Текст книги "Механический апельсин"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Да, со вселения к нам этого нового тшелловэка началось мое освобождение из Стэй-Джэй, потому что это был дрянной, скандальный тип зэка, с грязными мыслями и гнусными наклонностями, и заварушка началась в тот же день. Кроме того, он был большой хвастун и обращался к нам с вэри презрительным ликом и громким заносчивым гласом. Он делал вид, что только он – настоящий хорроший преступнинг во всем зверинце, и он мол сделал то и сделал это, и убил десяток роззов одним движением рукера, и всякий такой дрек. Но это не очень-то действовало, братцы. Тогда он начал с меня и пытался говорить, что мне, как младшему, больше подходит спатинг на полу, чем ему. Но все другие были за меня, крича: «Оставь его, грязный ублюдок», и тогда он принялся хныкать, что никто мол его не любит. Так вот, этой ночью я проснулся и обнаружил, что этот жуткий зэк и вправду лежит со мной на койке и без того тесной, говорит грязные слова, вроде любовные, и поглаживает меня. Тут я стал как безуммен и начал отбиваться, хотя не мог видеть все это хоррошо при свете маленькой красной лампочки на лестничной площадке. Но я знал, что это он, вонючий ублюдок, и после, когда пошла заварушка и включили свет, я увидел его жуткий фас, и кроффь капал с его ротера, куда я его стукнул или оцарапал.

Потом, конечно, было то, что все мои товарищи по камере проснулись и тоже вмешались, дерясь в полутьме как попало, и этот шум вроде разбудил весь этаж, так как было слышно, что многие кричат и стучат в стенку жестяными кружками, будто все зэки в камерах решили, что начался большой побег, братцы. Так что зажегся свет, и чассо примчались в рубашках, трусах и ночных колпаках, махая дубинками. Теперь мы видели друг друга – красные фасы и дрожащие рукеры, сжатые в кулаки, и было много крика и ругани. Тут я начал жаловаться, но все чассо говорили, что видно я, Ваш Скромный Рассказчик, начал все это, так как на мне не было ни царапины, а у того жуткого зэка красный-красный крофф капал с ротера, где я задел его ногтями. Это меня совсем взбесило. Я сказал, что не буду больше спать в этой камере ни один нотш, если тюремные власти позволяют жутким вонючим извращенным преступнингам прыгать на меня, когда я сплю и не могу защитить себя.

– Подожди до утра, – сказали они. – Ваша честь требует отдельную комнату с ванной и телевизором? Ладно, утром посмотрим. А пока, дружок, положи свой разгоряченный голловер на соломенный подушкер и дай нам отдохнуть. Райт-райт-райт?

Потом они ушли строго предупредив нас всех, и скоро погас свет, а я сказал, что буду сидеть весь нотш до утра, заявив тому ужасному преступнингу:

– Давай, ложись на мою койку, если хочешь. Ты испоганил ее своим паршивым вонючим телом, раз уже лежал на ней.

Но другие вмешались. Биг-Джу, все еще потный после драчки, бывшей у нас в темноте, сказал:

– Не надо унижаться, братши. Не уштупай этому вышкочке.

Новенький ответил:

– Сиди в своем дерьме, ид!

То есть "заткнись", но это было очень оскорбительно, так что Биг-Джу собрался дать тому толтшок.

– Ну, джентельмены, зачем нам это беспокойство? – произнес Доктор своим шикарным голосом.

Но этот новый преступнинг сам напрашивался. Он, видно, считал себя слишком большим вэком, и было ниже его достоинства делить камеру с шестью другими и спать на полу, пока я не сделал ему этот жест. Своим презрительным тоном он пытался ответить Доктору:

– О-о-о, вы не хоти-ите беспокойства, господа? Тут Джо-Джон, малый, да удалый, сказал:

– Раз нам не удалось поспать, давайте займемся образо-зованием. Нашему новому другу надо преподать урок.

Хотя он был спец по изнасилованиям, он очень хорошо говорил, спокойно и вроде правильно. Новенький зэк фыркнул:

– Кыш, маленькое чудовище.

Тут все и началось, но как-то странно, будто вежливо, никто особенно не поднимал голос. Новый зэк сначала малэнко покричал, но Уолл зажал ему ротер, а Биг-Джу припер его к решетке, чтоб его можно было виддить в свете красной лампочки с площадки, и тот только охал: "ох, ох". Он был не очень-то сильным вэком и отбивался вэри слабо, и я думаю, он только притворялся со своим громким гласом и хвастовством. Во всяком случае, увидев, как красный кроффь потек в красном свете, я почувствовал, что прежняя радость поднимается в моих кишках, и сказал:

– А теперь дайте его мне, братцы!

Биг-Джу ответил:

– Да, да, ребята, правильно. Шмашь ему, Алекш!

Итак, они стояли кругом, пока я лупил этого преступнинга в полутьме. Я кулачил его, танцуя вокруг в незашнурованных ботинках, а потом дал ему подножку, и он грохнулся на пол. Я дал ему ногой хор-роший удар по голловеру, он только охнул, а потом захрапел, будто во сне, и Доктор сказал:

– Очень хорошо, думаю этого достаточно для одного урока, – и он покосился на поверженного и избитого вэка на полу.

– Может быть, ему приснится, что он стал хорошим мальчиком.

Так что мы снова забрались на наши койки, на этот раз очень усталые.

Во сне я увидел, братцы, что я в каком-то очень большом оркестре, где было много сотен инструментов, а Директор был вроде сразу и Людвигом-ван и Г.Ф. Генделем, будто вэри глухой и слепой и усталый от жизни. Я был среди духовых инструментов, но то, на чем я играл был вроде бело-розовый фагот, сделанный из мяса, и рос из моего тела, прямо из середины живота, и когда я дул в него, то не мог сдержать вэри громкий смэхинг, потому что было щекотно, и тут Людвиг-ван стал вэри раж-драж и безуммен. Он подскочил прямо к моему фасу и стал громко кричать в ухер, и тут я проснулся, весь в поту. Конечно, громкий шум был и наяву, это тюремный зуммер жужжал брррр брррр. Было зимнее утро, и мои глазеры все слиплись со сна, и когда я открыл их, стало вэри больно от электричества, включенного по всему зверинцу. Я взглянул вниз и увидел, что тот новый преступнинг на полу, вэри окровавленный и в синяках, и еще не очухался. Тут я вспомнил, что было в этот нотш, и рассмеялся.

Но когда я слез с койки и потрогал его босым ногером, он был вроде твердым и холодным, так что я повернулся к койке Доктора и стал его трясти, – он всегда плохо просыпался по утрам. Но в этот раз он вскочил вэри скор-ро, да и другие тоже, кроме Уолла, который спал, как убитый.

– Очень неудачно, – сказал Доктор. – По всей видимости, это был сердечный приступ.

Потом он добавил, оглядев нас всех:

– Вы не должны были так поступать с ним. Это было весьма необдуманно.

Джо-Джон сказал:

– Ну-ну, док, и ты не упускал возможность врезать ему раз-другой.

Тут Биг-Джу обернулся ко мне и сказал:

– Алекш, ты был шлишком неиштов. Этот пошледний пинок был ошень, ошень опашный.

Я почувствовал раж-драж и ответил:

– Кто начал, а? Я вмешался только под конец, разве нет?

Я указал на Джо-Джона и сказал:

– Это была твоя идея!

Уолл громко храпел, и я сказал:

– Разбудите этого вонючего ублюдка. Это он зажимал ему ротер, когда Биг-Джу прижимал его к решетке.

Доктор ответил:

– Никто не станет отрицать, что немножко бил этого человека, чтобы преподать ему, так сказать, урок, но ясно, что это ты, милый мальчик, с избытком сил и, можно сказать, с юношеской беззаботностью, нанес ему кудегра. Это очень жаль.

– Предатели! – сказал я. – Предатели и лжецы!

Потому что я видел, что все было, как раньше, как два года назад, когда мои, так называемые, другеры отдали меня в зверские рукеры мильтонов. Ничему нельзя верить в этом мире, братцы, вот что я видел. А Джо-Джон пошел и разбудил Уолла, и Уолл тоже готов был поклясться, что это Ваш Скромный Рассказчик наносил самые зверские и опасные удары. Когда явились чассо, а потом Главный Чассо, а потом и сам Комендант, все эти, мои другеры по камере вэри громко рассказывали, как я убил этого никчемного извращенца, чье окровавленное тело лежало на полу, будто мешок.

Это был вэри старнный день, братцы. Мертвое тело унесли, и каждый во всей тюряге оставался под замком до следующих распоряжений: не давали ни пиштши, ни даже кружки горячего тшайя. Все мы сидели по местам, а охранники или чассо вышагивали туда и сюда по этажу, то и дело крича: "Заткнись!" или "Закрой хайло!", если слышали хотя бы шопот в какой-либо камере. Потом, часов в одиннадцать утра какое-то напряжение и возбуждение и как бы запах страха почувствовали где-то снаружи камеры, и мы увидели Коменданта и Главного Чассо и еще нескольких вэри больших и важных на вид тшелловэков, они шли очень скор-ро и говорили как безуммены. Они, кажется, дошли до самого конца этажа, а потом было слышно, что они пошли назад, теперь уже медленнее, и было слышно, как Комендант, очень потный, толстоватый и белокурый вэк, говорил что-то вроде: " о, сэр…" и "Но что можно сделать, сэр?" и так далее. Потом все остановились у нашей камеры; и Главный Чассо открыл дверь. Мы увидели какого-то очень важного вэка, вэри высокого, с голубыми глазерами и в очень хор-роших шмотках, в самом красивом костюме, какой я когда-нибудь видел, абсолютно высшей марки. Он вроде оглядел нас, бедных зеков, и сказал вэри красивым, таким образованным голосом:

– Правительство больше не может заниматься устарелыми пенологическими теориями. Соберите преступников вместе – и вы увидите, что происходит. Вы получаете концентрированную преступность, преступление среди наказания. Скоро, может быть, все наши тюрьмы понадобятся для преступников политических.

Я ничего не усек, братцы, ну, да ведь он говорил не со мной. Он продолжал:

– С обычными преступниками, вроде этого отвратительного сброда, /он имел в виду меня, братцы, как и всех остальных, которые были действительно преступнингами, да и предателями тоже/ – лучше обращаться на чисто лечебных основаниях. Уничтожить криминальный рефлекс и все. Полностью осуществимо в течение года. Наказание для них ничто, как вы можете видеть. Они наслаждаются своим, так называемым наказанием. Они начинают убивать друг друга.

И он посмотрел на меня своими строгими голубыми глазерами. Тогда я смело ответил:

– При всем моем уважении, сэр, я решительно возражаю против того, что вы сейчас сказали. Я не обычный преступнинг, сэр, и не отвратителен. Может быть другие отвратительны, а я нет.

Главный Чассо весь побагровел и заорал:

– Заткни свое поганое хайло, эй ты! Не знаешь, с кем говоришь?

– Ладно, ладно, – сказал этот большой вэк.

Потом он повернулся к Коменданту:

– Можете использовать его, как пробный шар. Он молод, нахален, порочен. Завтра Бродский займется им, а вы можете сидеть и наблюдать за Бродским. Это действует как надо, не беспокойтесь. Этот порочный молодой бандит будет переделан до неузнаваемости.

И эти крепкие выражения, братцы, были началом моей свободы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В тот же вечер чассо потащили меня, мило и вежливо /то есть с грубыми толчками/, повиддить Коменданта в его Святая Всех Святых, то есть кэнторе. Комендант посмотрел на меня очень устало и сказал:

– Думаю, ты не знаешь, кто это был сегодня утром, а, 665321?

И, не дожидаясь, когда я скажу "нет", ответил:

– Никто иной, как сам Министр Внутренних дел, новый Министр Внутренних дел и, как говорится, новая метла. Да, в последнее время появились эти новые нелепые идеи, и приказ есть приказ, хотя скажу тебе по секрету, я этого не одобряю. Самым решительным образом не одобряю. Око за око, говорю я. Если кто-нибудь тебя ударит, ты дашь сдачи, не так ли? Почему же государство, получая жестокие, безжалостные удары от вас, хулиганов, не должно давать сдачи? Но эти новые взгляды говорят "нет". Новые взгляды таковы, что мы должны обращать зло в добро. Все это кажется мне весьма несправедливым. А?

Я заговорил, стараясь быть уважительным и сговорчивым:

"Сэр…", но Главный Чассо, который стоял за комендантским креслом, весь красный и здоровенный, заорал:

– Закрой свою гнусную пасть, подонок!

– Ничего, ничего, – сказал Комендант, как будто устало и утомленно. – Ты, 6655321, будешь переделан. Завтра пойдешь к этому человеку, Бродскому. Они считают, что ты снова будешь в большом свободном мире, уже без номера.

Полагаю, – тут он усмехнулся, – такая перспектива тебя устраивает? Я молчал, и тогда Главный Чассо заорал:

– Отвечай, грязная свинья, когда Комендант спрашивает.

Так что я сказал:

– О да, сэр. Большое спасибо, сэр. Я здесь старался, как мог. Я очень благодарен за все.

– Не за что – Комендант вроде бы вздохнул. – Это не награда. Далеко не награда. Ну, вот формуляр, который ты подпишешь. Он гласит, что ты согласен на замену оставшегося тебе срока тем, что названо здесь нелепым выражением "Рекламационное Лечение". Ты подпишешь?

– Да, конечно, я подпишу, сэр, – ответил я. – И большое спасибо.

Итак, мне дали ручку с чернилами, и я подписался, бегло и красиво. Комендант сказал:

– Спасибо. Думаю, этого достаточно.

Главный Чассо сказал:

– Тюремный капеллан хотел поговорить с ним, сэр.

И меня повели вниз по коридору к Боковой Часовне; один из Чассо всю дорогу подталкивал меня в спину и в затылок, но очень лениво, будто ему надоело. Меня провели через Боковую Часовню к маленькой кэнторе чарли и ввели внутрь. Чарли сидел за своим столом, и от него здорово и чудесно пахло дорогими канцерогенками и шотландским. Он сказал:

– Я хочу, чтобы ты понял одно, мальчик, я тут ни при чем. Если б было целесообразным, я бы протестовал, но это нецелесообразно. Здесь дело в моей собственной карьере, а также в слабости моего голоса в сравнении с хором более мощных элементов в политике. Я выражаюсь ясно?

Мне было не ясно, но я кивнул.

– Затронуты очень трудные этические вопросы, – продолжал он. – Тебя сделают хорошим мальчиком, 6655321. Ты уже никогда не захочешь совершить насилие или каким бы то ни было образом повредить Спокойствию Государства. Надеюсь, ты все это понимаешь. Надеюсь, что ты сам это понимаешь абсолютно ясно.

Я сказал:

– О, это будет так хорошо, быть добрым.

Но при этом я чувствовал действительно хор-роший смэхинг внутри, братцы. Он сказал:

– Иногда, возможно, не так уж хорошо быть добрым, маленький 6655321. Это может быть ужасно – быть добрым, и когда я говорю это тебе, я сознаю, как противоречиво это звучит. Я знаю, из-за этого мне предстоит много бессоных ночей. Что угодно Богу? Угодно Богу добро или избрание добра? Не является ли человек, избравший зло, в каком-то смысле лучшим, чем человек, которому добро навязано? Глубокие и трудные вопросы, 6655321. Но одно я хочу сказать тебе сейчас: если когда-нибудь в будущем ты оглянешься на эти времена и вспомнишь нижайшего и скромнейшего изо всех слуг Господних, умоляю, не думай обо мне плохо, считая меня как-то вовлеченным в то, что должно теперь с тобой произойти. И сейчас, заговорив о молитве, я с грустью понимаю, что будет мало пользы молиться за тебя. Теперь ты вступаешь в область, где ты будешь недостижим для действия молитвы. Страшно, страшно подумать. А пока, в каком-то смысле, избрав лишение возможности делать этический выбор, ты в некотором смысле действительно избрал добро. Так мне хочется думать. Итак, да поможет всем нам Бог, 6655321, хочется думать мне.

И он заплакал. Но я не очень-то обращал на это внимание, братцы, чувствуя лишь смэхинг внутри, потому что было видно, что он налакался виски, да и сейчас он достал бутылку из ящика стола и стал наливать себе хор-рошую порцию в захватанный и вэри грязный стакан. Он опрокинул его и сказал:

– Может быть, все будет хорошо, кто знает. Пути Господни неисповедимы.

Тут он принялся петь гимн вэри громким, низким голосом. Потом открылась дверь, и вошли чассо, чтоб затолкать меня обратно в вонючую камеру, а старина чарли распевал свой гимн.

Ну, на следующее утро мне пришлось сказать гуд-бай старине Стэй-Джэй, и мне было малэнко грустно, как бывает всегда, когда покидаешь место, к которому вроде привык. Но я ушел не очень далеко, братцы. Толчками и пинками меня провели в новое белое здание сразу за двором, где мы, бывало, гуляли. Это было совсем новое здание, с новым, холодным запахом, вроде клея, который заставляет вас вздрогнуть. Я стоял тут, в ужасно большом голом зале, и ощущал все новые запахи, принюхиваясь моим вэри чувствительным носером, то есть сопаткой. Это были вроде больничные запахи, и тшелловэк, которому чассо меня передали, был одет в белый халат, как будто работал в больнице. Он расписался за меня, а один из этих скотов чассо, приведших меня, сказал:

– Смотрите за ним, сэр. Этот ублюдок был и останется настоящим зверем, хоть и подлизался к тюремному капеллану и читал Библию.

Но у этого нового тшелловэка были действительно хор-рошие голубые глазеры, которые будто улыбались, когда он говорил. Он сказал:

– О, мы не предвидим никаких трудностей. Мы ведь будем друзьями, не так ли?

И он улыбнулся своими глазерами, а его красивый большой ротер был полон белых сверкающих зуберов, и мне этот вэк как-то сразу понравился. Он передал меня другому вэку, в белом халате, который тоже был вэри симпатичный, и меня отвели в очень приятную, белую, чистую спальню, с занавесками и лампой у кровати, и только с одной кроватью для Вашего Скромного Рассказчика. Так что я вэри хор-рошо рассмеялся про себя, подумав, что я и впредь очень везучий малтчишечка. Мне велели снять эти жуткие тюремные шмотки и дали здорово красивую пижаму, братцы, всю зеленую, по последней постельной моде. Мне дали также хороший теплый халат и красивые туфли на босые ногеры, и я подумал: "Ну, Алекс-бой, бывший маленький 6655321, тебе без сомнения улыбнулось счастье. Здесь ты будешь наслаждаться жизнью".

После того, как мне дали тшатшетшку настоящего хор-рошего кофе и несколько старых газет и журналов посмотреть, пока я пью его, вошел тот первый вэк в белом, который тогда расписался за меня, и сказал: "Ага, ты здесь", – глупые слова, но они не казались глупыми, настолько это был приятный вэк.

– Меня зовут, – сказал он, – доктор Брэн. Я ассистент доктора Бродского. С твоего позволения, я произведу коротенький общий осмотр, как обычно, – и он вытащил стетоскоп из правого кармана. – Мы ведь должны убедиться, что ты вполне подходишь, не так ли? Конечно, должны.

Так что я лег, сняв курточку пижамы, и пока он делал то, другое, третье, я спросил:

– А что именно, сэр, вы будете со мной делать?

– О, – ответил доктор Брэн, ведя холодным стето сверху вниз по моей спине, – это совсем просто, совсем. Мы только покажем тебе кой-какие фильмы.

– Фильмы? – спросил я /я с трудом верил своим ухерам, как вы можете понять/. – Вы хотите сказать – продолжал я, – что я буду просто ходить на картины?

– Это будут особые фильмы, – ответил доктор Брэн. – Совсем особенные фильмы. Первый сеанс будет сегодня. Да, – сказал он, разгибаясь, – ты, кажется, абсолютно подходящий мальчик. Может быть, упитанность чуть ниже средней. Это, наверное, вина тюремной пищи. Надевай свою курточку. После каждой еды, – добавил он, сидя на краю кровати, – мы будем делать тебе укол в руку. Это поможет.

Я был очень благодарен этому вэри милому доктору Брэну. Я спросил:

– Это будут витамины, сэр?

– Что-то вроде, – ответил он, улыбаясь вэри хор-рошо и дружески. – Лишь один укольчик в руку после каждой еды.

Потом он ушел. Я лежал на кровати, думая, что я как на небесах, и немного почитал журнальчики, которые мне дали: "Уорлд-Спорт", "Кино" /это журнал о фильмах/ и "Гол". Потом опять лег на кровать, закрыл глазеры и стал думать, как приятно идти на волю, снова быть Алексом, может быть, иметь хорошую легкую работенку днем /ведь сейчас я слишком стар для школяги/, а потом собрать новую шайку для нотши и первым делом добраться до старины Дима и Пита, если их еще не забрали мильтоны. В этот раз я буду очень осторожен, чтобы меня не сцапали. Ведь мне дают еще шанс, хотя я убил и все такое, и было бы вроде некрасиво попасться снова, пройдя всю эту муру с показом фильмов, которые должны сделать меня настоящим малтшиком. Это был вэри хор-роший смэхинг, такая их наивность, и я смеялся до упаду, когда принесли мой лэнч на подносе. Его принес тот самый вэк, что привел меня в эту малэнкую спальню.

На подносе была вэри приятная, аппетитная пиштша: два-три ломтика горячего ростбифа с тертым картоффелем и овощами, а потом мороженое и стакан хорошего горячего тшайя. Тут была даже канцерогенка покурить и коробок с одной спичкой. Да, кажется это была жизнь, братцы. Потом, этак через полчаса, когда я лежал на кровати и немного дремал, вошла сестричка, вэри хорошенькая молоденькая дьевотшка с очень хорошими груделями /я не видел таких два года/ и принесла поднос со шприцем. Я спросил: "А, витаминчики?" и пощелкал языком, но она не обратила внимания. Она только воткнула иглу мне в левую руку и вкатила туда витамин. Потом она ушла, стуча клак-клак своими высокими каблучками. Потом вошел вэк в белом халате, вроде брата милосердия, и вкатил кресло на колесиках. Я малэнко удивился, когда увидел это. Я спросил:

– Зачем это, братец? Я могу идти, куда надо.

Но он ответил:

– Лучше я отвезу тебя туда.

И правда, братцы, когда я встал с постели, я почувствовал себя малэнко слабым. Это все недостаточное питание, как сказал доктор Брэн, эта ужасная тюремная пиштша. Но витамины в этих инъекциях после еды сделают, что надо. "Без всякого сомнения", – подумал я.