Текст книги "Черный ящик Цереры"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Михаил Емцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Как в саже? – удивился Михаил, – Ах, здесь! Я совсем забыл… Это вчера, на эксперименте… Высоковольтный кенотрон сгорел. Вывинчивать руками горячо, да и закопченный он весь…

Она фыркнула и стерла последние слезы кулаком. Михаил тоже засмеялся.

– Зайдем в кино? – вдруг спросил он, когда они поравнялись с «Баррикадами».

– Билетов не достанем… Давай лучше еще погуляем… Расскажешь мне что-нибудь.

– Хочешь, расскажу про море Дирака?

– Это где такое?

– Везде… Вокруг нас, внутри нас.

– Только давай пирожков купим. Вон старуха с корзинкой, хорошо бы с капустой!

Они купили горячие, лоснящиеся маслом пирожки и тут же съели их.

– Хочешь еще? – спросил Михаил, вытирая своим испачканным в саже платком жирные пальцы.

– Нет. Теперь пить хочется.

– Ну, пойдем тогда в кафе-мороженое.

В длинном зале они отыскали пустой столик, спрятавшийся между помпезными дорическими колоннами. Официантка поставила перед ними металлические запотевшие вазочки с разноцветными шариками пломбира и стаканы с малиновой водой.

– Ты хотел рассказать про море.

Михаил взял стакан и посмотрел на свет. Приклеившиеся к стенкам пузырьки заволновались и полетели вверх.

– В море Дирака, – начал он почему-то шепотом, – тоже есть свои пузырьки. Физики называют их дырками. Смешно, не правда ли?

– Нет. Я часто слышала это слово от Евгения Осиповича, когда писала под диктовку.

– Ах, да! Конечно… А об эволюции метагалактики ты тоже слышала?

– Нет, – она покачала головой. В тусклом свете люстр ее высоко взбитая прическа блеснула медным отливом хны.

– Тогда слушай… Это было давно. Очень давно. Наверное, пятнадцать миллиардов лет назад, когда, как уверяют некоторые ученые, не было ни атомов, ни даже самого времени. Вселенная тогда была очень маленькая. Она могла бы уместиться в пространстве теперешней земной орбиты, И вдруг произошел взрыв. Впрочем, это было не вдруг. Просто в какой-то момент скрытые эволюционные изменения привели к скачку, и вселенная взорвалась. Она кипела, как адский котел. Рождались частицы, атомы, элементы. Вселенная пухла, как на дрожжах, и разлеталась во все стороны, как осколочная мина. И все это уже протекало во времени, которое с тех незапамятных пор неумолимо отсчитывает секунды жизни и людей и звезд. А наша метагалактика все разлетается и разлетается. Уносятся прочь друг от друга звездные острова, меняется кривизна пространства, уменьшается тяготение. Может быть, и время меняется тоже и все ускоряет и ускоряет свой сумасшедший бег. Но главное не в этом. Разбегание галактик, рассредоточение вещества должно привести к разжижению вселенной…

Михаил взглянул на Ларису. Она лениво ковыряла ложечкой ноздреватые груды сиреневого мороженого, смешивая с шоколадным. Время от времени она кивала головой, скользя глазами по сторонам. Удлиненные, они казались странными и глубокими. «Совсем не слушает», – подумал он и нарочно стал говорить запутанно и сложно:

– Чтобы спасти вселенную от разжижения, пришлось дополнить теорию концепциями творящего поля, рождения квантов из ничего. Это был тупик. Только на основе представлений Дирака о природе вакуума… Ты слушаешь меня?

Она вздрогнула.

– Конечно, слушаю. Ты рассказываешь очень интересно… Об этом… О звездах…

– А может быть, поговорим о чем-нибудь другом?

– Почему же? – слабо запротестовала она. – Так интересно было слушать.

– Мне очень трудно сейчас, Лариса, – неожиданно для себя сказал он, взяв ее за руку. – Еще недавно я был маленькой частицей большого потока… А теперь я остался один. Только частица, а потока нет.

Он даже поморщился от своих слов, почувствовал, что говорит не так.

– В общем, понимаешь. Орт хотел качественно и количественно промоделировать процесс рождения вещества из вакуума. Я помогал ему создать установку, с помощью которой можно было бы индуцировать трансмутацию пространства в кванты. Но Орт умер, и я остался один… Я не могу забыть об этом. Я должен, должен поставить такой опыт. Иначе я буду грызть себя всю жизнь.

– А какое практическое значение будет иметь этот опыт?

Михаил удивленно взглянул на нее и вдруг понял, что она опять ушла в себя и, стараясь казаться умнее, лишь повторяет где-то подслушанные фразы.

– Не знаю… пока… Может, тысячи лет люди не выжмут из этого ничего. Это же научный поиск, который не измеришь никакими деньгами и без которого человечество выродилось бы в шайку прагматических роботов. Правильно писал один академик – плохо еще у нас планируют научные работы. Разве можно порой предсказать результат и до копеечки подсчитать экономический эффект от того или иного исследования? По крайней мере, в применении к поисковым работам это абсурдно… Ну да ладно, это уж другой разговор.

– Знаешь, Миша, я раньше думала, что про таких людей, которые за все душой болеют, только в книжках пишут. А ведь ты такой…

– А ты не такая? А Евгений Осипович? А Урманцев?

– Да, правда… Только Евгений Осипович академик… был. Ему положено за все отвечать.

– Эх ты! Если бы Евгений Осипович делал только то, что ему по штату положено, он бы еще сто лет прожил.

– Оно и плохо, что человек сердце свое на работу истратил.

– Может, для здоровья это и плохо. Да ведь и жить-то для жизни в общем вредно… Когда все люди будут жить и работать, как Орт, тогда болеть за дело и для здоровья станет полезно.

– Ты лучше расскажи, как у тебя с твоим опытом?

– Плохо. Иван Фомич работу запретил, так что я теперь только по вечерам буду этим заниматься.

– Поговори с Урманцевым.

– Не до меня ему сейчас.

– А ты все-таки поговори…

– Может и правда стоит поговорить? Ведь он-то действительно не знает, как у меня дело продвинулось… Ладно. Только сделаю первый опыт, самый грубый, приблизительный.

– Вот и молодец. И про цирк не забудь… Насчет меня.

– А ты точно знаешь, что тебя хотят уволить?

– Я сама там больше не останусь!.. Пойдем. Мне уже домой пора.

Он проводил ее до подъезда.

– А про море Дирака ты мне так и не досказал! – сказала она, подавая ему на прощание руку.

– Да-а! Знаешь что, тут у меня экземпляр популярной статьи Урманцева. Прочитай, тогда поймешь, – он писал ее для пионеров.

Этой ночью Михаил несколько раз просыпался, растревоженный запахом ее духов, который, казалось, навечно приклеился к его руке.

…А Лариса так и не прочитала перепечатанную на машинке статью. Ее Урманцев написал по просьбе редакции журнала «Знание – сила», но редактор усомнился в ее доходчивости и переслал в «Технику – молодежи».

«…Античастицы и проблема существования антимиров стали предметом оживленных споров не так уж давно. Примерно с осени 1955 года, когда Эмилио Сегре и Оуэн Чемберлен сообщили миру об открытии ими антипротона. Но не тогда человеческий гений прорубил окно в антимир.

В 1928 году знаменитый английский физик Поль Дирак работал над теорией строения электрона. По мысли Дирака, эта теория должна была включить в себя не только новейшие достижения теоретической и экспериментальной физики, но и отвечать тем требованиям, которые вытекали из теории относительности.

Тогда-то и было выведено замечательное уравнение, определяющее силы и магнитные свойства электрона. Несмотря на то, что теория не расходилась с результатами экспериментов, она насторожила многих ученых. И недаром. Новая теория предполагала существование электронов с отрицательной энергией и отрицательной массой. Под влиянием электростатических сил подобные электроны должны были бы двигаться в направлении, противоположном обычным. Нечего говорить, что термины «отрицательная энергия», «отрицательная масса» были в то время малопонятной абстракцией. В природе этого не наблюдалось, и физики не спешили с признанием «электронов-ослов» (так прозвали тогда дираковские электроны). Тогда Дирак построил теорию, которая стала известна под названием море Дирака.

Представьте себе, что электроны получили отрицательную энергию. А то, что мы называем пустотой, на самом деле есть бесконечное множество таких вот электронов, которые обладают самым различным запасом энергии. Но электромагнитные и гравитационные поля этих электронов в сумме равны нулю. В том «море» дираковских электронов, подобно пузырькам воздуха в воде, заключены пузырьки или дырки свободного от электронов пространства. Дырка – это как бы антиэлектрон. Когда в такую дырку попадает обычный электрон, происходит их взаимное уничтожение с выделением электромагнитных квантов. Это, как в алгебре. Минус один да плюс один в итоге дают ноль.

Излишне говорить, что дырку свободного пространства все-таки необходимо было чем-то «наполнить». Поэтому некоторые теоретики пытались представить отвлеченную дираковскую идею в виде единственной известной тогда положительной частицы – протона. Но и здесь возникали препятствия. Во-первых, почему в атомах протон и электрон достаточно долго уживаются, тогда как дираковская теория требует почти немедленного уничтожения противоположно заряженных электронов, а во-вторых, куда девается тогда разница в массе электрона и тяжелого протона? Чем глубже погружались теоретики в море Дирака, тем меньше оно им нравилось. На помощь Дираку пришел… космос.

В 1932 году в космических лучах был обнаружен предсказанный Дираком антипод электрона – позитрон. Равный электрону по массе, позитрон обладал положительным зарядом и противоположно направленным магнитным моментом.

Так была обнаружена первая античастица. Первый посланец антимира!..

…Можно ли получать вещество из пустоты? Да, можно. Не надо забывать только, что физический вакуум – это не пустота, а особая форма материи. Если создать в лаборатории космический вакуум или, наоборот, вынести лабораторию в космос, то это можно подтвердить экспериментально. С помощью сильного электрического разряда из вакуума выбиваются электронно-позитронные пары. Через очень небольшой промежуток времени электроны и позитроны аннигилируют, в результате чего выделится довольно значительная энергия. По силе таких «микровзрывов» можно судить и о концентрации вещества, полученного из… вакуума»

11

Спустившись во время перерыва в буфет, Михаил обнаружил на доске приказов свою фамилию. На узкой полоске папиросной бумаги было напечатано:

«За самовольный уход с работы 18, 21 и 27 февраля с. г. младшему научному сотруднику Лаборатории теории вакуума Подольскому М. С. объявить выговор. Основание – докладная записка зам. зав. лабораторией И. Ф. Пафнюкова».

Под этим стоял лиловый штамп «верно» и подпись начальника канцелярии.

Недоуменно шевеля губами, Михаил два раза прочел приказ, но так ничего и не понял. Он не мог вспомнить, что именно делал 18, 21 и 27 февраля, но самовольный уход с работы? Нет, здесь явно была какая-то ошибка.

Он оглянулся и, увидев, что у доски собралось несколько человек, боком проскользнул к лестнице. Поднявшись бегом на второй этаж, с независимым видом пронесся по коридору в тщетной надежде не встретить никого из знакомых.

Остановившись у приемной директора, он взялся за ручку двери, отдышался и уже спокойно вошел.

– Здравствуйте, Розалия Борисовна, – обратился он к секретарю. – Алексей Александрович у себя?

– Он сейчас не принимает. У него секретарь партбюро… Как же это вы оскандалились, Подольский?

– Я, собственно, за этим и пришел… Никогда я не уходил с работы самовольно, Розалия Борисовна. Если куда я и уезжал а рабочее время, то отмечался в книге.

Розалия Борисовна раскрыла амбарную книгу с голубой линованой бумагой, в которой сотрудники фиксировали связанные с работой отлучки.

– Здесь записано, что 18, 21 и 27 вы уезжали в электромеханические мастерские. Так?

– Но я действительно ездил в мастерские! Там это могут подтвердить!

– Не в этом дело. Ивам Фомич сказал, что запретил вам посещение мастерских.

– Когда? У нас и разговора-то об этом не было!

– Он же перевел вас на другую тематику. А вы вместо того, чтобы выполнять порученное вам дело, ездите зачем-то в мастерские.

– Да, Розалия Борисовна. Вместо того, чтобы чертить какие-то таблицы, я работал над экспериментом, который был задуман Евгением Осиповичем. Думаю, что это важнее, и вкатывать мне выговор…

– Это приказ директора и обсуждайте его с директором.

– Вот я и пришел поговорить с директором.

– Он сейчас занят.

– А когда он освободится?

– Не знаю.

– Вы мне не позвоните в лабораторию, когда он сможет меня принять?

– Если каждому, кто хочет попасть к директору, я буду звонить, то, знаете ли, у меня и рук не хватит.

«При чем тут руки», – подумал Михаил и молча вышел из приемной.

Впервые в жизни он чувствовал себя таким безвыходно одиноким. С каким-то безнадежным равнодушием поднялся он в лабораторию и взялся за привычную работу.

Вот уже два месяца он, вопреки всему, открыто работал над ортовским экспериментом. Опустив свинцовое кольцо в дьюар с жидким гелием, он позвонил лаборанту.

– Никто не отвечает, – сказала телефонистка, и в трубке послышались частые гудки.

Куда-нибудь смотался, разгильдяй, усмехнулся Михаил и, достав листок бумаги, принялся писать объяснительную записку на имя директора. Потом смял бумагу в комок, бросил в корзину и подошел к окну.

В желтоватых небесах неслись сизые весенние облака. Базарными леденцами таяли искрящиеся на солнце сосульки. На темных и грязных тротуарах появились большие сухие пятна. Длинноногие девочки в коротеньких пальтишках прыгали через веревочку. Мальчики играли в расшибалку.

Все у меня как-то не так получается. Стремлюсь, лечу, а под конец – срыв. Как в детской игре в царя горы… Стоит этакий мерзавец – царь и толкает тебя в грудь, когда ты, кажется, уже сумел взобраться…

В соседних отсеках гудели приборы, звякало стекло, время от времени доносились обрывки разговоров, смех. Михаилу вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь подошел к нему, расспросил и сочувственно помотал головой.

«Может быть, они еще ничего и не знают?» – подумал он. А внизу на тротуаре совсем крошечная девчушка ловко скакала сразу через две летящие в противофазах веревки. Это напомнило Михаилу схему работы лампы обратной волны.

Он отошел от окна и, натянув резиновые перчатки, достал из стеклянного кристаллизатора с ацетоном свинцовый диск с круглой дыркой в центре. Осторожно переложил его в кристаллизатор с эфиром и, подойдя к стенду, включил форвакуумный насос. Взвыл электромотор, застучали передаточные ремни. Ровный установившийся гул покрыл все звуки, доносившиеся из соседних отсеков.

Михаил потянулся было к телефону, – еще раз позвонить Мильчевскому, но подумал, что обойдется и своими силами, и не позвонил. Высушив тяжелый скупо поблескивающий диск в струе нагретого воздуха, он установил его в гнездо и повернул ручку латра. Стрелка амперметра дрогнула и стала медленно уползать от нуля. Михаил сбросил напряжение и сразу же пустил жидкий гелий. Когда температура в сверхпроводнике уравновесилась, вновь дал ток. Момент не был упущен. Все шло отлично…

12

Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час, наступит развязка. Он ждал ее, понимая в то же время, что ничего хорошего она не принесет. Но сохранять обманчивое статус кво, основанное на принципе «худой мир лучше доброй ссоры», казалось уже немыслимо. Атмосфера в лаборатории была сродни той, которая царила в Европе накануне сараевского выстрела. Тайная война шла полным ходом, и каждый знал, что вот-вот придется схватиться в открытую. Нужен был лишь первый выстрел.

Впрочем, именно здесь вольно или невольно Урманцев заблуждался. Выстрел уже был. И не один. Противник буквально забрасывал Урманцева снарядами самых разных калибров. И то, что он с кислой улыбкой принимал их за булавочные уколы, дела не меняло.

Теперь он ясно ощутил, что, надеясь избежать войны, просто не отвечал на огонь. А это, как известно, плохая тактика.

Прежде всего, здесь сказались последствия необычайной терпимости Орта. Во времена средневековья такие, как он, с блуждающей улыбкой шествовали на костер, зная, что оставляют после себя нечто неподвластное огню. Пока был жив Орт, всплески потаенной вражды были подобны белогривым валам, грозным и гневным, но едва достающим золотых лодыжек Родосского колосса.

Во всяком случае, было очень удобно и спокойно думать, что все именно так и обстоит. Ради этого не замечались такие, говоря словами Рабле, ужасающие деяния, о которых стоило вещать пожарным колоколом…

…В сорок девятом году у Орта были большие неприятности. Он не мог не ощущать их, но по-прежнему вел себя так, будто ничего не случилось. Легкость характера и сказочное везение оказались надежнее любой брони в те времена, когда любая броня могла оказаться ненадежной. Туча прошла стороной. Но за это пришлось расплачиваться. Орт получил первый инфаркт и вынужден был обосноваться в кремлевском корпусе Боткинской больницы.

Тогда-то и появилась в газете знаменитая статья, инспирированная профессором Федосовой и Иваном Фомичом, или, как их именовали за глаза, «парой нечистых».

У Елены Николаевны вообще были обширнейшие знакомства, с автором же статьи, известным очеркистом «на моральные темы», ее связывала давняя дружба. Статья была посвящена только что вышедшей книге Орта «Майкельсон и мировой эфир». Книга была раздолбана как угодническая перед Западом, а сам Орт оказался причисленным к космополитам. Оргвыводы должны были последовать с минуты на минуту.

Но Елена Николаевна действовала быстрее разящих молний Зевса. Она вложила в большой конверт два экземпляра газеты со статьей о «безродном космополите» Е. О. Орте и заказным письмом отправила прямо в Боткинскую больницу.

Газета попала к Орту в кровать еще до того, как ее распространили в киосках Союзпечати! Говорят, что он закричал тогда: «Хотите убить меня? Не выйдет!» Состояние его резко ухудшилось. Тройчатка из камфоры, промедола и атропина каждые полчаса выскальзывала из тонкой иглы и спешила омыть вздрагивающее израненное сердце. Ночи проходили на сплошном кислороде. Синеющий дрожащий рассвет начинался внутривенным вливанием магнезии.

Но Орт выжил.

Безоблачным летним утром появился он однажды в лаборатории, все такой же большой, жизнерадостный и небрежный. Разве чуть-чуть похудевший. Внутренне он как будто не изменился. Если и были какие-то изменения, знал о них только он один. Елена Николаевна встретила его, как Пенелопа Одиссея. Тихо улыбаясь, Иван Фомич вынес свои бумаги из кабинета Орта.

Евгений Осипович был со всеми одинаково ласков и мил. Как будто ничего не изменилось. Через некоторое время к этому привыкли. Лаборатория работала хорошо, и у начальства сложилось мнение, что Орт создал удивительно дружный, спаянный коллектив.

«Мы все виноваты в его смерти, – думал Урманцев, – мы отсиживались за его широкой спиной».

Те времена, когда спорить с демагогами было опасно, прошли, но Урманцев и такие, как он, все еще не преодолели в себе рудиментарные отголоски. Брезгливо сморщив нос, проходили они мимо тайных подлостей, утешаясь сомнительным доводом, что порядочные люди в такие дела не вмешиваются.

А порядочные люди вмешивались. Все более активно и властно…

Урманцев не замедлил бы выступить против явных открытых нападок на дело Орта, на его воспитанников и друзей. Здесь он не знал компромиссов. Но и в этом тоже сказывалась известная его ограниченность. Он не учитывал, что мещане с высокими учеными званиями лучше приспосабливаются к условиям среды, чем все остальные приматы. Тайный интриган и ловко мимикрирующий демагог, равнодушный ко всему, кроме собственного покоя, – вот с кем нередко приходится схватываться настоящим ученым. От укусов элегантных научных скорпионов нет предохранительных сывороток. Они – плоды зависти и невежества, и бороться с ними можно только светом. За ушко да на солнышко. Противно брать их за ушко? Ну что ж, омой после руки одеколоном и тщательно вытри носовым платком. Другого выхода ведь нет.

Собирая бумаги в черную капроновую папку, Урманцев внутренне готовился к борьбе. Настроение у него было приподнятое и нетерпеливое. Он решил драться, не задумываясь о последствиях, не надеясь ни на чью помощь. Но тут он опять ошибался. Радуясь и удивляясь происходящим в себе переменам, он не заметил, что такие же перемены происходят и в других. Не заметил потому, что это была эволюция, постепенный, но неуклонный и необоримый процесс, последовавший за решительной, революционной ломкой догматических норм. Коренной поворот нельзя проглядеть. Хотя бы потому, что о нем вовремя напишут в газетах. Но последующие за этим изменения видны лишь на определенной временной дистанции.

До какого-то момента их не замечают, а затем вдруг с удивлением обнаруживают, что все вокруг изменилось, и люди живут совсем не так, как несколько лет назад. Это тоже поворотный пункт. Для каждого он наступает в разные сроки и по-разному ощущается. Но чем скорее он наступает для всех, тем скорее растет и развивается все общество в целом.

Урманцев был только частицей всеобщей крепнущей нетерпимости ко всему, что мешает нам строить будущее. Он готов был к борьбе и вместе с тем продолжал считать себя одиночкой. А был он на самом деле солдатом огромной армии единомышленников. Он двигался в русле мощной реки, но, не видя за тающим туманом берегов, не разглядел и самой реки.

Недооценка собственных сил ведет обычно к мрачным прогнозам. Естественно, что Урманцев не ожидал от предстоящей битвы с таким ловким противником, как Иван Фомич, скорых лавров. Он вообще не надеялся на лавры, но на драку шел.

Дело всей жизни Орта стояло на грани срыва. Люди были издерганы и раздражены до предела. Лаборатория разваливалась на глазах. Как это ни чудовищно, но десятки умных, хороших людей не могли справиться с двумя-тремя склочниками и интриганами. И все потому, что в одиночку. Урманцев не замечал, что тоже собирается воевать в одиночку.

Позиции директора, парторга, членов Ученого совет» были ему совершенно неясны. Поэтому он готовился к худшему. Встретив в коридоре директора, он кивнул и хотел пройти мимо, но тот задержал его.

– Значит, Ивану Фомичу лабораторию поручим? Как полагаете, Валентин Алексеевич? – спросил директор.

«Вот оно, – подумал Урманцев. – Начинается». И ответил медленно, спокойно, почти не разжимая крепко стиснутых зубов:

– Это ваше право. У меня же свой взгляд.

– Какой, интересно?

– Диаметрально противоположный. И я его буду отстаивать везде…

– Хорошо, что вы такой упорный. Только не худо бы и меня для начала ознакомить с особым мнением.

– Мое мнение разделяет почти весь коллектив лаборатории.

– Простите меня, Валентин, я ведь вас еще студентом помню, но вы сильно поглупели. Расскажите мне сначала, в чем дело… А вообще, мне кажется, что вы ломитесь в открытую дверь. Ну да ладно!… Заходите в кабинет, там поговорим. Для этого, собственно, и собираемся сегодня.

Директор открыл кожаную дверь, пропуская Урманцева вперед. Почти все члены Ученого совета были в сборе. Рядом с Иваном Фомичом стоял свободный стул. Иван Фомич улыбнулся, приветливо кивнул и указал на свободное место.

Урманцев холодно поклонился и деревянной походкой прошел к Ивану Фомичу. Он проклинал свою интеллигентность. Пройти бы мимо и сесть на другой стул. Но теперь ничего не поделаешь. Он был готов к самому худшему. Короткий разговор с директором только укрепил его в этом ожидании.

Иван Фомич тоже готовился к борьбе. В отличие от Урманцева, он недооценивал противостоящие ему силы. Он вообще не знал своего противника. Им мог стать всякий, посягнувший хоть на частицу того, что Иван Фомич считал своим. Но сегодня он таких посягательств не ждал. Урманцева он недолюбливал, как недолюбливал и остальных своих коллег, однако не думал, что встретит с его стороны особое противодействие.

С того дня, как умер Орт, Иван Фомич считал себя хозяином лаборатории и единственным наследником ее всемирной славы. Все это время он чувствовал себя прекрасно, испытывая незнакомое до сих пор ощущение безопасности и уверенности. Он открыто именовал себя продолжателем дела Орта и с удовлетворением видел, что и другие постепенно свыкаются с этой мыслью. Ничего неестественного в такой ситуации он не видел.

Он искренне не считал себя виноватым в смерти Орта. Да он никогда и не желал ему смерти. И это была правда, как правда то, что никто не хотел, чтобы Евгений Осипович умер. И ни на кого в отдельности нельзя возложить вину за эту смерть. Каждое событие этой трагической цепи было случайным, однако (по прошествии нескольких месяцев это стало понятно многим) все вместе они слагались в целенаправленный процесс, который и привел Евгения Осиповича к смерти. Но жизнь всегда ведет к смерти.

Сейчас, в кабинете директора, Ивана Фомича волновал только один вопрос: кого назначат заведующим лабораторией.

Чтобы застраховать себя от неожиданностей, он провел ряд неофициальных бесед и наметил несколько кандидатур на эту должность. Все это были люди, с которыми, по его мнению, можно было ужиться. Правда, он не знал, как каждый из них поведет себя в роли начальника. Подобная метаморфоза порой существенно меняет взаимоотношения. Но во всяком деле неизбежен риск, и Иван Фомич не мог пустить такое дело на самотек.

Прищурившись в традиционной улыбке, он зорко оглядел членов Ученого совета, пытаясь проникнуть в их мысли.

– Прошу твердо запомнить одно! – директор приштамповал увесистую ладонь к зеленому сукну. – Не только начатые, но и задуманные Евгением Осиповичем работы будут продолжаться. Это вопрос решенный. Но… жизнь, товарищи, тоже продолжается, и лаборатория не может больше оставаться без руководства…

Урманцев внутренне вздрогнул и насторожился. Иван Фомич покраснел.

– Собственно, она и не оставалась без руководителя, Алексей Александрович, – улыбаясь, произнесла Елена Николаевна, с которой у Ивана Фомича накануне состоялся конфиденциальный разговор.

– Что вы имеете в виду? – спросил директор, приподняв насупленные мохнатые брови.

– Ну как же? – она обвела улыбкой присутствующих. – А профессор Пафнюков? Он еще при жизни Евгения Осиповича числился его заместителем.

– Значит, так! – директор нагнул голову. – Лаборатория не может больше оставаться без руководителя. Это не простой вопрос, товарищи… Школа Орта должна жить. Здесь нужен человек, которому близки идеи Евгения Осиповича. Я уже не говорю о прочих качествах, они сами собой подразумеваются… Какие будут соображения? – он распрямился и откинулся в кресле.

– Выдвигать нужно кого-нибудь из наших? – спросил один из членов Ученого совета.

– Конечно! – воскликнула Елена Николаевна. – Зачем мы будем приглашать варягов.

– Можно и варягов, – сказал директор.

Сердце Ивана Фомича дернулось вниз.

– Хотя и не обязательно, – директор принялся рисовать в блокноте чертиков.

Иван Фомич облегченно перевел дух.

– Ну, тогда, я думаю, вопрос ясен… – начала было Елена Николаевна.

– Извините меня, – прервал ее директор. – Я полагаю, мы сначала заслушаем мнение Ивана Фомича. Елена Николаевна права, что он наиболее… компетентен в данном вопросе… И его опыт будет для нас очень полезен, – он обернулся к Пафнюкову. – Я не решаюсь возложить на вас, Иван Фомич, это бремя. Я понимаю, как вы заняты… Да и здоровье вам, наверное, не позволит. В общем, зная, что вы все равно не согласитесь взять лабораторию на себя; я очень прошу помочь нам в подборе подходящей кандидатуры.

Среди мертвой настороженной тишины Иван Фомич почувствовал, что лоб у него стал холодным и мокрым. Им овладело расслабленное спокойствие безнадежности.

– Благодарю, Алексей Александрович, – он облизнул губы, – за… заботу. Вы очень хорошо поняли и вошли в мое положение… Я ведь действительно стал здорово прихварывать… Что же касается заведующего лабораторией, то, мне думается, Глеб Владимирович мог бы…

– Это какой Глеб Владимирович, – перебил Урманцев, – из электрофизического института?

– Да. Владимцов.

– Ну что ж, очень знающий человек! – в голосе Урманцева звучало глубокое удовлетворение. – Правда, в пятьдесят седьмом году в этот институт вернулись некоторые люди, и Владимцову почему-то никто теперь не подает руки.

Иван Фомич сидел с застывшей, как маска, улыбкой.

– Кто еще хочет высказаться по данному вопросу? – спросил директор.

– Трудно найти замену Евгению Осиповичу… – прервал наступившую тишину ученый секретарь.

– Евгению Осиповичу найти замену невозможно, – сухо отрезал директор. – Речь идет только о назначении нового руководителя лаборатории… Но я вижу, вопрос не подготовлен. Отложим до следующего раза. Временно исполняющим обязанности зав. лабораторией я назначаю Валентина Алексеевича Урманцева… Вы не возражаете, Валентин Алексеевич?

– Не возражаю. Уж лучше я…

– Включите в приказ! – перебил его директор, обращаясь к ученому секретарю… – Что у нас дальше?

– Вопрос об аспирантуре на будущий год, – сказал ученый секретарь.

– Давайте тоже перенесем на другой раз… Что еще? Все? Валентин Алексеевич, попрошу вас немного задержаться.

Члены ученого совета поднялись. Сидеть остался только Урманцев. Директор стоя ждал, пока все уйдут.

Секретарша внесла поднос с чаем. Директор подвинул стакан и розеточку с сахаром к Урманцеву.

– В лаборатории нездоровая атмосфера, Валентин Алексеевич, – директор давил ложечкой подтаявшие кусочки сахара. – Не в вашей и не в моей власти убирать людей, которые нам не нравятся, и назначать более симпатичных. Тем паче, когда это касается работников высшей квалификации… Да и объективных данных к этому нет. Всем вам придется еще долгие годы работать вместе. И отношения должны быть соответствующие. В общем, на работе это не должно отражаться. Вы согласны?

– Не во всем.

– В чем именно?

– Есть процессы, за которые я и другие работники не можем брать на себя ответственность. Короче говоря, не все исходит от нас.

– У вас хороший работящий коллектив, Валентин Алексеевич. Это большая сила. И там, где надо, можно так дать по рукам, что… Но нужны факты. Факты! А всякой закулисной лирике противопоставьте коллектив. Если стадо хорошее, то и паршивая овца будет вести себя хорошо. Ясно?

– Ясно. Только…

– Что?

– Это уже, как говорится, из другой оперы. Нужен генеральный эксперимент, Алексей Александрович.

– Считаете, пора выносить в космос?

– Пора.

– Ну что же, попытаюсь провентилировать это в координационном совете… Уж больно много всяких заявок! А спутник – дело дорогое.

– Биофизики ведь добились? И другие институты тоже…

– Ну, ладно! Попробуем. Может, и я чего-нибудь добьюсь. Пишите докладную.

– Вам?

– Нет. Прямо председателю координационнного комитета космических исследований.

– Минуя вас?

– Они мне не начальство. Можете и минуя меня! – улыбнулся директор. – Хитрый вы парень, Урманцев! Молодой, а хитрый.