Текст книги "Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху"

Автор книги: Эрик Дэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

…И умножится ведение

Сегодня ангелы повсюду. По всей Америке простые люди сообщают о спасительных вмешательствах Небес и глубоких духовных встречах с загадочными созданиями света. Возникла настоящая индустрия ангелов – значки с серафимами, пособия «Помоги себе сам», обильно иллюстрированные ежедневники в манере прерафаэлитов, карточки и календари, а также популярный сериал на CBS «Прикосновение ангела». Хотя ангел остается могущественной и сверхъестественной фигурой, многие из современных нам экземпляров – не более чем круглолицые нахалы и страдающие анорексией сильфиды в стиле нью-эйдж. Напрасно мы будем искать сияющих гигантов Блейка, возвышенных интеллигенции Псевдо-Дионисия или ослепительных форм шиитских суфиев. Хотя мистики и церемониальные маги описывают встречу со своим ангелом-хранителем как всерьез леденящий душу опыт, те контактеры, о которых мы слышим в «Шоу

Опры Уинфри» или в «Новостях недели», слишком часто, кажется, довольны тем, что убедились, что эти воздушные мешки существуют.

Однако было бы. ошибкой воображения относить возвращение престолов и властей на счет экономического затягивания библейского пояса или зависти христиан к аудитории, которую собирают телеканалы. Готовится что-то иное. По-гречески ангелос означает «посланник», и ангелы традиционно рассматривались как светоносные агенты Логоса, представители порядка, коммуникации и знания. Ангелы, проявляя свойственную Гермесу готовность прийти на помощь, являются посредниками между недостижимым, но всеведущим божеством и земными сферами, где люди с трудом пробираются во тьме. Именно по этой причине столь многие маги и представители каббалы зажигали в полночь свои лампады, пытаясь вступить в контакт с этими светоносными бюрократами. Подобно Джону Ди, они искали «общества и сообщений от Ангелов Божиих». Поэтому, возможно, не случайно, что эти посредники вернулись в наши датапо-калиптические дни, поскольку они образуют сияющие иконы единственной веры, которую сохраняют сегодня многие люди: веры в то, что информация и коммуникация каким-то образом спасут нас.

В действительности Лэнгдон Уиннер и сам не подозревал, насколько он прав, когда описывал «почти религиозное убеждение» сегодняшнего общества в эффективности и благе информационных машин. Народные и даже утопические надежды, вложенные в информационную технологию, и в особенности в Интернет, имеют своим источником глубокую веру в силу и ценность человеческой коммуникации, ее способность преодолевать границы, волновать умы, вдохновлять интеллект, а также одновременно расширять и укреплять границы «я» и сообщества. Конечно, коммуникация – чрезвычайно сложное и запутанное дело, полное обмана и помех, и наша современная идеология эффективного и продуктивного обмена информацией зачастую игнорирует эту богатую и волнующую неоднозначность. Но даже если коммуникация стала в значительной степени односторонним фетишем, наша страсть к ней становится более глубокой.

Американский прагматист Джон Дьюи выразил эту страсть, когда написал, что «из всех видов деятельности удивительнейший – это коммуникация. То, что результатом коммуникации должно быть соучастие, – чудо, перед которым бледнеет пресуществление»²²². На первый взгляд Дьюи выражает явно светское чувство, присущее американцам, ставя коммуникацию в один ряд с библиотеками, ратушами и свободой прессы, которые способствуют построению демократического идеала публичного пространства голосов, которое позволяет сообществам установить связь друг с другом, а индивидам – представлять самих себя. Но хотя эта концепция коммуникации остается светской идеологией, неотъемлемой частью нашего плюралистического мира крикливой демократии и гипермедиа, ее чудесная способность устанавливать связь между умами наделяет ее духовной силой. Коммуникация продолжает привлекать нас отчасти потому, что она несет в себе семена общности: преодоления одиночества и отчуждения, вовлечения нас в коллективные тела, основанные на сочувствии, разуме и взаимоуважении. Выражаясь символически, это обещание коммуникации во многом черпает свою энергию из той самой религиозной традиции, с которой защитники свободы слова и другие либеральные сторонники коммуникации сегодня так часто оказываются по разные стороны линии фронта, – из христианства.

Противопоставление у Дьюи коммуникации и чуда пресуществления скрывает эту более глубокую симпатию. Пресуществление – католическая доктрина, гласящая, что, участвуя в евхаристии, ритуальном вкушении вина и хлеба, которое составляет интерактивный центр мессы, мы получаем опыт святого причастия к телу Христову. Протестанты отказались от мистической веры в буквальный смысл причастия, объявив евхаристию символическим актом. Но все христиане ощущают резонанс с рассказом, к которому восходит этот ритуал, – с Тайной вечерей, когда Иисус преломил хлеб и разделил чашу вина со своими друзьями и учениками в вечер, предшествовавший его смерти. Несмотря на страдание и предательство, предполагаемые в этой сцене (или, возможно, из-за нее), странное приглашение Иисуса разделить его тело и кровь остается мощным символом общности всех людей. Когда ранние христиане учредили таинство евхаристии, священное вкушение вина и хлеба представляло собой нечто большее, нежели мистическое воспоминание или простой акт памяти: это был также роскошный пир, глубоко человечное торжество единства общины, и, таким образом, это был тот самый образ соучастия, который Дьюи отождествляет с результатом коммуникации.

По контрасту с либеральными и светскими целями плюрализма, однако, христиане были так убеждены в ценности своего своеобразного пира, что постоянно настаивали, что каждый человек должен присоединиться к ним или он будет проклят. В действительности, несмотря на раскол между Восточной и Римской церквями и почти бесконечными разновидностями протестантства, христианство остается, наряду с исламом, религией с самыми глобальными и тотальными устремлениями. Сегодня на Земле больше христиан, чем последователей любого другого религиозного вероисповедания, и эта религия продолжает распространяться, особенно за пределами взрастивших ее ближневосточных и европейских стран. С исторической точки зрения христианство во многом обязано своим глобальным охватом насилию: своей беспощадной нетерпимостью к язычникам, иудеям и неверующим в пределах христианского мира и своему сговору с колониальной властью за этими пределами, где завоевание других культур, как правило, означало также их принудительное обращение в свою веру. Но любое рассуждение о феноменальном успехе этой религии должно также принимать во внимание коммуникативную силу христианства. Со времен первых евангелистов, которые странствовали по Римской империи, провозглашая керигму, «благую весть» о спасении, осуществляемом Богом через Христа, священники и миссионеры посвятили себя обращению других в свою веру и проповеди евангелия, во всех ее многогранных формах, с рвением, равного которому не было в истории религии. Хотя сегодня, вероятно, все люди, за исключением отшельников, получили это послание, евангелизм остается мощным религиозным призванием для многих христиан, особенно для протестантов. Евангелическая деятельность принимала множество противоречивых форм на протяжении сложной истории христианства, но она также должна рассматриваться как часть общего коммуникационного проекта – распространения евангелия по всему миру.

И это распространение началось незамедлительно. Прежде чем воскресший Христос вознесся на небеса, он сказал своим ученикам, что Святой Дух скоро сойдет и крестит их, дав им силу проповедовать евангелие «по всему миру». Через десять дней после вознесения Христа ученики собрались на праздник урожая – Пятидесятницу:

При наступлении дня Пятидесятницы все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились; и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух Святой давал им провещавать. В Иерусалиме же находились Иудеи, люди набожные, из всякого народа под небесами. Когда сделался этот шум, собрался народ и пришел в смятение; ибо каждый слышал их говорящих его наречием (Деяния 2:1–6).

Речь идет примерно о 120 учениках, пирующих вместе «единодушно». Но когда сходит Святой Дух, он разрушает эту человеческую гармонию ужасающим шумом, звуком неистовой бури. Учеников касаются сверхъестественные языки, одновременно визуальные (подобные огню) и вербальные. Дух овладевает их голосовыми связками и начинает непосредственно передавать информацию о делах Божиих слушателям из разных народов. Что еще более чудесно, присутствующие слышат, что Дух говорит на их собственном языке, как будто на время было снято древнее проклятие Вавилонской башни или, по крайней мере, вмешался некий универсальный переводчик. Пятидесятница – это коммуникационная мистерия: наступает шумовой хаос, несущий экстатические языки Духа, которые передают Слово людям всего мира на всех частотах человеческой речи.

Такая напряженная интенсивность, конечно, не может поддерживаться до бесконечности, поэтому Святой Дух или, вернее, стоящие за ним люди вскоре воспользовались механизмом письма, чтобы расширить возможности распространения евангелия. Несмотря на романтическое изображение раннего христианства как непосредственной культуры устной спонтанности, христиане с самого начала были заинтересованы в чтении, записи и цитировании текстов. В частности, первые христиане были правоверными иудеями, и они хотели вписаться в иудейскую мессианскую традицию, доказывая, строчка за строчкой, что Христос исполнил пророчества Писания о грядущем царе. Есть свидетельства, что некоторые христиане собирали подходящие цитаты из древнееврейских текстов в записные книжки, которые всегда имели под рукой, чтобы использовать во время проповедей и дискуссий. С того момента, как святой Павел начал выдавать послания к обширной пастве I века – письма, которые должны были зачитываться перед общиной и которые в конечном счете были объединены в книгу, – христиане использовали технологию Слова как средство для живого Логоса.

Ко времени Средневековья католическая церковь определила для Библии место внутри огромного экзегетического и литургического аппарата, сделав ее доступной только для священников, монахов и ученых – знатоков латыни. Но когда деятели протестантской Реформации XVI века взялись за средневековую церковь, они попытались восстановить дух раннего христианства, радикально переосмыслив роль Писания. Чтобы восстановить более непосредственную связь между Словом и душами простых людей, они перевели Библию на местные языки. Священный статус латыни был опровергнут. В отличие от писаний иудеев и мусульман, чьи священные языки остаются, по существу, непереводимыми, протестантское слово было настолько интенсивно непосредственным, что оно могло выйти за пределы искажений и ошибок, вносимых переводом, – идеальное выражение глобального мифа Пятидесятницы. По прошествии веков многие протестанты стали также подчеркивать значимость интериоризации писания, развития личного отношения к тексту.

Как известно каждому, кто изучал механизм письма, протестанты, вероятно, не смогли бы осуществить свою Реформацию без новомодного печатного пресса, который сам Лютер назвал «величайшим актом благодати Божией». Печатный пресс, подобно взрыву, распространял Слово во всех направлениях сразу, навсегда разрушая единство христианского мира и в то же время позволяя сектам управлять внутренней жизнью верующих при помощи стандартизированных материалов, таких как молитвенники. Уже в 1455 году Иоганн Гуттенберг признавал евангелическую силу своего изобретения:

Давайте сломаем печать, которая закрывает от нас священное, и дадим крылья Истине, чтобы она могла завоевать каждую душу, приходящую в мир, своим словом, не написанным более, с такими издержками, быстро устающими руками, но размноженным, подобно ветру, не знающей усталости машиной²²³.

Думал ли Гуттенберг о могущественном ветре Пятидесятницы или же нет, он явно хочет сказать, что его машиной руководит сверхъестественная рука Святого Духа. В конечном счете превосходя несовершенный труд переписчиков, печатный пресс дешево и неустанно размножал Слово и таким образом ускорял и интенсифицировал процесс евангелизации планеты.

Тот факт, что эта небольшая технокультурная молитва появляется на веб-сайте Logos Research Systems, христианской компании информационных технологий, которая производит CD-ROM'ы библейской тематики, только доказывает, что новые технологии Слова сохраняют свое могущественное духовное очарование для многих христиан. В действительности можно предположить, что главная сцена Пятидесятницы – экстатическая коммуникация – продолжает подсознательно стимулировать утопический энтузиазм и универсальную риторику века информации. Она, несомненно, повлияла на взгляды Маклюэна, изложенные в интервью Playboy, согласно которым компьютерные сети позволят нам пренебречь языком в пользу «технологически порожденного состояния универсального понимания и единства, состояния погруженности в Логос, который может объединить человечество в одну семью»²²⁴. Грубо говоря, используя двоичный код, мы ближе, чем когда-либо, подошли к чему-то вроде универсального языка.

Так или иначе, огонь Пятидесятницы, несомненно, вдохновил современное пятидесятничество – вероятно, быстрее всего растущее и лучше всех знающее толк в медиа христианское религиозное движение XX века. Подобно ученикам на празднике урожая, пятидесятники сочетают евангелическое стремление обратить в свою веру каждого попавшего в поле зрения с экстатическим восприятием мистических даров духа: исцеления, пророчества и особенно способности «говорить на языках» – стихийного прорыва непостижимого потустороннего жаргона, известного под названием «глоссолалия». Во многих отношениях пятидесятничество представляет собой гностическую «американскую религию» Гарольда Блума в миниатюре: они признают священное внутреннее «я» – «я», которое ходит под Богом и познает Дух во всей его трансисторической непосредственности.

Первые искры современного пятидесятничества коснулись земли в Топеке, штат Канзас, в 1901 году. Однако более продолжительная вспышка произошла в Лос-Анджелесе несколько лет спустя, когда черный проповедник праведности по имени Уильям Сеймур начал проводить такие пламенные собрания, что их участники верили, что вернулись апостольские времена и что история растворилась в библейском духе. Оттуда пятидесятничество быстро распространилось по всему миру, даже несмотря на резкую критику этого движения со стороны более уравновешенных верующих традиционного толка. Сегодня пятидесятники и другие харизматические христиане составляют значительную долю христианской евангелической общины, и число одних только пятидесятников во всем мире приближается к 200 миллионам. В Пенсаколе, штат Флорида, недавно прошла самая продолжительная встреча пятидесятников со времен Сеймура, и это восторженное движение со скоростью лесного пожара распространяется по Азии, Африке и особенно по Латинской Америке, где оно уже изменило религиозный ландшафт.

Наряду с фундаменталистами, подобными Джерри Фалвеллу, с которым их слишком часто отождествляют, пятидесятники настроены решительно антимодернист – ски. В противоположность либеральным христианам и критически настроенным ученым, они полностью отвергают идею, что Библия – человеческий и исторический документ. Напротив, они пытаются истолковать ее как безошибочное руководство, содержащее буквальную истину. Но, подобно аятолле Хомейни, чей приход к власти облегчило подпольное распространение записанных на кассеты пламенных речей находящегося в ссылке клерикала, евангелисты-пятидесятники также показали, что послания, направленные против современности, и современные медиа могут сочетаться как нельзя лучше. В действительности как пятидесятники, так и фундаменталисты использовали электронные медиа с беспрецедентной интенсивностью и шиком. Пятидесятница Эйми Семпл Макферсон использовала радиоволны Лос-Анджелеса в 1920-х годах, заглушив частоты других станций и заявив представителям Федеральной комиссии по связи: «Вы не можете рассчитывать, что Всемогущий Бог будет придерживаться вашей нелепой длины волны». Хотя в последующие десятилетия на радио и телевидении появилось множество спокойных и традиционных христианских программ, пятидесятники и фундаменталисты завладели всем диапазоном теле– и радиовещания к 1970-м годам, когда телеевангелисты взяли «идиотский ящик» штурмом.

Хотя телеевангелисты выиграли от ослабления контроля за радиоволнами, их медиауспех имел более глубокие основания. Евангелисты поняли эффектный и заразительный язык телевидения и использовали его непосредственность и кричащую сенсационность с примитивистским профессионализмом. Сконцентрировавшись на пылких чувствах, целительных силах и библейской музыке слов проповедника, а также на демонстрации действия духа на аудиторию в прямом эфире, эти «электронные церкви» организовывали медиапредставления, которые превращали находящихся дома зрителей из наблюдателей в участников. Своими призывами к немедленному обращению, не говоря уже об их вербовочных кампаниях и круглосуточных молитвенных горячих линиях, телеевангелисты превратили телевидение в «интерактивное» средство и собрали в результате миллионы зрителей, готовых подписывать чеки. Техасский проповедник Роберт Тилтон заявил даже, что он может излечить недуги своих зрителей, положив свою исцеляющую руку на телекамеру и передавая духовные силы непосредственно на поверхность домашнего телеэкрана. И хотя скандалы, окружающие Джимми Своггерта и Джима и Тэмми Фэй Беккер, привели к разрушению карточного домика в конце 1980-х годов, более успешные проекты – такие, как Христианская вещательная сеть (CBN) Пэта Робертсона, которой принадлежит кабельный «Семейный канал» и которая транслирует свои новости «Клуб 700» во всем мире, – все еще сильны. Христианские евангелисты также разнообразили свои медиа, переключаясь на мультики, комиксы, сети распространения видеокассет, радио-ток-шоу на коротких волнах и в АМ-диапазоне, рэп-музыку, рассылку факсов, молитвы по электронной почте и Интернет.

Независимо от того, двигали ли ими религиозные убеждения, правая политика или алчность, евангелические христиане ухватились за новые коммуникационные технологии по той же причине, что и рекламщики и адвокатские группы: эти технологии представляют собой прекрасное средство для распространения мемов. Мем – понятие, сейчас довольно модное в киберкругах, – можно определить как ментальный эквивалент гена: идея или усвоенное поведение, которое стремится распространиться в конкурентной культурной среде. В своей книге «Эгоистичный ген» биолог-эволюционист и известный атеист Ричард Докинз цитирует Н. К. Хамфри, автора этого понятия:

Мемы следует рассматривать как живые структуры, не только метафорически, но и технически. Когда вы внедряете в мой разум продуктивный мем, вы буквально паразитируете на моем мозге, превращая его в средство для распространения мема, точно так же, как вирус может паразитировать на генетическом механизме клетки-хозяина… Скажем, мем для «веры в жизнь после смерти» в действительности реализуется физически, миллионы раз, как структура в нервной системе индивидов всего мира²²⁵.

Абсолютно материалистическая в своей основе философия, подобная этой, часто становится довольно неуклюжей, когда дело доходит до жизни разума, и редукционистское понятие мема не является исключением. Хотя оно полезно для отслеживания инфекционных свойств рекламных слоганов и причесок из сериалов, мем сталкивается с трудностями, когда пытается объяснить сложные культурные артефакты и традиции, не говоря уже о совершенно внутренних личностных причинах, по которым люди начинают вести религиозную жизнь. Тот факт, что многие материалисты пытаются списать со счетов саму субъективность, которая есть не более чем «комплекс мемов», возможно, лучше всего доказывает фундаментальную слабость этой концепции.

Тем не менее мем все же дает нам удобный инструмент для понимания двух связанных измерений евангелической коммуникации: почти технического желания распространить Слово и органической, заразительной и иногда экстатической власти, которую Слово имеет над многими индивидами. Сам евангелический язык насквозь пропитан библейским шифром, и некоторые проповедники преобразуют отдельные отрывки из Писания в слоганы, призывающие к обращению, которые могут распространяться в брошюрах, при личном общении или по телевидению. Плакаты со словами из Книги пророка Ионы (3:16), которые однажды появились на массовых спортивных мероприятиях, – это только один пример этой заразительной логики, почти достойной Мэдисон-авеню, логики, которую, как иногда кажется, поддерживает само Писание. Вспомним то место в Книге пророка Исайи (55:10–11), где Бог провозглашает:

Как дождь и снег нисходит с неба и туда не возвращается, но наполняет землю и делает ее способной рождать и про-изращать, чтобы она давала семя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест, так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его.

Если вспомнить такие заразительные понятия, вряд ли покажется случайным, что идеей, выбранной Хамфри в качестве примера мема, была лежащая в основе христианства вера в жизнь после смерти. Будучи материалистом, Хамфри, несомненно, выбрал этот пример, чтобы попытаться нанести удар по верующим, но я предполагаю, что, хорошо это или плохо, его собственные мемы могут оказаться безжизненными по сравнению с многими из основных религиозных убеждений человечества. В конечном счете, эти понятия и опыт, порождению которого они способствуют, развивались вместе с человечеством в течение тысячелетий, и, в конце концов, именно они, возможно, более всего приблизились к достижению вечной жизни.

Сила евангелического мема и его успешное скрещивание с электронными медиа напоминает нам по крайней мере о том, что коммуникация всегда имеет экстатическое, нерациональное измерение. Пятидесятники распространили не только свою доктрину, но и глоссолалию, и «говорение на языках» может рассматриваться как настолько сверхъестественная коммуникация, что она полностью выходит за пределы семантики. В этом смысле современные телекоммуникационные сети могут только усилить экстаз и страх, овладевающие несущей волной наших рациональных коммуникационных кодов. Эта тема становится одной из главных в романе Нила Стивенсона «Лавина» (1992), внесшим, вероятно, наибольший вклад в создание мифологии киберпанка после трилогии Гибсона «Нейромант». Идея пятидесятнических мемов раскрывается в романе с дьявольским остроумием.

В центре романа, действие которого происходит в антиутопии ближайшего будущего с его мелкими правительствами, периферийными анклавами и киберпро-странством, которое называется Метавселенная, находится тайная организация, созданная могущественным и состоятельным евангелистом Л. Бобом Райфом, представляющим постмодернистское управление умами в его наихудшем варианте. Помимо своей репутации сайентолога и владельца всемирной медиаимперии, которая включает в себя оптоволоконные сети, поддерживающие Метавсе-ленную, Райф располагает возможностью контролировать своих многочисленных последователей через радиоантенны, имплантированные прямо в кору головного мозга. (Стивенсон оказался провидцем: некоторые члены японского апокалиптического культа «Аум Синрикё» носили наушники «Начало совершенного спасения», чтобы посредством электроники синхронизировать свои мозговые волны с волнами их гуру, Сёко Асахары.) Но главная технология управления умами, используемая Райфом, – «Лавина», «метавирус», который уничтожает различие между компьютерным и биологическим кодом. Внешне «Лавина» принимает форму наркотика. В виртуальной реальности Метавселенной она существует как компьютерный вирус, который онлайновые ипостаси подцепляют визуально, – в этот момент вирус разрушает систему и заражает мозг пользователя. Однажды заразившись, разум людей становится «чистым листом», они теряют защиту против внушения и начинают «говорить на языках», которые по сюжету романа рассматриваются как проявления иррационального языка, скрывающегося в глубинных структурах человеческого мозга.

В соответствии с меметической мифологией, которую Стивенсон разворачивает на протяжении книги, все люди когда-то говорили на этом изначальном языке Адама, что дало возможность древним шумерским жрецам контролировать наши умы, распространяя биоментальные вирусы. Чтобы стать сознательными, инициативными и предельно рациональными существами, мы должны были подавить этот универсальный язык. «Вавилонский инфокалипсис» – момент, когда человеческая речь стала разнородной и многообразной, – был, таким образом, освобождением, поскольку вывел нас из прежнего транса, вызванного вирусами, и заставил сознательно осваивать навыки, мыслить и стоять на своих собственных ногах. Религии Книги противостояли этому трансу с помощью гигиенических кодексов поведения и «прививки» Торы, чья целостность поддерживалась строгими правилами, касающимися ее воспроизведения. Тем не менее старый метавирус продолжает таиться на обочине человеческой культуры, где он проявляется в таких феноменах, как глоссолалия пятидесятников и – можно добавить – ностальгические мечты об универсальной и совершенной коммуникации, преследующие как западных мистиков, так и техноутопических глобалистов. Но Стивенсон предостерегает, что мы можем восстановить это адамово состояние коллективного разума только ценой нашего рационального самосознания – красноречивый урок в эпоху всемирных коммуникационных сетей и могущественных медиамемов.

Стивенсон использует термин инфокалипсис, чтобы обозначить тенденцию расхождения языков и информационных систем, взрыва, результатом которого становится сложная система непонятных друг для друга языков. Но для некоторых технологически подкованных евангелистов его термин может приобрести совершенно иной смысл. Иисус обещает: «Проповедовано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам, и тогда придет конец» (Мф. 24:14). Многие евангелисты в эпоху, предшествующую миллениуму, интерпретируют это таким образом, что Христос не нажмет кнопку возврата, пока до каждого человека, живущего на Земле, не дойдет Слово – ситуация, которую христиане, оснащенные медиа, надеются осуществить как можно быстрее. Глобально мыслящие проповедники, такие как Пэт Робертсон, который сделал слова из Евангелия от Матфея (24:14) корпоративным девизом CBN, переосмыслили, таким образом, саму технологию коммуникации как нечто подобное спусковому крючку апокалипсиса. В своей книге «Электрическая церковь», написанной в духе Маклюэна, Бен Армстронг, в прошлом – глава консорциума телеевангелистов, известного как «Национальное религиозное вещание», цитирует Откровение (14:6):

И увидел я другого Ангела, летящего по средине неба, который имел вечное Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле и всякому племени и колену, языку и народу.

С почти карикатурным буквализмом, общим для многих евангелистов, Армстронг предполагает, что этот ангел символизирует спутники, которые сейчас транслируют Евангелие грешной планете.

Что любопытно, Иоанн с Патмоса, визионер и автор Откровения, который создал образ ангела, синхронизированного с Землей, сам весьма хорошо осознавал механизм распространения информации. Его Апокалипсис украшен литературными образами. Семиглазый Агнец снимает семь печатей с божественной книги, освобождая четырех всадников Апокалипсиса, а затем небеса сворачиваются как свиток. Иоанн также излагает свою драму языком, несколько навязчиво сконцентрированным на процессе чтения и письма. В видении, которым открывается текст, Иисус Христос провозглашает себя Альфой и Омегой (первые и последние буквы греческого алфавита), а затем приказывает Иоанну: «То, что видишь, напиши в книгу и пошли церквам» (Откр. 1:11). Как утверждает Гарри Гэмбл в своей истории ранних христианских писаний, «пророчество [Иоанна] – не визуальное представление или устное послание, впоследствии записанное: именно таким текст и был задуман изначально»²²⁶. Иначе говоря, книга Иоанна – это не воспоминания и размышления, а само место божественного откровения.

Учитывая, что его откровение предсказывало близкий конец света, понятно, почему Иоанн был вынужден высказать его как можно быстрее. Время близилось, и Христос повелел ему «не запечатывать слов пророчества книги сей». Поэтому Иоанн составил свой текст в форме письма и заявил: «Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем» (Откр. 1:3). Историк У. М. Рэмсей утверждает, что Иоанн выбрал именно эти семь церквей, потому что каждая из них находилась в естественном центре коммуникации и была расположена идеально для распространения списков Откровения по всей христианской общине. Учитывая, что переписывание вносит помехи и искажения, Иоанн стремился контролировать воспроизведение этого текста, предостерегая потенциального читателя или переписчика от изменения любого из его слов, потому что иначе «наложит Бог [на него] язвы, о которых написано в книге сей». Успех меметического предприятия Иоанна можно оценить по тому простому факту, что Откровение стало завершающей частью Библии, обойдя более покладистых конкурентов.

Нет необходимости говорить, что первые поколения христиан так и не дождались Второго Пришествия. Но хотя церковь пыталась подавить апокалиптическое рвение, почти галлюциногенное руководство Иоанна продолжало подливать масла в огонь апокалиптических ожиданий на протяжении всей истории христианства. Особенно интригующими были персонажи Иоанна: кем на самом деле были великая вавилонская блудница, лжепророк, два свидетеля и семиглавый зверь? Хотя многие христиане интерпретировали Откровение как аллегорию или непостижимую тайну, некоторым было трудно подавить ощущение, что в тексте Иоанна, как и в апокалиптических пророчествах Иезекииля и Даниила, зашифрована особая информация о действительных событиях на историческом горизонте. Учитывая, что сложный символический язык Иоанна образует нечто вроде литературных пятен Роршаха, бесчисленным самозваным пророкам на протяжении веков удавалось найти апокалиптический смысл в текущих событиях, от коронации императора Фридриха II до войны в Заливе. Сама Книга Откровения, таким образом, может стать своеобразным метавирусом. Вовлекая читателей в апокалиптическое время текста, она вдохновляет их на то, чтобы раскрыть истинное значение эсхатологической драмы Иоанна через соотнесение ее с живой историей. Другими словами, Откровение оказывается шифром, который нужно разгадать.