355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Еремей Парнов » Черный ящик Цереры » Текст книги (страница 11)
Черный ящик Цереры
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 00:12

Текст книги "Черный ящик Цереры"


Автор книги: Еремей Парнов


Соавторы: Михаил Емцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

С моря надвигалась гроза. Солнечный свет неистово слепил. Он казался тяжелым и грозным. Веки сами собой закрывались. Вокруг было слишком много белого: виллы, лесок, полотенца, чайки и нестерпимо яркие точки, лениво вспыхивающие на оцепеневшей воде.

Криш быстро разделся. Небрежно бросил одежду на песок и побежал к воде. Он и словом не обмолвился о цели нашего приезда. Все время шутил, рассказывал забавные анекдоты. Мне начинало казаться, что он вообще забыл о вчерашнем разговоре. Что ж, пусть так…

Кругом было много красивых женщин. Я не умел смотреть на них просто, как смотрят на дома и деревья. Делалось как-то стыдно. Я тоже разделся и лег на спину. Синело небо далекое и чистое. Точно не было зловещей асфальтовой завесы на горизонте. Но чайки кричали тревожно, и у самой земли проносились ласточки, и морские блохи прыгали по песку. Гроза приближалась, и никто не мог отвратить ее. Так и война. Конечно, Криш назвал бы сравнение банальным. Но я еще не научился оживлять галатей и думал, как все. Это на бумаге сравнение войны с грозой выглядит банально. А в жизни… Впрочем, в жизни все гораздо сложней. Грозы часто бывают благодатными, войны – никогда.

Дыхание войны чувствуется издали. Албания, Абиссиния, Испания, Китай… Это так далеко и так близко. Но небо еще голубее на грозовом фоне. И тишина ощутимее в раскатах грома. У нас тишина. Она пахнет лавандой и хвоей, нагретым песком, гниющими водорослями, женскими духами.

На лицо легла тень. Я лениво повернул голову и увидел начищенные до блеска сапоги. В них дрожало море и пестрые купальные костюмы. Сапоги тоже могут по-своему отражать мир. Не только капли. Я поднял голову. Возле меня стоял офицер в нарядном айзсарговском мундире. Щурясь из-под руки, он смотрел на море. Колючее солнце срывалось с его ордена Трех звезд. Орден тоже по-своему отражал мир.

Отражения ничего не отнимают у мира, не могут его исказить, хотя он и выглядит искаженным в глянце сапога и в гранях орденских звезд. А как он выглядит в нашем воображении? Каким он видится нам до обеда и после обеда? В тоске и в радости? Из окон ресторана Эспланада и из окон дома на улице Альберта. Говорят, что там избивают политических заключенных. Как болезненно, наверное, корчится мир в мозгу человека, которого избивают… Каков же мир на самом деле? И где те идеальные зеркала, которые ничего не искажают. Криш говорил мне что-то о теории отражения. Надо будет поинтересоваться. Правда, я не силен в философии… Физика – другое дело. Законы отражения, преломления, поглощения. Это настоящие законы. Они незыблемы и объективны. С их помощью я могу понять сущность любых искажений. Будь то черное зеркало сапога или цветные пятна в глазах близорукого человека. Но мозг… Таков ли действительно мир, каким мы его видим?

На песок упал тяжелый душный китель. И солнце упало в каждую пуговицу.

– Вода, должно быть, очень теплая… А, господин студент?

Айзсарг тяжело вылез из галифе, кряхтя, опустился на песок, стащил сапоги.

– Отойду немного, и пойду к кабинкам, – сказал он, вытирая платком шею. – Искупаться хочется… А сосны-то как пахнут! Смола вся растопилась, поди. Жарища! А вообще-то хорошо. На свете жить хорошо.

Я закрыл глаза и увидел красные круги. Они вспыхнули и померкли. А откуда-то из тьмы вылезли зеленые пятна с неровными краями.

Это от солнца. Так его отражают закрытые глаза. Но мозг не верит им. Он знает о солнце от глаз, открытых и зорких. Его не собьешь. Не всему, что мы видим, он верит. Он постоянно делает коррективы. Интересно, есть ли об этом в теории отражения?..

Криш прибежал счастливый, смеющийся, с мокрыми блестящими волосами. Он тянул за собой девушку. Она вырывалась, упиралась ногами в песок, но не убегала. У меня никогда не было такой девушки. И я никогда не смог бы так дурачиться с ней, как это делал сейчас Криш.

– Виллис! Помогите мне! Я никак не могу заставить ее подойти к вам. Она ужасно стесняется.

Но я продолжал лежать, сдерживая сердцебиение.

– Почему вы так покраснели, комильтон? – со смехом спросил Криш. Он упал на песок и увлек девушку за собой.

– Это… от солнца. Ко мне очень плохо пристает загар.

– Хотите, я дам вам орехового масла? – сказала девушка. Она тяжело дышала. Волосы выбились из-под косынки и на смуглой коже еще дрожали капельки моря… – Криш ужасно бестактен. Он даже не дал мне привести себя в порядок. Меня зовут Линда.

– Виллис Лиепинь.

– Я знаю. Мне уже рассказывал о вас Криш. Очень приятно с вами познакомиться.

Я пожал ее тонкую руку и отвернулся. Я все еще не мог прийти в себя. Криш Силис рассказывал ей обо мне! И он привел ее, чтобы познакомить со мной. И она рада этому. Впрочем, это всего лишь ничего не значащая фраза. Ее произносят бездумно и легко. И все же…

– Линда – моя кузина, коллега, Она большая проказница. Буквально вытащила меня из воды, когда узнала, что вы сидите один на пляже.

– И вы верите ему. Виллис?

Глаза ее смеялись, и я вдруг понял, что у них с Кришем совершенно одинаковые глаза.

– Нет, яункундзе[6]6
  Яункундзе – барышня (латышк.).


[Закрыть]
, конечно, не верю.

– Это почему же? – спросил Криш, приподнявшись.

– Просто не стоило покидать из-за меня море.

– Чрезмерная скромность перерастает в гордость, – сказала Линда. Поднялась и, отряхнув песчинки, неторопливо пошла к воде. Но вдруг обернулась и помахала рукой. – До свидания, Криш! Прощайте, господин Виллис!

– О чем вы думаете сейчас? – спросил Криш.

– О разнице между прощайте и до свидания.

– Вам предстоит найти ее. Виллис. И еще многое… Вы Робинзон, которому нужно заново открыть целый мир… Ну, будем одеваться, нам пора. Да и дождь вот-вот хлынет.

Море потемнело. Прибой приобрел оттенки бутылочного стекла. Ветер налетал короткими резкими порывами. Гнал по пляжу обрывки газет. Сухо шуршала на дюнах метлица. Люди собирали одежду. Многие уходили. Некоторые переместились под полосатый тент. Моторные лодки спасательной службы прижимали пловцов к берегу.

Добравшись до бетонированной дорожки, мы вытрясли из сандалий песок и быстро зашагали по затененной улице. Уже хлопали ставни и надсадно скрипели флюгера. Быстро темнело. Сильнее запахло жасмином и сиренью. В Корсо уже зажгли свет и кто-то настраивал скрипку. Под ногами скрипел песок. Деревья легко покачивались, листва терлась о черепицу крыш.

Миновали Лидо и, пройдя узкую полосу соснового бора, вышли на шоссе. Криш купил в ларьке сигарет. Долго прикуривал, загораживаясь от ветра. Над дорогой летели тучи пыли. Упали первые холодные капли.

– Побежим. Нам уже близко, – сказал Криш, надвинув фуражку до бровей.

Мы побежали. Но ливень догнал нас. Одежда быстро намокла и сандалии наполнились теплой водой. Шоссе стало серебряным и серым. Запрыгали крупные пузыри. Потекли первые пенные ручейки.

Наконец мы добежали до уединенной виллы и влетели на пустую веранду.

Здесь было пыльно и сумрачно. Валялись разбитые горшки. С давно высохшими кактусами, обрезки провода, фарфоровые изоляторы, ржавый садовый инструмент. Кое-где цветные стеклышки повылетели, и быстрые струйки воды стекали по грязному окну на пол, одеваясь в мышиный наряд пыли.

Криш вытер платком лицо и шею. Снял фуражку и расчесал густые волосы.

– Вот мы и пришли, – сказал он, отворяя скрипучую дверь. Мы поднялись по винтовой лестнице на антресоли. Тощая кошка испуганно соскочила с резных перил и шарахнулась в темноту. Скрипнула еще одна дверь. Криш посторонился и пропустил меня вперед. Мы оказались в большой полутемной комнате, заваленной старинными фолиантами. Сквозь тусклые окна еле виднелось мокрое небо. На подоконниках стояли пустые пыльные бутылки. В самом темном и неуютном углу, свесив голову, спал обрюзгший старик. Его подагрические руки обреченно свисали с подлокотников ветхого кресла.

– Это профессор Бецалелис, – тихо сказал Криш. – Не обращайте внимания на… некоторые его чудачества. Он великий ученый и несчастный человек.

– Перестаньте молоть чепуху, – неожиданно отозвался старик. Он поднял голову и разлепил один глаз, блеснувший из отечного мешка, как янтарь из кучи морского хлама, – Вы принесли водки?

– Нет, профессор. Простите, но я не принес вам водки.

– Тогда убирайтесь к чертовой матери! У меня разыгрался радикулит, и я не могу сходить за ней сам. Почему не принесли?

– Дождь помешал. Мы и так промокли до нитки.

– Э-э. Дождь только начался. Вполне могли купить водки… И не говорите, что собирались взять ее в нашем ларьке. Кого вы привели?

– Это тот самый студент… Я уже рекомендовал его вам, профессор.

Я поклонился, испытывая самые противоречивые чувства. Все это было немножко противно, страшно, но интересно.

– Что вы умеете делать, студент, кроме пакостей и рассказов?

– Он умеет глубоко чувствовать, профессор, – мгновенно отозвался Криш.

– Дайте листок бумаги, Силис.

Криш метнулся в противоположный угол, Сбросил с крохотного столика стопку книг, взорвавшихся, как начиненные пылью гранаты, и принес несколько измятых листков почтовой бумаги.

– И стило.

Криш протянул ему авторучку.

– Вы, кажется, математик, студент?

– Да, профессор.

– Сейчас я дам последовательность, – он стал что-то царапать на бумаге, близко поднося ее к глазам. – Вы попробуете ее разгадать. Если догадаетесь, то продлите этот ряд, – он протянул мне листок.

Там было только десять букв: ОДТЧПШСВДД. Сначала мне пришло в голову, что это начальные буквы слов какого-то известного стихотворения или пословицы. Но я никак не мог подогнать их под хаотические отрывки, лихорадочно вспыхивающие в памяти.

– Не знаете?.. Эти числа натурального ряда. Один, два, три и так далее… Если бы догадались, то написали бы О Д Т Ч и так далее…

– Я подумал, что это стихи.

– Вы восторженный интеллектуал, милейший, а не точный сухой математик. Ни черта из вас не выйдет. В математике, разумеется… Силис! Дайте ему мой тест.

Криш протянул мне отпечатанную на папиросной бумаге анкету. Вопросы были престранные. Начиная от «краснеете ли вы, попадая в незнакомое общество», до «способны ли вы ударить женщину?»

– Вы должны отвечать только «да» или «нет». Да – единица, нет – нуль. Не вздумайте лгать. Тест учитывает и эту возможность. Пишите все, как есть. Тогда результат может оказаться благоприятным.

Я быстро заполнил листок, хотя вопросы, вроде «любите ли вы коммунистов?», несколько меня озадачили. Трудно ответить определенно. Но анкета была пристрастной и безразличного отношения не предусматривала.

– Сколько у него, Силис?

– 01101110001101.

– Чувствительный интеллигент, отрицающий всякие принципы. Внутренне порядочный, но скрывающий это даже от самого себя, – старик раскрыл, наконец, и другой глаз. – Что ж, на сегодняшний день это не худший представитель рода человеческого. Но может дать опасные мутации, если наступят более суровые времена.

– Зачем такой скоропалительный вывод, профессор? – вмешался Криш. – Он непозволительно априорен. Вы только окончательно смутите коллегу Виллиса.

– Эх, молодые люди! Мне приходилось жить, как сказал Монтень, в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров невероятной жестокости. В старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те, что творятся у нас повседневно.

– Вы всегда удачно цитируете, профессор. Но цитата не может оправдать предвзятого отношения. И не сгладит обиды.

– Э-э. Если он сразу же не разучится обижаться на меня, мы не сработаемся. Помните, как ветхозаветный Гидеон вопрошал господа? «И сделай мне знамение, чтобы я знал, что ты говоришь со мной». Я, конечно, не господь, но тоже не могу предупреждать каждый раз: не обижайтесь, сейчас я начну злословить… Кто ваш любимый художник, молодой человек?

– Гоген.

– Из-за яркости красок или из-за близости к некоему сверкающему откровению?

– Не знаю.

– А вы не склонны к пантеизму? Не кажется ли вам, что мировая душа разлита во всей природе?

– Я слишком рационалист, чтобы допустить это.

– Ничего не бывает слишком… Вы читали Спинозу?

– Только «Этику».

– Математика всегда привлекают теоремы… Но мне-то, собственно, безразлично, читали вы Спинозу или не читали. И изменить это ничего не может… Чему предначертано свершиться, то и сбудется. Но я, впрочем, начинаю болтать чепуху. Силис! Голубчик. Спуститесь в погреб. Там, кажется, должна быть бутылка прозрачной. Принесите ее сюда. И кусочек соленого лосося, пожалуйста.

– Но, профессор… – попытался возразить Криш.

– Никаких но! Я должен быть сегодня в форме. У нас с молодым человеком будет серьезный разговор… А я так плохо чувствую себя, Криш. Сходите в погреб. Очень прошу вас.

Криш пожал плечами и вышел. Я слышал, как скрипели ступеньки под его ногами.

– Такие вот дела, милый Петер, – вздохнул старик.

– Меня зовут Виллис, господин профессор. Виллис Лиепень.

– Нет. Ты – Петер. Петер Шлемиль[7]7
  Герой рассказа Шамиссо «Чудесные похождения Петера Шлемиля».


[Закрыть]
, у которого я хочу отнять тень. Ты знаешь, как дьявол купил тень у Петера? Знаешь… Ну вот и я хочу купить у тебя тень. Только денег у меня нет… Нет золотых гульденов, чтобы оплатить твою бессмертную душу. И латов-то не всегда хватает на бутылку-другую прозрачной. И куда только уходят деньги… Конечно, я мог бы иметь ведра серебряных пяти-латовиков, кадки золотых блестящих двадцаток. Благо на монетах нет номеров и всяких там серий. Они все одинаковые. Им и положено быть одинаковыми, как однояйцевые близнецы… Да! Я мог бы… Но не хочу. Не хо-чу! Нельзя осквернять чистое дело. Даже ради него самого. Цель не оправдывает средств. Напротив, средства иногда пятнают цель. Я занимаюсь только белой магией и не хочу иметь дела с черной. Пусть я умру с голоду. Впрочем, с голоду я не умру. У меня в погребе четыре пуры[8]8
  пура – 50 килограммов (латышск.)


[Закрыть]
картофеля, бочка соленой лососины, мучица. Есть и бочонок масла, мед, ящик копчушки. Что еще человеку надо? Только немного водки. А она кончилась, и Силис не принес мне. Какое у нас сегодня число? Ах, так! Значит, скоро жалованье! Ну вот, видите, все идет превосходно, и я покупаю вашу тень, милый Петер Шлемиль… А вот и Силис! Ну давайте ее сюда, Силис. Давайте!..

Не вставая с кресла, старик извлек откуда-то грязный граненый стакан и фаянсовую кружку с отбитой ручкой.

– Больше посуды у нас, кажется, нет… Впрочем, может, молодой человек не будет? – он выжидательно уставился на меня…

– Да, профессор. С вашего разрешения, я лучше откажусь.

– Ну и великолепно! То есть, я хотел сказать, что очень жаль. Но не смею настаивать. Не смею… Держите кружку, Силис.

Он быстро плеснул в кружку и медленно и осторожно наполнил стакан до краев. Втянул губами немножко и решительно перелил в глотку остальное. По запрокинутому небритому подбородку прошла волна.

– Можете вылить остатки. Хватит на сегодня. Пора приниматься за дело… Или… уж лучше сразу покончить с этим? Все равно больше у нас ничего нет. Разлейте, Силис.

– Нет, профессор. Вы сказали – вылить. Будьте последовательны. Eppur si muove[9]9
  А все-таки она вертится (лат.).


[Закрыть]
. Видите, какая воронка? Кириолисово ускорение.

Профессор сосредоточенно смотрел, как Силис выливает водку в форточку.

– Вы безжалостный ученик, Силис. Никогда вам этого не прощу. И не надо слов! Не надо… Помогите мне лучше подняться, идиот. Пусть ваши дети отплатят вам тем же. Бог видит, как вы издеваетесь над старым учителем. Я же отец вам, Силис. Неблагодарный вы щенок. Ой! Проклятый радикулит! Проводите меня к роялю. Мне нужна нервная разрядка.

Он сел за рояль, морщась от боли.

– Откройте его, студент. У меня совсем распухли пальцы. Все соли. Откладываются на костях и откладываются. Если не разминать бедные пальцы, совсем перестанут сгибаться. Боюсь, что библия не врет про жену Лота, обратившуюся в соляной столб. Простое преувеличение клинических симптомов подагры. Я по себе это чувствую. Быть мне соляным столбом. Почем у нас нынче соль, Силис? Я завещаю вам мои отложения. Для вас ведь нет ничего святого.

Он тронул клавиши и долго прислушивался, как глохнет в пыльных углах звук. Потом заиграл. Сидел он неподвижно, склонясь к инструменту и не разводя широко руки. И узкий диапазон звуков был под стать дождю и скудному выморочному свету.

Падали льдинки, дробились и таяли в черных водокрутах дымящейся среди заснеженных берегов реки. Темная стынущая вода вбирала в себя последний свет короткого дня и копила его в глубинах, копила. А холод высушивал застекленные белым матовым льдом лужи, в которых цепенели прелые дубовые листья. Но кто-то наступал вдруг ногой, и лед трескался сухо и звонко.

И была окраска – две чередующиеся высокие ноты. Не нарастая и не падая, плыли они под затянутым белесой мутью небом, напоминая чем-то переливы домского органа. А дождь за окном хлестал по веткам. Они бились о стекло, обреченные, мокрые. Листья дрожали под ударами капель. Грустная мокрая зелень без света. Это зелень веков на куполах.

Мне сделалось вдруг зябко и бесприютно. Надо мной гулко шумели высокие своды соборов. Каменные плиты отбрасывали эхо, и оно умирало в звонницах. Дождь хлестал по зеленой черепице готических шпилей. Влажный заплаканный ветер врывался сквозь выбитые витражи, и совы рыдали под черными балками колоколен.

Но были чисты эти звуки. Чисты и холодны, как дождь, заливающий стекла, пузырящийся и лопающийся водяной пылью. И схематичны. В них было что-то от формул, объективных и равнодушных. Как прост и холоден лед в непогоду, смутна и кристально сера дождевая вода, так, холодны и бесцветны, срывались с черно-белой клавишной палитры округлые законченные ноты. Они рассыпались шариками в математические фигуры. И я поспешно искал законы, чтобы выразить их смутную суть, торопясь перед закатом этого иллюзорного мира. Да, я искал уравнения, вобравшие в себя смерть, и судьбу, и неизбежное расставанье. Но рушилось все у меня в мозгу. Я не поспевал за музыкой, мне не удавалось догнать ее, задержать хоть на мгновенье. Так мы несемся по жизни и никогда нам не остановить время. Оно всегда чуть-чуть впереди. И не надо протягивать руки. Мы не успеваем. Оно уносится вперед.

Дождь стал утихать. Но ветер качал кусты и сдувал с них темно-светлые капли.

А под сводами соборов сгущался мрак и маленькие-маленькие люди стояли внизу, оглушенные близостью высокой сути.

Я мотнул головой, чтобы вырваться из этой ледяной чистоты, обесцвеченной и суровой.

Зачем мне эта мерещущаяся истина? Абсолютная, беспощадная правда? Откровение без слов утешения и проблеска надежды? Зачем? Во имя той высокой сути, которую не дано познать, в которую можно лишь верить, верить?..

Дождь. Серый дождь сечет наш убогий хутор. Почерневший дом и амбар, черные мокрые срубы. Черепица, как матовое серебро. Выбеленный на солнце камыш над хлевом и поникшая нива на раскисшей земле. Над Ригой тоже дождь. Он барабанит по восьмискатной крыше дома на улице Блаумана. Моя мансарда, мой убогий чердак. Привычка ослепляет, учит прощать. Желтизна и прозелень пятен на стенах, странная белизна умывальника и ветка засохшей лаванды за треугольным осколком зеркала. Пусть убога и жалка моя крепость, но она моя. Надышанная мною обитель. Мое тепло. Самоуспокоение – вот бесценный дар богов. И коварный яд, уводящий от реальности.

Профессор неожиданно перестал играть и уставился в окно. В небе появились проталинки анемичной голубизны.

– Вам знакомо, что я играл? – он повернулся ко мне и уголки его рта желчно опустились.

– Я плохо знаю музыку. Может быть, это Бах, или Мендельсон, Или Хиндемит…

– Случайно попали. Бах. – Он кивнул головой, и обрюзгшие щеки его обозначились еще резче. – Месса h-moll. Эти пьесы написаны для органа и большого оркестра. Синтез полифонии и контрапункта… Но не в том суть. Вы можете и не знать Баха. Совсем не обязательно его знать. Но… могли бы вы передать хоть часть тех ощущений, которые испытывали, слушая музыку? Или вы ничего не испытывали?

– Сейчас мне кажется, что мог бы. Я представлял себе это очень ярко.

– Что представляли?

– Музыку, которую вы играли.

– Это же абстрактнейшая вещь? – искренне удивился он.

– Все равно, были какие-то картины… Не сюжетные, нет, скорее олицетворение. Такой метафорический сгусток, – мне было трудно выразить свою мысль.

– Нечто вроде теории символов, – шепнул профессору Криш. – Может быть, именно здесь и заложен мост? Символ эмоции сначала рождает информацию о ней, а потом информационный пакет становится эмоциональной производной. Как вы думаете?

– Об этом потом, – оборвал его профессор и, наставив на меня распухший изуродованный палец, спросил, точно хлестнул бичом. – Вы знаете каббалу?

– Что-то читал об этом, но… Нет, не знаю.

– И я тоже не знаю. И знать не хочу. Но мне нужен кусочек пергамента с каббалистическими письменами. Дайте мне его.

– Н-но у меня же нет…

– Есть! Вы об этом не знаете, а мы знаем… Как меня зовут?

– Что?

– Я спрашиваю вас, как меня зовут.

– Господин профессор Бецалелис. – Я вспомнил предупреждение Криша и уже ничему не удивлялся.

– Вот именно, Бецалелис. Бе-ца-ле-лис! А о Леви ибн Бецалеле вы слышали?

– Нет. Никогда.

– Очень жаль. Возможно, я его потомок. Он Бецалель, а я – Бецалелис. Великий каббалист рабби Леви ибн Бецалель, говорят, жил в конце шестнадцатого века в Праге. Он создал из глины великана – Голема и вдохнул в него жизнь при помощи куска пергамента, исписанного именами ветхозаветного бога. Голем всесилен. Для него нет ничего невозможного. И он полностью покорен воле своего создателя. Он может творить добро или зло. Я хочу, чтобы он сделал людей лучше. Но как сделать людей лучше? Нужно облегчить им жизнь, и они станут добрее. Накормить и одеть их, избавить от тяжелого труда, и у них появится досуг для чтения моралистов, тяга к наукам и искусству. Для этого я и создал своего Голема… А может, мне это только так кажется? И создал я его из-за одного лишь любопытства, которое всегда толкает исследователя к чему-то непознанному, а порой и к недоступному… Лягушку к змее тоже, возможно, толкает любопытство исследователя. Но я о другом. О моем Големе. Я создал его, но у меня нет волшебного пергамента. Как вдохнуть в него душу? Продайте мне вашу тень, достопочтенный Петер Шлемиль. Я должен оживить Голема… Короче, согласны вы быть моим сотрудником?

– Простите, господин профессор, конечно, хочу, очень хочу. Но я никак не разберу, где кончается сказка… Не пойму, где начинается шутка. Вы это всерьез, господин профессор?

– Серьезно, Виллис. Абсолютно серьезно. – Криш резко повернулся ко мне и смахнул с рояля на пол стопку книг.

– Что вы делаете, сумасшедший? – вскрикнул профессор. – Это же альдины[10]10
  Альдины – инкунабулы, первопечатные книги, напечатанные в типографии Альдо Манучи в Венеции.


[Закрыть]
, настоящие альдины! Вы хоть знаете, что такое альдины? Вы слышали?

– Простите, профессор. Я нечаянно, – он нагнулся и стал осторожно собирать с пола пропыленные томики. – Я знаю, это очень ценные издания… Такие, с дельфином вокруг якоря. Пятнадцатый век.

– Пятнадцатый! Шестнадцатый! Это же целое состояние! Я достал их, чтобы проститься с ними. Им цены нет. – Он трепетно и нежно погладил корешок. – Но придется продать их, Силис. Она ведь пожирает столько денег!

– Нет, профессор. Не надо. Лучше я продам свою маленькую яхту. Знаете эту голубую красавицу? Класс «дракон»! Четыре рекорда! За нее дадут хорошие деньги.

– А что вы думаете?! И яхту придется продать, и штаны тоже. Она съест нас! Съест вместе с потрохами и с этим молодым человеком, если он не раздумает идти к нам. Но, как говорил мой отец, дай бог ей здоровья, лишь бы не болела… Вы можете оживить ее, Петер Шлемиль?

– Ради бога, профессор, объясните мне, о чем идет речь! Я же совершенно ничего не понимаю!

– Ладно… Хватит парадоксов. Отведите меня в кресло, Силис! Вот так… О, уже солнышко выглянуло! Ступайте за водкой, Силис! Ступайте, ступайте без всяких разговоров! А мы пока поговорим. Почему вы не трогаетесь с места? Морфий, по-вашему, лучше? Да? Идите же!

– Только один стакан. Перед сном.

– Хорошо, хорошо! Сами нальете. Отправляйтесь. И еще я не отказался бы от хорошей колбаски.

Он откинулся в кресле и прикрыл глаза. Птицы за окном неистовствовали. Капли искрились. И зелень, казалось, была напитана медом.

– Раскройте окно, – сказал он, устало прижимая ладонь к лицу. – Не все окно. Только форточку.

Тугой влажный ветер принес цветочное благоухание и пронзительный запах сосновой смолы.

– До чего же все-таки прекрасен мир, студент! И как мало нужно человеку для счастья. И так много… Мы с доктором Силисом создали машину. Не время сейчас говорить о том, как она устроена. Считайте, что она работает на пустоте, и покончим с этим. Важно другое… Для чего мы ее сделали – вот, что важно. Но и об этом долго говорить. Вы все узнаете в свое время. А если коротко, мы создали искусственный мозг. Нет, это не подобие человеческого мозга! Нечто совсем иное, но в чем-то тождественное. С ассоциативными связями, саморегулировкой и дублирующими друг друга центрами. Мы, конечно, с большим удовольствием повторили бы простой человеческий мозг. Но помешала одна малость. Мы не знаем, как он устроен. И никто не знает. Пока это непознаваемое, пусть не в том смысле, как у Спенсера, но непознаваемое. Так мы и создали нечто, в чем еще плохо разбираемся сами. Оно моделирует некоторые мыслительные категории, способно давать овеществленные представления о предметах… Но способно ли оно мыслить? Быть иль не быть – вот в чем вопрос… Как вы полагаете, студент, что станется с ребенком, которого сразу же после рождения заточат в башню?

– Скорее всего, он погибнет.

– Ах, нет же! – он раздраженно поморщился. – Вы понимаете меня слишком буквально. Ребенка, конечно, будут кормить… и ухаживать за ним надлежащим образом. Словом, все как полагается. Но никакого общения! Ни звука, ни прикосновения. И полная темнота.

Он замолк и грустно задумался о чем-то, глядя на книжные груды и танцующую в солнечном свете пыль.

– Ребенок не умрет. – Он тихо вздохнул, точно сожалея об этом. – Он вырастет идиотом. Нет, не идиотом – никем. Он станет никем. У него не будет памяти. А что такое душа, студент, как не память? Понимаете теперь, зачем мне нужна ваша душа?

Гудят гудки на «Вайроге» и ВЭФе. К набережной везут противотанковые ежи и мешки с песком. Проходят хмурые ополченцы. У некоторых винтовки с узкими штыками, зеленые противогазные сумки через плечо.

На Известковой улице убили командира. Стреляли с чердака. Говорят, в лесах орудуют целые банды. Портят дороги, перерезают провода, убивают красноармейцев и беженцев.

Самолеты почти не бомбят нас. Они летят дальше на восток. Черные кресты, оттененные белыми уголками, вертикальная желтая полоса перед хвостом. Я видел сбитый юнкерс. Груда алюминия, переплетение тросиков, искалеченные приборы. Он напоминал мертвого зверя. Красивого и беспощадного.

В зоопарке долго выла раненная осколком гиена. И дети не толпились перед клетками.

Ветер рвал торопливо прилепленные к стенам плакаты. Но в кондитерских пили кофе, ели пирожные.

Я бродил по городу, как лунатик. Мне казалось, что он пуст – мертвый Брюгге, охваченный немотой и оцепенением. И когда с реки подымался туман, съедающий мосты и звуки, на меня накатывала тоска! Хотелось выть на расплывчатое пятно луны. Я спускался к воде и провожал угасающий масляный свет на ней. Вдыхал сырой, чуть гнилостный запах и прислушивался к крику чаек. А нефть все горела, и медленно падал черный пушистый снег. В воздухе бесшумно лопались и растворялись мертвенным светом ракеты. Их отражения змеились в воде апериодическими синусоидами. Это были энцефалограммы агонии.

Мы поехали тогда в Сигулду втроем: Криш с Линдой и я. Как это было хорошо! По обе стороны гладкого, извивающегося шоссе цвела желтая сурепка и крупный душистый клевер. Тугой ароматный ветер бил в ноздри. Мы подымались все выше, и на наши лица ложились причудливые пятна кленовых листьев. Жужжали шмели, где-то вверху гудели тиссы и грабы.

Мы полезли на турайдскую башню. Тонкие железные перила дрожали от наших шагов. Бесконечные лестницы. Запах сырости и запустения. После яркого света здесь было темно, точно в склепе, Но за поворотом какой-нибудь винтовой лестницы вдруг открывалась амбразура, и солнце атаковало нас пучком стрел.

Я видел, как вспыхивала и золотилась щека Линды и ее загорелое плечо, проступали веснушки и радужно поблескивал еле заметный пушок. Но за ступенькой набегала ступенька, и все гасло в сумрачной тени.

– Долго еще? – кричала Линда. – Я уже совсем выбилась из сил. Не могу!

«Гу-гу-гу», – откликалось угрюмое древнее эхо. И откуда-то сверху долетал смех Криша:

– Потерпите немного. Осталось совсем чуть-чуть!

Новые повороты. Неожиданные переходы и спуски, за которыми крутой подъем. Тяжело дыша и счастливо смеясь, Линда храбро перебегала от стены к стене по хрупким дощатым мосткам и торопилась все выше, выше. Мне казалось, подъем никогда не кончится, и я всегда буду догонять ее на этом пути к небу.

Над головой вспыхнул ослепительно синий квадрат люка. Последний пролет, и мы плывем в головокружительной синеве. Отсюда виден весь мир. По крайней мере, та его часть, которая была подвластна турайдскому архиепископу.

Причудливые меандры Гауи блестят неподвижно и ровно. Зеленый благословенный мир. Облака в реке. Тени ивняка у правого берега. Звон кузнечиков. Медвяный запах цветов. Солнце и тишина. У меня навернулись слезы. Я прижался щекой к теплому ноздреватому камню. И мир сузился. Сквозь трещины пробивалась чахлая травка. По раскрошившемуся камню сновал крохотный муравей.

Я дунул. Взметнулся игрушечный вихрь песчинок – и насекомое исчезло.

Раскаленная синева поплыла у меня перед глазами. Я представил себе, как долго и трудно полз муравей на страшную незнакомую высоту. Одно лишь дуновение! Оно положило конец всему. От одной только спички запылали амбары барона фон Рибикова. Батрака Мартина забили тогда насмерть… Маленькая спичка погубила человека. Рибиков, говорят, уже уехал в Германию, Все они теперь уезжают в свой рейх. А Польши не стало. Чужие трубачи идут по улицам Варшавы. Ветер медленно покачивает повешенных. Зато какая тишина у нас! Но не вернутся ли те, кто грузит сейчас свой скарб на пароход «Гнейзенау», на танках, с автоматами в руках? Не повторят ли завтра историю с радиостанцией Глейвиц нацисты в латышской форме? Почему же такая тишина вокруг, когда где-то очень рядом уже никогда не будет тишины! Немецкий эмигрант Эрих Вортман рассказывал мне, что происходит у них в стране. Он лишен немецкого гражданства и на него приказ о высылке не распространяется. Он уже прошел через все акции и «оздоровительные» лагеря. Для него никогда не будет тишины. Она взорвалась в его ушах и ревет сиреной.

Как жаль, что Криш не захотел взять его сегодня сюда. Он как-то инстинктивно сторонится Вортмана. Непонятно, почему. Даже старик относится теперь к Эриху с полным доверием. Отличный специалист! Он мог бы здорово помочь в наших мытарствах с Ней. Но Криш решительно против. Он держит Эриха на вторых ролях. Да, впрочем, и я сам могу лишь смутно догадываться о возможностях машины и принципах, на которых она работает. Она молчалива и непроницаема, как сфинкс… Но бывают дни, когда между нами прорывается какая-то плотина. И я чувствую, что Она понимает меня, вибрирует каждой проволочкой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю