Текст книги "Журнал «Если», 1994 № 04"

Автор книги: Эрик Фрэнк Рассел

Соавторы: Уильям Тенн,Владимир Войнович,Мишель Демют,Майкл Коуни,Йохан Хейзинга,Джудит Меррил,Леонид Гозман,Александр Суворов,Татьяна Гаврилова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Йохан Хейзинга
НОМО LUDENS

Игра, по мнению редакции журнала «Если», есть величайшее изобретение человечества, и мы не раз публиковали материалы, посвященные этому древнему и увлекательному занятию. Сегодня мы с удовольствием представляем читателям нашего союзника, выдающегося голландского философа и историка, чей труд «Человек играющий» стал настольной книгой ученых, занимающихся проблематикой игры как части мировой культуры.

Книга Й. Хейзинги вышла в 1938 году, незадолго до начала войны, и стала апологией оптимизма, противостоящей «истерической взвинченности», наступлению разрушительных сил.

Литературный компендиум этой работы – жанр, неоднократно появлявшийся на страницах нашего журнала – подготовила Наталия Сафронова.

Когда мы, люди, оказались не столь разумными, как наивно внушал нам светлый XVIII век, для наименования нашего вида рядом с Homo sapiens поставили еще Homo faber – человек-созидатель. Второй термин был менее удачен, ибо созидателями можно назвать и некоторых животных. Что справедливо для созидания, справедливо и для игры: многие животные любят играть. Все же мне представляется, что Homo ludens, человек играющий, выражает такую же существенную функцию, как человек созидающий, и должен занять свое место рядом с Homo faber.

С давних пор шел я все определеннее к убеждению, что человеческая культура возникает и развертывается в игре и как игра. Игра старше культуры. Психология и физиология давно занимаются наблюдением, описанием и объяснением игры животных, детей и взрослых. Они пытаются установить природу и значение игры и отвести игре подобающее место в плане бытия. Они ставят вопрос: почему и для чего происходит игра? Я воздерживаюсь от психологической интерпретации игры, как бы важна она ни была. Цель этого сочинения – показать, что правомерность обзора всей человеческой культуры sub specie ludi (под знаком игры) есть нечто большее, чем просто риторическое сравнение. Великие движущие силы культурной жизни уходят корнями в почву игрового действия. Сама по себе мысль эта не нова: каждый поэт сравнивал мир с театром, где всякий играет свою роль. Нам предстоит открыть игру в ее подлинном, чистом виде как основание и фактор культуры в целом.

МАСКИРОВКА ИДИЛЛИЕЙ

Государство никогда не бывает только учреждением ради пользы и интересов. Оно застывает на зеркальной поверхности времен, как морозный узор на оконном стекле, – таким же причудливым, таким же преходящим, таким же по видимости определенным необходимостью. На самом же деле в нагромождении власти, именуемой государством, воплощается культурный импульс, возбуждаемый самыми разнородными и взаимно не связанными силами. Государство ищет затем оправдания в самом себе, например, в величии рода или в превосходстве народа. В выражении своего принципа государство самыми различными путями выдает свою фантастическую природу вплоть до абсурда и самоуничтожающих действий. Этот иррациональный характер, маскируемый притязаниями на священное право, в высокой степени проявила Римская мировая империя. Ее социальное и экономическое устройство было гнилым и бесплодным. Вся система снабжения, государственный аппарат и просвещение концентрировались в городах ради блага незначительного меньшинства. Римляне продолжали закладывать и строить сотни городов даже на краю пустыни, не задаваясь вопросом, могут ли эти города вообще развиваться.

Храмы для отправления религиозного культа; залы и базилики для государственной службы и судопроизводства, которые постепенно вырождались и глохли в тисках системы вымогательства и давления сверху; цирки и театры для кровавых, варварских зрелищ и жалких драматических спектаклей; бани для расслабляющего ухода за телом – все это вместе едва ли образует подлинную и основательную культуру. Большая часть всего этого ориентировалась на показ, служила развлечению либо тщеславному великолепию.

На всей этой цивилизации лежит фальшивый, внешний глянец. Религия, искусство, литература снова и снова должны были с преувеличенной настойчивостью уверять, что с Римом и его подопечными все в полном порядке, что его изобилие гарантировано, а в его победоносной мощи нет никакого сомнения. Во всем есть доля несерьезности, маскировки идиллией – именно этим культура выдает свой упадок. Ее игровой элемент выходит далеко вперед, но не выполняет больше органической функции в жизнедеятельности общества.

Политика императоров также исходила из потребности постоянно и громко пропагандировать благо общества в старых сакральных игровых формах. Однако разумные мотивы только отчасти определяют политику Империи; впрочем, где и когда бывает иначе? Соображения пользы подчинены некоему священному идеалу. Победы, лавры, бранная слава суть цели сами по себе, священная миссия… Каждый народ преподносит войны, которые он вел или пережил, как борьбу за свое существование. Но в истоках борьбы за существование стоит чаще всего не столько голод, сколько зависть к чужому могуществу и славе.

Игровой элемент Римского государства наиболее ярко предстает в лозунге «Panem et circenses» («Хлеба и зрелищ») – выражение того, чего требовал народ от государства. Современное ухо склонно слышать в этих словах не более чем требование безработных о пособии и билетах в кино. Однако же слова эти означали нечто большее. Римская публика не могла жить без игр. Для нее они были такой же основой существования, как и хлеб. Ведь это были священные игры, и народ имел на них священное право. Игровой фактор продолжал жить в своем архаическом облике, хотя и утратил мало-помалу всю свою действенность. Императорская щедрость выродилась в колоссальные пожертвования и развлечения для нищего городского населения.

Щедрые подарки горожанам не были уделом одного императора. Десятки граждан соревновались в том, чтобы строить и дарить залы, бани и театры, раздавать провизию, учреждать или снаряжать игры – все в непрерывно растущих размерах, – и все это адресовалось потомкам в хвалебных надписях. Какой дух побуждал ко всему этому? Дарить ради славы и чести, ради того, чтобы превзойти, побить соседа, – вот древний фон римской культуры, который сквозь все это просвечивает.

Игровой элемент римской культуры отчетливо выявляется в формах литературы и искусства. Литературу отличают высокопарный панегиризм и выхолощенная риторика. В изобразительном искусстве – поверхностная декоративность, скрывающая тяжелую структуру, стенные росписи, в которых довольствуются легковесными жанровыми картинами или впадают в расслабленную элегантность. Последняя фаза античного величия Рима носит печать фальшивой серьезности. Жизнь стала игрой культуры.

АКТЕРЫ НА ПОЛИТИЧЕСКОЙ СЦЕНЕ

Различие игры и неигры в явлениях цивилизации становится все труднее выявить, по мере того как мы приближаемся к нашему собственному времени. Еще не очень давно организованная политическая жизнь в ее парламентском демократическом облике была полна несомненных игровых элементов. Например, атмосфера и нравы парламентской жизни в Англии всегда были вполне спортивными. Дух товарищества позволял даже самым яростным противникам шутить друг с другом сразу же после дебатов. Лорд Хью Сисил заявил в юмористической форме, что епископы в верхней палате нежелательны, продолжая в это же время приятную беседу с архиепископом Кентерберийским. К игровой сфере парламента относится и фигура gentlemen’s agreement (джентльменского соглашения). В этом элементе игры есть смысл видеть одну из сильных сторон парламентаризма, во всяком случае в Англии. Игровой фактор английской парламентской жизни явствует из дискуссий, традиционных форм собрания и связан со всей системой выборов.

Игровой элемент очевиден и в американских политических нравах. Еще задолго до того, как двухпартийная система в Соединенных Штатах приняла характер двух teams (спортивных команд), чье политическое различие для постороннего едва ли уловимо, предвыборная пропаганда здесь полностью вылилась в форму больших национальных игр.

Эмоциональный характер американской политики лежит уже в истоках народного характера, который никогда не скрывал своего происхождения из примитивных отношений среди пионеров. Слепая верность партиям, тайная организация, массовый энтузиазм, сочетаемый с детской жаждой внешних символов, придают игровому элементу американской политики нечто наивное и спонтанное.

Если во внутренней политике нынешних государств встречается достаточно следов игрового фактора, то их внешняя политика, на первый взгляд, дает мало поводов думать о сфере игры. Но сам по себе факт, что политическая жизнь наций выродилась до неслыханных крайностей насилия и опасности, не дает основания исключить и здесь понятие игры. Игра может быть жестокой и кровавой, игра зачастую бывает фальшивой. Каждая правовая или государственная общность обладает рядом признаков, которые связывают ее с игровой системой. На взаимном признании принципов и правил, которые на практике действуют как правила игры, держится система международного права. Целостность систем покоится только на воле к участию в игре. Соблюдение норм международного права всегда в высокой степени зависело от отношения к понятиям чести, приличия и хорошего тона Не напрасно в развитии европейского военного права значительное место занял кодекс рыцарских понятий о чести.

Однако именно современная война, похоже, утратила всякое соприкосновение с игрой. Высокоцивилизованные государства без зазрения совести исповедуют pacta non sunt servanda (договоры не выполняются). В политике наших дней, которая базируется на крайней подготовленности и – если понадобится – крайней готовности к войне, вряд ли можно теперь узнать даже намек на древние игровые отношения. Все, что связывало битву с празднеством и культом, исчезло из современной войны, а с этим отчуждением игры война утратила и свое место как элемент культуры.

Не может прийти в голову мысль об игре, если встать на позицию тех, кто подвергся нападению, кто борется за свои права и свободу. Почему в этом случае исключается сравнение борьбы с игрой? Потому, что борьба имеет здесь нравственную ценность, и потому, что в нравственном содержании есть момент, где квалификация игры теряет свое значение. В критериях этики вечное сомнение – «игра или всерьез» – находит во всяком отдельном случае свое разрешение. Кто не признает объективной ценности права и нравственных норм, тот никогда не найдет выхода из этого сомнения Игра как таковая лежит вне сферы нравственных норм. Сама по себе она ни добра, ни дурна. Однако человек должен решить, предписано ли ему действие, на которое его толкает воля.

Подлинная культура требует всегда и в любом аспекте a fair play (честной игры). Нарушитель правил игры разрушает саму культуру. Чтобы содержание культуры могло быть созидающим или подвигающим ее, оно должно быть чистым, исключающим отступничество от норм, предписанных разумом, человечностью или верой. Подлинная игра исключает всякую пропаганду. Она содержит цель в самой себе. Ее дух и ее атмосфера – радостное воодушевление, а не истерическая взвинченность. Сегодня пропаганда, пытающаяся завладеть каждым участком жизни, действует средствами, которые ведут к истеричным реакциям масс. Поэтому она не может рассматриваться как выражение духа игры, даже принимая игровые формы. Это всего лишь фальсификация игры.

В МАГИЧЕСКОМ КРУГЕ

Кто говорит «состязание» – говорит «игра». И игровые качества, и состязательные по сей день сквозят в самых различных формах правовой жизни Правосудие совершается в некоем «дворе». Этот «двор», как и прежде, остается в полном смысле слова «священным кругом», в котором восседали судьи, как это можно было видеть на щите Ахилла. Любое место, где свершается правосудие, отгорожено от повседневной жизни, как бы выключено из нее. Это настоящий магический круг, игровое пространство, в котором временно упраздняется привычное социальное подразделение людей. На время они становятся неприкосновенными.

Судьи и в наши дни, прежде чем приступить к отправлению правосудия, выходят за рамки «обыденной» жизни, облачаются в мантию или хотя бы надевают парик. Парик не просто реликт старинного церемониального облачения. По своей функции он может быть поставлен рядом с примитивными танцевальными масками первобытных племен Как и маска, он делает человека «другим», «не этим». Британский мир с его всегдашним почтением к традиции сохраняет в своем правосознании и другие стародавние черты. Элементы спорта и юмора, которые в судопроизводстве у британцев особенно распространены, вообще принадлежат к фундаментальным чертам всей правовой практики Эти черты не выветрились даже из сознания нидерландской нации. «Be a good sport» («Будьте же спортивным»), – говаривал американский бутлеггер в дни сухого закона таможенному чиновнику, составляющему на него протокол. Нидерландец так же требует от юстиции «спортивного поведения».

Вот, скажем, брабантский контрабандист, представ перед судом по обвинению в преднамеренной попытке задавить полицейского на своем автомобиле, заявляет: «Чтобы избежать наезда, я вывернул налево».

Полицейский это отрицает.

Обвиняемый: «Ну, будьте же честным и спортивным».

Эти беглые замечания говорят о взаимосвязи правосудия и игры. Судебная тяжба есть борьба, спор о справедливости и несправедливости, вине и невиновности, о победе и поражении. Элемент счастливого случая, удачи, шанса, а значит, и элемент игры, выступает на первый план тем решительнее, чем дальше мы уходим в глубь веков, ко все более примитивному правосознанию. Первобытная связь права, жребия и азартной игры прослеживается в традициях многих народов.

Рассмотрим в качестве примера состязания в барабанной игре или военные поединки гренландских эскимосов. Этот обычай, сохранявшийся до недавнего времени, говорит о том, что функция культуры, которую мы называем правосудием, все еще не утратила природы игры.

Если один эскимос имеет претензии к другому, он вызывает обидчика состязаться в игре на барабане или в пении. Члены племени или клана, нарядно одетые, приходят на праздничную сходку. Противники поют друг другу поочередно бранные песни под аккомпанемент барабана, упрекая друг друга в совершенных поступках. При этом допускаются самые чудовищные обвинения, клевета (один исполнитель перечислил всех соплеменников, которых в голодное время съели якобы жена и теща его противника). Песенный диалог сопровождается оскорблениями друг друга, иногда и дракой. Собравшиеся подстрекают состязающихся, хлопая в ладоши, подпевая. Бывает, поединки длятся годами, обе стороны придумывают все новые обвинения друг другу. Собрание зрителей решает, кого признать победителем. Иногда семье побежденного приходится оставлять стойбище.

Иной формы правосудия племена не ведают. Даже убийства проходят тот же «суд». Никаких официальных решений после песенной баталии не выносится. Иногда допускаются формы физического насилия: привязывание к столбу, побои и др. Для улаживания конфликта порой служат кулачный бой или борьба.

Итак, мы имеем дело с культурной практикой, которая выполняет функцию права в законченной форме и одновременно является самой настоящей игрой. Барабанные поединки составляют в общинной жизни главное развлечение Если нет спора, поединок начинают потехи ради.

СОСТЯЗАНИЕ В МУДРОСТИ

Стремление быть первым выражает себя в таком количестве форм, сколько возможностей предоставляет общество. Состязания различны, как и «призы», ради которых идет борьба. Пожалуй, еще яснее, чем в областях права и войны, проявляется единообразие форм архаической культуры при состязаниях в знании и мудрости. Для раннего человека что-то «мочь» или «сметь» означало власть, а что-то «знать» – власть магическую, ибо всякое знание находится в прямой связи с самим миропорядком.

Поэтому во время священных празднеств люди состязались в подобном знании, произнесенным словом оживляя влияние на миро-эой порядок. Состязания в священном знании коренятся в самой толще культа и составляют его существенную часть. Вопросы, которые задавали поочередно или в ответ на вызов жрецы во время жертвоприношения, были загадками в самом полном смысле этого слова, аналогичными по форме и тенденциям загадке как социальной игре. Функции подобных сакральных состязаний выступают особенно отчетливо в ведийской традиции: брахманы состязаются в «знании начал» или «произнесении священных истин». Различные песни Риг-веды заключают в себе прямое поэтическое отражение таких состязаний. Часто вопросы касаются космических явлений, а разгадка ставит их в смысловую связь с ритуалом жертвоприношения.

«Я спрашиваю тебя о крайней границе земли. Я спрашиваю тебя, где пуп мироздания…»

Нам не дано определить в этих свидетельствах древнейшей экзальтации и восторга перед тайнами бытия разделительную грань со священной поэзией, мудростью, мистикой и рядящимися в покров тайны словесами. Но в этих культовых состязаниях в игровой форме рождается философия. Космогонический вопрос: как могло появиться то, что есть в мире, – один из первых вопросов, всегда занимавших человеческий ум. Подобные вопросы приходят на ум каждому ребенку в возрасте шести лет, что засвидетельствовано современной экспериментальной детской психологией. Откуда берется ветер? Кто гонит воду в реке?

Самой высшей мудростью считалось задать такой вопрос, на который никто бы не ответил. Загадка в мифологических или ритуальных текстах почти всегда бывает роковой, в разрешение которой вовлекается сама жизнь. Жизнь есть ставка в игре и выигрыш за разгадку. Такая загадка лежит на грани игры и серьезного, и жизнедеятельность культуры постепенно проводит черту между обеими сферами.

Одна из древних игр ума – софистика. Софисты хорошо сознавали игровой характер своего ремесла. Появление известного софиста в греческом городе – праздничное событие. На них глазеют зеваки, зрители бурно поощряют возгласами, одобрительным смехом удачные ответы. Порой у софиста есть целый репертуар выступлений, за которые он взимает солидный гонорар. Но по своей натуре он до некоторой степени бродяга и нахлебник, «перекати-поле»

В то же время именно софисты создали среду, в которой формировались эллинские идеи воспитания и культуры. Греческая мысль и наука выросли не в лоне школы, как мы ее сейчас понимаем. Они были плодом свободного времени. И в условиях свободного времени свободных граждан софист испокон веку был на месте.

Софизм, с точки зрения технической, как форма выражения, обнаруживает связь с примитивной игрой и вплотную примыкает к загадке. Интеллектуальная игра, когда собеседника заманивали коварными вопросами в ловушку, занимала важное место в общении древних греков. Различные типы таких коварных вопросов были систематизированы под техническими именами: сорит (куча), апофаскон (отрицающий), утис (никто), псевдо-менос (лжец). Клеарх, ученик Аристотеля, написал теорию загадок типа «гриф» (сети), сумму шутливых вопросов, за ответы на которые полагались награда или штраф.

Что бывает одно и то же повсюду и нигде? Ответ: время.

Что есть я, не есть ты? Я человек, значит, ты не человек (на что якобы Диоген возразил: если хочешь, чтобы это было истиной, начни с меня).

Сами греки сознавали, как глубоко они вторглись всем этим в сферу игры. Сократ в «Евтимеде» отметает софистические вопросы-ловушки. Он считает, что таким образом не учатся познавать суть вещей, а лишь забавляются словесными выкрутасами. Однако даже Сократ и Платон не избежали причисления к породе фокусников, жонглеров, чудодеев, к которой относили софистов. Игровой элемент философии присутствует в самих платоновских диалогах…

Состязание в знании присуще вообще науке. Нет ничего легче, как признать игровой характер каждой науки, а ее метод и понятия игровым пространством. Однако для квалификации науки как игры понадобится еще что-то, кроме наличия игрового пространства. Игра преходяща, не имеет вне себя никакой цели, поддерживается сознанием радостного отдыха за рамками требований «обыденной» жизни. Все это не годится для науки. Ибо наука постоянно ищет прочного контакта с реальностью и значимости для повседневной реальности. Ее правила не являются раз навсегда незыблемыми, как правила игры. Наука беспрерывно изобличается опытом во лжи и затем сама себя изменяет. Правила же игры не могут быть признаны ложными. Игра может лишь варьироваться.

Есть все основания отложить в сторону вывод, что любая наука есть только игра. Иное дело вопрос, не может ли наука «играть» внутри ограниченного ее методом круга. Например, со склонностью к последовательной систематике почти нерасторжимо связана тяга к игровому. Старая наука, лишенная достаточной опоры на опыт, углублялась в безбрежное систематизирование всех мыслимых качеств и понятий. Наблюдение и расчет абсолютно не гарантируют науку от игровых критериев. Термины специального метода могут легко использоваться как игровые фигуры. В этом издавна упрекали языковедов. Языкознание заслужило подобный упрек, поскольку приняло участие в древней игре толкования слов, вошедшей в моду со времен Ветхого Завета и Вед. И разве не переводятся иные науки в плоскость игры слишком усердным и легкомысленным применением фрейдистской терминологии компетентными и некомпетентными людьми?

Занятие наукой втягивается в русло игры благодаря жажде к состязанию. Хотя соревнование в науке не имеет такой непосредственной экономической основы, как в искусстве, характер контроверзы, с другой стороны, гораздо больше свойствен логическому развитию культуры, которое мы и зовем наукой, по самой ее природе. Конечно, наука полемична. Но нельзя считать благоприятным признаком, когда в ней на передний план выходит стремление опередить в своем открытии других или обескуражить их своими доказательствами. Подлинная тяга к познанию истины невысоко ценит торжество над противником.

Современная наука, коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине, обнаруживает гораздо меньше игровых черт, чем в раннюю пору ее возникновения со времени Ренессанса вплоть до XVIII века.

У Кристофер-Робина

Хрипы

И всхлипы!

Его уложили

В кровать,

И в рот заглянули,

И дали пилюли,

И не разрешили

Вставать.

И все ужаснулись:

Из хрипов

И всхлипов

Не вышли бы свинка

И корь!

От всхлипа и хрипа

Недолго до гриппа,

А это —

Опасная хворь!

И Доктор по хрипам,

И Доктор по всхлипам,

И много других Д

окторов,

И сам знаменитый

Профессор по гриппам

К нему

Прибежали

На зов.

И, встав у постели,

Узнать захотели,

Как именно

Все началось,

И много ли на ночь

Он съел карамели,

И как ему ночью спалось.

И Доктор по хрипам

Сказал, что при хрипах

Больного

Нельзя охлаждать,

А Доктор по всхлипам —

Что надо при всхлипах

Больному

Во всем угождать…

Но ясно любому,

Что, если больному

Все-все, что захочет,

Дадут, —

Не будет ни хвори,

Ни свинки,

Ни кори,

И хрипы,

И всхлипы

Пройдут.

А Кристофер-Робин,

Проснувшись здоровым

На следующий день

Поутру,

Сказал:

«Похворали!

Теперь не пора ли

Другую придумать

Игру?»

Алан Александр Милн. «Воспаление хитрости».

Перевод М. Бородицкой