Текст книги "Черный ящик Цереры"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Михаил Емцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

14

Если бы посторонний наблюдатель следил в эти дни за коллективом Института физики вакуума, он обнаружил бы по крайней мере два странных явления. Но, обнаружив их, он все равно остался бы в полном неведении. Это напоминало мимолетную тень на лице собеседника, просуществовавшую доли секунды. Вроде бы она только что была и в то же время… ах, черт, может, это игра воображения! Мелькание солнечных пятен. Но что-то все же было.

Прежде всего, слухи. Они ползли со всех сторон, их источали, кажется, сами стены института. Это не были обычные серые зауряд-слухи, которые составляют ежедневный фон любого учреждения. Не какие-нибудь «Иван Иванович сказал», или «ее видели с… вы меня понимаете?» Нет, дело со слухами в Институте вакуума обстояло иначе.

Не то, что фамилии, но даже местоимения он или она не упоминались. И действие тоже не называлось – в общем, странные были слухи в Институте вакуума. И вот, несмотря на всю эфемерность, призрачность этих слухов, они как-то будоражили и беспокоили научные умы, не обремененные значительной плановой работой. Многие стали раздумывать и гадать, отчего бы это? Некоторые и всерьез задумывались. Уж очень странные это были слухи. У людей оставалось ощущение, будто что-то происходит и в то же время… не совсем. В самый последний момент крепкая нить рассуждений ускользала и в руках ничего не оставалось. Конечно, были и такие, что все на смех подымали. Дескать, все это страхи и прочие трали-вали. Бодрячки-лакировщики. Но их никто не слушал, потому что и раньше, в другие времена, такие бодрячки тоже кудахтали, а все оборачивалось совсем иначе. Оптимизм этих людей на принимали в расчет, понимая, что такие жизнерадостные уверенные люди по статистике должны присутствовать в каждом коллективе. Но не они – определяющая сила. Определяющей силой было то, о чем никто не говорил, но все понимали и прислушивались. Прислушивались и подозревали, ибо подозрение является началом любого научного поиска.

И вот тогда все обратили внимание (и это было второе странное явление в Институте вакуума, которое мог бы заметить беспристрастный посторонний наблюдатель) на то, что в их среде появился выдающийся человек. Конечно, лаборант Мильчевский не претендовал на какую-то особую ведущую роль. Он не заседал на Ученом совете, не собирался защищать диссертацию и не участвовал в диспуте «Физики и лирики», устроенном доктором физико-математических наук Зоей Ложечкиной. Одним словом, ничем таким Мильчевский себя не проявил. Многие говорили, что он даже школы не кончил. Но это уж доподлинная ложь, так как кто-то видел у него зачетную книжку. Но мало ли у кого есть зачетная книжка студента заочного института? Больше половины лаборантов и механиков учатся заочно. И многие успешно кончают. А вот Мильчевский…

Он вдруг как-то взял и возник. И так сразу всем понадобился, так стал в центре и утвердился, что многие просто диву давались, Откуда бы это? И как?

И начинали вспоминать, ломать головы, ахать. Но сходились в одном. Вначале Мильчевского не было. Не было, и все! Будто бы где-то он там работал на задворках у Доркина. Но всего этого можно было не принимать в расчет. Затем стали замечать его дружбу с бывшим циркачом-иллюзионистом. Все они вдвоем да вдвоем. Наконец Мильчевского видели с разными крупными учеными института. Заместитель Орта, милейший Валентин Алексеевич тоже с ним прохаживался бок о бок и под локоток.

И вдруг все узнают, что Мильчевский уже давно не работает в лаборатории Доркина, а выделился в отдельную группу. Работа по спецтематике. На дверях звонки да пломбы. Ответственным руководителем этой группы из одного человека Урманцев назначил Ивана Фомича Пафнюкова.

Вот здесь-то Мильч и возник. Бесперебойные телефонные звонки, консультации, переговоры, трам-тарарам.

Роберт Иванович Мильчевский между тем переживал жесточайший кризис. У него сломался Черный Ящик. Проклятая машина внезапно отказалась работать. Однажды он включил, как обычно, аппарат, но ящик не загудел. Роберт испуганно заглянул в темный провал шкафа и стал ждать.

Шли секунды, минуты, часы, а чудесное отверстие Рога изобилия в сиянье радужных лучей не появлялось. На Роберта насмешливо поглядывала серая пустота. Ему казалось, что кто-то там внутри хитро подмигивает и скалится. Роберт тряс головой, отгоняя наваждение, и с отчаянием убеждался, что Черный Ящик безмолвствует.

Так прошел один рабочий день, второй, третий… Время обрело свойство каучука: тянуться и не рваться.

Роберт ждал. Неожиданная катастрофа потрясла его. Черный Ящик сломался! Кто б мог подумать? Казалось, нет сил, способных оказать хоть какое-то действие на эту машину, и вот на тебе! Как его отремонтировать? Не везти же в мехмастерские: почините, пожалуйста, волшебный Рог изобилия, у него чудо-двигатель не работает. Заштопайте ковер-самолет, вшейте подкладку в шапку-невидимку!

И главное – когда! Когда сделаны такие авансы, наступление на научную общественность Института вакуума находится в разгаре и перед Робертом Мильчевским открываются необозримые, захватывающие дух перспективы! Ах, черт, какая досада, какая жалость, какая обида…

Они все сидят в этом Ящике. Даже директора удалось к нему подтолкнуть. Это уж совсем смешно и здорово. Но что толку теперь? Сейчас самое горячее время, нужно давать и давать результаты, нужно держать их в напряжении. Урманцеву – его интегралы, Мишке – расчеты и чертежи, Ивану – кое-какие документики, Доркину и директору – что сама машина выдаст. Но где машина? Нет машины. Кончился Рог изобилия. Был и весь вышел!..

Мильч готов был плакать от обиды. Уже пятый день он сидел в центре своей большой светлой комнаты, заставленной дорогими сложными приборами и красивой мебелью. По лбу его катились крупные градины пота. Ящик не работал…

Что делать?

Он тупо смотрел на притихший Рог. Перед этим он несколько раз тряс и колотил его, но стальная махина не отзывалась.

Что делать?..

Раздался телефонный звонок. Роберт снял и положил трубку на рычаг.

Что делать?..

Несколько раз он менял концы электропровода, но это не помогло. Потом решил изменить напряжение, притащил тяжелый трансформатор, но Черный Ящик остался безмолвным.

Приходили Иван Фомич, Подольский и еще кто-то. Роберт всех выставил без особенных церемоний. Он даже не объяснил им, в чем дело, просто прогнал всех и знал, что они не обидятся. Пока, во всяком случае.

Что делать?..

Отчего вышел из строя этот сундук? Он перебирал возможные причины. Перевозка из лаборатории Доркина совершилась благополучно. Ведь после этого Рог изобилия выдал много интересных штук. Так почему же?

Почему?..

Может, он обиделся на Роберта? Чушь, мистика! Такого не бывает…

Внезапно Мильчу пришла в голову здравая, заслуживающая внимания мысль.

Перегрузка! Последние месяцы он нещадно эксплуатировал свою золотую жилу. Черный Ящик, не переставая, светился по десяти часов в день. Он не перегревался (за режимом работы Роберт следил внимательно), но кто знает, какие тонкие механизмы были приведены в движение, какие неизвестные элементы необратимо срабатывались. Может, все это привело к нарушению интимнейших связей в сложнейшем аппарате…

И Мильч понял. Он перегрузил машину информацией. Как человек не может перенести избытка солнечного тепла, так Черный Ящик не смог одолеть поток очень запутанной разнокачественной информации, которую обрушил на него Мильч. Черный Ящик надорвался.

Эта мысль привела Роберта в отчаяние.

Значит, все рухнуло. Значит, он останется только правонарушителем, который сидит, дрожит и ждет, когда его заберут.

Значит, он всю жизнь должен увязывать баланс ничтожных доходов с убогими расходами? Ведь без помощи Рога ему в крупные научные работники не выбиться!

Мильч оцепенел в безысходном отчаянии. Он полулежал в кресле, его новенький с иголочки костюм был в масляных пятнах, руки в порезах и ссадинах, галстук съехал набок, ворот рубахи расстегнут… Поверженный герой. Заштатный демон без диплома. Мефистофель на пенсии.

Так прошло несколько часов, и Мильч постепенно успокоился. Жулики – большие оптимисты и жизнелюбцы. Без этого не пойдешь против течения жизни.

– Будем закрывать лавочку, – сказал он. – Поиграли, и хватит. В управдомы я не пойду. Мешает багаж личной собственности. Займусь творческой деятельностью.

Он отыскал под верстаком молоток и приблизился к Черному Ящику.

– Прощай, любимый Рог! Мы славно трудились и, кажется, не остались в обиде друг на друга. Ты, правда, в последний момент подкачал, ну что ж… И с лучшими жокеями бывают неприятности.

Он ударил по крышке Черного Ящика.

В обращении со сложными механизмами человека характеризует универсальный подход. Когда нет возможности разобраться, в каком месте нарушен один из тысячи контактов, составляющих данную схему, человек сердится. А некоторые люди, когда сердятся, пускают в ход кулаки.

По телефонам-автоматам обычно бьют кулаками. Если б все эти Пожиратели Двухкопеечных Монет имели уши, они бы сгорели от стыда за тех, кого им приходится обслуживать. Самая отборная ругань, сопровождаемая толчками и ударами, щедро изливается на бесстрастные металлические лица этих разъединителей в Наиболее Ответственный Момент.

Автоматы, торгующие газированной водой, обычно избиваются ногами. Пинки, удары коленями, толчки бедрами, говорят, помогают бороться с этими жадными механизмами.

Для того чтобы нормально заработал телевизор, у которого начался приступ оптической шизофрении, нужно громко кричать и топать ногами по полу.

Каждому автомату свое.

А Черному Ящику помогла кувалда.

Он засветился и загудел. Но это был странный свет, это был неожиданный звук. Такого Мильчу еще не доводилось видеть…

15

После того как по Черному Ящику был нанесен злополучный удар молотком, в жизни Мильча произошли странные события.

С большим сожалением мы вынуждены констатировать пробел в нашем повествовании. Никаких документов или свидетельских показаний у нас нет. А сам Мильч наотрез отказался говорить на эту тему. Он как-то сразу осунулся, сник и замкнулся в себе. Впрочем, такое состояние можно приписать и весьма конкретному событию. Дело в том, что «гр. Мильчевский Роберт Иванович» получил повестку от следователя районной прокуратуры.

Не будем утверждать, что это вызвало в нем бурю противоречивых чувств и заставило дать немедленный зарок стать на стезю добродетели. Но одно достоверно: Мильч решил рассказать все без утайки. Все как есть…

Исповедь Мильча нам неизвестна. Но кое-что о результатах ее мы сможем узнать из одного письма директора Алексея Александровича Самойлова, адресованного старому доверенному другу. Вот отрывок из письма:

«…Ну, знаешь, такое нужно самому пережить, иначе не поймешь! Я до сих пор, как говорится, отдышаться не могу. Не знаю, с чего и начать. Но поверим лучшим образцам детективов и используем хронологическое изложение событий.

Сегодняшнее утро началось с того, что секретарша доложила о неожиданных гостях. Один немец из ГДР и с ним какой-то паренек. Входят, здороваются. Немец высокий, худой, со шрамом на лице. Представляется: «Август Карстнер, публицист». А парень, совсем еще мальчишка (такие у меня в аспирантах бегают), заявляет, что товарищ Карстнер в совершенстве владеет русским языком, поэтому, дескать, не затрудняйтесь вспоминать немецкие глаголы. Не точно так, но в этом смысле. Я тогда смотрю на этого парня и думаю: в ты-то кто такой, голубчик? Он тут же и отрекомендовался.

– Научный сотрудник Института криминалистики Григорий Черныш.

Наверное, на моем лице отразилось недоумение. Мальчишка даже заулыбался. Но тут же смутился и посуровел. А я тем временем лихорадочно соображаю, происходило ли за последнее время в институте что-нибудь невероятное, преступное и подсудное. И, конечно, ничего не могу вспомнить. Так ничего и не придумал. Да и немец тут при чем?

Криминалист объясняет, что дело очень сложное и они займут у меня довольно много времени.

А я, наконец, сообразил, что если бы случилось что-то такое, прислали бы следователя, а не научного сотрудника.

– Хорошо, – говорю, – товарищи, рассказывайте, с чем пришли.

Он начал с того, что в деле, о котором пойдет речь, переплелись, как он выразился, интересы правосудия и науки. Он лично считает, что интересы правосудия здесь, в основном, удовлетворены, так как главные действующие лица уже изолированы. Зато интересы науки остаются невыясненными, и поэтому неудовлетворенными.

Я таращил, таращил на него глаза, затем спрашиваю:

– Это очень интересно, но при чем здесь я и наш институт? И… может, мы сначала выясним миссию нашего гостя, журналиста из ГДР?

– Товарищ Карстнер приехал в Советский Союз по нашему приглашению. Он и свидетель, – ответил Черныш, – и заинтересованное лицо одновременно.

Черныш предъявил свои документы и сопроводительное письмо на мое имя от директора Института криминалистики.

Ну, я, понятно, согласился помочь, Карстнер улыбнулся, а Черныш начал свою декларацию.

Что я понял? Попробую сгруппировать факты и изложить их без излишних комментариев.

1. Примерно с полгода назад работники угрозыска стали замечать оживление деятельности группы валютчиков, руководимой неким Турком. Сбываемая этой компанией продукция была вполне обычной: деньги, золото, драгоценности. И тем не менее, она вызывала недоумение специалистов. Все предметы, будь то часы или банкноты, оказывались идеальной копией некоторой исходной вещи, послужившей матрицей. Так было и с деньгами, и с украшениями. Затем обнаружили, что эти предметы обладают странной способностью исчезать. Иногда исчезновение происходит со взрывом, иногда – неощутимо, бесследно.

2. Следствие показало, что валютчиков товаром снабжал сотрудник моего института Мильчевский.

Представляешь себе ситуацию? Потом выяснилось, что имеется исторический прецедент.

Карстнера после побега из концлагеря приютила подпольная организация сопротивления, располагавшая, как он считает, аппаратом, изготовлявшим точные копии документов и денег. Аппарат этот проделывал и другие чудеса. В частности, по мнению Карстнера, он возвел перед преследовавшими его эсэсовцами стену. Понятно, что посланный Карстнеру запрос вызвал с его стороны живейшее участие и желание разобраться, наконец, в загадке, мучившей его в течение двадцати лет.

– Я должен дознаться, наконец, – заявил он, – кто был человек с седыми висками, который спас жизнь мне и многим моим товарищам.

Такова выхолощенная, выжатая и поэтому уже немного неправдоподобная суть дела. Я лично к этой выжимке добрался через барьер из тысячи одного отступления и повторения. Черныш объяснял, немец добавлял, а я едва успевал головой вертеть.

В нашем институте! Наш сотрудник! Это, признаться, в первые минуты меня обеспокоило больше всего.

Одним словом, часа через два мы уже порядком устали.

– Так что же надо делать? – спросил я.

Черныш сказал, что он считает здесь главным именно научный аспект.

Странное состояние овладело тогда мной, дружище. Как во сне слушал я. Все Рог изобилия да Рог изобилия, золото, деньги… И вспомнил я Орта, его мечты об изобилии, об избавлении человечества от материальной зависимости. Удивительное дело! Странная штука жизнь. Никогда не перестану поражаться ее способности совмещать самое светлое с самым низменным и темным. А Черныш улыбается и говорит, что не так легко будет определить состав преступления Мильчевского. Его фальшивки – по сути дела не фальшивки, а золото – не ворованное. Одним словом, юристы еще поломают себе голову над формулировкой обвинительного заключения, хотя, конечно, за этим дело не станет.

Когда с меня схлынула волна потрясения, я почувствовал, что сгораю от любопытства. Воры, валютчики, Мильчевский меня уже не интересовали. Главное – машина! Что же это за штука, черт побери! Неужели чудеса возможны?! А здесь еще Карстнер масла в огонь подливает, рассказывает, какие с ним фантасмагории в Германии приключились. Для себя я уже поставил два вопроса, на которые следовало получить ответ.

Первый:

Происхождение машины.

Когда, где и кем она изготовлена?

Какой неведомый миру гений сумел так опередить свой век?!

Второй:

Технологические функции, принцип и назначение машины.

Зачем она?

Как работает?

Для чего была предназначена?

Так и сидели мы все втроем, пригорюнившись. Загадка жжет, а за что ухватиться?

В этот момент в кабинет врывается Подольский. Возбужденный такой, растрепанный. Увидев людей, он малость запнулся, порываясь что-то сказать, но вдруг покраснел, махнул рукой и выбежал вон. Я хотел было его удержать, но Черныш сказал, что не худо бы осмотреть машину. Мне и самому не терпелось.

На лестнице я встретил Ивана Фомича, у него был такой вид, словно он проглотил ложку касторки и куда-то очень торопится. Оказалось, он с таким видом направлялся ко мне. Я его отпустил, просил зайти завтра. А уже возле самых дверей «секретной» комнаты Мильчевского мы столкнулись с Урманцевым. У этого здоровенный синяк под глазом. Налетел на косяк, говорит. Я его пожалел и отправил в медпункт.

Мне даже неудобно перед гостями стало. Хорошее же впечатление вынесут они об институте. Один сотрудник – комбинатор, другой – малость не в себе, третий – тоже странноват, четвертый – по виду алкоголик или дебошир… Но не в этом, конечно, дело. Просто сумасшедший день выдался у меня. И все так странно…»

16

Институт физики вакуума АН СССР

Институт кибернетики АН СССР

ВЫПИСКА

из протокола экспертной комиссии по обследованию гомеостаза[4]4
  В основу понятия «гомеостаз» (понятие, введенное Кэнноном) положены следующие принципы: 1) каждый механизм «адаптирован» для достижения своей цели; 2) его цель состоит в удержании величин тех или иных существенных переменных в физиологических пределах; 3) почти все функционирование вегетативной нервной системы животного обусловлено такими механизмами (из книги У. Р. Эшби. Конструкция мозга, М, И Л, 1962).


[Закрыть] неизвестной конструкции

1. Кодирование информации гомеостаза, безусловно, осуществляется по двоичной системе. Информация, предположительно, обрабатывается вакуумным пространством по принципу: виртуальный электрон-1, дырка-0 (или наоборот).

2. Согласно п. 1 гомеостаз не подчиняется принципу Бреммермана, согласно которому никакая система не может обработать информации больше, чем 1,6 *1047 бит. грамм/сек. Очевидно, информационная емкость в данном случае будет неизмеримо больше. В связи с этим целесообразно измерять ее в бит. см3/сек, так как мерой памяти скорее является объем пространства, чем количество вещества.

3. Вероятно, гомеостаз представляет собой нечто подобное «усилителю интеллекта» (термин, предложенный Эшби).

4. Исходя из этого предположения, можно констатировать, что мы имеем дело с «черным ящиком», о конструкции и принципах работы которого нет никаких сведений и судить о них можно лишь по конечным результатам его действия. В этом случае принципиальная схема выглядит следующим образом:

5. В соответствии с п. 4 предполагается следующий порядок исследования: целенаправленное варьирование сигналов на входе и корреляция их с сигналами на выходе. В этом случае задача сводится к изучению систем, на которые влияют внешние воздействия или на вход которых подаются изменения. Отсюда, если вектор может принимать те значений, то система может иметь n различных или частично совпадающих полей.

6. Исследования принципов входа показали, что «черный ящик» сам устанавливает контакт с человеческим мозгом посредством слабого поля неизвестной природы, что не исключает, однако, обычного подсоединения через проводники. Последнее было установлено при анализе отверстия, напоминающего патрон под электролампу, в верхней части корпуса. Вероятно, у прибора существовала некая деталь, подходящая под это отверстие, назначением которой было осуществление контакта между объектом и 160 изолированными точками машины, предположительно являющимися входом.

7. В соответствии с п. 6 представляется необходимым соединение этих точек с печатающей электронно-счетной машиной для развертки и последующей расшифровки информации.

Председатель комиссии (подпись)

Члены комиссии (подписи)

17

Выписка из акта испытаний гомеостаза неизвестной конструкции:

Согласно п. 7 протокола экспертной комиссии было проведено испытание гомеостаза. Результаты испытаний изложены на 160 стр. машинописного текста. При сем прилагаются документы, полученные непосредственно из гомеостаза. Эти документы следует рассматривать как прямой ответ на вопросы (см. стр. 112), поставленные гомеостазу.

Документ № 1

…Я растворюсь в Ней. Отдам себя целиком. Ручейком перельюсь в это море. Усилие воли. Напряжение внутреннего зрения.

Нужно лишь сосредоточиться и представить себе ярко-ярко. Припомнить мельчайшую деталь, неуловимый оттенок, невыразимый запах. До головокружения, до шума водопадов в ушах. И вдруг наступает облегчение. Это пар, разорвав котел, белой струйкой уходит в застиранное июльское небо. Так я переливаю себя в Нее. Но еще есть отбор. Я брожу по стиснутым стенами улочкам Старого города, прислушиваюсь к яростному ветру, что треплет метлицу на дюнах и гонит желтую морскую волну. И что-то оседает во мне и густеет, как янтарная смола. Я машина первичной переработки. Меня обдувают все ветры вселенной, меня засасывает вся смрадная грязь земли. А ей достанется теплый янтарный шарик, квинтэссенция тревоги и радости, тинктура надежды, резонансный пик эфирных бурь моего радиоприемника.

Какие годы неслись над планетой! Какие годы… А мы ничего не замечали, жили отвлеченной идеей, курили благовония перед материализованным идолом мечты.

Я думал, что мир внутри меня. Я его фильтровал сквозь совершеннейшую систему сердца и нервов. И по капле переливал потом в Нее, как вливает поэт свои строфы в самую совершенную оболочку версификации – в венок сонетов.

Какой чудовищный самообман! Наркотическое опьянение мечтой. Я понял, как велик и неисчерпаем мир, когда он сузился вокруг меня кольцом беды, сковал мой город звездной плотью спрессованных событий. Вселенная треснула. Безупречный часовой механизм распался, превратился в груду пружин и зубчатых колесиков. Звезды упали на Землю белыми карликами газет… Каждый карлик может оказаться последним, взорваться от переполняющей его звездной материи отчаяния и растерянности. Говорят, что немецкие танки удалось остановить у поста через Юглу. Не знаю. Я видел их черные самолеты у мостов через Даугаву. Они пролетали так низко, что можно было видеть пилотов в очках. Самолеты переворачивались набок, рассыпая в серой воде Даугавы белые бешеные столбы. Рваные осколки шуршали в листве каштанов и замирали в пылевых фонтанчиках на стенах домов…

Гамлет, принц датский Гамлет… Мир расшатался, но скверней всего, что ты рожден восстановить его. Иссушающая раздвоенность, чудовищная рефлексия. Неужели и сейчас я должен думать о Ней? Есть минуты, когда от человека требуется высочайшая цельность. Они пришли в вое сирены и нестройном топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я думаю о Ней? Мысленно говорю с Нею? Или моя цельность в раздвоенности? Нет… в единении с Ней моя цельность. У каждого свое место. Мне не надо корить себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?

Где-то близко горит нефть. Точно обесцвеченное небо исходит черным дождем. Ветер уносит дым и лохматые хлопья. И надо всем парит равнодушный к векам петушок Домского собора. Гулкий орган. Разноцветные пылинки, танцующие в цветных лучах, наклонно падающих от витражей. Запах сухого камня. Голуби на многогранных плитах базилики.

Как испуганно они кружатся в дымных волокнах. И голубь обернется вороной, и собака не узнает своего хозяина…

Бедный искалеченный трамвай. Тебя сбросило с рельсов, и ты уткнулся циклонным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний глянец лег на брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла. Это вытек твой глаз. А вот осколки твоих разбитых окон. Перебирает ветер бумажки и несет их по умершей колее.

Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов и затененных скамеек на Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке, молодой и глупый. Вот так же застывая слепящий оранжевый отсвет в окнах четвертого этажа, и в воздухе плавал тополиный прилипчивый пух. Но не рыли во дворах щели, не уродовали автобусы желто-зелеными маскировочными пятнами и было мне двадцать лет.

Он вскочил тогда на подножку, загорелый, изысканный, элегантно-небрежный. И уже тогда у него были седые виски.

– Комильтон[5]5
  Комильтоны – члены одной и той же студенческой корпорации в буржуазной Латвии.


[Закрыть] Виллис! Какая встреча…

Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или не понял его слов. Я стоял оглохший от счастья. Щеки мои пылали. Оказывается, Криш Силис знал мое имя! Сам Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался и что-то мне говорил. Как блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!

Он был уже ассистентом, этот Криш Силис – кумир университета, покоритель девушек и гордость профессоров. Он лучше всех танцевал чарльстон, водил яхту, выбивал 95 из 100 в тире, говорил по-немецки с настоящим берлинским акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую салаку. Вот кто был этот Криш Силис, который почтил своим вниманием скромного студента!

Мы сошли с ним на Рыцарской улице, у Народного дома. Фонари еще не зажигались. Но день угасал, дрожа и вспыхивая. Ветер с Янтарного моря нес рваные облака. За черной решеткой отцветал жасмин. Запорошенный моховым налетом, тамплиерский герб на ослепшем фасаде двухэтажного особняка показался мне позеленевшим медяком.

Мы вошли под темную арку и, спустившись по изгрызенным ступеням, проскользнули в улочку, подобную водосточной трубе.

– Это ваш рассказ напечатали на прошлой неделе в «Брива эеме»? – спросил Криш и чуть-чуть сдвинул набок яхтсменскую фуражку. – Почему вы избрали математику? Вы же прирожденный художник! Мне трудно судить о вашем умении строить сюжет, но выше образное видение мира просто поражает. Вы какой-то эмоциональный конденсатор. Причем тут бесстрастная абстракция математики? Мне непонятно.

– Какой-то физик сказал, что математика – это язык, на котором бог изъясняется с людьми. Я хочу знать этот язык.

– А вы верите в бога?

– Бог и смертность непримиримы. И поскольку я смертен…

– Вы хотели бы жить вечно?

– Не знаю…

– А я хотел бы… Вечные формы… Или вечно обновляющиеся формы. Отливы и приливы поля жизни… Мы еще поговорим с вами об этом. Хотите?

– Конечно… Это так хорошо для меня! Я и думать…

– Ах, пустое! – перебил он меня. – Не поскользнитесь.

Кленовые листья прилипли к сточной решетке. Тихо и грустно журчала внизу вода. Мы опять свернули под какую-то арку и дворами прошли к центру.

Зажглись огни, и сумрак сгустился над сквером. Пахнуло прохладой с реки. Бронзовая русалка сделалась синей. Нагретые камни возвращали тепло. Цокали копыта. Неистово пахли цветы. Словно спешили скорей раствориться в отлетающем дне.

Мы зашли в «Фокстротдиле». В баре было светло и жарко. Кельнер принес пива и жареных миног. От сотрясения поставленной на мраморный столик тарелки коричневый студенистый жир задрожал и в полупрозрачной глубине его зажглись крохотные огоньки.

– Чем вы думаете заняться после университета? – спросил Криш, стирая пальцем туман с кружки.

– Боюсь, что мои возможности весьма ограниченны. Поеду преподавать куда-нибудь в Видземе.

– Ах, Видземе! Грустное ситцевое озеро. Костры на Ивана Купалу. Девушки, прыгающие через огонь… А что если вам остаться при университете?

– К сожалению, это невозможно.

– Почему?

– У меня нет никаких связей. Да и способностями я не блистаю. Мои успехи в науках весьма скромные.

– Ну, не скажите, комильтон. Просто наука требует полной отдачи. А вам нужно еще и писать.

– Пишу я немного. Мне удалось опубликовать лишь два рассказа и несколько небольших эссе. Очень трудно передать все, что чувствуешь… Будто грозовое облако, раздираемое молниями, уронит вдруг скупую холодную каплю и растает в небе!

– Но и капля способна вместить в себя целый мир. Все отражается в ней – и солнце, и дюны, и пестрая толпа на пляже. Нужно лишь сохранить это отражение… Представьте себе некий волшебный сосуд, в котором можно хранить отраженные каплями картины! Мы возьмем каплю с севера и каплю с юга, мутную слезинку и ртутный шарик термометра, и росу с цветочного лепестка…

– Вы хотите спрятать многоликий мир в бутылку, как джина из арабских сказок?

– Я хочу помочь вам остаться в университете…

Криш смотрел на меня, не отрываясь. И даже отблески люстр не дрожали в глубине его зрачков.

– Я не шучу. Вы нужны нам. Виллис, нужны мне.

– Кому это… вам? – я спросил его тихо и трудно, стараясь унять непонятную внутреннюю дрожь.

– Вы клубок обнаженных нервов. Виллис. Природа наделила вас горьким счастьем остро воспринимать мир. Вам доступны такие взлеты восторженности и такие колодцы отчаяния, о которых мы лишь слабо догадываемся, читая Эдгара По, Вилье де-Лиль-Адана или Д'Оревильи. Я не шучу с вами. Вы могли бы стать большим писателем и умереть от стужи и голода. Но я совсем не то говорю… Эдгар По тоже носил тучу, ронявшую бесценные капли. Эти капли остались на страницах его книг, а туча исчезла вместе с ним. А что, если бы кто-нибудь попытался сохранить эту тучу навечно? Вы понимаете меня? Навечно!

– Вечны лишь боги.

– Но вы мне сами сказали, что небожители говорят с нами уравнениями высших порядков! Отчего бы не попытаться?

– Речь идет о каком-то исследовании?

– Да.

– Но я не такой уж сильный математик.

– Зато вы художник с драгоценной тучей в груди.

– Таких, наверное, тоже немало.

– В сочетании с математическим образованием и аналитическим складом ума – это редкость.

– Не уникальная.

– Но других я не знаю, а с вами имею честь состоять в одной корпорации.

– Вы сузили круг до точки.

– И точка эта – вы. Согласны?

– Еще бы! Хотя я ничего не понимаю.

– Тогда спрашивайте.

– Боюсь. Все может рассеяться, как дым.

– Банальное сравнение. Все может осесть и сублимироваться, как пена в этой кружке. Вам придется целенаправленно избегать банальностей. Только тогда что-нибудь может выйти. Без напряжения нам не достичь цели. Вы понимаете, о каком напряжении я говорю? Нужно попытаться выразить невыразимое. Найти новые слова для описания самых обыденных вещей. Создать символы, способные точно передать любую эмоцию.

– Каждый художник ставит себе эти цели, но никогда их не достигает.

– Потому что он делает это ради своей поэмы, скульптуры, сонаты. Вы же будете делать это ради совершенно идеальной цели, которую никто еще не смог отлить в законченные формы. Понимаете?

– Нет.

– Напряжение станет для вас самоцелью.

– Но зачем?!

– Чтоб вдохнуть душу в мертвый мрамор. Знаете миф о Пигмалионе и Галатее?

– Галатея – это ваш волшебный сосуд?

– Да. А сверкающая капля – это чудовищное напряжение вашего мозга.

– Что ж, в идеале задача понятна. Но ведь это сказка, сверкающая эфемерида…

– Вы можете поехать со мной завтра на взморье?

– Конечно.

– Тогда я заеду за вами утром, часов в одиннадцать.

Он резко встал. Положил на столик монету в два лата и, ловко лавируя между танцующими, исчез в темном провале винтовой лестницы. Только разорванные пленки табачного дыма обозначили его путь в горячем настое алкоголя и одеколона. Я бросился вслед. Пробежал мимо гардероба и выскочил на улицу. Она была пуста. От желтого фонаря тянулись гнойные нити. Извозчичья пролетка глухо и мерно пророкотала по мостовой…