Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Фантастика аккумулирует страхи и вожделения общества. Судя по чтиву, которое предложено ему на данном этапе, в общественном сознании происходят опасные подвижки. Особый смысл приобретает ныне предупреждение американского философа Сантаяны: «Тот, кто забывает об истории, обречен на ее повторение».

Так, словно бы помимо воли, меня «вынесло» на дугу фантастики «постисторического» этапа.

Небольшая, но все еще не отболевшая – такое редко бывает со мной – повесть «Проснись в Фамагусте» целиком построена на гималайском местном колорите. Она, таким образом, вобрала опыт, страдания и радость открытий, связанных с путешествиями в Непал и Ладакх, а также всяческими ориенталистскими разысканиями в музеях и монастырских библиотеках. Это было возвращение в лоно жанра, чьим несмываемым клеймом я все едино помечен в глазах общественного мнения. Но возвращение не с пустыми руками, пожалуй, даже и возрождение в определенном смысле. Выбирая героев, я осмысленно остановился на пифагорейской семерке. Зашвырнув их в заповедную долину где-то между Непалом и Бутаном, в затерянный мир, в котором непостижимым образом исполняются самые потаенные вожделения, я, признаюсь, преследовал цель, не обозначенную в фабуле. В явном виде по крайней мере. Завкафедрой марксизма-ленинизма откуда-то из Свердловска упрекнул меня в печати за нездоровый интерес к потустороннему и пессимистическую трактовку жизни и смерти. Я был польщен, ибо ставил перед собой куда более скромную задачу. Меня интересовала тайна сна, не раскрыв которую, мы никогда не поймем до конца тайну искусства.

Но это так, заметки на полях, между прочим…

Замысел возник случайно, словно со стороны, и долго созревал, ожидая воплощения в образах. Роман «Сны фараона» тоже пережил подобный инкубационный период, хотя здесь-то я точно знаю, откуда пришел первоначальный толчок.

В 1954 году в песках на плато Гизе, рядом с великой пирамидой, отрыли погребальную ладью фараона Хеопса, правившего в 2582–2551 годах до н. э. На таком же примерно весельном судне, выгнутом лунным серпом, мне выпало счастье пересечь Нил. С Востока на Запад. От Луксора, Города ста ворот, с его уникальным храмом Амона, в Долину Царей, в страну мертвых. Красноватая охра скал с фиолетовыми натеками марганцевых солей, бесплодный щебень, убийственный зной, тишина. На другом берегу пальмы, оживленные улицы, магазины, здесь – ни травинки, ни ветерка. Лишь куцые тени в ложбинах, где замурованы потаенные лазы в подземные усыпальницы фараонов. Точнее – были замурованы и завалены скальными обломками. Хитроумно устроенные, с ловушками и ложными ходами, но так и не уберегшие вечный сон богов. То, что не досталось грабителям, извлекли на свет божий археологи. Добыча, скажем прямо, превзошла самые смелые ожидания. Предметы, извлеченные из знаменитой гробницы Тутанхамона, заняли целый этаж в Каирском музее археологии. Семь саркофагов с мумией и всемирно знаменитой золотой маской были выставлены на всеобщее обозрение. Лишь восьмой, самый большой саркофаг остался здесь, в мертвой пустыне, в погребальной камере, заботливо оборудованной электропроводкой и чуткими приборами, регистрирующими температуру и влажность.

Нил у Луксора, где прежде были Фивы, столица Египта, не столь уж широк, и путешествие по воде заняло минут двадцать или того менее. Но ни временем, ни расстоянием не измерить дорогу в лабиринты небытия. Не месяц плывет по небесному Нилу, но корабль мертвых. Можно верить в загробное существование, можно не верить. Но нельзя не думать о тех, миллионах и миллионах, чьи скорбные мысли проследовали этим надмирным путем. Явственно ощущалось присутствие иной, эзотерической реальности, текущей, как бы параллельно нашему миру. Словом, я почти верил в существование Небесного Нила египетской мифологии. И даже видел его отражение в мутных струях великой реки. Это ощущение не оставляло меня в течение всей поездки. Временами казалось, что я угадал то, может быть, самое главное, что по сей день одухотворяет неповторимые творения жреческой мысли. С двойственным чувством смотрел я на запеленутые мумии, расписанные священными знаками вечной жизни. И на пустые саркофаги с иероглифами, обозначающими предметы заупокойного культа. Иные из них «читаются» без малейшего усилия. Не надо быть Шамполионом, чтобы понять значение такого, например, рисунка, как пара сандалий. Тутанхамона щедро снабдили обувью, как, впрочем, и всем прочим. Расшитые золотом и драгоценными камнями сандалии могли бы еще долго служить не одному поколению фараонов. И не в них суть. Подобно душе человека (ка, ба и прочие астральные двойники), иероглифы как бы отражают сущность вещей. Иначе зачем столь скрупулезное и реалистически точное дублирование? Ладьи и чаши, флакон с благовониями и опахала из павлиньих перьев, скамеечка для ног и колесница, копья, кинжалы – вся погребальная утварь повторена на внутренней поверхности саркофага. Словно реестр, предназначенный для потусторонней таможни. В навязчивом, почти маниакальном стремлении выразить в знаке любые, даже самые незначительные реалии бытия, возможно, и кроется уникальная особенность могучей культуры Египта. Запечатлеть предмет, охранить его магическим обрядом записи от всеобщего уничтожения – это ли не сверхзадача?

Остается лишь благодарно восхищаться тем немыслимым обстоятельством, что все так и сложилось, хотя и не совсем по воле бритоголовых жрецов. Немеркнущие краски по-прежнему ярко горят на неподвластной времени белизне алебастра. Бросив вызов времени, они по крайней мере здесь, в гробницах, обошли его неумолимые жернова.

Не оттого ли и жаль посмертно ограбленных фараонов? Их опеленутых мумий, выставленных на публичное обозрение, разлученных со скарабеями – ответчиками загробных путей. Но всего более – распечатанных погребальных камер, ибо душа, тень, двойник потомка Осириса мог длить свое призрачное существование только здесь, где все вещи стояли на предназначенных им местах, заколдованные от перемен священными письменами.

И ничто не уберегло: ни изощренная магия, ни маскировка, ни ложные камеры, ни обманные, никуда не ведущие коридоры. Из шестидесяти семи известных на сегодня захоронений только могила Тутанхамона дошла до наших времен в первозданной целостности. Грозные заклинания, стерегущие кладбищенский сон кобры, даже стометровая подчас глубина равно не устояли перед всепожирающим молохом алчности. Местные жители, впрочем, уверены, что в Долине Царей сохранилось еще много подземных склепов, забытых людьми, сокрытых камнем и временем, перемалывающим камни в песок.

Долгий спуск по каменным лестницам в подземный склеп. В электрическом освещении первозданной свежестью лучатся краски, что были погружены в непроглядную мглу три с лишним тысячи лет. Собственно, так и назначено было: оставаться во мгле до скончания мира, ибо тень усопшего бога не нуждается в свете. Она и так отыщет боевое оружие и знаки верховной власти, победную колесницу и выгнутую лунным серпом ладью, драгоценные кубки, ложа в виде гепардов и грифов, сундуки, черные ковчеги с золотыми змеями, алебастровые сосуды, леопардовую шкуру жреческого наряда, сиденья из красного дерева и слоновой кости, туалетный столик, посохи, трости, систры – короче все, вплоть до букетов цветов и яств для загробного пира. Иное зрение, иные чувства, иное пространство – время, втиснутое в скальную камеру. Здесь, Как в квартире Берлиоза, что распахнулась навстречу Вальпургиевой ночи, стены лишь внешняя видимость. Нам, покуда живущим, неe увидеть, как тени проходят сквозь толщу земли. Не подстеречь мгновения перемены в остановленном кадре. Обманчива неподвижность и безмолвие мнимо. Скарабеи на сердце мумии отвечают подземным судьям, только нам не дано услышать вопрос и отклик. Деревянные фигурки «ушебти» – «те, кто отвечают», мертвы для нашего зрения. Их уста неподвижны. Лишь золотые искры мерцают в черноте зрачков. Кощунственное вторжение электричества (кабель от щита тянется черной змеей вдоль магических росписей), противоестественное пересечение несопрягаемых миров.

Обо всем этом – увиденном, пережитом, осмысленном – я написал в книге «Кольца Змея», самой значительной по объему и, не скрою, близкой сердцу. Но мысль о душе – или частице души? – длящей призрачное существование в погребальной камере, не оставляла меня. Она тревожила воображение и крепла день ото дня, пока не попросилась на бумагу. Роман «Сны фараона» писался, словно под диктовку. Загробные миры египтян, ацтеков, хеттов, греков слились в единой проекции архетипа во вне. Остальное, как говорится, было делом техники. Уже закончив работу, я поймал Себя на мысли, что все еще ищу ответ на вопрос, поставленный в «Проснись в Фамагусте». Возможно, мне вообще не вырваться из этого беличьего колеса…

Не знаю, кому могут быть интересны подобные откровения. Остается лишь вновь повторить, что печатное слово живет самостоятельной жизнью. Меньше всего я хочу дать своего рода «путеводитель» по пронумерованным томикам и едва ли на такое способен.

Мысли по поводу. Объяснение побудительных причин.

В нижеследующем случае они – причины – предельно ясны.

Действие романа «Секта», в равной степени фантастического, детективного, мистического и сугубо злободневно реалистического происходит здесь и сейчас. Это отклик на гримасы современности.

Существуют индикаторные сигналы, которыми не стоит пренебрегать. Страх перед концом света, пожалуй, наиболее характерный признак. Если проследить резонансные пики болезни, то они неизбежно совпадают с переломными моментами. Так было в канун французской революции, так было в России после поражения революции 1905–1907 годов и перед семнадцатым годом, так было и в веймарской Германии. Сходство всем известных симптомов лишь увеличивает тревогу.

Нам ли не знать, как реализуются мифы! Жаль лишь, что подлинное знание – удел немногих. Если о кошмарной гекатомбе в Гайане успели основательно позабыть, то огонь, в котором заживо сгорели сектанты Кореша, всколыхнул всю Америку. До очередной сенсации, разумеется. И она не замедлила последовать: Белое братство у нас, «АУМ сенрике» у нас, у них и прежде всего в Японии.

Создается впечатление, что с приближением нового века, нового тысячелетия тем паче, миром вновь овладевает шизоидная лихорадка. Несмотря на всю условность календарных отметок, люди, сами того не сознавая, связывают со столь знаменательным рубежом не столько головокружительные надежды на перемены, сколько застарелые опасения.

Общий уровень иррациональности год от года растет. Всюду гадалки и невежественные даже в собственном ремесле астрологи, колдуны и шаманы, прозелиты традиционных культов и экзотические восточные гуру, хироманты, нумерологи и контактеры с «внеземным разумом» – словом, все, кто пророча неприятности ближним, с завидным оптимизмом взирают на собственное будущее. Чем сильнее скачки доллара на валютных торгах, тем вернее их личный доход. Вызывают духов, составляют гороскопы живых и усопших вождей, гадают по иероглифам древнекитайской «Книги перемен» и на кофейной гуще. В общественном сознании все это причудливо перемешивается, усугубляя и без того достаточно мрачный фон.

Поветрие, о котором ведется речь, называется хилиазмом (от греческого «тысяча»). Однако, оставаясь верными традиционной для медиков латыни, страх перед тысячелетием предпочтительнее назвать синдромом милленаризма. Боязнь тысячелетия – старая и хорошо изученная болезнь, хотя симптомы ее не отличаются постоянством. Вирулентная идея Страшного Суда проистекает непосредственно из «Откровения Иоанна Богослова». Подчас оно преподносит нам неожиданные сюрпризы. Марию Дэви Христос, например, или «Звезду Полынь», без которой не обошлась, наверное, ни одна публикация о Чернобыльской трагедии. Коль скоро все мы знаем теперь, что случилось после того как протрубил Третий Ангел, проследим по первоисточнику за дальнейшим развитием событий:

«И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы.

И сказано было ей, чтобы не делала вреда твари земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих.

И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека.

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них».

Каждый волен найти здесь желаемое сопоставление: СПИД или синтетический сверхнаркотик, синтезированный студентами-химиками в подвалах МГУ. Благо у подобной самодеятельности большое будущее. Возможны и другие варианты. Их так же легко обосновать, как и опровергнуть. Исполненные мрачной экспрессией образы, созданные на острове Патмос около 96-ю года, по-прежнему остаются в арсенале представлений. Опосредованно и прямо, то есть традиционно-мифологически. Проповеди секты Асахары или Белого братства, где евангельские мотивы эклектически смешаны с примитивно истолкованными догмами индуизма, могли найти отклик лишь в абсолютно стерильных мозгах, подготовленных, однако, к восприятию любых «чудес».

Связи мистического сектантства с политикой вполне традиционны. Из окрашенного кровавым отблеском тумана высвечиваются такие фигуры, как Алистер Кроули, «маг двадцатого века», провозгласивший себя «зверем Апокалипсиса». «Зверь», основавший «Орден восточного храма», стоял и у истоков мистики зарождавшегося нацизма.

Она культивировалась сперва в «Обществе Туле», получившем название от мифической колыбели «расы господ земли», затем получила возгонку в гиммлеровском «Аненербе», призванном развивать «немецкое родовое наследие». Не отличая научную гипотезу от фантастических спекуляций, интеллектуалы в эсэсовской униформе придавали исключительное значение поискам «вриля» – таинственной энергии, пронизывающей все мироздание. Едва ли английский писатель Бульвер-Литтон, автор фантастического романа «Грядущая раса», надеялся, что кто-то отнесется к его выдумке столь серьезно. Погромщикам с эмблемой мертвой головы, возомнившим себя «сверхчеловеками», «белокурыми бестиями», не терпелось утвердить себя не только над человечеством, но над временем и пространством.

Для этого и требовался мифический «вриль». С началом войны и вплоть до конца 1944 года «человеческий материал» для преступных опытов бесперебойно поступал из концлагерей.

Когда гитлеровцы еще только приступали к «очищению» района, отведенного для массового уничтожения народов, эсэсовский охранник объяснил одной польской женщине: «Вам тут нельзя оставаться. Здесь будет ад на Земле».

Дети атомного, компьютерного, ракетно-космического века, мы редко задумываемся о прошлом. Каждое новое поколение на скорую руку подводит итог тяжкому наследию предков, проникаясь наивным ощущением собственной исключительности. Сколько дураков сломали на этом себе шеи!

Мне думалось, что всякий раз я писал о разном, а на поверку оказалось все об одном. Но как многообразно оно, Единое!

Виртуальная реальность лишь еще одна его ипостась.

Что было, что есть и что будет? Я не гадаю на картах, но некая комбинация все же составилась. Нечто вроде трилогии без общих персонажей: «Сны фараона», «Секта» и «Бог паутины».

«Все во всем, – говорится в «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста. – Что внизу, то и наверху». Прошлое, настоящее, будущее – вечное теперь. На сем пора последовать обычаю индийских коллег по перу и пожелать читателям благополучия: «Сарва мангалам», как я это сделал впервые в «Бронзовой улыбке».

Сюжет должен быть закольцован.

Ларец Марии Медичи

Глава 1
Аметистовый перстень

Хуже нет, когда пропадают иностранцы. Этот же, очевидно, пропал вчера где-то между двенадцатью пополудни и семью вечера.

В двенадцать его видели за вторым завтраком в ресторане гостиницы «Россия», а в семь он должен был занять кресло в третьем ряду Театра на Таганке. Кресло, правда, пустовало недолго, но сел в него не иностранец, а если даже и иностранец, то вовсе не тот. Сведения эти были совершенно проверенными. Билет в театр доставала гид «Интуриста» Женевьева Овчинникова, и она же не дождалась там своего подопечного. Что же касается второго завтрака, то официант Витя прекрасно помнил, как усатый, с благородной сединой на висках господин из 1037 номера заказал апельсиновый сок, паровую осетрину, сыр и кофе с булочкой. Было это что-то в начале первого.

Если присовокупить сюда, что означенный господин в номере не ночевал, а на следующее утро не сел в экскурсионный автобус, направлявшийся в Загорск, то вполне обоснованным выглядит и печальный вывод: иностранец исчез и произошло это в промежутке 12–19 часов. Более того, промежуток можно сузить. Ведь в начале первого человек еще сидел за столиком, а ровно в семь прозвучал третий звонок в театре. Итак, остается узнать, что же произошло за эти пять, ну от силы шесть часов.

Легко сказать, конечно, «остается узнать»! Поди-ка узнай! Кроме того, иностранец, вполне возможно, еще и объявится. В самом деле, почему решили, что он пропал? Не пошел в театр на «Пугачева»? Не явился ночевать в гостиницу? Не поехал к мощам Сергия Радонежского в Загорск? Чепуха какая-то! Кто сказал, что каждый иностранец должен вести себя, как среднестатистический интурист? А если этот усатый господин просто немного перебрал за обедом и вообще решил загулять? Могла же ему подвернуться такая возможность? Вот и плюнул он, как говорится, на святое искусство, на иконы да семиглавые церкви. Или в Москве он этих церквей не видел? Только возле гостиницы их три или даже четыре. Свежевыкрашенные. С узорной резьбой, что твои печатные пряники. Вроде никто и не замечал их в Зарядье, а тут рядом с серым квадратом отеля заиграли они вдруг детской игрушечной красой. Одним словом, загулявший иностранец вполне мог пренебречь Загорском.

Но поди изложи все эти разумные доводы, когда разрастается лавина телефонных звонков. Сначала эта самая Женевьева Овчинникова сообщила, что пропал иностранец. Потом звонило высокое начальство, куда обратился представитель консульского отдела одного из посольств с просьбой помочь отыскать гражданина данной западноевропейской страны. А там пошло… Отдел виз и регистраций, соотечественники пропавшего, администратор гостиницы и т. д. и т. п. Были, конечно, и встречные звонки. Во все указанные адреса и еще многим абонентам московской АТС. Уведомили дежурного по городу, справились в больницах и моргах, посоветовались с компетентными товарищами. Ведь если не загулял человек, то могло с ним приключиться несчастье, а ежели не то и не другое, то приходилось учитывать третий вариант. Самый неприятный. Респектабельный интурист смывает искусно наложенный грим, отклеивает усы, снимает парик с алюминиевой проседью и превращается совсем в другого человека. Разумеется, с заранее припасенными соответствующими документами. Потом, попетляв по городу и убедившись в отсутствии слежки, оный господин с обновленной внешностью отправляется на какой-нибудь вокзал или, схватив такси, мчится в один из аэропортов. А там ищи-свищи. Надо было предусмотреть такой поворот событий? В том-то и дело, что надо. Вот и пришлось подключить к этому делу соответствующих товарищей.

Неудивительно, что порой звонят все три телефона одновременно. А рук-то только две и, что особенно неудобно, всего два уха. Так, опять звонит главный…

– Люсин слушает. Да, товарищ генерал. Сейчас и выезжаю. Проверю все на месте. Конечно, распорядился, чтобы в номер никто не входил. Разумеется, все самым тщательнейшим образом осмотрю. Безусловно, в присутствии сотрудника посольства. А третьим лицом может быть хоть та же Женевьева Овчинникова – гид «Интуриста». Слушаюсь. Попросим поприсутствовать кого-нибудь из друзей пропавшего. Так точно. До конца расследования не будет никаких сообщений для печати. Есть, товарищ генерал! Большое спасибо.

Владимир Константинович Люсин положил трубку и достал из кармана тонкий костяной мундштучок от опийной трубочки, которую купил когда-то в качестве экзотического сувенира на Занзибаре. Еще вчера, кажется, сидел он в комитете комсомола мурманского тралового флота, а теперь вот должен искать пропавшего иностранца. А это совсем не то, что искать в море хека или сельдь, или даже зелено-пятнистую рыбу зубатку.

Начальству, конечно, виднее. Может, понравилось, как ловко отыскивал он пропавших мариманов с норвежских или, скажем, с голландских судов. Правда, там иностранец был попроще, и отыскать его особых трудов не составляло. Заморские рыбачки все больше загуливали. А найти такого человека несложно, если, кроме «Заполярья», в городе Морской клуб и каких-нибудь полтора десятка шалманчиков. Была, конечно, и своя специфика. Работать приходилось в темпе, пароходы не ждут. Но зато минимум формальностей. Нашел, отгрузил на борт – и привет! Шесть футов воды вам под киль и попутного ветра! Работа, скажем прямо, не очень веселая, зато здоровая. В смысле психики. Никакой тебе нервотрепки и никаких международных осложнений. Все, к обоюдному удовольствию, обходилось без дипкорпуса.

Теперь же генерал инструкцию дает, переговоры с инстанциями, визиты представителей консульского отдела. Но, надо признать, работа, конечно, поинтересней. Первый сорт работа. Как бы это поточнее сказать: работа что надо! Люсин достал крохотный аэрофлотовский календарик и отметил сегодняшний день – 21 июля 1971 года.

Кажется, телефонная атака отбита. Короткое затишье. Перекур перед боем. Перекур не перекур, а трубочку пососать можно. Мегрэ тут, конечно, ни при чем. И Шерлок Холмс тоже. Просто ходил Володя Люсин три года вторым помощником на танкере. Белая такая здоровенная посудина. Там не раскуришься. В один миг святым можно стать в ореоле коптящего пламени. С тех пор и трубка. Английская, прямая, из настоящего верескового корня. Купил, уже прокуренную, у радиста с БМРТ, у которого из-за курения стала неметь нога. Курить после танкера так и не стал, только трубочку посасывал или мундштучок занзибарский. Ребята говорят, что это дешевый мегризм, который, как и молодость, проходит со временем. Им, конечно, не докажешь. Сухопутная психология. Семь баллов в арктических морях, когда фальшборт в ледяной глазури, а шканцы приходится ошпаривать из кишки, – это ж испытать надо! А нефтью даже хлеб, даже простыни пахнут. Нет, братцы, трубка эта не дешевый мегризм, это вещь, и чем пахучей она, тем скорее на язык набегает спасительная слюна. Это ж понимать надо, что такое семидневная качка на танкере!

Но к делу, однако. Машину к подъезду. Соберем портфельчик и покатим в Зарядье. Номер, если не изменяет память, 1037. Номер полулюкс. Через двадцать минут Люсин стоял в вестибюле гостиницы.

Лифта долго не было. Мигали огоньки на табло. Кабину перехватывали на других этажах. Наконец двери ушли в резиновые пазы, и Владимир Константинович вошел в ярко освещенную зеркальную кабину. Поправил галстук перед зеркалом. Послюнив пальцы, пригладил волосы. Критически оглядел себя. Ничего себе парень. Внешность, как принято говорить, приятная, хотя и простоватая малость. Зато сразу видно, что человек добрый и с юмором, открытый и если не рубаха-парень, то, по меньшей мере, душа-человек. Жаль, немножечко нос подкачал. Следы давнего обмороза легко принять за тревожный сигнал любовно проспиртованного организма. Не будешь же рассказывать каждому встречному, что эта краснота и некоторая припухлость совсем не оттого. Господи, о чем только не думает человек.

Тут лифт остановился.

В холле у столика дежурной его уже дожидались. Высокий парень с черной бабочкой и удлиненными свежеподбритыми висками – официант Витя, миниатюрная блондинка в голубой плиссированной мини-юбке и нейлоновой насквозьке – та самая Женевьева, пожилой, лысеющий администратор, какая-то незнакомая дама с вычурной, легкого чернильного оттенка прической и понятые.

Люсин хмыкнул, заулыбался вдруг и, бросив в глубокое модерновое кресло портфель и скомканную болонью, спросил:

– Ну как, не отыскался еще?

– Никак нет, товарищ Люсин, – трагически развел руками администратор. – Никаких следов. Вот… – Он кивнул на незнакомую даму, и улыбка, промелькнув, погасла на его лице, как перегоревшая лампочка. – Согласно вашим распоряжениям, мы пригласили мадам Локар… Она, – администратор вдруг перешел на шепот, – обычно сидела за одним столиком с… Ну, вы понимаете… – Он печально опустил голову и едва слышно выдохнул: – С исчезновенцем.

Словно о покойнике сказал…

– Здравствуйте, мадам Локар. Благодарю вас, что вы согласились оказать нам помощь. – Люсин неуклюже раскланялся и опять улыбнулся. Ему очень понравилось собственное произношение. Он и впрямь недурно говорил на родном языке мадам Локар, а втайне очень гордился, что и по-английски говорит не хуже. Пожалуй, даже лучше, с тем особым романтическим шиком, присущим одним морякам.

Мадам протянула ему тонкую в кружевной перчатке руку и нежным, детским голоском прощебетала:

– К вашим услугам, мосье. Вы из полиции? Это серьезный случай?

– Ничуть! – отмахнулся Люсин. – Уверяю вас, все скоро разъяснится… Ключ от номера у вас? – повернулся он к администратору.

– Так точно. Этот… уходя, как всегда, оставил его у дежурной.

– А где дежурная?

– Я отослал ее, – он опять понизил голос до шепота, – из конспиративных соображений. Ключ теперь у меня. – Он тотчас же вынул из кармана тяжелую никелированную грушу и завертел вокруг нее тонкий золотистый ключик.

Люсин пожал плечами и, осторожно присев на самый краешек соседнего с мадам Локар кресла, шепнул ей:

– Как придет представитель посольства, так и начнем. – Потом он повторил это по-русски для всех.

От мадам веяло тонким, чуть горьковатым ароматом. Люсин уселся поплотнее и вытащил свою трубку.

– О, – оживилась мадам, – комиссар Мегрэ.

«А, чтоб тебя! И эта туда же!» – выругался про себя Люсин и спрятал трубку.

– Это для того, чтобы производить более солидное впечатление на администраторов отелей, – шепнул он ей. – Специально захватил с собой.

Она заговорщически улыбнулась и милостиво кивнула ему.

«Как королева держится, – подумал Люсин. – И правильно в сущности. Отчего бы нет?»

Но он заставил себя думать о другом. Оборвал мысль. Не дал себе прийти к банальному открытию, что каждая женщина, чувствующая себя королевой, оной особой и кажется. Мадам ему понравилась, и он внутренне немного стеснялся того мига, когда станет в ее присутствии рыться в вещах господина из 1037 номера. Тут бы и выручила трубка! Она бы придала всей процедуре гениальный мазок законченности, высокой какой-то значимости. Но Люсин уже стыдился ее, как, наверное, стыдился бы лупы в руках.

Он встал, подошел к столику и позвонил в вестибюль. Спросил, ре появлялся ли человек из посольства, и велел фотографу подниматься. Фотограф, увешанный аппаратами, с его ослепительной вспышкой будет явно уместен. Во всяком случае он мог с лихвой компенсировать отсутствие лупы и трубки.

– Как прибудут из посольства, так сразу и начнем, – опять пообещал Люсин.

Заложив ногу на ногу и оттянув носок, Женевьева покуривала «Кент» и любовалась новенькой, синего английского лака туфелькой. Администратор о чем-то перешептывался с официантом.

– А вы, Витя, собственно, можете быть свободны, – сказал Люсин. – Спасибо вам за помощь. У вас ведь, наверное, дела есть?

– Ну что вы! – Витя снисходительно улыбнулся. – Какие уж тут дела. Я вот вспоминаю подробности вчерашнего дня, и мне кажется, что он очень торопился за завтраком.

– Почему же это вам кажется?

– А как же! – Витя даже подался вперед. – Осетринку только, извините, вилкой потыкал, а кофе…

– Осетрина свежая была?

– Помилуйте!

– Ну ладно, еще раз спасибо, Витя. Увидимся!

Витя недовольно пожал плечами и направился к лифту. Но только нажал кнопку вызова, как двери раскрылись и из кабины вышел высокий, представительный мужчина в отлично сшитом синем в белую полоску костюме. Блеснув обворожительной и чуточку меланхоличной улыбкой, он направился прямо к Люсину, хотя виделись они впервые. Следом за ним вышел ощетинившийся просветленными объективами и блендами фотограф.

Люсин обменялся с сотрудником посольства крепким рукопожатием и представил ему присутствующих. Прислушиваясь к своей красивой, уверенной речи, он ввернул даже один столичный оборот, с которым познакомился на просмотре фильмов последнего Каннского фестиваля. Дипломат это явно оценил.

– Вы превосходно знаете наш язык, господин Люсин, – поклонился он и вдруг спросил по-русски: – Ну что ж, начнем, пожалуй?

– Ключ, – сказал Люсин и протянул администратору раскрытую ладонь.

Тот осторожно опустил в нее тяжелую грушу.

Непринужденным жестом Владимир Константинович пригласил всех проследовать по коридору. Пропустив дипломата, мадам и Женевьеву, тихо спросил администратора:

– Что-то они у вас такие тяжелые?

– Чтоб постояльцы в карманах не таскали, – жарко шепнул тот в самое ухо.

– Умно придумано, – хмыкнул Люсин. – Вы задержитесь тут, в холле, и проследите, чтоб нам не мешали. Ладно?

Администратор разочарованно склонил голову набок.

– Посидите немножко с Витей, – сказал Люсин. – Я вижу, он еще не уехал, – кивнул он на топтавшегося перед лифтами официанта.

С озабоченным лицом зашагал он по красной ковровой дорожке мимо отделанных под орех дверей, почти касаясь головой низкого, пылающего люминесцентными трубками потолка. Вся компания почтительно ждала его у двери 1037 номера. Фотограф, прижав к уху японскую вспышку, выслушивал, есть ли в ней ток. Вспышка явно не жужжала.

Люсин повернул ключ и распахнул дверь. В номере был полумрак. Нашарив выключатель, зажег свет, который включился не сразу, а нарастающими конвульсивными всполохами. «Дроссель плохо контачит», – отметил он и пригласил понятых и представителя посольства первыми проследовать в номер. Затем он предложил мадам и Женевьеве Овчинниковой задержаться у входа, пока фотограф произведет съемку. Когда все было сделано, он усадил дам в глубокие огненные кресла и приступил к детальному осмотру вещей. Предстояла большая канитель, увенчать которую должны были опись вещей и протокол осмотра. И один только Бог знал, пригодится ли хоть что-нибудь из этого для нужд следствия.

В стенном шкафу стоял легкий кожаный чемодан. Наклейки гостиниц, кемпингов, мотелей. Возможно, хозяин водил автомобиль.

Чемодан был не заперт. Люсин положил его на стол и раскрыл. Серый, исландской шерсти свитер, рубашки, галстуки, пара замшевых перчаток, какая-то легкая курточка, два ящичка гаванских сигар «Корона коронас» (куплены, очевидно, в Москве, благо дешевы), электрогрелка и другие мало о чем говорящие вещи. Другое дело нейлоновая, на молнии папка. Ее следует осмотреть особо.