Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Еремей Парнов
Собрание сочинений
^{Том первый}

Под знаком кольца

Авторское вступление таит в себе множество подводных камней. Никогда не знаешь, какой из них пропорет днище лодчонки, которую ты самонадеянно погнал в открытое море, вместо того чтобы осмотрительно держаться в виду берега. Здесь многое зависит от первой фразы. Упаси Боже начать с личного местоимения. Тут же коварное течение увлечет в такую даль, что и подумать страшно. В лучшем случае получится исповедь, о которой никто не просил, не слишком искренняя к тому же. О панегирике в честь собственной персоны и говорить не приходится: самое последнее дело. Проторенный фарватер биографической хронологии тоже не сулит ничего хорошего. Начинать с отдаленных предков, как это было во времена оны, в наше время смешно. Тем более, если они не записаны в «Бархатную» родословную книгу, а если записаны, все равно никто не поверит. Еще более дурацкая ситуация может сложиться, коли угораздит – бывали такие случаи! – назвать родильный дом, в коем выпало несчастье появиться на свет. Лучше уж вспомнить о родной школе. По крайней мере можно пококетничать по поводу двоек за поведение. Дескать, такой был хулиган, а что вышло! Вышло собрание сочинений, к которому твои мерзкие выходки не имеют никакого отношения. Это этап, если не итог, жизни. От него и надо танцевать.

Впрочем, все связано в этом мире, абсолютно все. Тем не менее мне кажется не совсем достойным говорить о себе, перечисляя удачи и промахи, от которых некуда деться. Так о чем же тогда говорить? О чем?!

Пожалуй, следует позаботиться о формальной стороне дела. Чувство стиля подсказывает, что сюжет придется закольцевать, а раз так, то нужно подумать не столько о начале, сколько о конце. Выйти бывает много труднее, чем войти. Тем и славно кольцо, что в нем, как поется в песне, нет ни конца, ни начала.

Однажды Иван Антонович Ефремов – это было уже незадолго до его смерти – подарил мне зеленый от патины обломок буддийской статуи. Он нашел кисть неведомого божества в гобийской пустыне среди раскаленного бурого щебня. Тонкие бронзовые пальцы, соединясь в кольцо, образовали знак, символизирующий неразрывность причин и следствий.

Благодарная память очень вовремя воскресила давнишний эпизод. Во-первых, представилась возможность помянуть добрым словом учителя, во-вторых, кольцо – универсальная эмблема, способная объять самые разнородные элементы действительности, облегчив тем самым неблагодарную задачу говорить о себе.

Это и знак буддийского закона, и «врата рождения» даосов, и змей алхимиков, олицетворяющий тайну и чудеса превращений, творящая пустота индуистского космоса и физический вакуум, насыщенный нерожденной материей и полями.

Чарлз Сноу когда-то вызвал сенсацию, заявив, что культура окончательно разделилась на естественно-научную и гуманитарную. Видимо, так оно и есть, но для меня они неотделимы друг от друга, и графическим выражением этого единства и взаимоперетекания тоже может служить кольцо, объявшее столь притягательные для меня предметы.

Я благодарен судьбе за то, что, стремясь к искусству, получил тем не менее техническое образование и двенадцать лет проработал в науке как экспериментатор и как теоретик.

Физика и физическая химия дали главное: понимание мироустройства на всех его уровнях. От элементарной частицы до метагалактики, которые, не исключено, тоже смыкаются в бесконечный круг, ибо рождены из единой точки.

Едва ли есть смысл пересказывать содержание романов и повестей, включенных в данное собрание. И уж тем более пытаться их как-то анализировать, истолковывать или перетолковывать. Пусть этим занимаются критики и литературоведы, если, конечно, готовы оказать подобную честь. Еще более странно выглядела бы попытка затронуть вещи, которые по тем или иным причинам остались «за бортом».

Пожалуй, если о чем-то и стоит поговорить, так это жанровые различия и, главное, тенденции, что обусловили тот или иной выбор. Порой такое выходило случайно, порой преднамеренно, но всякий раз где-то за горизонтом маячила заведомо недостижимая сверхзадача. Оглядываясь назад, я вижу теперь, что продвигался – хорошо, если так! – не по прямой, а своего рода витками. Остается только надеяться, что это был путь по спирали, а не гонки в замкнутом круге. Начав с научно-художественной литературы, я довольно плавно перешел к научной фантастике, затем увлекся историей, а когда жизнь позволила собственными глазами увидеть священные камни – древней и древнейшей историей. Затем произошел качественный, опять-таки надеюсь, скачок, и после двенадцати лет перерыва – универсальное, зодиакальное, священное число – фантастика вновь завладела моими помыслами. Но на ином уже уровне. Оставаясь в основе научной, она претерпела нечто вроде алхимической трансмутации. В неразрывном единстве мира и человека на первое место вышла душа человека. Алхимия здесь всего лишь метафора. Стремясь к совершенству и совсем не обязательно достигая его, писатель, подобно искателю философского камня, тоже испытывает известные превращения. Можно возразить, что мудрствование тут не уместно, и единственным движителем перемен является сама жизнь. Пожалуй, я соглашусь с этим, хотя не все так просто.

Какие вещи считать как бы этапными? Право, не знаю. Из потока строк, как и из потока жизни, трудно вырвать что-либо, не нарушив общей взаимосвязи. Тем не менее все же решусь разбить витки на отдельные отрезки. В названной выше последовательности от науки к фантастике, в которой физика, говоря обобщенно, отошла на задний план, а архетип, вместе с коллективным бессознательным (по Юнгу), как бы дал ключ, возможно, мнимый, к тайнам пространства и времени.

Вот нужное слово: тайна! Она-то и влекла меня с самого детства. Даже названия книг, посвященных исследованию основ мироздания, несут на себе фрейдистский отпечаток неутоленного доселе стремления приподнять покрывало Исиды.

«Окно в антимир», «Дальний поиск», «На перекрестке бесконечностей». Мы и вправду стоим на таком перекрестке. Дороги в бесконечно малое и бесконечно большое проходят через мозг, который тщится понять, и сердце, что предчувствует зов запредельности, откликаясь на ритмы Вселенной.

Из романов начальной (шестидесятые годы) поры, совпавшей с расцветом запретной прежде фантастики, я бы назвал «Душу Мира» и «Море Дирака». Рассказы – не в счет, хотя в ряде случаев они и предвосхитили открытия в разных областях науки и техники. Нейтронную бомбу, например. Впрочем, «открытия» слишком сильно сказано. Речь, само собой, идет об идеях. Это единственное, на что способна в этом плане литература.

Прежде чем двинуться далее, следует особо сказать о путешествиях, хотя в полном смысле слова их было не так уж много: Вьетнам, Лаос, Гималаи, Монголия и дальнее плавание через Средиземное море в Атлантику. Остальное скорее подпадает под категорию поездок, хотя порой достаточно одного мгновения, одного беглого взгляда, чтобы увидеть и понять нечто важное, пусть для тебя одного, из чего и произрастет потом волшебная кристаллизация. Нам не дано предугадать, скажу перефразируя Тютчева, в какие формы она отольется.

Все же мне удалось побывать в тех местах, где возникли главные центры древних цивилизаций, но прошло тридцать лет, прежде чем я смог четко сформулировать мучавшую меня с детства интуитивную догадку об изначальном единстве религий и искусства. Книга «Кольцо Змея» потребовала еще нескольких лет. Как странно! Я писал о гибели Трои и Теночтитлана, Крита и Ниневии, Вавилона и Хатусаса, а под ногами шаталась земля. На глазах рушилась последняя империя. Географические пункты, где создавались ключевые главы, превращались в заграницу. Как иначе могу я назвать Дубулты или Пицунду, которые почитал своими, любимыми, где так хорошо и спокойно работалось? Географические пункты.

Впрочем, я забегаю вперед. Или, может, это витки накладываются один на другой?

Журналистские поездки по Средней Азии сублимировались в повесть о средневековом властителе-астрономе Улугбеке («Атлас Гуратона»), Вьетнам, где я был корреспондентом на трех войнах, тоже заставил дать крен в прошлое, хотя и не столь давнее (роман «Красный бамбук – Черный океан»). В газеты, командировавшие меня, отписывался, как положено, самыми свежими впечатлениями, а душу тянуло к истокам: повесть об открытии загадочного Тибета «Бронзовая улыбка». Прямым откликом на увиденное, продуманное и в какой-то мере выстраданное стала книга «Боги лотоса», жанр которой определить не берусь. Философские эссе, основанные на непосредственных наблюдениях путешественника? Скорее благодарная дань судьбе, позволившей пройти путями Будды и его учеников. Ничто, даже книги, которым я обязан практически всем, не может заменить личную причастность к месту, отмеченному следами великих учителей человечества. Земля, небо, светила – сама природа одухотворяет высокие истины, запечатленные в знаках письма. Тем более что, как говорится, свято место пусто не бывает. Встречи с Четырнадцатым далай-ламой Тибета, с Кумари – непальской девочкой, возведенной в ранг «живой богини», мудрецами и йогическими подвижниками Индии дали мне новое понимание той реальности, что нам дано ощутить на краткий срок пребывания на Земле. Так называемая «парадоксальная буддистская логика» позволила приподняться над усвоенными с институтской скамьи догматами насчет «борьбы противоречий» и увидеть их действительное «единство». Кто виноват, что, как сказал Маяковский, «мы диалектику учили не по Гегелю»? Жаль, что не по Гегелю, но ведь и Гегель не знал такой, к примеру, системы как «Навьяньяя».

В древнем памятнике «Ямато-моногатари», то есть Японских сказаниях, мне запомнилась одна танка, долго тревожившая воображение неуловимой логической игрой:

 
Расставаясь с жизнью,
Все же встретиться с тобой —
Такой клятвы я не давала.
Но бренное мое тело
На воде показалось.
 

Поэтичность, проникновенная грусть – это было на поверхности и не требовало никакой расшифровки. И все же оставалось нечто такое, что никак не укладывалось в слова. Я обратился к приятелю-японисту, который растолковал игру омонимов: ми-во на-гу – «броситься в воду» и «умереть», укими – «бренное тело» и «всплывающее, плывущее на поверхности воды тело». Смысл определенно углубился, подобно свече, отражающейся в супротивно поставленных зеркалах, но тайна так и осталась несказанной.

Слитность объекта с субъектом – вот то главное, что отличает миросозерцание Востока. Именно здесь скрыта тайна его очарования, равно как и ключ к подтексту, без которого едва ли возможно постигнуть глубинную суть и философии, и литературы. Впрочем, есть еще и особая, в чем-то приближающаяся к алгебраической, логика, которую вполне заслуженно именуют парадоксальной. Свободно оперируя привычными для западною сознания полярностями, она как бы приподнимается над ограниченностью «да» и «нет», проскальзывая сквозь дискретные ячейки утверждений-отрицаний, словно вода, не теряющая своей текучей сплошности.

Вот характерный пример, взятый из сутр «Праджняпарамиты», написанных в конце третьего века н. э. в Индии: «Когда Будда проповедовал о скоплении пылинок, то это были не пылинки. Это и называют скоплением пылинок».

Как тут не вспомнить, что слово изреченное – есть ложь? А если и не ложь в прямом, точнее, примитивном смысле, то по крайней мере и не истина. Ибо всякое описание расходится с реальностью, так как язык оперирует лишь «ярлыками, надетыми на реальность». Считается, что подобная логика – не формальная и не диалектическая – опирается на философское понятие пустоты – «шуньяты».

Не вдаваясь в метафизические тонкости, я все же рискну поспорить по поводу ее «недиалектичности». Трудно не увидеть, что выстраивается характерная триада из утверждения, отрицания и некого возвращения к изначальному утверждению, но как бы уже обогащенному попыткой ниспровержения. На мой взгляд, это не только оригинальный, но и весьма многообещающий метод анализа.

На конгрессе Пен-клуба в Бледе (Словения), темой которого была извечная проблема «Правда истории и правда искусства», я попробовал построить выступление на фигурах парадоксальной логики.

Правда истории – правда искусства. Противоречие как будто бы заложено здесь уже в основе. История принадлежит прошлому, искусство, подлинное искусство, всегда современно.

Значит – две правды? Притом разные?

Но кто может отнять у капризной музы истории Клио право быть современной? Напротив, ее постоянно подновляют и подправляют. Ей то тут, то там накладывают самый модный макияж. Вспомним Джорджа Орвелла: «Кто конструирует прошлое, тот конструирует настоящее, кто конструирует настоящее, тот конструирует будущее».

Это одна, крайняя сторона. Но есть и другая. «Кто не заботится о будущем, тот уже потерял настоящее». Как автор научно-фантастических романов, я знаю цену этой нестареющей истине древних римлян. Но как писатель-историк, всегда помню об условности временных разделений. О стойкости идей, порой порочных и диких, проникающих в самую лучезарную действительность из обветшалых гробов.

В романе «Клочья тьмы на игле времени» была сделана попытка соединить научную фантастику с исторической прозой. Хотелось попытаться взглянуть на прошлое как бы из далекого будущего. Обнаружить сходные элементы, будь то идеология, пропаганда, ритуал, в самых различных эпохах.

Как иначе можно было обнажить корни фашизма, выявить его живучие ростки? Так от научной фантастики я пришел к историческому роману. И этот полет, это путешествие в катакомбах истории нравится мне все больше и больше. Следы минувшего неожиданно проступили даже на шумных улицах современных городов мира, как путеводные знаки.

И здесь рубежным видится мне роман «Ларец Марии Медичи», за которым через неравные промежутки времени последовали «Третий глаз Шивы» и «Мальтийский жезл», объединенные в трилогию не столько сквозным героем, вернее, героями – детективом Люсиным и писателем-историком Березовским, сколько общим методом внедрения исторических ретроспекций.

Писатель всегда останется писателем. Даже если он работает как археолог, историк. Вольно или невольно он ищет свою правду, а не правду истории. Надо ли бояться, что эта сугубо личная правда более субъективна, чем некая всеобщая? Я вообще сильно сомневаюсь в существовании универсальной исторической истины. В странах Востока на Чингисхана смотрят иначе, чем в Европе. Впрочем, и на Востоке едва ли найдется общая точка зрения. У правнуков лихих конников завоевателя мира одна память, у правнуков его жертв – другая. Нет и не может быть единого взгляда, к примеру, на образ Наполеона. Даже в русской литературе легко обнаружить различные нюансы. Скажем, почти апологетический, невзирая на «Бородино», у Лермонтова и уничижительный у Льва Толстого.

История – это не только холодный мрамор мавзолеев и горькое молчание руин. Для жаждущих реванша, ее отгремевшие битвы еще продолжаются. Более того: исход этих битв, зафиксированный в хрониках, для них вовсе не окончателен.

После страшной войны, опалившей детство моего поколения, после Нюрнбергского трибунала, многие полагали, что фашизм окончательно и бесповоротно похоронен. Прекраснодушные мечты! Действительность обернулась много сложнее. Человеконенавистническая идеология, мрачная символика фашизма оказались весьма привлекательными и в лагере побежденных, и в лагере победителей. Это серьезный урок на будущее. Урок политический и урок исторический. Не усвоив его, едва ли возможно говорить о какой-то универсальной исторической правде. В глазах мира Иван Грозный – изувер, а его опричники – шайка палачей, но Сталин возвеличивал царя-садиста, воевавшего собственные города, а «кромешников» называл «прогрессивным воинством». Впрочем, и сам генералиссимус не избежал столь же полярных оценок своей многогранной деятельности.

История – непрерывный процесс. Прошлое, настоящее и будущее взаимообусловлены и взаимозависимы. Понять столь простой философский урок легко. Но для писателя мало только понять. Нужно выстрадать, переболеть, научиться «жить» во всех временах.

Этапами такого ученичества, или, лучше, работы – я как-то стесняюсь употреблять слово «творчество» по отношению к себе – стали исторические романы и повести, приуроченные к переломным эпохам: «Под ливнем багряным» – XIV в., «Витязь чести» – революция 1848 г. в Европе, «Посевы бури» – Россия 1905 г., «Заговор против маршалов» – период репрессий тридцатых годов, «Секретный узник» – времена нацистского рейха.

Академической чистоты жанра я не придерживался сознательно. Перефразируя опять-таки популярную формулу прежних лет, насчет такой-то по форме и такой-то по содержанию, могу сказать, что терпкое вино истории разлито в нестандартную стеклотару остросюжетного романа, порой авантюрного, порой детективного, а то и вовсе политического детектива, как уже названный «Заговор против маршалов». Мне хотелось не только приподнять занавес тайны, окутывающий одно из самых чудовищных преступлений Сталина, когда перед самой войной НКВД совместно с гитлеровской секретной службой СД были уничтожены руководящие кадры Красной Армии, но и выявить сходство обеих тоталитарных систем.

Я всегда писал только о том, что мне интересно, полагая при этом, возможно самонадеянно, что этот интерес «открывателя неизведанного» как-то передается читателю. Что же касается формы, то я по-прежнему убежден в том, что даже самый сенсационный материал требует завлекательного сюжета, и старался выстроить его на нескольких этажах, в расчете на разные степени восприятия. Отсюда известная зашифрованность некоторых книг на глубинных ярусах. Судя по письмам, которые приходили из самых неожиданных мест, грех жаловаться на непонимание. Наш благодарный читатель недавних лет ухитрялся вылавливать между строк даже то, что проглядела цензура, столь чуткая на всяческие аллюзии и «переклички эпох».

Особенно ярко это проявилось с выходом в свет «Трона Люцифера» – довольно объемистой работы, посвященной объективному исследованию магии, астрологии, алхимии, кабалы, тайных обществ – короче говоря, всех тех явлений, которые зрели в обществе, – и вызрели, как это мы видим, – но считались абсолютным табу.

У Поля Валери мне встретилось следующее признание: «Я мыслю, как самый трезвый рационалист, но чувствую, как мистик». Рискну отнести это отчасти и к себе. Эзотеризм пронизывает всю нашу культуру. Без него нельзя по-настоящему понять историю и искусство. Дата написания картин Боттичелли, например, астрологически зашифрована расстановкой персонажей. Но это не значит, что нужно кидаться головой в омут первобытной дикости.

Сон разума, как известно, порождает чудовищ. Ничто так не способствует иррациональности мышления, как намеренно ограниченная, а уж тем более искаженная информация. И прежде всего в сфере истории, особенно чувствительной к мифологизации. Здесь одинаково опасны всякого рода перелицовки, искажения, недомолвки.

У всякого культа есть две стороны: прагматическая и мифологическая. И проявляются они в самых причудливых сочетаниях. Порой на передний план выступает беспощадный, отчужденный от человека расчет, порой мерещится нечто вовсе запредельное. Диалектически противостоя голому, зачастую циничному практицизму, иррационализм как раз и олицетворяет его сокровенный смысл. Это сродни «бинарной логике», столь характерной для первобытного мифологического сознания. Ад и рай, свобода и рабство, враг и низведанный до послушного винтика единомышленник, светлая правда и черная, как ночь, клевета – вне подобных противостояний нельзя постичь отработанную в веках технологию, превращающую народ в экзальтированную толпу. Без истерии восторга и ненависти, без всеобщей подозрительности, заставляющей в каждом видеть скрытого носителя сатанинской силы, дает сбои даже цепной механизм террора. И это, пожалуй, главный урок, который преподносит история.

Но возникает неизбежный вопрос. Способно ли человечество учиться на собственных ошибках? Ответ подсказывает уже сама наша природа. Последовательно проходя в материнском чреве все стадии эволюции, мы словно бы повторяем грандиозную мистерию жизни. За считанные месяцы пробегаем невообразимую дистанцию в сотни миллионов лет, заботливо освобожденную от тупиков и ответвлений слепого отбора, яростной конкурентной борьбы. Обретя затем отдельность самостоятельного существа и постигая великое таинство речи, каждый из нас как бы проигрывает сценарий становления человека как вида. Неудивительно, что и каждое новое поколение стремится набить на заезженных колдобинах собственные шишки. Прав Бернард Шоу: история учит только тому, что ничему не учит.

Обращая свой взор назад, мы зачастую пытаемся развеять нынешние тревоги. В прошлом уже ничего нельзя изменить. Лишь будущее, пока не сделан действительно роковой шаг, остается открытым. Поэтому едва ли разумно прыгать по вчерашним выбоинам, да еще и с завязанными глазами.

Верно, верно заметил Конфуций: «Народ можно принудить к послушанию, но его нельзя принудить к знанию». Зато знание можно закрыть, а заодно и перекроить мозги, сделав их невосприимчивыми к адекватному отражению действительности. Без него, адекватного, нет понимания, нет чувства личной ответственности и собственного достоинства. И совести в конечном счете тоже. Мы несем в глубинах своего подсознания все ужасы дремучей архаики.

Ни атомная энергия, ни генная инженерия не смогут обуздать спящих чудовищ, что готовы вырваться на свободу под рев озверелой толпы. Между тем, на глазах одного поколения человечество превратилось в космический фактор. С полным на то основанием мы говорим о глобальном влиянии техносферы, о сфере разума – ноосфере, изначально отвергающей все, что способствует разъединению людей. В том числе предрассудки: религиозные, расовые, национальные. Альтернативы этому общемировому процессу нет. От него в конечном итоге зависит наше выживание. Познать, а следовательно, и преодолеть устойчивые стереотипы прасознания в сущности заставляет сама жизнь. Глобальный характер ее мегапроблем, несовместим с любым групповым или узконационалистическим подходом.

И здесь особенно важно помнить, что в борьбе за чистоту разума нет и не может быть раз и навсегда завоеванных рубежей. Каждому новому поколению предстоит мысленно оценить пройденный путь и сделать свои собственные выводы. Это необходимая ступень становления.

Кто мы? Откуда? Куда идем?

Мы не ищем ответов.

Бросая зерно в борозду, не задумываемся над тем непреложным и одновременно удивительным фактом, что работаем на будущее. Суматоха буден, их нервный ритм не очень-то способствуют философским раздумьям над конечным смыслом каждодневных усилий.

Будущее всегда считалось прерогативой пророков, оракулов и астрологов. Наш век добавил к этому списку футурологов, прогнозистов и авторов научной фантастики. Футурология потерпела очевидное фиаско. О прогностическом даре нынешних аналитиков предоставляю судить телезрителям. Равно как и об астрологических экзерсисах, что предписывают всем Львам успех в деловых переговорах во вторник и транспортные осложнения всем Девам – на ближайшую среду.

Поэтому обратимся к фантастике – научной и мифопоэтической. Скорее неявно, нежели узаконено, обе эти ветви во многом определяют уровень и качество нашего менталитета. Как Джэкил и Хайд в одноименной повести Стивенсона в едином лице. Как правое и левое полушария мозга.

В идеале фантастика представляет собой некий синтетический метод познания, открывающий неизвестные ранее стороны бытия. Не случайно видный футуролог Роберт Юнг отдал пальму первенства в разработке прогнозов не логическому мышлению и даже не критическому исследованию имеющихся данных, а творческому воображению. «Оно характеризует эпоху, – говорит он в работе «Роль воображения в исследовании будущего», – и очень часто выводит ум за пределы противоречий, которые характеризовали прошлое и представлялись неразрешимыми».

Питаясь живительным соком научных идей, фантастика не перестает быть искусством. В отличие от науки, которая неудержимо ветвится, образуя все новые ячейки узкой специализации, научная фантастика всякий раз стремится создать целостную картину мира.

Палитра идей, обгоняющих время, исследование социальных моделей, блистающие солнца утопических миров и мрачные пророчества грядущих опасностей – все это разные лики изменчивой музы. Мгновенные черты, по которым едва ли возможно судить о всем облике. Как незаметно, как естественно просто перетекает она в реальность. «Космический корабль», «космонавт», «космический скафандр», «невесомость» – эти знакомые всем термины подарила научная фантастика. После полета Юрия Гагарина они вошли и в язык науки, и в повседневный обиходный язык.

Фантасты предсказали спутник связи и голографию, атомную бомбу и лазер, подводные аппараты и алмазы в Якутии. Оглядываясь на пройденное, могу добавить генную инженерию, частицы со скрытой массой, вакуумный компьютер и, разумеется, нейтронную бомбу, опередившую реальность на двенадцать лет.

Роль фантастики в современном, бурно развивающемся мире трудно переоценить. Только одно то, что она подготавливает общественное мнение к вторжению в жизнь очередных научно-технических новинок, делает ее незаменимой. Именно благодаря усилиям поколений фантастов человечество приняло как нечто давно ожидаемое и первый искусственный спутник, и первый орбитальный полет, и высадку на Луне.

Психологически мы давно готовы лететь к Марсу и в принципе ничего не имеем против полетов к звездам, что едва ли возможно в обозримом будущем.

Для меня наиболее заманчивой в научной фантастике была возможность выразить невыразимое. Через образ, через метафору, наконец, через символ попытаться перешагнуть барьеры, которые принципиально – таковы законы природы – нельзя одолеть. Вот, на мой взгляд, наиболее типичный пример.

Согласно современным космогоническим представлениям, наша Вселенная переживает процесс бурного расширения из сверхплотной точки, в которой вещество-поле равно как и пространство-время пребывали в некоем невыразимом даже языком математики единстве. Можно ли заглянуть за эту постоянно убегающую от наблюдателя границу? Очевидно, нельзя, потому что, согласно теории относительности, никакой обладающий конечной массой объект не может двигаться со скоростью света. Но на то и существует научная фантастика, чтобы нарушать, причем совершенно осознанно, если этого требует развитие темы, любые запреты науки. Так родился рассказ «De profundis» («Из бездны»), в котором космонавт «прыгает» через барьер, вырывается за «край» расширяющейся Вселенной. И там, где безраздельно властвует – вне времени и пространства – непредставимое ничто, продолжает работать человеческая мысль. Жажда познания, вечно живущая в человеческом сердце, не может смириться даже с налагаемыми неумолимыми уравнениями «табу», представлялась мне неизмеримо важнее спора с прописными истинами науки.

Такого же рода мысленный эксперимент был поставлен и в повести «Уравнение с Бледного Нептуна», научно-фантастический фундамент которой базировался на идее все того же кольца – алхимического змея, кусающего собственный хвост. Герою повести удается проникнуть в область ультрамалых ячеек или, говоря иначе, перепрыгнуть барьер субквантового микромира. Но дверь, ведущая к конечным основам материи, меньшим самых маленьких элементарных частиц, неожиданно распахнулась в бесконечность Вселенной. В распределении микроточек, вспыхнувших на экране прибора, возникли знакомые очертания галактик. Я избегаю здесь разговора о сюжетных перипетиях, нарочито сосредотачиваясь на проблемной стороне, ибо без философского осмысления научно-фантастического субстрата любые острые ситуации уподобятся прыжкам в безвоздушном пространстве.

Идея повести отталкивалась от тривиальных представлений о бесконечности: бесконечности космоса и бесконечности микромира, объединенных, однако, скоростью света. Применяя слово «бесконечность» к элементарной частице и Вселенной, мы как бы лишний раз подчеркиваем их диалектическое единство. В нем выражено то общее, что заставляет нас располагать атомы и галактики на одной прямой – от меньших размеров к большим, – и так в обе стороны, пока не откажет воображение, пока не взбунтуется заведомо ограниченное мышление. В нашем представлении, таким образом, большое как бы убегает от малого, бесконечность «Микро» расходится с бесконечностью «Мего». Но в природе микрокосмос непрерывно и повсеместно присутствует в макрокосмосе. Природа едина И целостна. Почему же в таком случае не задаться вопросом о месте, или, быть может, о моменте, где обе великие бесконечности сливаются воедино?

О том, что такой вопрос, вполне уместный в научной фантастике, отнюдь не бесплоден и для науки, свидетельствовало позднейшее развитие естественно-философской мысли. Мне было приятно узнать из работы академика М. А. Маркова о том, что математически Вселенную в ряде случаев можно моделировать с помощью… элементарной частицы.

Короче говоря, древний змей так или иначе, но все же замкнул свое великое кольцо.

Еще более сложный мысленный эксперимент был проделан в повести, декларативно озаглавленной «Сфера Шварцшильда». Декларативно потому, что речь идет о реальном астрофизическом термине, которым описывается граница гравитационного коллапса – сжатия звезды. Абстрагируясь от неумолимого факта, что людям никогда не удастся не то что попасть внутрь подобной сферы, но даже приблизиться к границам переживающей катастрофическое сжатие звезды, представлялось все же интересным поставить подобный вопрос. Сможет ли человеческая мысль осознать невероятную ситуацию, когда вся вечность – от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего – умещается в неизмеримо коротком миге? Когда прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино? Когда различия между ними перестают существовать?

Вопреки всем принципиальным невозможностям, хотелось дать утвердительный ответ, потому что я не знаю более величественного зеркала, чем Вселенная, где отражен лик человека-творца, человека-познавателя.

Тысячекратно прав был великий физик Макс фон Лауэ, сказавший, что «ничто так не волнует человечество, как свойства пространства и времени». Рискну добавить сюда, что только научная фантастика позволяет «одухотворить» столь будоражащие ум размышления об устройстве мироздания, привнести в них наглядный человеческий элемент.

То же можно сказать и о такой разновидности научной фантастики, как еще недавно столь популярный у нас «роман-предупреждение», повествующий о глобальных опасностях. Однако, если со времен Уэллса это были атомные катастрофы, межпланетные войны и тоталитарная диктатура, то ныне акценты сместились в сторону самой замшелой мистики и мрачной мифопоэтики, реанимированной реалиями смутного времени. Достаточно бросить взгляд на любой книжный развал, чтобы убедиться в том, что, казалось бы, навсегда забытое прошлое вновь дает о себе знать. Расхожая сентэнция об истории, которая повторяется в виде фарса, не лишена смысла, хотя этот фарс то и дело разыгрывается на сцене, залитой кровью.