Текст книги "Ханты, или Звезда Утренней Зари"

Автор книги: Еремей Айпин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

25

Демьян, поговорив со Спиридоном о житье-бытье людей верховья Реки, об урожае на зверя-рыбу, попрощался и проводил его в дорогу. Затем вытащил из-под сиденья мешок и проворно, чтобы впустить меньше холода, открыл дверь и перешагнул порог магазина. И неторопливо, припоминая все заказы жены, покупал необходимые товары. А на остаточные деньги с болью, ворохнувшей грудь, попросил водки.

– Демьян Романыч! – удивилась продавщица. – Что с вами?!

– Так у меня гости приехали, искатели, – пробормотал Демьян. – По-русским обычаям встречать их надобно. Гости все же…

– Да они сами кого угодно упоят, Упоят да еще и оберут, – загремела продавщица. – Всякие там среди них, знаю…

– Не-е, эти не такие, по-моему… – вставил Демьян.

– Ну, сам гляди!.. – сказала она и выставила на прилавок бутылки.

Было ей чему удивляться. В отличие от своих сородичей, Демьян не проявлял интереса к дурной воде, почти не покупал ее. Правда, иногда, очень редко, выпивал. Выпивать выпивал, но потом несколько дней ходил сам не свой, с дурной головой. В такие дни он не чувствовал себя человеком. И зверем себя не чувствовал, ибо звери не пьют. А так, превращался в ничто, в пустоту. А земные дни – они так хороши! – не хотелось попусту убивать дурной водой – водкой. Ведь они не вечны! У них есть предел. Тем более, что у него всегда находились дела поважнее, чем вино.

Но теперь, увидев в магазине бутылку, он подумал, что, быть может, это есть та вода, что способна утолить его жажду-боль в груди. А жажда-боль все не проходила, все мучила его. С этой жаждой-болью он поехал в школу-интернат проститься с сыновьями. И сыновья, как это принято у всех интернатских детей, навязались проводить отца. Встали на правый полоз нарты – на сиденье были сложены покупки – и проехали до скотного двора возле речушки Лархи, за окраину села. Там Демьян попрощался с ними, сказав, что после охоты, коли будут живы-здоровы олени и сами, съездят сюда всей семьей. И мать, и сестры приедут. Раньше этого срока пусть не ждут. А коль кто из них, сыновей, заболеет вдруг или что другое случится, пусть об этом через путников слово-весть родителям пошлют. Тогда он приедет до срока.

Он видел лишь глаза сыновей, полные отчаянной тоски, будто навсегда прощаются с отцом. Они глазами вцепились в отца. Старший, Микуль Волнистая Голова, еще крепился. А младшенький, Юванко Айи, не выдержал. Когда отец тронул упряжку, он беззвучно заплакал. Перед мысленным взором Демьяна долго еще стояли тоскливые «глаза сыновей». И он решил, что дома, когда станет рассказывать о поездке, не стоит говорить о слезах младшего сына. Горечь разлуки жжет и отцовскую душу, а материнской каково?!

Олени резво бежали в сторону дома.

И теперь, простившись с сыновьями, Демьян опять остался один на один со своими думами, со своей черной жаждой-болью. «Побыстрей бы к искателям, что ли, – думал он. – Может, дурная водица уймет боль и жажду. Для гостей ведь купил».

Он сидел ссутулившись, вжавшись в нарту, и глухо, застуженным голосом затянул наконец унылую песню. Но песня не пошла. Она вызывала жалость к себе, оленям, таежной земле и звездам. И от жажды-боли, от мыслей об искателях и дурной воде будто он сам постепенно опьянел. Ехал он в сером тумане. И туман был то теплым, то холодным и колючим. Полоса колючего тумана больше всего ударяла в голову. Но оленей не забывал. Останавливал их на кормежку, поправлял лямки, чтобы удобнее было тянуть тяжелую нарту. Костер не разводил – есть не хотелось.

Ненадолго заехал к сестре Матрене, передал мешочек с сахаром. Сказал, что дети их селения живы-здоровы – родителей ждут. Выпил чаю и простился с домом. Поудобнее пристроил хорей на левой руке, пустил оленей по дороге и задремал. И привиделся ему Седой брат, который два дня назад проехал по этому зимнику. Как он добрался до своего зимовья? Не слег ли олененок Черное Диво? Вот если бы ехали вместе, несмотря на груженую нарту, Демьян помог бы довезти часть его вещей. Хотя бы до развилки. А может, и завернул бы к нему – давненько там не бывал.

И пошли думы о Седом, припомнились многие его чудачества. Впрочем, по всей Реке ходили о нем разные легенды. Так и сяк судили-рядили о нем. А позже, когда геологи поставили свой Нефтереченск, Седой зачастил туда. «Там чуть ли не каждый первый его приятель», – скажет Река. Но его неприкаянную душу поняла лучше других одна молодая геологиня. В ее кухне, в углу, за столом, у него было как бы свое персональное место. И они, усевшись друг против друга, начинали разговор. И однажды, когда Седой пропустил две или три стопки и внимательно вгляделся в собеседницу, увидел, что она как две капли воды похожа на Яну, полячку, которую он встретил в польском местечке, отбитом у немцев в сорок четвертом году. Так же вот сидели за столом тогда, там. И Яна что-то щебетала, порхала, куда-то вылетала и снова возвращалась: Он, уловив одно знакомое слово, пробормотал:

«Пан так пан!»[86]86
  «Пан» по-хантыйски «клюква».


[Закрыть]

Голова шла кругом не от трофейной водки, которой, прежде чем заправить фляжку, изрядно успел хлебнуть, а от близости Яны, блеска ее глаз, ее щебета. Он все больше пьянел, глядя на нее. И вспыхнула в нем жажда любви и жизни. А времени в обрез, надо спешить. Он не знал, когда снимут батальон и когда, если этому суждено быть, его убьют. И то и другое могло произойти в любое мгновение. Времени в обрез. Поэтому медлить нельзя. Пронеслись сумбурные мысли, что любовь – это жизнь, а жизнь – это любовь. Любви и жизни. Медлить нельзя. Но ему не хотелось, как это делала рота при взятии селений и городов, брать ее молча, без лишних слов. Хотя насмотрелся всякого, и ко многому пора привыкнуть, но душа протестовала. Разве можно прикоснуться к дочке лесной богини? Без ее ведома!.. Он назвал ее дочкой лесной богини,[87]87
  В хантыйской мифологии это местные боги черных урманов. Богини отличались особой красотой и статью и нередко очаровывали и уводили к себе молодых охотников.


[Закрыть] как только столкнулся с ней. Не в силах вымолвить слова, он долго молчал. Потом, не отводя взгляда от чарующего бледно-неземного лица ее, он сказал ласково:

– Женщина место да-ай!..

И теперь, вспомнив лицо Яны, он вернулся в сорок четвертый год, в польское местечко, отбитое у немцев. Ему двадцатый год, он молод и силен. В нем горит огонь любви и жизни. А Яна так близка, так мило улыбается. Он чувствует ее тепло. Он чувствует ее дыхание. Ах, Яна, Яна! Любовь – это жизнь, а жизнь – это любовь. Ты знаешь это, Яна? Ты помнишь это, Яна?.. Любви и жизни. Может, завтра нас не будет. Но сегодня мы еще живы, живы!..

И он сказал ласково:

– Женщина место да-ай!..

Яна-геологиня не поняла. Или сделала вид, что не поняла. И тогда он повторил. Но повторил не словом, а жестом. Да, теперь поняла. Яна молчит. Что-то долго молчит. Где же ее рука?.. Лицо Яны порозовело, и вдруг она закричала:

– Володя, ты знаешь, что он просит?!

Они же вдвоем – он и она, Яна. Откуда взялся Володя? Какой еще Володя? Командир взвода? Ткаченко Володя?.. Но его же убило. Убило утром, когда штурмовали это самое местечко. Он бежал впереди Ефима. И Ефим видел, как он упал. Подбежав, убедился, что командир в помощи не нуждается – полголовы снесло разрывной пулей. Так погиб Ткаченко Володя. Хороший был парень. Кубанский казак…

Но реальный Володя зашуршал в комнате газетой, лениво отмахнулся:

– Так дай, что там просит. Жалко, что ли.

– Жалко?! – взвилась геологиня-жена. – Что ты там мелешь! Иди хоть сюда!

– Без меня, что ль, не можете, – проворчал Володя. – Поди-ка не хватает у мужика на бутылку…

– Кабы на бутылку просил… Жену из-под носа уведут – не заметишь!

Наконец явился-таки Володя и, уяснив, в чем дело, якобы взашей вытолкал незадачливого кавалера. По другой версии, муж геологини, человек с чувством юмора, все обернул в шутку. Посмеиваясь, похлопал Седого по плечу – аи да старина! О ревности нечего было вспоминать, ибо Седой с белой лохматой шевелюрой выглядел глубоким старцем. Только глаза, мгновение назад видевшие военную подругу сорок четвертого года, молодо искрились…

В думах о брате Седом, между сном и явью, проехал Демьян Малое Болото и сосновый бор людей рода Лося. Затем начался горельник Лысой Головы. Дальше, в сторону низовья, пошли земли разных ветвей Медвежьего сира. Его сира, ягельники его оленей.

Вожак Вондыр спешил домой – там ждали усталую упряжку отдых и сытная пища. Ягель родного бора вкуснее, чем ягель чужих боров и болот.

Торопилась Пеструха – скучает по ней сын, резвый олененок Пев. С нетерпением ждет и хозяйка. Она уже приготовила для своей любимицы лакомство – поджаренную на открытом огне хрустящую рыбу.

Важенка Пирни тоже старалась не отставать от вожака Вондыра и Пеструхи. Дом для нее – конец нелегкого пути, покой и отдых на несколько дней.

Торопясь к дому, упряжка дружно тянула нарту.

Демьян просыпался, разлеплял отяжелевшие веки, оглядывал местность – далеко ли отъехал, скоро ли будет дом. Мысль о доме приводила к думам о новых соседях, искателях горючего жира земли. Думы будили жажду-боль в труди. И теперь искатели и жажда-боль вместе наваливались на него, пьянили. Сам не знал, прикладывался к бутылке или нет. С болью думал об искателях. Перед глазами те двое, на Родниковом озере. На первый взгляд, так круглоликий Семка вроде бы добряк, без всяких шероховатостей и кривулин. А что у него на душе – неведомо. Такие времена пошли – многое становится с ног на голову. Думаешь про человека одно, а он оказывается совсем другим. А про второго искателя, кучерявого, с чудным именем Поля и вовсе сказать нечего. Тот все больше вокруг оленей ходил, на хозяина упряжки почти не обратил внимания. Но Демьян все эти дни ловил себя на мысли, что где-то его видел, когда-то с ним встречался. Какие-то до боли знакомые черты есть в его лице, во всем его облике. Какие именно черты, он точно не мог сказать. Все не очень ясно, все в тумане. Где и когда видел – не смог припомнить. Хотя на свою память не жаловался – она еще никогда не подводила охотника. Она натренирована десятками лет жизни в тайге, где без хорошей памяти никак не прожить, никак не увидеть удачи на охоте, на рыбной ловле и в других больших и малых делах.

Где и когда встречался с этим человеком?! И почему черты его лица вызывают боль и смутную тревогу?! Может, просто на кого-то похож искатель? А на кого?! И где видел человека, которого напоминает искатель?!

Где?! Когда?! При каких обстоятельствах?!

В тайге-то ведь и проезжих и прохожих, особенно в донефтяные годы, немного было…

И он снова, в который уже раз, начинал, как сквозь сито, просеивать события недавнего прошлого. Хотелось-таки ему выискать место там этому парню-искателю: кто он и кого он так напоминает. Но при этом прокручивал в памяти встречи с мужчинами, полагая, что женщины здесь ни при чем. И, во-вторых, он припоминал только те годы, что приходились примерно на юность и взрослую жизнь искателя. А в глубь времени он память не пускал. Намеренно не пускал. Считал, что искать там нечего. Хотя подспудно, еще неосознанно он чувствовал, что, быть может, там нашел бы ключ к таинственному искателю. Он знал, что корни настоящего очень далеко уходят в прошлое и, возможно, еще дальше уйдут в будущее. И, если хорошо поразмышлять о прошлом, то можно многое понять в настоящем и в будущем.

Корни все земное и небесное связывают воедино.

Правда, они могут так переплестись меж собой, что потом не всякий в них разберется.

И у молодого искателя, конечно, есть свои корни…

И у начальника искателей Медведева есть корни. Есть корни и есть наземные и небесные машины. Хороши машины, если они помогают человеку жить. Одно только плохо – у них нет головы, они не могут думать. А если попадут в руки бездумных, безголовых – тогда беды не миновать! Как с ними ладить?! Как? Ведь человек должен думать и за себя, и за машину…

Не найдя ответа на многие мучившие его вопросы, он останавливал упряжку – олени переводили дух, а он встряхивался от своих дум. Потоптавшись возле нарты, он снова пускался в путь. Ехал и дремал. Он ехал на запад, в сторону Звезды Вечерней Зари. Потом просыпался, и мысли его устремлялись, обгоняя нарту, на запад, в глубину прожитых лет. И вспоминалась та послевоенная поездка вниз по течению, на обласе, на веслах, с девушкой-медиком Мариной.

Она до сих пор жила в его памяти. И время бессильно пред ней. Она все так же молода и красива, как и много лет назад. Как туго натянутая струна. Упругая, ладная и… таинственная. Тронешь эту струну и по сей день не знаешь, что услышишь, какой будет отзвук…

Напоминала она и дождинку, что пришла с неба, перекатывалась по деревьям, по листьям, по травам – меняла форму, но оставалась по-прежнему загадочной и непознанной. Она приходила с неба, и это небо было то веселым, то грустным, то пугающе мрачным. И была то холодной, то теплой, то обжигающе горячей.

И все одна и та же дождинка…

И теперь, когда размышлял о ней, поднялась в нем волна тревожно щемящей грусти и печали.

26

И под шум дождя они приняли ночь.

Ночь была такой же сырой и мокрой, как и небо. И не грела волглая одежда, и сон не шел, и тепло было где-то… И Демьян не то подумал, не то сказал вслух: «Как рука?», ибо в последнее время уже не замечал, когда размышлял про себя, а когда говорил вслух. «Как рука?» – быть может, спросил он. Быть может, подумал. И нашел ее руку. И положил свою шершавую ладонь на перебинтованную кисть ее руки. И к нему пробилось тепло ее руки. Но держал он руку свою бессознательно, держал как инструмент, снимающий боль. Где-то в подсознании осталось, что чужая рука «снимает» боль. Особенно рука любящего тебя человека оказывает самое сильное действие. В детстве, бывало, если у него что-то болело, взрослые прикладывали к этому месту руку. И чем больше любишь этого человека, тем быстрее затихнет боль и тем быстрее он засыпает. Лучше всех головную боль снимал отец. Ладонь его был и теплой, и шершавой, и тяжелой… Демьяну теперь показалось, что и его рука снимает боль. Он лежал неподвижно, тихо, прислушиваясь к чему-то, словно пытался уловить мгновение, когда боль оставит ее руку. Он лежал и ждал этого мгновения. И вдруг он почувствовал, как ходит кровь в ее руке. А потом уловил биение ее сердца. Оно билось так же, как и его сердце, – трепетно и гулко. Он не дышал, замер на миг, не поверил. Но тут услышал и, услышав, убедился – их сердца бьются в унисон, совсем-совсем одинаково. Будто одно сердце на двоих. И, уловив это, он понял – опять бессознательно, – что теперь можно прикоснуться к тем головокружительным линиям, что он видел на песке в жаркий полдень, что снились ему ночью и в кругу которых он витал, быть может, целую вечность, а возможно, был всего одно мгновение. Теперь можно прикоснуться к удивительно чистым линиям, ибо одежда, скрадывающая и убивающая красоту, сейчас никакой роли не играет. Он ничего не успел сообразить, ни о чем толком не успел подумать – руки уже прикоснулись. Сначала левая, затем правая. В другое время он бы ужаснулся ловкости и смелости своих рук. Это были его руки и одновременно не его руки. Не его руки, ибо они живут многие десятки веков, живут с самого рождения человека и знают все, что постигли все поколения предков: и любили, и ласкали, и говорили, и требовали, и познавали, и восторгались, и безумствовали, и… Руки делали многое. Руки могли все. И после, спустя многие годы и десятилетия, он будет удивляться памяти своих рук, ибо выяснится, что они ничего не забудут. Они запомнят все до самых малых и, казалось, незначительных подробностей. Но незначительного нет – все будет значительно. Придет время – и с помощью памяти рук он восстановит многое. И, быть может, ему захочется кое-что позабыть из сделанного им в жизни, возможно, найдутся кое-какие мелочи, но эта память не позволит ему ничего. Это – после. Теперь же он прикоснулся к изумительной линии ее бытия. Прикоснулся и вздрогнул. Быть может, это вздрогнула она. Быть может, они вздрогнули вместе. Быть может, вздрогнула Вселенная. Вздрогнули… Он почувствовал, что формы и линии ее быстро накалялись. Сначала были теплы, затем жарки. А потом местами огненно накалились. И ему безумно захотелось в одно мгновение сгореть – испепелиться в ничто, исчезнуть с лица земли, сгинуть неведомо куда. Сгореть. Испепелиться. Исчезнуть. Сгинуть. И в безумном восторге необъятный мир вдруг сузился до крохотного клочка земли. Потом земля ушла – и они остались вдвоем. Он еще чувствовал, как ее тепло входило в него. Сначала тепло, потом – жар, после – огонь. Безумный огонь любви и жизни. И он понял, что загорелся и горит. И она также загорелась и горит. Они горели вдвоем. Они горели в яростном переплетении неистовых линий. И, теряя ощущение реальности, в последнее мгновение, он понял, что это – самые совершенные линии, верх совершенства. И в соприкосновении с ней становились лучше и линии его мыслей, его дел, его жизни и всего окружающего их мира. Она приподнимала все, к чему прикасалась. Приподнимала или низвергала в бездну. И он не успел осознать – воспарил в неведомую высь или рухнул в бездну. Может быть, крайности сошлись – и это было одно и то же и уже не имело значения: высота или бездна… Единственное, что он еще успел сообразить, это мгновение изменения мира. Вот оно настоящее мгновение изменения мира. Настоящее мгновение жизни и любви. Мгновение жизни и смерти.

Мгновение изменения мира…

Потом остался один огонь. Огонь безумия. И больше – ничего…

Ни моросящего дождя.

Ни глухо шепчущей тайги.

Ни вздыхающей реки.

Ни неба.

Ни солнца.

Ни ночи.

Никого…

Ничего…

27

Ехал Демьян на запад, в сторону захода солнца. Ехал и гнал от себя плохие мысли об искателях. Человек он спокойный, уживчивый. Сколько людей перебывало на его угодье – со всеми ладил. Что ему с ними делить? Они на нефть охотятся, у них свое дело, у Демьяна – свое. Он не мешает им, и они пусть ему не мешают. Больше ему ничего не надо. Места на земле воем хватит… Вот нынче летом увидел на пастбище след медведя. Зверь пересек оленью тропу и ушел в приречный кедровник – видно, лежку там устроил. Судя по следу, зверь старый, матерый, внушал доверие, и Демьян не стал его тревожить, попросил только:

«Пупи-ики,[88]88
  Пупи-ики – медведь-старик. Уважительное обращение.


[Закрыть] ты оленей моих не трогай, слышишь! У меня мало оленей. Нет у меня для тебя лишнего оленя, слышишь?! Если вздумаешь грешить, я прогоню тебя отсюда. Слышишь, что говорю?!»

И медведь все лето жил на пастбище, но оленей не тронул. Даже не гонял их. Морошкой и брусникой питался. Поладили!

И с мыслью, что поладит с родственными искателями, он опять задремал. Проснулся, когда упряжка сошла с дороги и начала копытить снег.

– А, есть хотите, – сказал он и распряг оленей, чтобы им удобнее было разгребать снег. – Поешьте хорошо, нарта тяжелая.

Он сел на нарту лицом на восток и смотрел на звезды. Все звезды были на месте, нет только Звезды Утренней Зари. А она не скоро еще взойдет. Помнится, в детстве он долго не мог найти эту звезду. Если рано вставали, отец обычно просил:

«Сходи посмотри, взошла ли Звезда Утренней Зари?»

«Заря взошла, а звезды нет! – отвечал он. – Там много других звезд».

Они вдвоем выходили из зимовья, и отец говорил:

«Вот же Звезда Утренней Зари. Без нее заря не взойдет. Если взошла заря – значит, ее Звезда уже над ней. Это главная звезда дня».

«Если не взойдет Звезда Утренней Зари, значит, и зари не будет?» – спрашивал сын.

«Конечно, не будет».

«И солнце не встанет?»

«Без зари и солнце не встанет».

«И день не придет?»

«Выходит, так – и день не придет».

Сын долго смотрел на волшебную Звезду Утренней Зари и как-то тихонько прошептал отцу:

«А если… Звезда Утренней Зари обидится на кого-нибудь или заболеет вдруг?.. Что тогда будет?!»

«Что, что – как заболеет?» – не понял отец.

«Ну, это… не взойдет она вдруг?.. Что тогда будет?!»

Отец не сразу нашелся, что ответить.

«А мне так нравится, когда светло! – говорил сын. – Так солнце нравится!..»

Немного помолчав, отец сказал:

«Так не будет. Никто не должен обижать Звезду Утренней Зари, тогда она не заболеет и всегда будет всходить. – Он снова помолчал, потом добавил: – Хороший человек никогда не обидит, а плохого надо вовремя остановить. Слышишь?»

«Слышу, – ответил сын, после паузы сказал: – Теперь я запомнил Звезду Утренней Зари. Теперь я не спутаю ее с другими звездами».

«Другие звезды тоже нужны небу и земле. Каждая звезда на своем месте. Каждая звезда делает свое дело».

«Звезды похожи на людей? У них есть дела?»

«Да, звезды как люди. Ведь все от человека пошло. Я еще не рассказывал тебе сказку Солнца и сказку Луны. Вот как-нибудь расскажу. Длинные-длинные сказки-легенды…»

Он не успел рассказать сыну сказку Солнца и сказку Луны. И о Млечном Пути – о Пути бога-охотника – тоже не успел рассказать. Он многое не успел сделать из того, для чего был рожден. Но с годами Демьян понял, что главное дело своей жизни он все-таки сделал. И братья тоже сделали свое дело. И хотя после них не осталось кровных родственников, но Демьян на этой земле не сирота – нет, не сирота.

Размышляя об отце, он видел, как тот принял пулю там, в Берлине, в конце апреля сорок пятого, за несколько дней до Победы. Пуля ударила в грудь – и отец приложил к ране левую руку. И, замерев, мгновение стоял неподвижно. Потом задрожали ноги, и, медленно приседая, развернул туловище с трудом, по солнцу, на восток, и, машинально отведя правую руку с винтовкой, чтобы не повредить оптику, опустился наземь. Лежал головой на восток, в сторону дома. Сквозь пальцы левой руки тепло его тела уходило в сырую землю чужой страны. Все. Это конец его пути. И потускнел взор, и улетучилось его тепло. Но сознание еще работало. И последним усилием воли, напрягшись до предела, он еще долго держал одну мысль. Мысль, что пуля, которую он принял в себя, уже никого не сможет убить. Эта пуля не сможет лишить жизни его кровинушку, его младшенького, теперь его единственного сына там, дома, на далекой родной Реке. Туда ни одна пуля, ни один осколок не долетит. Не долетит. Не лишит жизни… Так… Так…

Он все принял на себя.

Но в темноте, в ночи, его сын, Демьян, вспоминая отца, почувствует, как пуля пройдет по телу. Пройдет медленно, оставляя огненно горящий след. Останется рана, чуткая к пронизывающей стуже зимой и одуряющему зною в летнюю пору…

Так пуля, что вошла в грудь отца в Берлине в апреле сорок пятого, прошла и по его сердцу. Но пуля не лишила жизни, нет. Эта рана еще больше закалила его в ненависти к войне и любви к миру.

После, когда его младшего сына Ювана призовут в армию, в городе, в районном центре, старый военком приведет будущих солдат к Вечному огню на центральной площади, где на белых плитах высечены имена воинов-земляков, павших на полях Великой Отечественной войны. Он молча отыщет свою фамилию. Вот дед и дядья. Молча постоит перед ними. Потом молча, до одну и по другую сторону Вечного огня, обойдет ряды плит с именами погибших солдат:

Айваседа Меру. Река Аган.

Ганжеев Аристарх Александрович.

Ганжеев Сидор Степанович.

Ганжеев Федор Иванович.

Ганжеев Петр Никитич.

Ганжеев Григорий Абрамович.

Епаркин Иван Павлович. Аганские и обские. Все.

Катесов Михаил Петрович.

Катесов Яков Ефимович. Это река Пим.

Каюковы…

Курломкин…

Когончин…

Коголкин… Река Юган.

Кинямины… Сколько их? Четверо. Малый Юган.

Куприяновы…

Кунины…

Лемпины… Это Салым. Салымские люди.

Лисманов Алексей Васильевич.

Лисманов Петр Васильевич.

Лисманов Егор Васильевич.

Лисманов Прокопий Васильевич.

Лисманов Денис Григорьевич.

Лисманов Киприян Дмитриевич. Четверо братьев. Двое других – тоже родственники. Да. Это устье Агана.

Лянтины… Четверо. Опять Юган.

Сколько их? Сколько их на каждую букву… М, Н, О, П…

Покачевы… Шестеро. Егор и Павел. Спиридоновичи. Должно быть, братья. Антон Степанович. Иван и Яков, Ефимовичи. Тоже братья. Дмитрий Семенович. Реки Аган и Тромаган. Там и там живут люди этого рода, рода Лося.

Пяк Тюсели.

Пяк Поинтма. Это ненцы. Жили в верховье Тромагана.

Рынков…

Рымовы… Салым.

Сопочины… Роман, Андрей, Петр… Степановичи. Должно быть, братья. Тромаганские. Из рода Лося.

Салтыковы…

Тайбин…

Юмсанов…

Юсипины…

С каких рек? Из каких родов-сиров? Остались ли у них родственники на этой земле? Вспоминают ли их?

Припомнятся родственники, что вернулись с войны. Дядя Василь теперь определяет ненастье не по народным приметам, а по фронтовым ранам. Его имени в этом списке нет.

Он вернулся. Он жив.

Нет здесь и имени дяди Ефима. Седого. Он тоже жив. Коль он войну одолел, считают многие жители его родной Реки, так уж ничто его не возьмет. Во всяком случае, в ближайшие годы. Видно, сам Черный дух Подземного царства побаивается бывшего фронтовика.

Юван пока не знает, как уйдет из жизни его дядя, Седой. А уйдет он неожиданно. Неожиданно для всей Реки. Поедет неводить на Большой Урий с соседом, у которого есть упряжка оленей. Он бодро возьмется за привычное дело – выдолбит лунки, вычерпает ледяное крошево, приготовит шесты и невод. Но к полудню вдруг почувствует слабость. Сосед уложит его на нарту. Дома он откажется от чая и пищи.

«Давай в поселок, врачам отвезем!» – забеспокоится жена.

«Нет, – откажется Седой. – Никуда не поеду».

Помолчит, прикроет глаза и ясным голосом добавит:

«Кажется, все…»

В тот же вечер его не станет. (Это случится в феврале 1984 года.)

Так Река потеряет своего последнего воина и последнего певца.

Юван вспомнит рассказ коренного русского старожила Алексея Ивановича Сорокина о том, как провожали на фронт Айваседа Меру, чьим именем открывается список павших. Пока катер с мобилизованными воинами огибал поворот Реки, родители и родственники Меру на обласах по волокам-перетаскам догоняли его. Лихорадочно гребя, плыли за катером. Прощались. Махали руками, что-то кричали, плакали. Потом отставали. Но за следующим поворотом снова показывались их согнутые в беге, волокущие обласа фигурки. Так шли за катером до тех пор, пока не вымотались вконец на долгих волоках.

Поименно названные и безвестные, павшие и живые…

Да разве возможно объять необъятное?! «Сколько рек в этом и в остальных семи районах края? А на тех реках сколько людских родов-сиров», – придет мысль Ювану… Спустя годы в другом районе, при других обстоятельствах его брат Микуль, пораженный, остановится у белого обелиска: у этой небольшой реки Назым война взяла более двухсот жизней. Словно надеясь увидеть силу и упорство выстоявшего против войны людей Реки, Микуль обведет взором село, печальную гладь воды, темный урман на увалах противоположного берега…

Скольких людей потеряла Земля!

Те, кто заживо сгнил в казематах и рудниках, кто погиб на эшафотах и баррикадах, кто до последнего дыхания шел со знаменем Октября, кто умирал в тифозных бараках, кто вколочен в вечную мерзлоту Заполярья, кто падал на поле брани в гражданскую и в Отечественную, все, кто выжил и кто не выжил в этой беспощадной борьбе за свободу и жизнь человечества, все они, павшие и живые, вызывали у Демьяна трепетно-священное чувство…

Это его чувство потом унаследуют его дети…

Тут Демьян очнулся от воспоминаний и запряг оленей.

– Ехать, ехать пора, – говорил он вожаку Вондыру. – Вот дорога, ты лучше меня ее знаешь. Иди по ней, домой иди. Там нас ждут. Вера и Таисия ждут. Мы им гостинцы везем. Обрадуем их. И хозяйка ждет. И Воки Хор ждет. И маленький Пев ждет не дождется мамы Пеструхи. Он мал еще, поэтому скучает. А когда родился, совсем махонький был – вот и назвали Певом, сосновой шишечкой. Теперь-то он немного подрос… И Харко нас ждет, возле конуры сидит и на дорогу смотрит. А как скрип нарты услышит, сразу всех домашних лаем обрадует. Он раньше других о нашем приезде узнает. И бестолковая Кутюви тоже ждет, тоже скучает. Она еще молодая, со временем и она поумнеет. Не все же ей быть бестолковой, как думаешь, Вондыр?.. Быстро не будем ехать, тихонько-тихонько – нарта у нас тяжелая. Но чем ближе к дому, тем нарта легче станет. Это всегда так бывает.

Он укоротил ремень, которым Пеструха была привязана к лямке Пирни, сказал красавице важенке:

– Знаю твою привычку, Пеструха, – как начнем к дому подъезжать, ты станешь рваться вперед, тебя трудно остановить. Не терпится к сыну Певу. А тебе нельзя так рваться, ты должна сейчас спокойно ходить. Куда денется твой сын – он дома. Хозяйка его любит, оберегает. Хозяйка его подкармливает, как и тебя. Еще и Звезда Утренней Зари не взойдет, как мы домой приедем. Все, наверно, спать будут, но их поднимет Харко – даром что старый, а уши еще чуткие, далеко слышит. Может, и не столько слышит, сколько чувствует наше приближение к дому… Так, Пеструха, ремешок твой я укоротил – вперед Вондыра да Пирни не забегай, дорогу у них не отбирай. Понимай меня – не станешь им мешать, так быстрее доедем, скорее сына увидишь.

С этими словами он тронул упряжку. Вожак Вондыр уверенно взял темную нить дороги. Он шел, прислушиваясь к голосу хозяина, который разговаривал со звездами и оленями.

Казалось, во всей Вселенной не спали только звезды и человек.

Демьян ехал на запад, в сторону, куда уходит солнце. Там Звезда Вечерней Зари. А Звезда Утренней Зари осталась за спиной, позади. Но и на запад ему хорошо было ехать: его многое связывает с этой стороной света. Именно в том направлении много лет назад он плыл с той удивительной девушкой и впервые в жизни надолго потерял свою голову. Потом немало лет и зим мысль его ходила только одной дорогой, вниз по течению, куда уехала его девушка…

Там, на западе, на далеких землях покоятся его братья и отец.

Там, за далью снегов и лесов, его Москва, голос которой он слушает по вечерам. Чем дальше по времени, тем меньше у него шансов побывать там. Это он понимает. Но, может быть, такая возможность будет у его детей?! И он глазами своих детей увидит то, что не удалось ему в жизни увидеть самому! Ведь их тропа должна быть намного длиннее, чем родительская… И придется им размышлять о судьбах людей Севера,[89]89
  По данным переписи населения на 17 января 1979 года: ненцев – 30 тысяч, ханты – 21 тысяча, чукчей – 14 тысяч, нганасан – 900, юкагиров – 800, алеутов – 500, негидальцев – 500. Всего народов Севера – 158 тысяч человек (включая коренные народы Дальнего Востока).


[Закрыть] о судьбах края белых снегов и метелей, жестоких буранов и холодов.

А Север так юн!

А Северу так нужно расти!

Север должен решать свои проблемы. А проблем накопилось немало. Его сын Микуль вспомнит рассказы старожилов о времени грандиознейших преобразований. О том времени, когда все дела Севера находились в одних руках, изучит множество документов. В 1924 году был создан Комитет Севера при Президиуме ВЦИК под председательством П. Г. Смидовича. Главная задача: «Содействие планомерному устроению малых народностей Севера во всех отношениях». Развернули работу комиссии: административно-правовая, хозяйственно-финансовая, научно-исследовательская, оздоровительная и просветительная. Функции Комитета состояли в изучении экономики, культуры и современного положения северных народов, в разработке и проведении мероприятий, необходимых для экономического и культурного подъема народов Севера, и в наблюдении за выполнением этих мероприятий на местах. Десятилетие спустя, в тридцать четвертом, в связи с упразднением Комитета Севера, его функции были возложены на Главное управление Северного морского пути при Совете Народных Комиссаров СССР под руководством академика О. Ю. Шмидта. Большую роль в проведении политико-воспитательной работы и привлечении коренных северян к социалистическому строительству сыграли Политуправление Главсевморпути, а на местах – политотделы. После, по прошествии лет, Микуль с любопытством перелистает книги, изданные этим управлением для жителей Севера. Литература на самые разные темы. Тут и политическая, и учебная, и художественная, и научная. И все в основном на языках этих народов. Он увидит на совесть срубленные фактории и культбазы, снабженные всем необходимым для нормальной жизни человека. Увидит школы-интернаты, медпункты и больницы, оборудованные по последнему слову науки тех лет. Все тогда делалось добротно, по-хозяйски, на долгие годы.