Текст книги "Крутой сюжет 1995, № 1"

Автор книги: Эрик Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Эрик Ван Ластбадер
АМЕРИКАНСКИЙ НИНДЗЯ

1
Экспозиция

События, о которых рассказывается в этой книге, происходят в 1980 году на атлантическом побережье Соединенных Штатов. Главный герой повествования – Николас Линер.

Он полукровка. Его отец, Дэннис Линер, полковник британской армии, был еврей. Мать, которую звали Чеонг – японка. Они встретились в Сингапуре в конце второй мировой войны, но вскоре переехали в Японию, в Токио. Там полковник Линер получил важный пост в администрации союзников, занятой решением проблем демократизации и демилитаризации побежденной страны.

Николас родился в Токио в 1946 году. С детства он жил одновременно в мире двух культур: англо-американской, царившей в школе для детей американских и британских чиновников, и японской, окружавшей его повсюду в этой стране. В двойственности происхождения и воспитания заключается главная проблема Николаса Линера. «Люди Запада никогда не признают тебя до конца своим из-за примеси восточной крови, а японцы будут всегда презирать тебя за европейские черты», – так сформулировала эту проблему Итами, японская аристократка из древнего и знаменитого рода Нобунага.

Отец Николаса вел борьбу с японскими военно-промышленными корпорациями (дзайбацу) и стоявшей за ними тайной милитаристской организацией, обществом Темного Океана (Гэн'ёся-кай). Одним из руководителей этого общества и дзайбацу являлся некий Сацугай. Сложность ситуации заключалась в том, что жена полковника – Чеонг, и жена Сацугая – Итами, были родными сестрами. Сацугай считался военным преступником, так как именно дзайбацу и общество Гэн'ёся втянули Японию в войну против США, Великобритании и Франции. Однако полковник Линер не мог допустить, чтобы Сацугай был предан суду и осужден, следовательно, опозорен. Ведь по законам самурайской чести позор распространился бы тогда на всех ближних и дальних родственников Сацугая, в том числе и на сестру его жены – Чеонг.

С другой стороны, не мог он также мириться с тем, что по мере возрождения японской экономики Сацугай становился все более влиятельной фигурой – ибо взгляды его и тайная политика оставались прежними. Не видя иного выхода из создавшегося противоречия, Дэннис Линер весной 1963 года убил Сацугая. Тогда сын Сацугая – Сайго, который был старше Николаса на один год и который воспитывался отцом в духе ненависти к Линерам, отравил полковника медленно действующим ядом. Он догадался, кто убийца, и рассчитался с ним. Вскоре после смерти мужа осенью 1963 года покончила с собой Чеонг. Тем самым она как бы искупила преступление, совершенное супругом против семьи сестры. Ведь убийство, по каким бы мотивам оно не совершалось, всегда остается убийством – насильственным лишением человека жизни против его воли.

Все эти люди – Чеонг, Итами, Сацугай, Дэннис Линер – были «заложниками чести». Иными словами, их поступками управляло нечто такое, о чем люди современного Запада имеют более чем смутное представление. Конечно, полковник Линер не являлся японцем. Но он так долго жил на Востоке, настолько глубоко изучил восточную культуру и философию, что по своему духу мало чем отличался от азиатов.

Незадолго до смерти Сацугая Николас познакомился с его племянницей Юкио, бывшей на два года старше, чем он. Между ними возникло глубокое чувство. Однако Сайго, который также любил Юкио, похитил ее. Не добившись от девушки взаимности, он утонил Юкио в проливе Симоносеки, правда, об этом стало известно намного позже. Кроме того, он победил Николаса в поединке, использовав секретную мистическую технику ниндзя «кудзи-кири». Таким образом, в жизни Николаса произошли резкие изменения. В том же 1963 году он закончил школу, и поступил в международный университет в Киото, где изучал психологию, эстетику и рекламное дело.

Николас с шестилетнего возраста постигал японские боевые искусства. Сначала он 7 лет занимался дзюдзицу у мастера Танака, потом 3 года практиковал кендзюцу под руководством мастера Муромати. В 16 лет, имея за спиной уже десятилетний стаж, он перешел в школу кендзюцу мастера Кансацу, где стал одним из лучших бойцов. Однажды при всех учениках школы он выиграл поединок у Сайго, приобретя, таким образом, смертельного врага в лице последнего. Мастер Кансацу стал для Николаса не просто учителем боевого искусства, он сыграл роль его духовного отца. Достаточно сказать, что он посвятил Николаса в тайное учение ниндзюцу, так как был на самом деле ниндзя. Надо пояснить в этой связи, что настоящие ниндзя никому из посторонних не объявляют об этом. Коммерческие школы ниндзюцу для иностранцев – это несерьезно, это лишь способ зарабатывания денег. Настоящие хранители традиций старинных «рю» обычно скрываются под видом наставников тех или иных традиционных боевых искусств. Они выбирают самых достойных, самых преданных людей среди своих учеников, и только им передают свои знания и умения в полном объеме.

Николас прозанимался у мастера Кансацу всего один год. После смерти родителей, исчезновения Юкио, поражения в бою от Сайго, учитель отправил его в Киото, снабдив рекомендательным письмом к мастеру фукасиди, главе тайной школы ниндзюцу «Тэнсин Сёдэн Катори-рю». Николас оказался единственным не-японцем за всю многовековую историю школы. Или, лучше сказать, не вполне японцем. Без рекомендации мастера Кансацу его туда никогда бы не приняли, не говоря уже о том, что обнаружить существование этой тайной школы ему вряд ли удалось бы. Так или иначе, его приняли. И как признал впоследствии мастер Фукасиди, Николас Линер оказался лучшим из всех его учеников.

Окончив университет, на что ушло более пяти лет, Николас навсегда покинул Японию. Он поселился в Соединенных Штатах. Здесь, в этом гигантском расовом котле, его происхождение никого не волновало. Американцев больше занимают другие проблемы, среди которых главная формулируется так: «Умеешь ли ты делать деньги?» Если «да», то цвет кожи, разрез глаз, возраст, привычки и увлечения, вероисповедание не имеют никакого значения для окружающих. А если не умеешь, то тогда ты не человек, будь хоть стопроцентным белым и ревностным христианином.

2

Это было первое, что он услышал от них и чего никогда не забывал. Он мог оставаться незамеченным и днем, но ночь была ему другом.

Резкий звук клаксона заглушил остальные ночные звуки: трескотню цикад, грохот волн, обрушивающихся на серый песок и черные камни, дикое карканье потревоженной вороны, дремавшей в зарослях деревьев.

В доме загорелся свет, вырвав из темноты колеблющиеся листья старых платанов, но он уже выскользнул из машины, слившись с тенью, отбрасываемой забором. Теперь ему не составило труда оставаться незамеченным, так как одет он был во все черное: на нем были низкие ботинки, хлопчатобумажные штаны, рубашка с длинными рукавами, плотная куртка, перчатки и маска, скрывающая его лицо. Открытой оставалась лишь полоска для глаз, вокруг них кожа была смазана сажей, смешанной с древесным углем, чтобы не допустить отражения света. Он был слишком хорошо тренирован, чтобы выдать свое присутствие какой-либо мелочью.

На крыльце загорелся свет, в котором сразу запорхали ночные насекомые. В пятне света появился Барри Браум. На нем были джинсы и рубашка с короткими рукавами. В правой руке он держал фонарь.

Не сходя с крыльца, Барри осветил фонарем автомобиль. По поверхности машины скользнул узкий луч и ушел в сторону. Его интересовала причина сработавшей сигнализации.

Барри шумно спустился по каменным ступеням, осторожно перешагнув через первую. Она дала трещину.

Ступая по влажной траве лужайки, он направился к темному силуэту машины. Слева тихо шелестела молодая листва клена, стоявшего у самой ограды. – «Какого черта я связался с „мерседесом“?» – мрачно подумал Барри.

Луч фонаря скользнул по вершине ограды, пробежал по дорожке и уперся в капот «мерседеса».

«Проклятая жара, из-за нее-то и срабатывает сигнализация».

Он снова осмотрелся и поднял капот. Посветив себе фонариком, Барри быстро проверил аккумулятор.

Удовлетворенный, он закрыл капот и обошел машину, проверяя дверцы. Трава вокруг и хромированная поверхность автомобиля не носили ничьих следов. Не обнаружив признаков вторжения, Барри нагнулся и вставил маленький ключ в замок на левой дверце. После поворота ключа снова вернулась звенящая ночная тишина, нарушаемая лишь трескотней цикад и шипением волн, неустанно атаковавших скалистый берег.

Барри уже повернулся к дому, когда ему послышалось, как что-то зашелестело у обрыва, окаймлявшего двор с одной стороны. Этот звук напомнил ему шуршание песка под ногой. Он обернулся, освещая обрыв фонарем, но ничего не увидел.

Барри осторожно обогнул лужайку и вошел в высокую траву, куда редко заходил из-за близости крутого обрыва. Через несколько секунд он уже стоял на площадке из серых гладких камней. Прямо перед собой он видел белую пену волн, шумно накатывающих на берег. «Начался прилив», – подумал Барри.

Вдруг боль пронзила грудь. Барри полетел через спину, будто чья-то рука толкнула его, и упал на скользкие прибрежные камни. Его руки были разведены в стороны, он напоминал маленькую падающую звезду. Он почувствовал острую боль, упав на камни и перекатившись к шумящему океану. Судорожно открывая рот, Барри пытался закричать, но выдавил из себя лишь слабый вздох, у него мелькнула мысль, что он похож на рыбу, попавшую в сеть.

Руки и ноги как будто налились свинцом, в воздухе, казалось, совсем не было кислорода, словно он свалился на чужую планету без скафандра. У него не было сил пошевелиться, и он неподвижно лежал у края пенящегося океана. Барри мрачно подумал, что, наверное, с ним случился сердечный приступ; он пытался вспомнить, как помочь самому себе. Он умирал, мучительно вспоминая…

От скалы мягко и тихо отделилась тень, не потревожив даже цикад и птиц, щебетавших в ночи. Тень склонилась над неподвижным телом, и темные пальцы выдернули что-то черное и металлическое, торчащее под сердцем. По телу пробежала судорога, и оно затихло…

Незнакомец проверил сонную артерию, потом белки закатившихся глаз, затем подушечки пальцев. Затем, подняв труп, выпрямился. Тело в его руках казалось совсем легким. Он бросил свою жертву в глубокую воду, волны тут же поглотили тело.

В одно мгновение незнакомец исчез, как тень, растворившись в ночи и не оставив никаких следов своего присутствия.

* * *

Когда Николас Линер увидел, как из воды вытаскивают распухшее тело бело-синего цвета, он развернулся и пошел прочь от побережья, где начинала собираться толпа зевак.

Мухи яростно жужжали над песком идеальной белизны.

Он шел, загребая ногами песок, как любил делать в детстве, но легче ему не становилось. А ведь был такой спокойный день, но дороге редко сновали машины, как бывает обычно в середине недели, хотя было уже четвертое июля. Он машинально потянулся за пачкой сигарет, забыв, что бросил курить полгода назад. Он хорошо запомнил день, так как именно тогда оставил работу.

Николас Линер приехал в агентство холодным, мрачным зимним днем и зашел в свой офис лишь для того, чтобы положить дипломат, который подарил ему Винсент без всякого повода, – это случилось через несколько месяцев после его дня рождения и давно после очередного повышения по службе. Затем вышел, прошел сквозь толпу любознательных сослуживцев и кивнул Лиле, своей секретарше, затем пошагал по длинному коридору, залитому светом неоновых ламп. Когда на самом деле он принял это решение? Точно он и сам не знал. В голове не было никаких мыслей, как в пустой чашке из-под ночного кофе. Не о чем было даже вспомнить.

Он молча прошел мимо двух охранниц, замерших у дверей из красного дерева, словно сфинксы у подножия пирамид. Они хорошо знали свое дело. Он постучал и вошел.

Голдмэн говорил по синему телефону, что означало разговор с высокопоставленным клиентом. Николас уставился в окно. «Все они сегодня высокопоставленные», – подумал он. Были дни, когда присутствие на тридцать шестом этаже давало преимущество, но не сегодня. Небо, затянутое облаками, казалось опрокинутой свинцовой чашей. Наверное, к вечеру опять пойдет снег.

– Ник, мой мальчик! – воскликнул Голдмэн, положив трубку. – По-видимому, у тебя что-нибудь особенное, коль ты пришел в такую рань! Ты знаешь, кто мне звонил? – Он всплеснул руками, будто хотел взлететь. – Держу пари, что не догадаешься. Я скажу тебе. Это был Кингсли. – Его глаза расширились. Они всегда расширялись, когда он был возбужден. – Знаешь, что он сказал? Он мне все уши прожужжал про тебя и компанию. Уже есть первые результаты. Есть реальные улучшения. Это его подлинные слова.

Шестидесятилетний Сэм Голдмэн выглядел не больше, чем на пятьдесят. Его продолговатое, с резкими чертами лицо обрамлялось густыми, зачесанными назад седыми волосами, на щеках ямочки. Это было гордое лицо с большими коричневыми глазами, длинным носом и широким ртом. Голдмэн любил контрасты. Он был в голубой рубашке с каштановым итальянским платком на шее. Голдмэн знал толк в одежде.

Глядя на него, Николас понял, как трудно ему будет решиться на это.

– Я рад, Сэм, – сказал он.

– Отлично. Садись, – Голдмэн указал на массивное кресло, стоящее перед огромным столом. Самому ему не очень нравилось это кресло, но все клиенты предпочитали сидеть в нем.

– Нет, спасибо, я останусь здесь. – Николас понял, что если сядет, то будет еще тяжелее сказать то, что хотел. – Я ухожу, Сэм.

– Уходишь? Ты уже решил пойти в отпуск? Ты на посту генерального директора всего шесть месяцев…

– Семь.

– Какая разница? И ты хочешь в отпуск? О'кей, иди. А куда ты поедешь?

– Думаю, ты не понял меня, Сэм. Я ухожу из компании. Беру отставку.

Голдмэн заерзал на стуле и посмотрел в окно.

– Отставка, Ник? Отставка? Какая отставка? Я не могу поверить. У тебя здесь все. Все! Ты знаешь, какую прибыль принесет компания?

– Мне это безразлично, Сэм.

– Двести тысяч долларов, Ник. Зачем тебе уходить?

– Я устал, Сэм. Честно.

Голдмэн тряхнул головой, что означало недоумение.

– Ты хочешь вернуться в Японию?

– Пока я не думал об этом. – Николас был больше благодарен, чем удивлен. Голдмэн обычно не интересовался такими вещами. – Не знаю.

– Тогда ничем не могу тебе помочь.

– Ничем, Сэм.

Голдмэн вздохнул.

– Эдна будет очень расстроена.

* * *

Николас рано приехал на побережье залива Бридж. Он старался держаться от всего на приличном расстоянии. От всего, что касалось компании и прочего. Даже выловленный утопленник не мог нарушить его уединение в себе.

Люди по-прежнему продолжали стекаться на побережье, привлеченные воем сирен. Растущая толпа зевак суетилась возле линии прибоя, на их лицах отвращение смешивалось с любопытством. Николас пытался сосредоточиться на шуме прибоя, пенящегося и грохотавшего прямо перед ним, но это ему плохо удавалось, поскольку вокруг все звенело от возбужденных людских голосов. Для них это было кратковременным развлечением, шансом узнать первыми новости, чтобы рассказать потом друзьям: «Эй! Видели это? Я был там. Я видел, что случилось». Для них это так же важно, как если бы Элизабет Тэйлор со свитой посетила пляж, потом все они вернутся к своему мартини со льдом.

Дом, где он жил, был построен из кирпича кофейного цвета и покрыт серой обветшалой дранкой, с большими плексигласовыми окнами. Он был похож на остальные дома, стоявшие вдоль побережья. Справа вплотную к нему подступал песочный пляж, так как дом стоял на окраине. Еще до декабря он стоил четверть миллиона долларов, но после холодной зимы его вид сильно ухудшился. Хозяева до сих пор пытались подкопить денег на ремонт.

Волны становились все выше, прилив продолжал усиливаться, и Николас почувствовал, как холодная морская вода начала лизать подошвы сандалий. Отвороты джинсов, подвернутые несколько раз, забились мокрым песком. Он подошел к зарослям кустов в тот момент, когда оттуда выскочила какая-то фигура и столкнулась с ним. От неожиданности Николас опрокинулся на спину и почувствовал, как что-то тяжелое навалилось на него.

– Какого черта вы не смотрите, куда прете? – грубо крикнул он, сев на песке.

– Простите, я случайно.

Первое, что он увидел, было ее лицо, потом он почувствовал запах духов, голос незнакомки был так же сух, как голос Дина Хулсана. Лицо девушки находилось совсем рядом. Глаза сперва показались ему карими, затем он разглядел, что в них больше зеленого, чем коричневого. В левом глазу виднелись красные прожилки. Кожа девушки была нежной и гладкой. Нос довольно широк, что говорило об упрямом характере. Полные губы свидетельствовали о врожденной чувственности.

Николас взял ее за руку и поднялся вместе с ней.

Девушка тотчас отступила, скрестив руки на груди.

– Не стоит этого делать, – она по-прежнему смотрела ему в глаза, оставаясь неподвижной. Пальцами она потерла запястье, как будто он схватил ее слишком сильно.

– Мы не встречались раньше? – спросил Николас.

Губы девушки растянулись в лукавой улыбке.

– Вы не могли бы придумать что-нибудь оригинальнее?

Николас щелкнул пальцами.

– В офисе Сэма Голдмэна. Зимой. – Он кивнул головой. – Я не могу ошибиться.

В глазах девушки сверкнул огонек при упоминании имени Сэма, они посветлели, как будто приподнялась какая-то невидимая завеса.

– Я знаю Сэма Голдмэна, – сказала она медленно. – Я делала для него кое-какую работу. – Девушка приложила к губам тонкий палец с накрашенным светлым лаком ногтем.

– Вы – Николас Линер, – сказала она, и когда он кивнул, указала в его сторону пальцем. – Он постоянно говорит о вас.

Николас улыбнулся.

– Но все-таки вы не помните нашей встречи.

Девушка пожала плечами.

– Не знаю. Иногда я так погружена в работу…

Николас рассмеялся. На какое-то мгновение она показалась ему всего лишь школьницей, он почувствовал в ней скрытую детскую непосредственность.

– В океане нашли утопленника.

– Да? Кто он?

Николас пожал плечами.

– Не имею понятия.

– Неужели вам не интересно? – спросила она беззаботно. – Должно быть, это кто-то из здешних. Здесь довольно опасное место.

– Меня это мало интересует.

На ней были короткие джинсы бирюзового цвета, простая рубашка без рукавов, которая прекрасно сочеталась с цветом глаз девушки. Талия у нее была тонкой, ноги длинными и изящными. Она двигалась, как танцовщица.

– Но кое в чем вы, по всей видимости, заинтересованы, – сказала она спокойно, – что, если мы прогуляемся вместе?

– Пойдем, – сказал Николас. – Я весьма польщен.

Юстина была рекламным оформителем, она жила в четвертом доме от пляжа и ей нравилось в летние месяцы работать вдали от города.

– Я ненавижу Нью-Йорк летом, сказала она Николасу за стойкой бара, когда они встретились на следующий день. – Знаешь, однажды я просидела все лето в кабинете без кондиционера, не выходя на улицу. Я боялась, что сойду с ума. Еду мне носили, офис был завален работой, которую я едва успевала перелопачивать. Я ужасно устала. В конце концов я не выдержала и первым же утренним рейсом вылетела в Париж. Через две недели они нашли меня и там. – Она отвела взгляд в сторону. – Тем не менее, когда я вернулась в компанию, бешеная гонка уже закончилась.

Солнце начинало опускаться. Море окрасилось в темнокрасный цвет и переливалось в лучах еще яркого солнца.

Юстина молчала, продолжая неподвижно сидеть в кресле.

– Мне очень нравится двор университета, – начал Николас, решив нарушить тягостную тишину. – Конечно, это было всего лишь в начале февраля, но я представляю, как хороши летом эти газоны с красными магнолиями и густые зеленые кроны старых дубов. Студенты – народ весьма любознательный и проявляют искренний интерес, стоит только увлечь их. Кажется, они были очень удивлены, что я добивался от них знаний в достаточно полном объеме. Другие профессора не так уж много уделяли студентам внимания, они больше интересовались собственными работами.

– Значит, тебе нравится преподавать?

– Я не задумывался над этим. – Он налил себе джину с тоником и выжал лимон в наполненный льдом стакан. – Еще мне кажется, что некоторые профессора затягивают семестр. Все это я могу заметить только потому, что они не придают мне особого значения и не принимают меня всерьез. Для них главным является публикация их собственных работ. Педагогика – лишь необходимая реальность, с которой они вынуждены сталкиваться каждый день. – Он пожал плечами. – Мне кажется, они возмущены моим назначением. Я читаю лекции наравне с ними без всякого педагогического образования.

– Так кто же ты? – Ее лицо находилось очень близко, глаза ее блестели. – У тебя азиатский тип лица, глаза и широкий подбородок выдают тебя.

– Мой отец родился в Англии, – сказал Николас. – Он был евреем и ему пришлось изменить фамилию, чтобы заниматься бизнесом, а затем пойти служить в армию. Он был полковником.

– Как его звали? Я имею в виду его подлинную фамилию.

– Не знаю. Он никогда не говорил об этом. «Николас, – сказал он мне однажды, – какое значение имеет фамилия человека? Человек, который будет говорить тебе о важности своей фамилии, обыкновенный лжец».

– А твоя мать?

– Она была чистокровной японкой.

* * *

Доктору Дифорсу не нравилось лето, которое лишь прибавляло забот. Поток отдыхающих из города не переставал поражать его, казалось, сюда стекалось все население восточной части Манхэттена, отдыхающие напоминали стаи гусей, мигрирующих зимой на юг.

Доктор Дифорс мало знал о Манхэттене, вот уже пять лет он почти безвылазно жил в своем домике, делая лишь редкие визиты к своему другу Нату Грауману, главному медицинскому эксперту Нью-Йорка.

Сэму нравилось здесь. У него были дочери, регулярно посещающие его со своими семьями. Жена умерла десять лет назад от лейкемии, воспоминанием о ней осталась лишь старая фотография. Сэм работал доктором в медицинском заведении Флауера, где его любили за скрупулезность и изобретательность. Флауер предлагал перейти в главное управление, но ему больше нравилось на побережье. Здесь жили его друзья, богатые и добрые люди, хотя больше всего он ценил одиночество. Он давно понял, что испытывал счастье только оставаясь наедине с самим собой. Но была у него в жизни одна беда – его не переставали мучить ночные кошмары, которые подкрадывались тайком, как ночной вор-взломщик. Часто он просыпался среди ночи в поту, насквозь мокрая пижама прилипала к телу. Он пытался отвлечься, бороться, но все было напрасно. В такие минуты Сэм вставал с постели, готовил себе чашечку горячего какао и читал новеллы Раймонда Чандлера, которые немного успокаивали его, и через полчаса он снова засыпал.

Доктор Дифорс потянулся, чтобы хоть как-то заглушить острую боль, пронизывающую спину. «Это, наверное, от многочасовой работы», – подумал он. Перед ним лежали исписанные листы его труда, которые он снова и снова внимательно просматривал. Больше всего на свете он любил жизнь. Чтобы понять это, ему не обязательно было становиться доктором. Войны в Тихом океане с него было достаточно. День за днем, из своей палатки, разбитой в джунглях во время войны на Филиппинах, он мог видеть маленьких одноместных самолетов-камикадзе, груженых 2650 фунтами взрывчатки, которые отправлялись в атаку на американские корабли. Доктору Дифорсу казалось, что из обломков этих самолетов можно было бы выстроить мост между Западом и Востоком. Японцы называли их «ока» – цветками вишни. Но американцы прозвали их «бака» – живыми бомбами. В сознании западных людей не было места для понимания старых самурайских обычаев. Доктор Дифорс никогда не забудет хокку, сочиненную двадцатидвухлетним камикадзе перед смертью. Таким был обычай: «Когда мы падаем вниз, мы похожи на цветки вишен, опадающие весной, чистые и лучезарные!». Так японец думал о своей смерти. Самурай рожден для того, чтобы с честью умереть в сражении.

Жизнь доктора была размеренная, и только ночные кошмары впивались в него, как вампиры, поднявшиеся из могил.

Доктор Дифорс подхватил папку со всем содержимым, вышел из дома и направился по главной улице к одноэтажному зданию из красного кирпича, где находилась пожарная часть, затем свернул к полицейскому управлению.

На полпути он столкнулся с Николасом, вышедшим со свертком из автоматических дверей супермаркета.

– Привет, док. Как дела?

– Отлично. Я иду повидать Рэя Флорума. – Они встретились, как обычно встречаются знакомые, спешащие по делам. Вообще, в таком маленьком городке трудно было не иметь знакомых.

– Слышал об утопленнике, найденном вчера?

– Да, – доктор Дифорс быстро отвернулся и сплюнул. Он был рад встрече. Во-первых, ему хотелось оттянуть время свидания с Флорумом, которого он немного побаивался, во-вторых, ему нравился Николас. – Ты, наверное, его знаешь. Он жил недалеко от тебя.

– Догадываюсь.

– Его фамилия – Браум. Барри Браум.

Николас на какое-то мгновение почувствовал легкое головокружение, он вспомнил слова Юстины, сказанные на пляже в тот день, когда они встретились: «Довольно-таки опасное место». Она и не догадывалась, насколько была права.

– Да, – медленно сказал Николас. – Я знал его. Одно время мы работали вместе в рекламном агентстве.

– Прости меня, Ник. Ты хорошо знал его?

Николас задумался. У Браума был великолепный аналитический ум. Он разбирался в публикациях лучше всех в агентстве. Какое потрясение узнать, что его больше нет в живых!

– Довольно хорошо, – задумчиво ответил он.

* * *

В сумерках звучала медленная музыка. Пальцы Юстины дрожали, когда он впервые взял ее за руку и новел на крыльцо. Все было замечательно. Они танцевали весь Вечер. Юстина с удовольствием танцевала и прекрасно чувствовала ритм.

Они стояли на крыльце, касаясь друг друга плечами, когда она сказала:

– Всему в своей жизни я обязана книгам. Сначала я едва ли в чем разбиралась. Пока моя сестра, умеющая отлично ладить с людьми, ходила на различные вечеринки, я проглатывала одну книгу за другой. Это продолжалось недолго. Нет, я не бросила читать, но стала выбирать книги. – Юстина засмеялась так счастливо, что даже удивила его. – О, я словно бы поднималась по лестнице! Сперва – Гримэйк, потом – Говард, особенно любила Робин Гуда. Однажды, когда мне было уже шестнадцать, мне попалась книга маркиза де Сада. Я была просто очарована им. Почему-то мне пришло в голову, что свое имя я заслужила любовью к книжным рыцарям. Я спросила об этом маму. Она сказала: «Знаешь, нам с отцом просто понравилось это имя». Как я потом жалела, что задала этот вопрос! Моя фантазия была лучше реальности. Они оба оказались просто банальными людьми.

– Твой отец американец?

Юстина повернула к нему лицо, которое осветил тусклый свет фонаря.

– Настоящий американец.

– Чем он занимался?

– Пойдем в дом, – сказала она, отвернувшись. – Я замерзла.

* * *

На фотографии был изображен коренастый мужчина с массивной челюстью и бесстрашными глазами. Под снимком было написано: Стенли Толлер, начальник полиции 1932–1964. Рядом с фото висела обрамленная в рамку копия картины Нормана Рокуэлла «Беглец».

Кабинет был в форме правильного куба с двойными окнами, выходящими во двор. В это вечернее время двор был пуст.

– Оставьте свои медицинские термины, док, и объясните все на нормальном английском языке, – сказал лейтенант Рэй Флорум, начальник полиции западного побережья Бриджа. – Так что вы хотели сказать об этом утопленнике?

– Я пытаюсь объяснить вам, – медленно и терпеливо разъяснял доктор Дифорс. – Этот человек умер не от того, что захлебнулся.

Рэй Флорум откинулся на спинку высокого деревянного стула, тот затрещал под его тяжестью. Лейтенант был грузным человеком, что являлось причиной насмешек сослуживцев. У него было широкое округлое лицо с кожей темно-коричневого цвета, узкие, словно постоянно прицеливающиеся глаза и большой красный нос, пепельные волосы были подстрижены ежиком. Он носил коричневую форменную рубашку не потому, что ему это нравилось, а потому, что должен был носить.

– Что же дальше, – сказал Флорум, растягивая слова. – От чего он умер?

– Он был отравлен, – сказал доктор Дифорс.

Флорум откинулся на стуле, скрестив руки на животе.

– О'кей, док. Я весь внимание.

– Этот человек умер прежде, чем коснулся воды, – вздохнул доктор Дифорс. – Это не скроется от глаз Флоуера, а тем более медицинских экспертов. – Флорум хмыкнул, но промолчал. – Взгляните – на груди этого человека есть маленькая колотая рана, которую можно было бы принять за повреждение, полученное от удара о камни. Эта рана натолкнула меня на мысль взять анализ крови из аорты, где скапливается яд; смерть наступила примерно через двадцать минут. Это какой-то необычный яд, вызывающий аритмию сердца.

Флорум щелкнул пальцами.

– Ясно! Сердечный приступ.

– Да.

– Вы уверены?

– Насчет яда, да. Я сделал несколько тестов. В ином случае я бы не пришел сюда. Кроме того, я установил, что то, чем был проколот убитый, должно было остаться в его теле.

– Выходной раны нет?

– Нет.

– Оно могло выскочить от удара. Или в море…

– Или было вытащено из тела после того, как оно упало.

– Что вы говорите, док… – Он сделал паузу, отбросив снимки в сторону. – Этот парень Барри Браум, работавший одно время в агентстве Сэма Голдмэна, был убит? Да еще таким способом? Зачем? Он жил один. Ни жены, ни друга… – Флорум замялся. – У него есть сестра в Куинсе, с которой мы уже разговаривали. Мы обыскали дом. Ничего. Никаких следов взлома, ничего не пропало. Машина стоит на том же месте, где он ее оставил. Словом, ничего.

– И все – таки все было именно так, – сказал доктор Дифорс, зная, что он подобрался, наконец, к тому моменту, которого боялся с тех нор, как обнаружил рану и взял анализ крови покойного. Это невозможно, говорил он себе, но тесты свидетельствовали об обратном. Он по-прежнему сидел в комнате с Рэем Флорумом, но мысленно находился далеко.

– Этот яд, – продолжал доктор, – очень специфичный. – Он вытер ладони о брюки. Давненько он не замечал, чтобы его ладони потели. – Мне приходилось с ним встречаться, когда я служил в армии.

– Во время войны? – спросил Флорум. – Но боже ты мой, это было тридцать пять лет назад. Вы хотите сказать…

– Я не могу забыть этот яд, Рэй, сколько бы лет не прошло. За одну ночь погиб весь патруль. Пять человек. Только одному удалось добраться до лагеря. Мы не слышали выстрелов, не было никаких лишних звуков, кроме щебетания птиц и трескотни насекомых. Тишина была поразительная после того, как нас целую неделю обстреливали с утра до вечера. – Доктор Дифорс глубоко вздохнул, прежде чем продолжить.

– Как бы то ни было, солдаты принесли ко мне выжившего патрульного, совсем еще мальчишку. Ему было не больше девятнадцати. Он был еще жив, и я стал работать над ним. Я пытался спасти его, делал все возможное, но это оказалось бесполезным. Он умер на моих глазах.