Текст книги "Храпешко"

Автор книги: Эрмис Лафазановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

И тогда в момент вдохновения Господь сунул один конец своей железной курительной трубки в раскаленную вселенскую лаву и подул в нее.

И выдул стеклянный пузырь, который он назвал Землей.

На этот стеклянный пузырь он наложил моря, океаны и сушу. Животных и птиц. И людей он создал таким же образом, выдул их.

И мир начал жить.

Но Бог был не один во вселенной…

Тут он остановился. Похоже было, что ему уже не хотелось продолжать, потому что он боялся, что конец, возможно, не понравится Храпешко, который все это время слушал историю о сотворении мира с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами.

– Господь, или как его там еще зовут… не смог бы ничего создать, если бы у него не было дыхания. Так ведь, приятель?

– Так! – пробормотал Храпешко, а оба работника ткнули один другого локтями.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы поняли меня превратно, но то, что делаем мы, похоже, если не то же самое, что делал Господь, или как там его, при создании мира. Он создавал, и мы создаем из стекла. И наша работа, как и его, зависит от дыхания. Если у нас не будет дыхания, мы не сможем создавать живые и прекрасные миры, а только мертвые предметы, мертвые бутылки, к которым прикоснутся мертвые уста и ничего не выражающие лица наших властителей, наших принцесс и графов.

Потом мастер Отто сказал Храпешко, что не будет слишком затягивать предисловие и перейдет к окончательному заключению, несмотря на то, что вопрос, который он хочет ему задать, может, пожалуй, показаться слишком неожиданным и преждевременным, но свидетелем тому, что это не так, будет его большой опыт и умение правильно оценить не только духовные, но и умственные способности людей.

– Так что дальше я перед тобой, удивительное создание, разглагольствовать не буду, как и не буду спрашивать, кто ты и откуда родом, но, поскольку я поражен объемом твоей груди, таящей в себе невероятной силы дыхание, сразу задам тебе следующий вопрос: хочешь придать новый смысл своей жизни?

Храпешко с большим трудом понял, что имел в виду мастер, и хотя наполнение жизни новым смыслом ему показалось, неведомо по какой причине, делом довольно интересным, он, тем не менее, решил быть искренним и ответить, что не понял из всего сказанного абсолютно ничего.

– Ты хочешь, – спросил Отто, – ты хотел бы стать кем-то другим, не таким, какой ты сейчас? Кем-то поблагороднее, получше, приобрести новый опыт, попутешествовать по разным странам и всегда и везде быть окруженным поклонниками и поклонницами?

– Ну, кто же такого не хочет! – выпалил Храпешко с энтузиазмом.

– Тогда, прошу тебя, скорее брось то место, где ты работал до сих пор, оставь там все как есть и приходи сюда ко мне, в мое таинственное царство, где ты узнаешь много такого, о чем даже не подозревал, что оно существует, где ты обостришь свой ум в соответствии с законами твоего духа…

– Хозяин, я приехал из таких мест, где…

– Меня это не интересует – абсолютно не интересует – у людей, обладающих духом, нет ни своего прошлого, ни своего будущего. Они универсальны.

Приходи, и мы тебя испытаем.

Все это время двое работников как-то странно хихикали. Они смотрели на происходящее, как будто это было цирковое представление, казавшееся им чрезвычайно смешным. Храпешко заметил это и подумал, что, может быть, над ним решили подшутить. Мастер подвел Храпешко к печке и еще раз произнес короткую речь.

– Думаю, ты уже наслушался всякой всячины про нас, ну, то есть, про меня. Если это что-то непристойное и пугающее, не верь этим россказням. Если же доброе и милое, если тебе рассказали о безмерных достоинствах и бесконечных художественных горизонтах, то доверяй им, потому что это настоящая правда.

Храпешко хотел сказать, что он ничего не слышал и ничего не знает, но не успел вымолвить ни слова, потому что Отто продолжил свою тираду.

– Не верь и тем, кто усмехается при упоминании нашей всемирно известной Стекольной мастерской мастера Отто. Не верь тем, кто сравнивает нас с дьяволом, потому что мы не хотим растрачивать жизненные силы на производство бутылок для пьяниц. Такие люди считают нас мечтателями, потому что мы хотим вернуть художественному стеклу былую славу. Здесь и сейчас.

Так говорил мастер Отто, в воодушевлении размахивая руками перед недоумевающим Храпешко. И говоря так, он взял из рук одного из работников железную трубку, встал на деревянный ящик у верха горячей печи, сунул трубку внутрь и, не вынимая ее, сказал следующее:

– Теперь представь кое-что. То, что ты больше всего любишь или больше всего ненавидишь. Представь это как можно сильнее и без предрассудков, а потом, когда я тебе скажу, ты наберешь в грудь как можно больше воздуха и подуешь в эту трубу. Ясно?

Храпешко был так взволнован всем происходящим, что не знал, что еще сказать, кроме: того, что согласен. Потом он закрыл глаза и попытался что-нибудь представить, но так и не придумал, что. Он был пуст, как пустая бочка. Потом он набрал в свою огромную грудь как можно больше воздуха. Столько воздуха он не набирал с тех пор, когда соревновался со своими сверстниками, которых он всегда побеждал, кто дольше просидит под водой.

– А теперь дуй как можно сильнее! – сказал Отто.

Храпешко изо всей силы дунул в трубку и увидел, как на другом ее конце стало собираться волшебно красивое раскаленное стеклянное желе, прямо тут, перед его глазами.

– Дуй! – заорал Отто.

– Дую! – хотел сказать Храпешко, но не мог, потому что рот у него был занят.

– Еще сильнее!

– Я и так сильнее, – хотел сказать Храпешко, глядя, как огненная масса постепенно превращается в стеклянный шар… и чувствуя, что у него понемногу кончается дыхание и кружится голова.

А потом у Храпешко вдруг потемнело перед глазами…

21

Храпешко оказался на Луне.

Она была стеклянной и гладкой.

Сияла, как тысяча свечей.

Он скользил на ее поверхности и с большим трудом удерживался, чтобы не свалиться. Издали он был похож на муху на керосиновой лампе.

На руках у него были длинные и острые когти, и он пытался с их помощью удержаться и не соскользнуть со стеклянной лунной поверхности.

Он царапал ее, скреб, производя при этом ужасные звуки, которые уже не мог выносить.

Он закрыл уши руками, чтобы не слышать больше этого скрежета, и тут же заскользил вниз. И когда докатился до края Луны, то оторвался от нее и начал падать.

Великий страх сжал ему сердце, когда он почувствовал, что с невероятной скоростью летит к Земле.

Я сейчас погибну, разобьюсь в лепешку.

Дай бог упасть в воды Вардара и спастись!

И тут он пришел в чувство.

22

– Эй! Эй! Ты перестарался, – восклицал Отто, похлопывая его по щекам.

Когда он очнулся, был уже вечер.

– Расскажи, что ты видел? – сразу спросил Отто.

Тогда Храпешко пересказал Отто свое видение.

– Юноша, твое дыхание может изменить мир. С помощью твоего дыхания ты увидел фантазии предков, живших за сотни лет до тебя. У тебя есть дыхание и сила! Только кому-то, то есть мне, нужно научить тебя, как его использовать. Если у нас получится, то твое дыхание и мое стекло смогут творить чудеса.

Давай, принимай мое предложение и приходи завтра рано утром, потому что мы отправляемся в Шалу в нашу настоящую мастерскую.

– Разве не это ваша мастерская? – спросил Храпешко.

– Конечно, нет. Эта – временная и служит для удовлетворения потребностей местного населения. Здесь мы обычно останавливаемся только на один или два месяца в году.

Так сказал Отто и отпустил Храпешко после того, как проинформировал его об оплате будущей работы, с чем тот согласился.

По дороге домой он повторял себе вопрос Отто, хочет ли он придать иной смысл своей жизни, и спрашивал себя, действительно ли он был на Луне и что и как он скажет Паскалю.

Но слишком беспокоиться об этом ему не следовало.

23

Время остановилось.

Или сошло с ума. Без разницы.

Когда он вернулся к Паскалю, его ожидало нечто, уже: раз им виденное.

Та же картина во дворе.

Растревоженные женщины, бегающие по двору, мужчины, рвущие на себе волосы, и Паскаль, кричащий:

– Воры!

Грабители!

Держи вора!

И конечно, когда он увидел Храпешко, у него появилась прекрасная возможность его оклеветать. Тогда он стал призывать стражу, армию, королевскую гвардию, не пропустив даже Папу Римского. Все они понадобились ему, чтобы арестовать Храпешко.

К счастью, на этот раз никто ему не поверил, и ни стража, ни армия не пришли.

Храпешко бросил все стеклянные бутылки у его ног. Когда Паскаль увидел, что многие из них разбиты, то взбесился еще сильнее. А Храпешко с достоинством сказал ему:

– Я ухожу.

– Уходишь? Да если бы не я, ты бы сдох в этой стране, как собака. И, кстати, что ты можешь, что ты умеешь, кроме как вертеть своими идиотскими ножницами? И куда ты собрался идти, хотел бы я знать? Куда ты пойдешь, кто возьмет тебя, ни на что не годного?

– Что?

– Негодного.

– Что это значит?

– Это означает, что ты не соответствуешь даже минимальным требованиям для работы в Пруссии, Австрии, Италии, Швейцарии и так далее, в любом месте: Европы.

– Я ухожу к Отто в Шалу.

– А… прекрасно, к еретику! Ну, что же, скатертью: дорожка. Ты еще ничего про него не знаешь, парень. Говорят, что он знается о нечистым, так что осторожнее! В этой стране ты один.

Потом Храпешко попросил, чтобы ему заплатили за работу, от чего Паскаль великодушно отказался, сказав, что не только что платить не станет, но и напомнит, что Храпешко должен ему 14 золотых по договору о переходе, который он подписал с Жоржем.

Они попререкались еще немного, и Храпешко отправился собирать вещи.

24

Было уже поздно.

Над горами и еловыми лесами медленно садилось солнце. Виноградники потемнели. Среди лоз то здесь, то там пролетала какая-нибудь птица, клевавшая оставшиеся ягоды. В Леманской долине пахло виноградным жмыхом. Непримиримые враги успокоились. Деревни и церкви готовились отойти ко сну, батраки чесали вонючие ноги и выбирали грязь, скопившуюся между пальцами. Бурлили бочки с вином. Над озером летали плодовые мушки. Неподалеку слышались песни подвыпивших. Ни одна улица ни в одной деревне в эту ночь не была прямой. Озеро постепенно превращалось из белого вина в красное. Все стихало, когда Храпешко медленным шагом подходил к своей маленькой комнатке, в которой помещалась только деревянная кровать. Нужно было подготовиться к завтрашнему переходу от одного хозяина к другому. Но как готовиться, как собирать вещи, когда нечего собирать. Ножницы, нож и, вообще, все инструменты он носил с собой, и это было самое главное. Он решил собрать в дорогу только свои воспоминания и мысли. И, может быть, свои мечты. Да, конечно, и их тоже.

25

Первая лекция.

Самая известная лекция Отто об искусстве относилась к влиянию космической энергии на душу человека и, следовательно, на формы и функции художественных объектов из стекла.

– При всем моем почтении и, я бы сказал, заслуженном восхищении моими единомышленниками, а также моими учителями, я уверен: для того, чтобы сотворить стекло, которое одновременно было бы современным и вневременным, чистым и прозрачным, светлым и ясным, недостаточно одной теории, надо, прежде всего, большую часть времени посвятить и практике. Именно, мы от наших предшественников или, наоборот, современников, знаем, что… да, это правда, что существует определенная космическая энергия, чьей неотъемлемой частью являемся мы сами. И ее следует использовать, понятное дело, в научных, но, прежде всего, в художественных целях. Но надо признать, нравится нам это или нет, что наша западная теория, особенно сейчас, в этом веке, должна обратиться не только к своим национальным корням, но, прежде всего, она должна смотреть вперед на достижения мировой культуры в целом. Есть немало людей, среди них и мой дорогой друг, великий философ, чье имя пока что я упоминать не буду, которые говорят, что мы действительно должны открыть для себя и использовать достижения мировых цивилизаций. Вот, например, а почему бы и нет – Индия?! Почему мы не пытаемся приложить ее философию к нашей, или наоборот, чтобы таким образом достичь удовлетворительных, а, возможно, и неожиданных результатов? По вашим лицам я вижу, что вы не слишком хорошо меня понимаете. Постараюсь упростить ситуацию. Значит, есть космическая энергия, и мы являемся ее частью. Но, во всяком случае, мы не осознаем ее и, следовательно, не обладаем механизмами и методами ее использования. А если мы сумеем их обрести, то сразу поймем, что наш ум, мозг и тело, и особенно наш дух, могут быть посредниками между этой энергией и материализованными телами, содержащими эту энергию. По-прежнему не ясно? Объясню еще раз и более подробно! Мы должны овладеть определенными религиозными навыками Дальнего Востока, гораздо более практичными, чем наши религиозные навыки, с помощью которых мы сможем сыграть нашу роль посредника. Так что, если в этих религиях существует определенная техника дыхания, которая может быть применена к формированию нашего искусства, то почему бы ее не использовать? Значит, нам нужно сосредоточиться на космической энергии, которую с использованием различных методов медитации мы смогли бы впитывать в себя и передавать стеклу. Ясно? Еще нет? Тогда, дорогие мои, последует более подробная информация. Мы должны использовать технику очищения духа, которой так великолепно владеют тысячелетние йоги из Индии, чтобы очистить организм и впоследствии создать самое чистое стекло, какое только возможно. Значит, по каким признакам мы можем отличить обычное стекло от такого, в котором, собраны весь свет и вся тьма Вселенной, вся тишина или, если вы хотите большего, вся музыка Вселенной? Конечно, по тому, что этот вид стекла обладает свойством покорять наш ум, глаза и душу и из него можно сотворить нечто художественно возвышенное. Но, понятно, что для этого необходимы не только чистый ум, но и чистое дыхание, огромное дыхание, дыхание размером с гору.

Но об этом мы поговорим чуть позже, во время другой лекции.

Недалек тот день, когда эти методы действительно станут частью нашей повседневной жизни, и в будущем мы сможем применять их все во имя лучшего завтра.

Так ведь, Храпешко?

– А?.. Ага!

26

Кроме этой лекции, Отто прочитал и другие.

26.1

С Гузой из Рагузы, аптекарем и потенциальным зятем, который, сотрудничая с Отто, пытался теоретически участвовать в производстве стекла, он обсуждал разные способы изготовления стекла, а также возможность эту сугубо прагматическую работу, или, скорее, прагматическое ремесло, постепенно превратить в искусство, которое, с одной стороны, будет удовлетворять в людях чувство прекрасного, а с другой, окажется искусством само по себе.

– Я думаю, что на это нет шансов, учитывая, что, по крайней мере, до сих пор, ни один великий художник, насколько я знаю, не работая со стеклом и не имел таких намерений, – сказал Гуза. – Ни Микеланджело, ни Рембрандт, ни другие.

– Ты неправ, дорогой мой Гуза. В сущности, мы еще не открыли истинные возможности стекла. В качестве примера я могу только сказать тебе, что многие, жившие до нас, писали трактаты о стекле и его использовании не только в повседневных, но и в художественных целях.

– Ну, и кто они?

– Что тебе взбрело в голову именно сейчас меня спрашивать? Сразу я не припомню.

26.2

С членами гильдии стеклодувов, которую некоторые, да можно сказать, что и многие, считали эзотерической и, если позволено так сказать, даже оккультной организацией, президентом которой был сам Отто, он обсуждал, как достичь максимальной чистоты стекла, то есть как предотвратить внесение в него нечистых веществ нечистым дыханием человека и следует ли для этого действительно обратиться за помощью к восточной технике очищения дыхания. В связи с этим он написал манифест гильдии, который сокращенно гласил следующее:

26.2.1

Мы, стеклодувы из населенных пунктов Шалу кантона Юра, Ловенштайнер Берген, Майхардлер Ванд, Валцхаймер Ванд, а также Паршим, Шпресарт, Тюринген Вальд, Золиг, Шварцвальд, Байерише Вальд, Фихтельгебирге, Бомервальд, а также из Венеции и ее предместья Мурано, и наш заокеанский друг известный Тиффани, и наши корреспонденты во Франции, преемники Матурина Буссона из Парижа, выступаем за применение космической энергии в изделиях из стекла с использованием новых и до сих пор не до конца изученных способов. С этой целью: наша гильдия настаивает также на использовании специальных методов очищения духа и дыхания, вне зависимости от того, из какой части мира они происходят.

26.2.2

Клянемся держать нашу работу в тайне и говорить о ней только во время наших тайных собраний, о проведении которых мы будем договариваться всего за один день до дня собрания, дабы никто не мог вызнать наших секретов и подвергнуть нас насмешкам.

26.2.3

Каждый человек, желающий быть принятым в нашу организацию, должен будет пройти через определенный этап усовершенствования и образования в сфере духовности. При этом вновь принятый член должен будет поклясться никогда и ни при каких обстоятельствах не выдавать тайн нашего ремесла, охраняя его, таким образом, от людей злонамеренных.

26.2.4

Задача каждого члена нашего братства – облагородить мир с помощью стекла и превратить его в лучшее место для жизни, в котором не будет войн и расовой дискриминации…

…и так далее и так далее…

Под влиянием манифеста вспыхнули жаркие споры и дискуссии не только об искусстве текущего XIX века, но и об искусстве будущих XX и XXI веков, а некоторые осмеливались, в своей эйфории и экзальтации, предполагать, что их работы доживут и до XXV века.

– Трудно представить, что наши работы смогут дожить до этого времени, принимая во внимание то, что речь идет о такой тонкой и хрупкой субстанции, как стекло, – говорили другие.

– Даже если самый маленький предмет с печатью нашей гильдии и с нашим гербом на нем доживет до этого времени, то и он сможет стать свидетельством нашего искусства и, следовательно, наших усилий по созданию прекрасного мира, – восклицал Отто.

– Я думаю, что наше общество всегда будет терпеть неудачу, – сказал один француз из семейства Буссон, который всегда давал самые пессимистические прогнозы, – учитывая попытки некоторых людей, которые, возможно, вам известны, автоматизировать и технологически продвинуть процесс производства бутылок. Практически все говорят о какой-то технической революции.

– Ха-ха! – откликнулся Отто, – неужели ты думаешь, что с помощью техники можно постичь искусство? И кто, черт побери, будет их выдувать? Ветер? Посмотри на моего Храпешко, какая у него грудь, никакая машина с ним не сравнится. В любом случае мы говорим о двух разных вещах. Вы – о массовом производстве, а я об искусстве, а это не то же самое. Этого не может и никогда не сможет быть, какую бы машину ни изобрело человечество, она не заменит человеческого дыхания. Мы поняли друг друга?

– Да.

Слава богу, эти обсуждения не только велись редко, но и были совсем запрещены на одном из собраний, чтобы сохранить сплоченность гильдии.

26.3

Отто разговаривал с одним политологом из-под Берна по имени Арним Югендорф о преимуществах объединения Швейцарии, ставшей примером того, как в будущем следует объединяться Европе.

– Кстати, – сказал политолог, – я только что вернулся с одной выставки в Париже…

– Не знаю, заметили ли вы, но на выставке присутствовал представитель и нашей маленькой мастерской, пытавшийся повторно актуализировать дутое стекло, – поспешил похвастаться Отто.

– Нет, не заметил, но зато я смог услышать замечательную речь Виктора Гюго о будущем Европы. И я могу сказать вам, что недалек тот день, когда мы все будем едины.

– Меня политика не интересует.

26.4

Перед своей женой Гертрудой Отто читал монологи по финансовым вопросам. Она, как дочь правителей Баварии, не сильно разбиралась в финансах, и поэтому Отто в основном говорки для себя. Кроме того, она была настолько толстая и ленивая, что он редко упоминал о ней в общественных местах.

26.5

С местным священником он спорил по вопросу, следует ли собирать все части христианства и снова объединять их в одну христианскую религию.

– Почему бы нет? – говорил Отто. – У меня работает один православный. Ведь он такой же христианин, как и мы.

– Грешные мысли крутятся в твоей голове, мой дорогой Отто. Ты выдающийся гражданин нашей страны и не следовало бы тебе говорить о смешении религий, учитывая, что и твой отец, благородный Метрихайм, и твой дед, еще более благородный Йоахим, все были глубоко религиозными людьми и так воспитывали и тебя. А теперь ты распространяешь какую-то ересь.

– Нет! Я говорю только об объединенном христианстве!

– О том, что это не так, свидетельствует и недовольство вашим тайным обществом, слухи о котором ходят по всему кантону Юра, в Шварцвальде, в северной Италии, а о Франции я вообще промолчу, говорят, что вы обсуждаете даже некоторые безбожные сектантские религии.

– Это не так. Мы просто хотим использовать все способы выражения, которые могут помочь вечному искусству.

– Да, да, конечно… – сказал священник, глядя на Отто полуприщуренными глазами, в которых читалось крайнее недоверие.

26.6

Своей дочери Мандалине, которой обеспечили пристойное, хотя и домашнее образование, Отто чаще всего говорил, что:

– …искусство должно стать универсальной философией, которая не будет иметь локального характера, а напротив, будет иметь характер глобальный, что означает, что она в самой себе содержит всего понемногу.

– Но, папа, искусство создают люди, а у них есть свой собственный язык, с которым они родились, и образ мысли, который они приобрели.

– Да, но нужно становиться сверхчеловеком, и чтобы добиться в этом успеха, действительно нужно ощутить мир как свой собственный, достичь того, чтобы искусство стало всемирным. Как раз об этом и говорил так пламенно наш великий пророк Гёте.

– Но, папа, мне кажется, что это практически невозможно!

– В качестве примера того, что кажущееся невозможным таковым не является, возьмем человека с огромными легкими – Храпешко. Скажи мне, пожалуйста, что он знает об искусстве? Я имею в виду, с теоретической точки зрения? Ничего. Может быть, он никогда и не слышал такого слова. Ведь так? Так. Но он несет его внутри себя… несет его в себе, и мы, пламенные теоретики, сколько бы мы ни пытались следовать теории, мы ничего не сможем сделать из того, что делают те, которые носят его в себе.

– Папа, извини, но я думаю, что шедевры искусства должны быть одновременным сочетанием этих двух вещей. Кстати, как я вижу, в последнее время он живо интересуется нашими книгами и трактатами по искусству.

– Будет лучше, если такой художественный багаж, какой содержится в дыхании Храпешко, останется чистым и не тронутым теорией, потому что его дыхание имеет не местный, а универсальный характер. А он этого даже не осознает. Своим дыханием он может оживить душу Марии Магдалины и Кришны, и Будды. Не говоря уже о Тецкатлипоке, или как там его звали.

– Но, папа, ты говоришь об универсальности дыхания с религиозной, а не с физиологической точки зрения. Со второй точки зрения, на самом деле дыхание отделено от духа.

– На самом деле дух материализуется через дыхание…

– Но, папа, послушай…

26.7

С одним знакомым Месмера, неким Джордано Джордани, он говорил, вернее, спорил о том, что во Вселенной существует некий магнетизм, который, к счастью, присутствует и в человеке, и что этот магнетизм может и должен найти свое выражение в искусстве.

– Вот, например, у меня есть работник, довольно тупой, но с большой художественной энергией в себе. Эта художественная энергия есть не что иное как воплощение в нем космического магнетизма. Понятно, что он абсолютно не подозревает об этом. И не должен, потому что пока это так, он может быть весьма полезным для искусства, над которым я сейчас работаю. Это новое искусство, которое охватит все и вся. И я думаю, вернее сказать, я глубоко убежден, что стекло может лучше всего выразить этот магнетизм, который вместе с дыханием попадает в него и его облагораживает. Но для этого нужна широкая грудь и хорошее дыхание, как у Храпешко. Мы ничего не знаем и ничего не можем… наши тела – обычные и смертные. Приходи как-нибудь ко мне, дружище, и я покажу тебе этого человека.

– А откуда он?

– Римляне называли это место ubi leones.

– Ясно.

27

После того, как Храпешко стал работать у Отто.

– Этого молодого человека, которого ты видишь здесь, зовут Миллефьори. Он из знаменитого семейства стеклодувов из Мурано, – сказал Отто Храпешко, представляя ему одного за другим двух художников, которые работали в мастерской, – …его настоящее имя не Миллефьори… когда ты выучишь итальянский, то тебе станет ясно, что для мужчины неприемлемо зваться именем, которое означает тысяча цветов. Но я сразу скажу тебе, что это прозвище он получил по самой известной в Мурано технике выработки тысячецветного стекла.

Миллефьори приветствовал новичка, прижав к правой груди металлическую трубку, как это делают швейцарские солдаты на службе Папы Римского.

– А вот этот рядом хочет, чтобы его называли просто Фриц, потому что по его фамилии можно понять, что он происходит из известного немецкого семейства Цейс, обессмертившего себя самыми различными открытиями в области оптики.

Храпешко улыбнулся, а Фриц, который совершенно не был расположен к шуткам, отвернулся и занялся своим делом.

– Этого человека зовут Храпешко. Его имя нам трудно выговорить, но завтра, когда Европа будет едина, нам придется привыкнуть к необычным именам. Как вы знаете, у этого парня широкая грудь и благословенное дыхание. Вот почему я взял его в качестве помощника. И я искренне надеюсь, что его слава, хоть она, вероятно, не превзойдет моей или вашей, в любом случае превзойдет славу других людей, живущих там, откуда он приехал.

Потом всем троим Отто сказал следующее:

– Мы начинаем новую эпоху в производстве художественного стекла… эпоху, в которой мы будем обращаться к нашим традициям, но в то же время будем внедрять и чужие идеи. Эпоху, в которой мы создадим нечто, что зовется мировым искусством. С этой целью мы здесь в скором времени еще раз попытаемся создать кубок властелинов, называемый diatretum, который никто не мог повторить, поскольку наша задача, то есть предназначение нас, немцев, в первую очередь, подтвердить наше славное художественное прошлое. Но этим мы сейчас не будем заниматься, потому что я планирую с этой целью пригласить одного профессора, который даст детальные объяснения по поводу этого кубка.

Затем он повернулся к стене, а потом опять к слушателям:

– По случаю наступающей новой эры я дам вам новые задания.

Ты, Фриц, немец, твоя рука ни разу не дрогнула.

Ты будешь гранильщиком!

Ты, Храпешко, с Балкан, у тебя мощная грудь.

Ты будешь выдувальщиком!

Ты, Миллефьори, итальянец.

Ты будешь дизайнером!

А я, великолепный Отто, буду давать вам указания по работе и буду придавать форму бесформенным и несовершенным творениям.

Так сказал мастер Отто Фрицу, Миллефьори и Храпешко, поставив перед ними далеко идущие задачи.

Отто нагнулся над отверстием, в которое были вставлены две длинные железные трубки и стал вынимать одну из них. Вытащив, он повернулся к остальным.

– То, что вы видите перед собой, это расплавленное солнце, отныне оно будет освещать наше воображение. Оно будет нашим товарным знаком. Здесь мы родимся и здесь мы умрем. В это расплавленное солнце Храпешко, и вы тоже, внесете свои мечты с помощью своего собственного дыхания. Но это (он понизил голос, чтобы его не услышали за пределами мастерской) мы будем делать тем способом, каким восточные мудрецы, йоги, индусы, брамины, буддисты… очищают свое дыхание.

– А христиане? – спросил Храпешко.

– Что христиане?

– Ну, христианское дыхание?

– Знаешь… – сказал Отто, немного подумав, что следует сказать, – я не вижу, каким образом дыхание христиан может помочь очистить душу и тело от злых мыслей…

– Путем молитвы… – сказан Храпешко.

– Ага! Значит, тут у нас религиозный фанатик? Храпешко замолчал, потому что не слишком хорошо понимал значение слова фанатик.

– Во всяком случае, я научу вас тому, что знаю, потому что ожидаю от вас того, что я от вас ожидаю.

Так говорил им Отто.

А теперь пойдемте поужинаем с бокалом белого леманского вина.

28

– Дыхание рождает жизнь!

Это все, что смог сказать себе Храпешко на следующий день, повторяя про себя слова Отто и растирая опухшие щеки, натруженную грудь и полузакрытыми глазами глядя на раскаленную лаву, которая мало-помалу раздувалась как воздушный шар.

– Дыхание рождает жизнь! Независимо от техники обработки – отливка, цилиндр, полумесяц…

Добавил он.

– Независимо от того, какую технику ты используешь, для дыхания важнее всего, чтобы ты был чистым, пустым и без единой мысли.

Расплавленная масса все росла и росла, а воздуха в груди становилось все меньше и меньше. Масса переливалась разными цветами. И все они были в основном цветá расплавленного солнца. Был желтый, как ад, и зеленый, как рай, был серый, как лик Господа, и красный, как пламя, из которого она родилась; синий, как небо в середине лета, и алый, интенсивно алый.

Когда, у него кончился воздух в груди, когда легкие ссохлись, став маленькими, как у ребенка, а дыхание уже не исходило изо рта, Фриц и Миллефьори подбежали и огромными стальными клещами начали придавать массе форму, пока Храпешко вертел большую железную трубку.

– Браво! Браво! – кричал Отто. – Никому до сих пор не удавалось на одном дыхании сделать такое замечательное стеклянное яблоко! Никому! Браво!

В этот момент Храпешко, вне себя от чрезмерного счастья, громко высказал свой первый тезис:

– То, что человек переживает в момент, когда он дует в раскаленную стекломассу, переносится в саму материю, и в ней после получения окончательной формы всегда есть и всегда пребудет частица дыхания его создателя.

– Ты будто читаешь мои мысли, – сказал Отто. – Никогда не забывайте, что с помощью вашего дыхания вы переносите часть себя и своих мыслей в стекло.

Никогда!

– Я в этом случае представляю себе птицу, – сказал Храпешко, продолжая развивать свой тезис, – естественно, что независимо от того, какую форму примет стеклянный предмет, в конце он будет обладать свойствами птицы и, в конце концов, этот объект будет хотеть, будет стремиться и будет мечтать летать.

– Великолепно. И к тому же предельно ясно, – воскликнул Отто, помогая стеклодувам формовать стекло.

– И что еще? Скажи еще что-нибудь!

– Именно поэтому лучше всего, если тот, кто дает стеклу дыхание и жизнь, представит себе в этот момент птицу, будто он делает не аптекарский пузырек, а птицу.

– Прекрасно… продолжай!

– Нет другой истины, кроме окончательной. Если человек хочет сделать стакан, то должен представить себе стакан, или юную девушку, пьющую холодную воду из стеклянного стакана, чтобы он в конечном итоге получился именно таким, как его замыслил его создатель.