосты», т. е. оставлять противнику возможность для отступления – ставшие крылатым выражением слова немецкого сатирика Иоганна Фишарта (ок. 1546–1590) из его главного сочинения «Geschichtsklitterung», представляющего собой вольное переложение «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле.


[Закрыть] для отступления. Но все это – общие места, ибо никакие золотые мосты не идут в сравнение с мостом в золотую страну. Другой берег был так темен, так зловещ! Для того чтобы предвидеть это, не требовалось большого ума. Опасения внушало скорее другое – не преувеличиваем ли мы роль разума; в этом отношении предстояло еще многому научиться. Однажды, когда я в Штеглице сидел за завтраком, в комнату вошел мой брат; он видел, как горит Рейхстаг. Я выслушал эту новость с недоумением, как что-то нереальное, словно речь шла о каком-то театральном путче. Очевидно, мы вышли из пространства истории и вступили в иное, фантастическое и непредсказуемое. Вероятно, то же чувство было и у него. Он сказал: «Эта затея и шести недель не продержится». Это было ложное заключение; более верным оказался прогноз Фридриха Хиль-шера,[46]46
  Хильшер Фридрих вместе с Юнгером примыкал к «консервативной революции». Публиковался и после 1945 г. на темы внутренней политики по юридическим вопросам. Соратник Юнгера по «консервативной революции», издатель «Vormarsch». Хильшер был типичным представителем социал-революционно-националистических кругов.


[Закрыть] который еще тогда довольно точно предсказал, сколько времени просуществует Третий Рейх. Обычно он в этом случае цитировал одну фразу из старинной московской хроники, в которой рассказывалось об ужасах татарского нашествия: «Und diese unhaltbaren Zustaende dauerten vierhundert Jahre lang».[47]47
  И это невыносимое положение продолжалось четыреста лет.


[Закрыть] Мы увидели нечто, не подчиняющееся никакой логике, логически нерасчленимое, и составить о нем суждение не помогали никакие исторические знания. Это не под силу восстановить никакой реставрации.

На свадьбе Броннена[48]48
  Броннен Арнольд (1895–1959), немецкий драматург и писатель. После Второй мировой войны принадлежал к группе экспрессионистского театрального авангарда, куда входил и Брехт. Произведения Броннена определяли анархистские, эротические, актуальные политические мотивы. Временами Броннен симпатизировал крайне правым политическим силам.


[Закрыть] доктор уже присутствовал как победоносный трибун. Все знакомые из числа левых, которых привел с собой Броннен, наперебой увивались вокруг него; словом, здесь можно было наблюдать то бесстыдство, которое сопутствует внезапной перемене власти. Мировой дух пользуется экономными средствами; для того чтобы низвергнуть это здание, не потребовалась фигура масштаба Мирабо.

На свадьбе произошел ряд примечательных и скандальных эпизодов. Она напомнила мне праздник у губернаторши, которая описана в «Бесах»; Достоевский или Светоний разжились бы там богатым материалом.

После этого я встречал доктора еще один раз, уже в качестве министра; это было на первом представлении Йостовой пьесы «Шлагетер»,[49]49
  Йост Ганс (1890–1987) – писатель и драматург, занимавший высокие посты в гитлеровской Германии. В его пьесе «Шлагетер» содержатся ошибочно приписываемые иногда Геббельсу слова: «Когда я слышу слово культура, я снимаю с предохранителя свой револьвер».


[Закрыть] премьера которой задала в обществе тон, установившийся при новой власти. «Ну, что вы теперь скажете?» – таков был его последний вопрос, обращенный ко мне. Мог бы я ответить на него сегодня? Впоследствии всегда оказывается, что ты поторопился с ответом.

Дороги по-прежнему забиты миллионами бредущих куда-то людей, на них видишь горе невообразимого переселения народов. Плоды его приходится принимать и нашему маленькому кладбищу, на нем хоронят тела детей и взрослых, которые здесь окончили свой путь. У нас гостит молоденькая женщина из Берлина; ограбленная до нитки, одетая в солдатские брюки и легкую блузочку, она бредет пешком к своей подруге. Отец пропал без вести на Кавказе, мать, сердечница, спасаясь от ужасов русского наступления, отравилась. Кажется, как она, поступает городская верхушка целых населенных пунктов Восточной Пруссии, Силезии и Померании. Беженцы видели через окна целые застолья покойников. Вызывали из гроба античность; она откликнулась.

Мы все еще не получаем почты. Только через беженцев до нас доходят кое-какие весточки. Всех родственников, всех знакомых предстоит заново отыскать, чтобы они восстали из лежащего в руинах мира.

Кирххорст, 10 мая 1945 г.

Большое каштановое дерево украсилось свечами соцветий. Я лежал на траве и смотрел, как в его тени играют кошки, затем пошел работать в библиотеку. Каждая привычка, каждое удовольствие окружено сиянием воскрешения, все дополнено чувством благодарности.

Дом до отказа наполнен беженцами. Одни заходят, чтобы часок передохнуть, другие останавливаются переночевать, третьи – на неопределенное время. Со вчерашнего дня у нас гостят две женщины, которые бежали из Демитца перед наступающими русскими. Там, кажется, разразились все ужасы преисподней. Одна из них рассказывает, что вслед за первыми танками явилась солдатня, которая, как говорили свидетели, врывалась в дома с пистолетами в руках. И тут же по всей земле разнесся женский вопль. Несчастных изнасиловали, застрелили, покидали в одну кучу, залили бензином и сожгли. Описывая полыхание огня, рассказчица разразилась слезами. Закопав в саду орден мужа, она сумела перебраться на другой берег Эльбы и спастись бегством.

После обеда я ходил на торфяники и указал места для добычи торфа. Затем я еще сходил в Альтенский лес, в те места, доступ к которым отрезан торфяным болотом, где простирается дивное безлюдье. Сюда упала часть бомб, от которых содрогался наш дом. Он целиком мог бы поместиться в одной из гигантских воронок, которые прорезали песчаный и гумусный слои лесной почвы до каменистой основы. По старой привычке я стал разглядывать выброшенные камни и подобрал морского ежа – пятиконечное, обросшее камнем сердечко.

Какие чувства поднимаются у нас в душе, когда мы держим в руке отпечаток зверюшки, который служит свидетельством жизни, существовавшей в неведомых морях миллионы лет тому назад? Ощущение дали и одновременно идентичности. Крохотное зеркальце поблескивает перед нами из далеких глубин времени и пространства: вселенная живет. К этому добавляется ощущение некоего высшего единства с этим существом, смутное чувство, что в непротяженном мы с ним едины, и эта встреча становится подтверждением, как рифма в бесконечном стихотворении. Единство сохранялось бы и без подтверждения, когда это существо еще спало, заключенное в своем каменном ложе. Когда-нибудь мы поймем, что знали друг о друге.

Просмотр переписок. Переписка с Валериу Марку[50]50
  Марку Валериу – историк и публицист, среди книг которого «Изгнание евреев из Испании» (1934), «Рождение наций» (1931), «Шарнхорст и рождение новой державы в Европе» (1928) (Die grosse Kommando Scharnchorst. Die Geburt einer Militarmacht in Europe. Leipzig, 1928); «Ленин. 30 лет России» (1929); Manner und Machte der Gegenwart. Berlin, 1930; «Die Vertreibung der Juden aus Spanien». Amsterdam, 1934; «Макиавелли. Школа власти» (1937). По всей видимости, речь идет об его очередном произведении.), сохранилась у меня почти полностью; я нахожу письма из Берлина, затем из городков на испанской границе («Пролог к всемирной пьесе»), наконец письма из Ниццы, последние из которых доходят почти до того момента, когда была оккупирована «Zone nono» (Zone nono – неокупированная вермахтом до 1942 г. зона Франции, от zone поп оссире.


[Закрыть] и он переехал в Нью-Йорк. Они были отправлены на мой парижский адрес и пересылались французской почтой.

В то время на мне среди прочего лежали обязанности почтового цензора. Каждое утро меланхолический фельдфебель выкладывал мне на стол в качестве первой порции пачку писем, не пропущенных армейскими надзирающими органами, с их чтения начинался мой день. Эта была сложная, неприятная должность с неожиданными открытиями в области человеческой комедии и трагедии. О чем только люди не пишут в своих письмах! Похожую ситуацию описывает Мелвиль в своей прекрасной новелле «Бартлби».

Судя по всему, у большинства людей сохранялись еще довольно устарелые представления о тайне переписки, как например у того ефрейтора, который написал своей подруге, чтобы она прислала ему гражданское платье, так как в ближайшее время произойдет окончательная катастрофа.

Подчиненные мне младшие цензоры отчасти были недостаточно информированы о сфере своих обязанностей. Некоторые явно возомнили, что им надлежит исправлять мир. Так, в Ле Мансе был один унтер-офицер, который сообщал жене о своих победах на французском любовном фронте. Он украшал письма рисунками, которые, если не по части художественного мастерства, то уж во всяком случае полетом фантазии сделали бы честь даже Джулио Романо. Это письмо, без сомнения, было задержано несправедливо; оно было вручено меланхолическому фельдфебелю, который заклеил его и отослал адресату. В таких случаях цензору посылалась записка с пометой: «Личное. С военной точки зрения не вызывает возражений».

Первое же письмо, которое я получил, поставило меня перед проблемой. Какая-то женщина сообщала своему мужу, что его отпуск не остался без последствий, и называла фамилию знакомого врача, который готов помочь в их устранении. Здесь на меня сваливалось нечто заведомо неприятное. Я отправился в Iс, к майору Кроме,[51]51
  Ic – это ответственный за дела разведки офицер в штабе какого-либо из соединений вермахта


[Закрыть] который впоследствии попал в плен под Сталинградом, и спросил у него совета. Он прочел письмо и сказал: «Отошлите его назад этой женщине и вложите машинописную записку: „Никогда больше не пишите об этом"».

На этот раз дело едва не дошло до суда и тюрьмы, но бывали и такие письма, из-за которых можно было лишиться и головы. Так, помнится письмо другой женщины, которая, не остынув от первого потрясения, рассказывала мужу об уничтожении их жилища во время воздушного налета. В нем содержалась чисто женская жалоба: «Даже занавески и те сгорели». А вслед шла инкриминирующая ее фраза: «Генрих, у меня теперь осталась одна только мысль – отомстить Гитлеру».

Сокрытие таких писем было делом небезопасным, так как мог поступить соответствующий запрос; поэтому я запирал их в сейфе и, перед тем как сжечь, давал им вылежаться несколько недель. Конечно, нужно было, чтобы что-то делалось. Но для того чтобы проявить должное рвение, годились наиболее часто встречающиеся нарушения: они касались денежных вложений в конверты и недозволенной пересылки кофе. Таким образом, я, вероятно, заработал славу педанта.[52]52
  «От этого человека, казалось бы, можно было ожидать больше великодушия»


[Закрыть]

Это была должность, на которой мне стало совершенно ясно, что мы переживаем такой период, когда что ни делай, никогда никому не угодишь, ни тем, кто наверху, ни тем, кто внизу, ни окружающему миру, ни своему сердцу. Когда все вокруг размыто, отдельные дырки уже не заткнешь. Нигде не найдешь климатической камеры; ощущение неустроенности разлито повсюду вплоть до вершин мироздания, вплоть до каждодневных мелочей. Оно не пропадает независимо от того, поступаешь ли ты так, как предписано правилами, или действуешь на свой страх и риск. Тут нет ни славы, ни заслуг, не может быть никакой награды. Поступки могут быть только приблизительными – более или менее правильными, менее или более неправильными.

Во всяком случае я хорошо знал, почему часть своей почты, например письма к Маркусу, переправлял особыми путями. Впрочем, в них содержались по большей части сообщения личного характера и сдержанные суждения о положении вещей. В первую очередь его волновала судьба его библиотеки. «По частям терять свою жизнь – трусливое состояние. Моя библиотека все еще находится в Берлинском Главном полицейском управлении». Библиотеку ему в конце концов по частям выслали – превосходный научный аппарат для работы историка.

Меня всегда больше привлекали мыслители, которые вырабатывают суждение о событиях, чем люди, которые на самом деле или в своем воображении являются виновниками этих событий. Если встать на такую точку зрения, то даже деятели представляются тем материалом, на основе которого составляется то или иное суждение, на них смотришь как на характерные окаменелости, типичные растения, по которым можно определить соответствующий слой, климат, общий фон. Их структура оказывается важнее их планов, их тип показательнее тех делишек и распрей, в которых они участвовали. Так, сталкиваясь с убийцей, тебя крайне занимает вопрос, кого он собой представляет – Каина или Тувалкаина, это гораздо интереснее, чем детали того, что творится в клубах пара от кипящих котлов. Впрочем, это бросает и некоторый свет на то, что происходит там под покровом тумана. Ведь почти все наши суждения основаны на видимой стороне, на симптомах.

Что же касается Марку, то я считаю его суждения о событиях одними из лучших среди всех, с которыми я встречался. Он сам побывал в обоих лагерях, состязающихся друг с другом за лавры демократов. Это пришлось для меня очень кстати в тот период, когда я работал над концепцией «Рабочего», размышляя над тем, можно ли намечающиеся на нашей планете изменения подвести под единую формулу. При таком подходе предлагаемые рецепты неизбежно превращались в материал исследования, а распри должны были быть заложены в рабочем процессе, то есть в плане. Исходя из этого, можно было начать осмысление.

В то время, на Гейльброннской улице, хозяин еще не избавился от своих еврейских друзей. Час брутального отречения был еще впереди. Но его знакомые группировались обычно в различных комнатах; квартира была достаточно велика. Случайно встретясь в передней с Валериу Марку, доктор явно испытывал раздражение. А между тем эти двое внешне были очень похожи – оба маленькие, чернявые, сухопарые, с напряженными лицами, носившими на себе отпечаток умственной работы. Сходство между преследователем и преследуемым встречается не так уж редко. Правда, это сходство ограничивалось физиогномическими чертами, ибо в том, что касается понимания событий, Марку был по сравнению с доктором настоящий гигант. Переход с крайне левых позиций на сторону правых приносит с собой более реалистический взгляд, более основательное знание основных политических принципов, чем движение в противоположную сторону, при котором труднее освободиться от влияния фразеологии.

Я уже прочел книгу Марку[53]53
  Die grosse Kommando Scharnchorst. Die Geburt einer Militar-macht in Europe. Leipzig, 1928.


[Закрыть] о Шарнхорсте,[54]54
  Шарнхорст Герхард Иоганн Давид (1755–1813) – прусский генерал и военный теоретик, реформатор прусской армии.


[Закрыть] в ней содержались хорошие параллели. Знакомство не принесло с собой разочарования, как это часто бывает при встрече с автором понравившейся книги. Он как раз рассказывал о своем посещении Троцкого: «У меня есть предрассудок против христианских банкиров и еврейских генералов, но этот человек представляет собой исключение».

Этот скептический взгляд на окружающих и на себя самого был для него типичен. Иногда он, казалось, граничил с цинизмом, но по сути дела выражал взгляд умного человека, который способен абстрагироваться от собственной положения. Однажды, когда один из друзей замучил его скучным описанием достоинств своего отца, он прервал его словами: «Скажи уж просто – это был старый еврей».

Я часто заходил к нему домой, сначала в Далеме; однажды, когда мы с ним шли по улице мимо вилл, он сказал: «Хотел бы я знать, кто в них будет жить через десять лет. Наверняка не те, кто живет там сейчас». Бремя от времени мы встречались и в «Обществе изучения планового хозяйства», довольно странном ученом объединении, где читались доклады о тракторных заводах и велись очень дельные разговоры[55]55
  например, между Эрнстом Никишем и Георгом Лукачем


[Закрыть] о технике планирования. После свадьбы они с женой Евой, головка которой удивительно напоминала статуэтку царицы Тейе[56]56
  Царица Тейе – жена фараона Нового царства XVIII династии Аменхотепа III (1405–1367 до н. э.)


[Закрыть] из Египетского музея, сняли дом в отдаленной местности на озере Ваннзее, где стало собираться гораздо более интересное общество, чем на Гейльбронской улице, хотя надвигающаяся опасность чувствовалась тут уже сильнее. Днем можно было увидеть другие лица, чем те, что появлялись вечером: я помню Зекта,[57]57
  Зект Ханс (1866–1936). Немецкий генерал. В Первую мировую войну был начальником штаба [Id] 11-й армии на Восточном фронте. В 1917 г. некоторое время был начальником Генштаба турецкой армии. В 1920–1926 гг. был шефом войскового отдела (на практике начальником Генштаба рейхсвера). В 1933–1934 гг. работал в Китае военным советником


[Закрыть] Йозефа Рота,[58]58
  Рот Йозеф (1894–1939), австрийский писатель. С 1933 г. – в эмиграции во Франции. Самый знаменитый его роман – «Марш Радецкого» (1932), в котором представлена широкая картина постепенного распада Австро-Венгерской империи


[Закрыть] графа Монжела,[59]59
  Монжела Макс фон (из старинного баварского дворянского рода) – историк и публицист, занимавший антинацистские позиции, как и многие немецкие аристократы)


[Закрыть] актрису Труду Гестерберг и др.

Марку обыкновенно работал до утра. Иногда он жаловался, что его мозг потом продолжает «крутиться вхолостую» еще два-три часа, как счетчик, который невозможно выключить. В своих исторических исследованиях он вообще вызывал впечатление измерительного прибора или счетчика, который регистрирует даже самые слабые токи. Подключаешь какую-нибудь личность, событие или институт, и тут же легкое, четкое отклонение стрелки показывает точную меру присущей им внутренней энергии.

Он еще оставался некоторое время в Берлине, когда жить в этом городе стало для него уже довольно опасно. Я видел его перед самым отъездом. Напоследок он еще высказал суждение о Гитлере, которого он называл «Наполеоном всеобщего избирательного права»: «Теперь он достиг того, чего всегда мечтал достичь Бисмарк хотя бы на пять минут – высказать наконец, как оно должно быть». Он предвидел чудовищные взрывы, которые вызовет невероятная концентрация власти.

Объективная оценка преследователя, данная тем, кого он преследует, в обстановке, когда опоздание на поезд могло стоить последнему головы, произвела на меня сильное впечатление. Это высшая степень, какой только может достичь страсть прирожденного историка.

Человек умозрительный почти всегда будет отличаться от человека волевого склада. Однако если между ними пролегает глубокая пропасть – это дурной знак.

Кирххорст, 11 мая 1945 г.

Ночью в деревне побывали грабители и угнали скот. Работая утром в саду, я увидел необычное оживление перед двором сельского старосты. Сначала я увидел женщин, они кричали и махали руками, я подумал, что они хотят остановить одну из проезжающих мимо американских машин, чтобы их подвезли. Но затем я, точно во сне, понял, что вижу перед собой сцену убийства. Какие-то люди пытались открыть ворота, затем разбили окно и набросились на старосту, который вышел на крыльцо. Несмотря на большое расстояние, я различил звуки ударов и выкрики заголосивших хором женщин, из которых можно было понять, что там происходит. Одновременно во всех дворах завыли собаки каким-то непривычным воем. Еще более странное впечатление вызывал поток автомобилей, которые призрачной вереницей, не останавливаясь, ехали мимо. Потом к сыну вышел на крыльцо отец старосты, восьмидесятилетний старик, и встал подле него с топором в руке.

Тут уж явно нельзя было терять время; я перемахнул через забор на дорогу, и мне удалось остановить небольшую машину, в которой я разглядел сидящего офицера.

– Сэр, позволительно ли это, чтобы людей убивали на улице средь бела дня?

Он подозрительно посмотрел на меня. Тут его взгляд остановился на группе людей, он вышел из машины и направился в их сторону. Его сопровождал водитель, держа автомат у бедра. Староста тем временем побежал в сторону торфяных болот; и правильно сделал. На гумне собралась толпа народу, не понимая друг друга, люди только орали по нижненемецки и по-польски.

Дело было в том, что группа поляков хотела силком забрать у хозяина скотину. С офицером мне повезло, так как он оказался американским комендантом Бургдорфа. Жестким властным тоном он восстановил порядок. Отношения между офицером, толпой и поляками напоминала отношения между пастухом, овцами и нападающими волками. Его водитель играл роль пастушьей собаки. Поляки так разгорячились, что их, казалось, не испугал даже вид оружия. Солдат следил за их движениями, поводя автоматом так, словно бы помахивал прутом. Особенно разошелся их вожак, коротышка, одетый в коричневую форму, инстинкт убийства овладел им настолько, что он не находил себе места и метался, злобно шипя, словно куница. Лицо у него было как из дубленой кожи, прожженое; черные колючие глаза выглядывали в две щелки. Несмотря на ранний час, он был уже заметно под хмельком, напился самогону, его сейчас все кому не лень гонят из свеклы, и действие у него очень зловредное.

Этой сцены было достаточно, чтобы у меня создалось представление о том, какие условия складываются там, где не может вступить в действие никакая третья сила, то есть на тех огромных пространствах земли, население которых оказывается беззащитным под властью жестоких врагов. Там царит кромешный ужас.

Кирххорст, 12 мая 1945 г.

Цветет ракитник россыпью золотого дождя, он словно выплескивает фонтаном роскошь мира.

На ночь мы приютили группу путников – четверых молодых людей, одетых в отрепье как бродяги, по ним сразу видно, что всего несколько дней назад они сражались и носили военную форму. Настроение у них было отчаянное, они считали, что страна потерпела поражение вследствие предательства, причем в тот самый момент, когда было готово мощное оружие, «На этот раз удар в спину был нанесен сверху; нам прислали гранаты, начиненные песком». Они рассказывали, что Гитлер погиб в бою, защищая столицу, они даже видели его гроб на артиллерийском лафете. Печально было слышать, как эти молодые люди с хорошими лицами повторяют банальности, которые им вбило в голову радио, но, возможно, тридцать лет назад и я бы так думал. Сколько же веры и самоотверженности тут растрачено зря, брошено на оборону безнадежных позиций, загублено в смертельных котлах, об этом можно только догадываться, и пережить эту догадку помогает лишь уверенность в том, что история имеет еще и другую, неведомую нам сторону.

Едва они распрощались с нами и, захватив с собой кое-какую дорожную снедь, вышли за ворота, как объявились первые гости, прибывшие очень издалека – два американских журналиста, приехавшие на легковушке. Судя по всему, они входят в состав группы, которой дано задание провести нечто вроде духовной инвентаризации того, что осталось на наших развалинах. Их появление означало для меня первую за шесть последних лет встречу с представителями другой стороны, первую ниточку на новой прялке. Запись разговоров, которые затянулись почти до вечера, завела бы слишком далеко. Отправной точкой послужили парижские знакомые, чьи книги лежали у меня на столе. Что думают, о чем пишут, что рисуют в этом городе – все это и сейчас еще дает общую тему для разговоров, как афинская и александрийская академии во времена Суллы и потом еще долгое время спустя.

Эти двое вчера побывали в концентрационном лагере в окрестностях Веймара, посетили также и ряд других гигантских живодерен. Говоря об общем впечатлении, которое произвело на них увиденное, они сказали, что оно вызывает чувство безнадежности, от которой опускаются руки, мне тоже передалось это ощущение. Рациональный характер всего этого процесса, прогрессивная техника и методика бросают на него особенно пронзительный свет, постоянно подчеркивая, насколько сознательно и продуманно велось это дело, поставленное на научную основу. Во всем проступают черты преднамеренности; а в этом и заключается сущность умышленного убийства. Рядом с печью, предназначенной для сжигания трупов, они видели надпись: «Мойте руки! В этом помещении соблюдение чистоты является обязательным требованием».

Молодая женщина, освобожденная из одного восточного лагеря, рассказывала им, что по вечерам громадный крематорий оживал там как периодически действующий вулкан, извергаясь огнем и дымом, который заволакивал все окрестности. Картина, на которой лежит каинова печать.

Я так и думал, что все это когда-нибудь выплывет на свет во всем своем безобразии. Но оно далеко превосходит все, что бывало в прежние века, по своему совершенству, по дезинфицированности, свойственной техническому миру. Вот и в этом отношении мы достигли прогресса. Когда разглядываешь в музее Карнавале[60]60
  Музей Карнавале – резиденция, построенная в 1545 г., с 1880 г. была перестроена под исторический музей


[Закрыть] свидетельства французской революции, например сделанную из человеческих костей гильотину, в них чувствуется некая жуть, как в комнате ужасов. Сегодня существуют документы, в которых убийство оформлено как административный акт, есть картотеки, фотографии, сделанные со вспышкой. Тут уж само зло скукоживается, охваченное процессом всеобщего оскудения, оно стало механическим; в человеке не увеличилось зло, просто он стоит дешевле. Злодеи утратили лицо, в физиогномическом плане они опустились гораздо ниже уровня дантонов, робеспьеров и даже маратов. Ты видишь функционерские лица, такие как у Гиммлера – умные, нервные, расплывчатые, взаимозаменимые, недовольно принюхивающиеся, лица ливрейных швейцаров, не знающих ни своего нанимателя, ни дом, в котором служат.

Такие образы вызывают потребность в категориальном суждении. Но можно ли здесь сослаться на прогресс? Если верить этим двоим, то немцы в культурном отношении мертвы, отставание во всех областях науки; даже искусство врачевания у них устарело. В подтверждение они сослались на новое чудотворное средство, получаемое на основе плесневых грибков. Для человека, который давно уже склонялся к тому, чтобы считать современную медицину зловещим явлением, это звучит неубедительно. Нечто подобное случается каждые десять лет, вызывая в лучшем случае ускорение оборота, причем наверняка наносит вред и способ-ствует ухудшению расы. Но зачем вступать в разговор об этом предмете? Что касается плесени, то люди издавна знают, что в хлебе содержатся огромные силы. Мы живем в век хлебных отравлений – явления, противоположного пресуществлению.

В обоих посетителях мне бросилась в глаза уверенность их суждений, как они насквозь пропитаны тем, что называется common sense(Здравый смысл (англ.)), и это совершенно ново для человека, который до сих пор беседовал почти исключительно с молодыми немцами и французами. Все проблемы упрощаются. На вопрос о том, как ведут себя военные по отношению к нам, я мог ответить, что наш опыт с ними был удачным главным образом в том что касается армейских порядков. Индивидуальные нарушения неизбежны; на дорогах, по которым движутся войска, – это как погодные явления, и не имеет никакого значения по сравнению с теми ужасами, слухи о которых доходят до нас из восточных провинций, где убийства, грабежи и всякого рода насилие, очевидно, входят в число военных установлений.

Затем они поинтересовались, как продвигается моя работа, и стали цитировать сочинения Марку, Монжеласа и Петеля,[61]61
  Петель Фридрих – коллега Юнгера по «консервативной революции», журналист.


[Закрыть] которые вышли во время войны и о которых я со смешанными чувствами слышал кое-что в Париже. Я упомянул о тех выводах относительно анархии, к которым я пришел на собственном опыте с тех пор, как в окопах Первой мировой войны начал писать свои дневники, что она, отнимая безопасность существования, одновременно облегчает тот гнет, который оказывает на нас государство.

«Но в данном случае, как мне кажется, речь идет об очень смягченной форме анархии», – сказал на это один, указывая на мои книги и разложенные бумаги.

В ответ мне достаточно было показать в окно на башенку той усадьбы, владелец которой в одну из этих ночей был зверски зарезан, причем банда, которая совершила это преступление, и сейчас еще продолжает свое разнузданное пиршество на его дворе. Однако мне показалось, что мои посетители словно и не заметили этого сообщения, постаравшись пропустить его мимо ушей, как будто я сказал что-то неприличное.

Я отмечаю это не для того, чтобы высказать критику, а как общечеловеческую черту. Человек всегда будет замечать только то несчастье, которое занимает его представления. Труднее всего для человека хотя бы просто заметить того, кто страдает; вновь и вновь все повторяется, как в притче о добром самаритянине: правоверные проходят мимо. Таким образом, помощь обыкновенно приходит слишком поздно. Ведь сегодня творится не меньше убийств, чем все это время после 1917 года, только убивают других. Сколько уже разрушено бастилий, но всякий раз вокруг все окрашивается свежепролитой кровью.

Величие святого Мартина не в том, что он оказал помощь, а в том, что он оказал ее тотчас же, первому встреченному на пути. Вот где добродетель, граничащая с чудом!

Они распрощались и напоследок поделились с нами своими припасами. Их посещение дало мне некоторое представление о масштабе нашего поражения, о том, насколько мы уничтожены.

Кирххорст, 13 мая 1945 г.

Начал Исайю, который в первой же главе описывает положение, подобное нашему: хижина в винограднике.

«Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие; все опустело, как после разорения чужими. И осталась дщерь Сиона, как шатер в винограднике, как шалаш в огороде, как осажденный город. Если бы Господь Саваоф не оставил нам небольшого остатка, то мы были бы то же, что Содом, уподобились бы Гоморре»(Ветхий Завет. Ис. 1, 7–9.).

Кирххорст, 15 мая 1945 г.

Майские холода миновали; поэтому я поехал в Нейвармбюхен покупать в садоводстве помидорную рассаду. Каждая поездка на велосипеде чревата риском.

Хозяин садоводства, г-н фон Альтен, рассказал мне, что его одолели бандиты на автомобилях. Когда он пошел за ними на поле, они спросили, что он тут делает.

– Интересуюсь, что вы тут будете искать.

– А нам интересно, что мы тут найдем.

После такого ответа безоружный человек сразу поймет, куда ветер дует, и поскорее удалится.

По возвращении в Кирхгоф я услышал, что деревню грабили русские, причем ссылаясь в качестве основания на приказ Сталина о том, что каждому солдату полагается получить полный комплект гражданской одежды. Я видел, как они, странно вырядившись во что попало, неуверенно раскатывали на велосипедах. Наводит на размышления, что на такие подвиги они всегда выходят пьяными. Тут обнаруживается, как легко простые люди теряют человеческий облик, когда остаются без работы. Без дела они портятся, как растения на компостной куче, которая зарастает сорняками, предаются низменному времяпрепровождению и легко превращаются в насильников. Так в этой стране начинаешь видеть такие зрелища, о каких вот уже триста лет ничто не напоминало, со времен «Шведской охоты»[62]62
  Имеется в виду период Тридцатилетней войны. Выражение «Шведская охота», по-видимому, образовано по аналогии с «Дикой охотой». Согласно поверью это были призраки, носившиеся в ненастье, бурные ночи. Встреча с ними была для человека смертельно опасна, как и встреча с шайками наемников, которые грабили и убивали жителей.


[Закрыть] и той смуты, которая описана у Лёнса в «Вервольфе».[63]63
  Лёне Герман (1866–1914) выдающийся представитель патриотического народного искусства (Heimatkunst), блестящий поэт. Автор весьма популярного романа «Werwolf», 1910 г., о временах Тридцатилетней войны. Погиб в первый год Первой мировой войны, уйдя на фронт добровольцем. Нацисты стилизировали его как своего предтечу.


[Закрыть]

Кирххорст, 16 мая 1945 г.

Если я говорю в моих записях: русские, американцы, поляки, немцы, французы, – то это следует понимать так же, как перечисление фигур в описании шахматной партии. Любая из них может быть как белой, так и черной. Любая может испортить партию, но любая может сделать и решающий победный ход, а может пожертвовать собой, спасая короля. Убийства, насилие, грабежи, воровство, великодушие, благородство, способность прийти на помощь человеку в беде – все это не связано нерушимой связью с национальной принадлежностью. Каждая нация несет в себе все возможности, свойственные человеческому характеру.

Однако нам никуда не деться от национальной принадлежности к своему народу. Несчастье, обрушившееся на родную семью, страдание брата трогают нас гораздо сильнее, и это заложено в природе вещей, равно как и то, что наша причастность к его вине больше, чем к чьей-либо еще. Его вина – наша вина. Мы должны принять за нее ответственность и расплачиваться.

Будущее всемирное государство тоже будет состоять из народов. Оно возьмет в свое ведение идею и основные права человечества, между тем как народы, отбросив старую кожу национализма, еще ярче проявят себя в развитии и культуре своей родины.

Среди разгрома и крушения глубочайшее впечатление вызывает зрелище людей, взыскующих судии. И хотя они при этом попадаются в новые ловушки, которые вырыты на каждом перекрестке, они все же прикасаются к высшим сферам и приводят в действие весомые силы.

Взыскуя суда, мы находим его только в собственной душе, где и обретается высшая инстанция. Эта арена покрупнее и пострашнее вселенских просторов, на которые направлены трубы телескопов. И как апокалиптическое откровение к нам приходит знание того, что вся бесконечность времени и пространства есть лишь парабола наших бездонных падений и высочайших взлетов. Все земные форумы по сравнению с этим лишь вместилище тьмы.