Текст книги "Черный ящик Цереры"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Михаил Емцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Как-то после сеанса я стал свидетелем интересного разговора между Кришем и стариком. Не знаю, как это происходит. Все идет ничего, ничего, затем сразу падает, как занавес. Усталость – и все отключается. Я лежу на старом буграстом диване и, приходя в себя, слышу голос Криша:

– Такой высокий уровень эмоционального напряжения опасен.

– А вы за него не волнуйтесь, – это старик, он, как всегда, брюзжит.

– За меня нечего бояться, я уже… – бодро лепечу я.

– А я за тебя не боюсь. – Криш спокоен, чуть насмешлив. – Меня волнует поведение машины. Ее реакция необычна.

– Вы еще не так удивитесь, когда проверите контакты, – нарочито безразлично замечает профессор. Я слышу, как Криш бросается к машине, гремит там, с чем-то возится. Я сажусь и вижу его изумленное, радостное лицо.

– Профессор, беспроволочная дистантная связь? Это же…

– Как видите. Но только при большом волнении, при сильном желании, даже если его хотят подавить. Одним словом, слабое биополе человека должно стать достаточно сильным, и тогда Она войдет в психический контакт.

– Если добавить сюда Ее способность узнавать, считывать текст, ориентироваться в любой зрительной символике, то…

– Никаких то. Все это должно еще пройти проверку.

Я как-то осмелился пригласить Линду на прогулку. Вечер тонул в Даугаве малиновыми и синими отсветами. Мальчишки ловили под мостом корюшек. Зелено-бронзовые и голубые рыбки беспомощно бились в банке и умирали от тесноты и нервного шока.

Мы поднялись наверх. В костеле шла какая-то торжественная служба. Линда споткнулась, подвернула ногу и сломала каблук. Она была в отчаянии. Я сказал, что понесу ее на руках, но она только засмеялась, и я почувствовал облегчение. Не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка! Я бы не смог взять ее на руки: ноги мои отяжелели и жар прихлынул к горлу, когда я только представил, что она обнимает меня за шею, а я касаюсь ее колен. Но она только засмеялась и с досадой оглянулась по сторонам. Я заметался вокруг нее. Потом забежал в какой-то двор и схватил булыжник.

Кое-как я приколотил каблук и она, опираясь на мое плечо, доковыляла до ближайшего извозчика.

– Спасибо. Не провожайте меня, – сказала она, протянув на прощание обтянутую перчаткой руку.

Я отправился домой по синим сумеречным улицам. Красноватая лампочка под косым, в зеленоватых разводах, потолком моей мансарды показалась мне невыносимой. Я погасил свет и раскрыл окошко. Крыши лоснились и угасали, как чешуя засыпающей сельди. Красавка на подоконнике совсем съежилась, но вода в кувшине кончилась, и мне нечем было полить цветок. А идти вниз не хотелось. Где-то вскрикнул локомотив. Тихая воздушная струя пахнула в лицо полынью и догорающим углем.

Я зажег свет и решил докончить маленький рассказ о любви, который обещали взять у меня в дамском журнале. Но чернила в бутылочке загустели и нависали на острие пера комьями болотной грязи. И опять мысль о том, что нужно идти за водой, чтобы развести проклятые чернила, сделалась мне ненавистной. Я попытался читать, но статья Канта о духовидцах показалась мне такой скучной и непонятной, что я раздраженно зашвырнул книжку под кровать. Со смертной скукой оглядел я пыльные корешки Тухолки, Блаватской и Анни Безант. Чахлый смешной отголосок мертвого, а может быть, и вовсе не существовавшего мира.

Мне стало душно. Хотелось что-то сделать или сказать. Но что я должен был делать? И с кем я мог поговорить? Я взглянул на часы. Последний поезд на взморье отходил через час. Можно успеть. Но у меня не было ни одного лата на извозчика. Я перерыл все карманы, обшарил чемодан и полку, где лежало белье. В поисках случайно закатившейся монеты даже отодвинул от стены крохотный шкафчик. Пока я лихорадочно рыскал по комнате, желание во что бы то ни стало попасть сегодня на взморье переросло в какое-то ожесточение, словно от этого зависела жизнь.

Споткнувшись о ведро, я больно ударился лбом об умывальник. Мыльница и зубная щетка упали на пол. Как ослепленный циклоп, простирая вперед руки, я выскочил на улицу и чуть не налетел на какого-то моряка.

– Осторожнее, юноша! – сказал он, подхватив меня за локоть. – Вы рискуете получить еще один синяк.

В свете уличного фонаря белый воротничок его сверкал, как фосфорический. Это было все, что я успел увидеть. Еще я запомнил, что от него вкусно пахло душистым табаком. И совершенно неожиданно я крикнул:

– Дайте мне два лата, капитан! Мне очень нужно.

Он спокойно сунул руку а карман и, достав кошелек, молча протянул мне монету.

Я схватил ее и, не поблагодарив, умчался. Потом я долго дежурил у подъезда, ожидая этого незнакомого мне моряка. Но он так и не появился. Когда я вспоминаю о нем, на душе становится тепло и стыдно.

Я успел на последний поезд. До виллы я добрался уже за полночь. Огромная луна висела над колючими канделябрами молодых елей. Высоко-высоко холодновато светились серебристые облака, на фоне которых кружились летучие мыши. Вилла казалась черной и неживой. Лишь тускло поблескивали стекле. Я осторожно отпер дверь и, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не разбудить старика, прокрался к Ней.

Мне хотелось излить душу. Когда я ехал сюда, то думал, что смогу рассказать очень многое! Но, надев на голову обруч и застегнув на запястьях электроманжеты, я понял, что ничего ведь в сущности не произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и сомнение. Но событий не было. Просто у Линды сломался каблук. Зачем я примчался сюда, впечатлительный неврастеник? Лампы нагрелись, но я находился в смятении. Я был связан с Ней десятками проводов и не мог обмануть Ее ожиданий. Но что сказать Ей…

И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил и передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые почувствовал, что Она понимает меня. Ничто не изменилось вокруг. Все так же ровно светились лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня засасывает необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен: Она все понимала. И мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в жизни. Словно теплое ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало, качало…

– Что вы наделали, Петер? – закричал старик, когда утром нашел меня в обмороке. – Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с вами?

– Что с вами? – склонилась надо мной Линда. – Вы как будто грезите наяву. Вернитесь к нам из вашего далека. Вернитесь. Здесь так хорошо! Солнышко. Зелень. Липы цветут… Только тут, на башне, очень скучно. Ничего нет, кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода, наверное, такая хорошая… Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси меня вниз. Я устала лазать по этим противным лестницам. К тому же у меня начинает кружиться голова.

Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни. Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел уходить из тепла в черное морозное утро. Школа была далеко от хутора. Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а белая заснеженная дорога еле видна.

Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят сказки, почему же они всегда так преследуют мечтателей…

Мечтатели горели на кострах, падали их затуманенные головы под топором, их мордуют в охранке, а учителя оставляют их без обеда. Приучайся, маленький мечтатель, терпеть людскую несправедливость. Бедный чудачок в коротеньких штанишках, если бы ты знал, что ожидает тебя в мире взрослых… Зачем ты бережно и потаенно хранишь у себя в груди затянувшееся детство, тропический цветок, распустившийся в теплице? Недобрый человек бросит камень, и морозный воздух белым дыханием хлынет в разбитое стекло.

Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с башни.

На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала старик и слышать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в свое кресло.

Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом застонал сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку. Это притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда ему удавалось даже уснуть.

В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.

– Вам очень плохо, учитель? – тихо спросил Криш и положил на рояль портфель, в который собирал какие-то бумаги.

– Будьте вы прокляты! – простонал старик, не переставая раскачиваться. Лицо его было страдальчески искривлено, закрытые глаза тонули в углубленных болью морщинах. – О, за что мне такое наказание?!

– Будьте любезны, Виллис, – тихо сказал Криш. – Сходите на желтую дачу, что возле Лидо. Знаете такую, с фламинго на фонтане? Там живет врач. Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.

Я побежал за врачом.

Впервые я понял всю серьезность положения. Криш торговался со стариком из-за каждого стакана водки. Он давал ему выпить только в минуты сильной боли и перед сном. Теперь же он сразу послал меня за морфием.

Видно, дело плохо…

Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой день было уже поздно эвакуироваться по железной дороге. Говорили, что немцы выбросили парашютный десант и взорвали полотно.

Криш сказал, что надо рискнуть прорваться на автомашине. Еще два дня мы потратили на поиски грузовика. Обивали пороги в военкомате, в горисполкоме…

Но было не до нас, немцы рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам удалось достать полуторку. Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался в городе. Его срочно вызвало какое-то высокое начальство.

Полуторка еле двигалась в потоке беженцев. Мы сидели в кузове. Над нами висело безоблачное небо.

Потом налетели «фокке-вульфы». На бреющем полете проносились они над дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали фонтанчиками пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство… Давка… Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки и подхватив на руки ребятишек, бросились к недалекому леску.

Мы выскочили из кузова и укрылись между штакетником, составленным шалашом. Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха нас не было видно.

Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как ветровое стекло оказалось прошито белыми точками. Он медленно сполз на дорогу и остался на ней вместе со всеми, кого настигли пули.

Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел было последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался – самолеты заходят для новой атаки.

Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня…

Я много раз говорил с Ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к ним потом всякий интерес. Нельзя возвращаться на круги своя. Нельзя дважды переживать одно и то же…

Год назад, в тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали к центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и среди политзаключенных тоже.

Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как они волнуются.

Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что и я ждал кого-то среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в маленькую, одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался. Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.

Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом платье…

Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний комплекс эмоций.

– Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, – проворчал профессор. – Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам, говорят, свойственно нечто, недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется. Над этим стоит подумать… Ей необходимо познать и крайности. Не знаю только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна понять, что значит это «вполне».

– А вы не боитесь этого, профессор? – спросил Криш, как всегда улыбаясь. Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень мудрые у него были глаза.

– Vade refro, satanas![11]11
  Отыди, сатана! (лат.).


[Закрыть] – профессор трижды сплюнул и подержался за дерево. Потом улыбнулся хитро-хитро, как старый довольный кот. – Сглазишь еще! Природе не свойственны пороки интеллекта. Какие тут могут быть опасения? А насчет женщины подумайте, Силис. Неужели у вас нет ни одной знакомой особы с достаточно развитым воображением? Об остальных качествах я не забочусь. Полагаюсь на ваш изощренный вкус. Я не буду возражать, если эта юная особа окажется столь же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль. Зачем мы будем нарушать уже установившиеся эмоциональные связи? В общем, подумайте, Силис, подумайте…

…Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран кусок кожи.

– Придется вернуться в город, – сказал он, пытаясь перевязать мне голову носовым платком. – Вы в таком состоянии…

Я опять попытался встать, но, опершись на руку, вскрикнул.

– Нет… Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь немного отдохну. Захватите меня на обратном пути.

Он согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку. Но скоро вернулся. Оказалось, что пробит радиатор и бензобак.

– И как только она не загорелась, – покрутил головой Вортман. – Дело дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато… Сплошной поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что попробовать лесом?

– В лесу орудуют банды. И времени много потеряем. Нужно спасать лабораторию. До виллы отсюда не так далеко.

– А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! – он подложил мне под голову свой пиджак.

– На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?

– Телеграмму? – он усмехнулся и махнул рукой. – Какие теперь могут быть телеграммы… Попробую достать мотоцикл,

Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком облака.

Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь и не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не там, а в устье Лиелупе.

Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе протянулась длинная желтая полоса. А я все ждал Вортмана.

Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир потонул в коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о стену. Люди превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала немота. Лишь глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.

Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел, смотрел. Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая комсомолочка никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак. Парень с осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в сторону. А старушка-мать что-то говорила ему, говорила.

Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал; «Мама!» И медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней, и улицы. Только дома остались на месте.

Линда свесилась через борт и закричала:

– Скажи же мне что-нибудь! Скажи!

Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло и я поперхнулся.

Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий шелк, закрутил вдоль борта.

– Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все рассказала. Меня привели к Ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала Она. Так что я знаю. Это правда?

Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежап все боком, боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой пульсирующей болью.

А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел. Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику… Трудно говорить о нем. Умер наш старик, умер. Не стало гениального несчастливца. Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто шестьдесят точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек. Так мало. А он – сто шестьдесят. И сразу… Он уже несколько лет не подходил к ней. Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное потрясение в первые же дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и работать так много тоже нельзя было. И водку пить нельзя. А он ее пил, как лекарство. Он обнимал машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести старые окоченевшие руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что рассказал он ей в свои последние минуты…

Мы все собрались там. Не было только Криша и Вортмана. Криш все это время метался по городу и ничего не знал. А Вортман вообще исчез. Оставил меня на дороге и не вернулся… Где-то он теперь? Жив ли?

Дверь открылась, и в комнату влетел Пауль. Математик был бледен. К вспотевшему лбу прилипли всклокоченные волосы.

– Немцы!

Мы выскочили на крыльцо. По шоссе громыхали желтые бронетранспортеры. Чужие солдаты в вылинявших пропотевших гимнастерках равнодушно смотрели по сторонам. Рукава их были засучены до локтей. На груди висели автоматы. Вдоль обочин ехали мотоциклисты. Они не смотрели по сторонам. И те, что сидели в колясках, тоже глядели только на дорогу. Все дальше, все мимо, и нескончаем был этот поток.

Показался «опель-адмирал». Я заметил, что машина запылена, еще издали, по тусклым отблескам солнца. Пыль особенно заметна на черном лаке. Машина замедлила ход и остановилась, флажки на крыльях – красный со свастикой и черный с двумя руническими «с» – обвисли. Выскочил солдат в черной пилотке и бросился открывать заднюю дверцу. На дорогу вышел офицер. Потянулся. Снял фуражку и вытер затылок белоснежным платком. Следом за ним показался другой. Когда я увидел лицо, то почувствовал, что у меня отнимаются ноги, а спинной хребет наполняется ледяным сжиженным газом.

Он улыбнулся и приветливо помахал рукой. Потом легко перепрыгнул через кювет и зашагал к нам, ловко сбивая стеком лиловые головки клевера. Другой офицер остался возле «опеля». Зато несколько мотоциклистов свели свои машины с шоссе и медленно двинулись к вилле. А я все смотрел, не отрываясь, в знакомое улыбающееся лицо, но видел только сдвинутую на затылок фуражку с серебряным черепом на черном околыше.

Это Эрих Вортман – преследуемый гестапо антифашист шел на меня, и медленно следовали за ним бесстрастные эсэсовцы на мощных мотоциклах. Я бросился назад. На одном дыхании пронесся по коридору и влетел в комнату. В углу на узкой кушетке лежал неподвижный старик. Глаза его были закрыты, а бедные распухшие руки сложены на груди.

Я сел около машины. Надел шлем и подключился к ней на все сто шестьдесят точек. Потом включил ток.

Я растворюсь в ней…

Документ № 2

Полевая почта 32/711 Рига, 20 августа 1941 г.

Секретный документ государственной важности!

Группенфюреру СС Штромбеку

Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8

Группенфюрер!

Как я уже докладывал Вам, мною были взяты на учет все лица, имеющие отношение к лаборатории профессора Бецалелиса.

Имеющие государственную важность исследовательские работы этой лаборатории могут быть успешно продолжены только на территории империи. Нижепоименованные лица могут быть привлечены для работы на основании распоряжения о трудовой повинности:

1. Криш Силис, холост, доктор философии, род. 30. 11. 1907 года в Риге, прож. Рига, Известковая, 6.

2. Пауль Упит, холост, магистр математики, род. 7. 8.1910 г. в Даугавпилсе, прож. Рига, Барона, 11.

3. Эдгар Смилга, холост, магистр биологии, род 6. 3. 1909 г. в Риге, прож. Булдури, Приморская, 6.

При сем напоминаю: а) профессор Бецалелис умер при странных обстоятельствах незадолго до прихода наших войск; б) его ассистент Виллис Лиепинь найден мертвым у подключенного к сети объекта «В»; в) радиотехник еврей Даниил Луцкис ранен при попытке к бегству и доставлен в Центральную тюрьму.

Объект «В» находится, по-видимому, в полной исправности и является транспортабельным. Он может быть отправлен в обычном железнодорожном контейнере. Обращаю Ваше внимание на способность объекта создавать оптические феномены. В момент занятия войсками СС загородной виллы, где находился объект, перед виллой выросла высокая бетонированная стена, В дополнение к прежним донесениям, считаю нужным отметить сильное психологическое влияние феномена, могущее быть использовано в военных и иных специальных целях. При отключении объекта от сети феномен исчез.

Полагаю, что вышепоименованные лица добровольно выполнят административное распоряжение о вызове на работу. Считаю возможным предоставить им имперское гражданство. Обязанности заведующего лабораторией могут быть возложены на д-ра Силиса, который не был замечен в какой бы то ни было нелояльности к национал-социализму. В заключение беру на себя смелость напомнить, что я в течение последних лет работал в лаборатории в качестве научного сотрудника. Хайль Гитлер!

д-р Реттегер, гауптштурмфюрер СС

Документ № 3

Веймар-Бухенвальд,

Начальнику лагеря превентивного заключения

Концлагерь Бухенвальд

Веймар – Бухенвальд, 23 ноября 1944 г.

Заключенный (полит.) № 1233, Упит Пауль, род. 7. 8. 1910 г. в Даугавпилсе, умер 23 ноября 1944 г. в 8 час. 20 мин. Причина смерти: дизентерия.

1-й экз. Политическому отделу концлагеря Бухенвальд

Документ № 4

Концлагерь Бухенвальд

Веймар – Бухенвальд, 23 ноября 1944 г.

Лагерный врач

О заключенном (политич.) № 1227, Смилга Эдгар, род. 6. 3. 1909 в Риге, умер 23. XI. 1944 в концлагере Бухенвальд.

Основание; Ваш письменный запрос.

Приложение 1

Г-же Марте Смилга

Гамбург

Хопфенштрассе, 6

Как и все другие заключенные, Ваш муж, будучи доставлен в концлагерь Бухенвальд 12. XI. 1944, был подвергнут тщательному медицинскому освидетельствованию. При освидетельствовании было установлено сильное расширение сердца вправо. На основании этих данных Ваш муж был освобожден от работы и взят под медицинское наблюдение. 18. Х1. 1944 был сделан рентгеновский снимок, который вы найдете в приложении.

23. XI. 1944 около 13 час. 45 мин. Ваш муж в бессознательном состоянии был доставлен его товарищами по заключению в лазарет. Немедленная медицинская помощь не смогла оказать влияния на состояние пациента. Смерть наступила 23. XI. 1944 в 14.00 час. Причина смерти: паралич сердца.

Я сожалею о внезапной смерти Вашего мужа вдали от своих родных, тем более, что со стороны врачей все было сделано, чтобы сохранить его здоровье.

Лагерный врач концлагеря Бухенвальд

оберштурмфюрер СС запаса (подпись).