Текст книги "Воспоминания Калевипоэга"

Автор книги: Энн Ветемаа

XX

 
Там-то, никому не ведом,
Славный витязь поселился,
Словно бедный муж-отшельник…
 

Неужто пустынник сей, для душеспасительной жизни в лесную чащу удалившийся, и вправду бывший богатырь и король?

Построил я шалашик из веток, сквозь них по ночам мерцающие звезды взирали на меня. Сколь бесподобно и поучительно, в небесную высь взор устремив, о мудрости создателя всего сущего размышлениям предаваться… Вот карабкается по твоей руке махонький жучок, усиками шевеля. И вот уже раскрыл он крылышки и улетел от тебя. Куда? Зачем? Скромный лесной цветок созерцая, призадумаешься, отчего таков он, а не иным создан…

Прекрасно вечернее затишье в дремучем лесу, и только чибис жалобными своими криками тишину нарушает да стая уток, над шалашом пролетающая.

Много ли человеку надобно?..

В те дни одиночества подводил я итоги жизни своей. Не столь уж много дел совершено, коими гордиться следовало. Утешало меня сознание, что с чистым сердцем и на благо я всякое начинание затевал. И, хоть немало ошибок натворил, все же Эстония под моим управлением далеко вперед шагнула.

Темными ночами, когда сквозь тучи молнии сверкали и гром во всю мочь грохотал, размышлял я о величии всемогущей природы и о том, что есть человек пред ликом ее. Постиг я, что и королю, как всякому смертному, свои пределы положены. И осознание сей истины не унынию, а духа моего укреплению споспешествовало.

Вспоминался финский кузнец и сын его, коего безвинно я жизни лишил, но грех тот не сгибал меня, и не мыслил я небеса о прощении молить. Нет, за свое злодеяние готов я был кару понести, а порой и жаждал возмездия.

Трудно название найти смешению чувств, меня обуревавших: то было ожидание, смутное томление, неясный трепет. Подобное смятение души можно, пожалуй, жаждой искупления счесть. И полагаю я, что оная жажда искупления и на справедливый суд надежда подвигнули меня удалиться от суеты мирской, посвятив себя целомудренному и постническому затворничеству.

В один день, прекрасным его не назову, явились перед шалашом моим трое мужей, в доспехи закованных. По-эстонски не чисто изъясняясь, выразили они гнев свой и осуждение народу, каковой славного короля, полного сил и всяческих способностей, изгнанию попустительствовал. Приходилось им в сражении меня видеть и восхищаться не раз способом ударов нанесения, ни французской, ни итальянской школе не соответственным: больно уж часто экс-король вместо coup d'epee бой в свою пользу заканчивал мощным coup de pied'oм[8]8
  Coup d'epee – удар мечом; coup de pied – пинок ногой. – Примечание Калевипоэга


[Закрыть] в зад противника. Должно признаться, что подобный манер ведения поединка цивилизованным народам вовсе не известен. И они все втроем охотно к моей великой силе свою немалую мудрость приложить согласились бы, дабы изумить весь свет совместными невиданными подвигами.

– Вступай с нами в союз, и мы весь мир покорим, – так закончил старший из трех железных мужей.

Суетный их разговор и властолюбивые устремления не по вкусу мне пришлись.

– А на кой его покорять, весь мир-то? – спросил я. – Нешто покоренный мир непокоренного лучше? Загляните, мужи неразумные, в душу свою и пустую амбицию из оной изгоните, так обретете вы подлинное могущество и покой.

Железные мужи презрительный взгляд на меня кинули и о чем-то на своем корявом чужеземном языке болтать принялись. Но я свары не хотел и сказал приветливо:

– Садитесь-ка лучше на зеленую травку да разделите со мной простую мою трапезу. Сия почтенных размеров щука в излучине речки мною поймана, хлеб свой я из съедобных кореньев испек, а для услаждения дикого меду, лесными пчелками собранного, отведаете. Запить же все ключевой водою пользительно, оная прохладная вода горячие ваши головы остудит и мысли на благоразумный путь направит.

– Нет, он более не муж, а еще того менее – предводитель войска! – бесстыдно зубоскалить младший из троих принялся. – Это же баба! Видать, его в бою по известному месту стукнули.

«Калевипоэг, сдержись!» – сказал я сам себе.

 
Калевитян сын могучий,
Речь забавную услышав,
Не ответил им ни слова,
Но глаза свои лукаво
Опустил на гладь речную,
Спину к плутам повернувши.
 

Тихо шептались камыши, дыханием вечернего ветерка колеблемые. Плыла по спокойной воде утица с утятами. Мирная и благолепная сия картина, без сомнения, утишила бы досаду мою, кабы не заметил я, что железные мужи, головы содвинув, прикидывают, как, уж хоть из милости, прикончить сего столь капитально на задницу усевшегося короля. И еще заметил я, на отражение в воде глядя, как один из них за меч схватился.

Кроткому праведнику ничего не оставалось, как место герою уступить.

Давно уж такого со мной не было, когда разноцветные круги перед глазами полечку пляшут. Прежде чем понял я, что творю, сгреб я всех троих железных мужей за вихры и по глотку в землю вогнал.

С огорчением взирал я на дело рук своих – три кумпола, из песка торчащие, – и уронил три слезы о потерянном душевном покое. «Не научился ты сдерживаться, Калевипоэг! – подумал я грустно. – Все твои благие намерения прахом пошли…»

И нырнул в шалаш, словно щенок нашкодивший.

Долго в ту ночь не мог я уснуть. А в предрассветной дреме Рогатый ко мне явился.

– Искупление твое ждет тебя в реке Кяяпа, оно вид меча имеет. Помни о судьбе Зигфрида и Ахиллеса и стоек будь!

Кто они такие, не ведал я тогда, но в голосе Князя Тьмы сочувствие заметил.

Поутру отправился я в путь.

Навстречу своей судьбе спокойно и твердо идти надлежит. Шагал я по осенним полям, и на душе легко было. Опадали желтые листы с дерев, воздух осенний прохладой дышал, а небо было чистое и синее. Птицы в теплые края улетать собирались и кричали призывно.

Шли мои ноги сим последним для них путем к знакомой излучине реки. Вновь увидел я меч свой. Странно сверкал он… Словно не меч, а живое что-то.

Угадывал я, что случиться должно. Но страха в сердце не чувствовал. Огляделся вокруг, страну свою обозревая.

Ветер стих, деревья ветки опустили, словно поникли, все вокруг молчало, дыханье затаив.

И вдруг заблестело все ярким золотом – это солнце из-за облачка вышло и осветило ласковым своим сиянием осень Эстонии.

Я вступил в воду. Мягко сомкнулась она.

 
И когда Калевипоэг
Сам ступил на дно речное,
Меч проснулся, вспоминая:
«Уж не тот ли это самый,
Кто носил меня когда-то
И которого жестоко
Поразить теперь я должен?»
И ударил меч свирепый
По коленям богатырским…
 

XXI

Читатели дорогие, не судите меня строго. Никому ведь из вас не доводилось о собственной смерти писать, и поэтому не ведаете вы, сколь это затруднительно.

Однако следуем далее. Конец недалек уже, и тому, кто через собаку перешагнул, негоже на хвосте ее споткнуться.

Последнее, что запомнилось мне, – песчаное дно реки Кяяпа. Воспоминания о дальнейших событиях в памяти моей туманом покрыты и отрывочны.

Полагаю все же, что попал я в некую обширнейшую и роскошнейшую весовую, где тут же кинулись меня обмерять и взвешивать. А народу там было великое множество, и все друг за дружкой стояли и очереди своей дожидались с великим страхом и опасением. Не припомню, чтобы я тоже страшился. Наконец-то моя смерть пришла и искупление наступило, оттого был я спокоен и даже радостен.

К удивлению моему, главным начальником весовой была женщина – высокая, стройная дама приятного облика. Очень хотелось мне на лицо ее посмотреть, но лицо главной весовщицы тонкой черной повязкой до половины закрыто было. Читатель, десятилетку окончивший, наверное, догадывается, кто сия важная антропометрица была, я же того не знал. Спросил у одного обмеряльщика, как, дескать, даму сию зовут-величают и для какой цели она глаза свои тряпочкой прикрыла – из форсу или, может, шрам или другой дефект какой? Ни «да» ни «нет», ни черного ни белого мне на это не сказали. И вообще в весовой сей делом занимались с великим старанием, а языком впустую не мололи.

Постепенно дошло до меня, что все сии хлопоты научную цель имеют… Чего время-то у людей отнимать, подумал я и главной начальнице прямо сказал, что меня, мол, взвешивать да мерить особого резона нет, потому как мы с Рогатым вроде бы договорились, и ежели хозяин Ада в гильдии врунов не состоит, то мое в Ад направление с высшими инстанциями согласовано. Хотите – верьте, хотите – нет, но в ответ из-под черного шелка тихий смешок послышался. И… и провалился я в какой-то бездонный колодец.

Очнулся – прекрасная тихая музыка играет, а уж пахнет!.. Амбре и фимиам! Да что же это?! Заместо Ада я, видать, в Раю оказался.

Большие небесно-голубые, розовые, золотые и… Нет! Не годится вашему любопытству потакать! Да и не пристало смертному простым гусиным пером славу и сияние райское описывать! Скажу одно: прием мне был оказан отменный, и со многими друзьями и родичами довелось там повстречаться вновь. Перво-наперво я финского кузнеца и его сынка разыскал, чтоб прощенья у них попросить. Достойные те мужи и думать забыли о моей скверной выходке, а кузнецов сын намекнул, что я вроде бы благо сотворил, свечу его жизни погасив. Потому как девушка-островитянка, к коей в те поры он сердцем прикипел, видать, в Рай не попала…

С кузнецами подружившись, предался я в полной мере райским удовольствиям. Однако опять же точных сведений об оных сообщать вам не намерен. Скажу только, что был то сплошной и поголовный праздник цветов и бесконечное трали-вали. Когда же вкусил я всего сполна, задумываться начал, как-то ныне в Аду поживают и что Рогатый относительно решения, главной весовщицей принятого, мыслит.

Рай и Ад друг от дружки отделены строго. А все же вести о том, что в Аду делается, к райским жителям просачиваются. Окольными путями дошло до моих ушей, что дела в Преисподней хреновые: некий шкодливый богатырь, сказывают, Рогатого в цепи заковал, а тот в цепях сидит и разрывать их не желает. И в Аду теперь великая смута, развал и брожение. Как порядок навести и дела поправить, давно уж мерекают небесные мудрецы Таары, собравшись на совет.

Вишь ты, петрушка какая!

Мигом благодушие мое и благомыслие как рукой сняло. С духом собравшись и умом пораскинув, решил я, что господин Крейцвальд справедливо утверждает:

 
Так нельзя же беззаботно
Мужа сильного оставить
Праздно по небу слоняться.
 

И отправился я на прием ко Вседержителю. Пожал ему руку, с ходатайством вошел – прошу, дескать, по собственному желанию на другую работу в том же ведомстве меня перевести.

Посмотрели бы вы, как эти ангелы, архангелы и прочие архаровцы руками развели и глаза вылупили! А блаженные и преподобные мужи аж вздохнули все разом от изумления.

Надо полагать, этаких прошений никто из них сроду не видывал.

Ну, я им пояснил, что, мол, райское житье оно и есть райское житье, да только ведь не кто иной, как я с почтеннейшим господином Рогатым сей аттракцион сработал; и еще сказал, что мудрые головы (Ворона я тут упоминать не стал) давно уж разобрались, что Рай и Ад следует считать двумя противоположностями, которые вместе все же составляют единое целое.

В Раю-то небось врата охраняются – почтеннейший отец Пеетрус (да сопутствуют ему успехи в труде и в личной жизни) за них ответственность несет, а в Аду до сих пор возле входа ни досмотра, ни проверки нет. Вот меня туда и назначить бы.

– Даю обещание полностью оправдать оказанное мне доверие! – закончил я.

Воцарилось молчание.

Затем Вседержитель встал и пожал мне руку. Такая просьба, сказал он растроганно, свидетельствует о высоких моральных качествах, и если быть честным, а только подобным всякому преподобному быть надлежит, то придется признаться, что нам самим подобная мысль в голову приходила. Да только мы затруднялись, как приказ сформулировать, того опасаясь, как бы Калевипоэг таковое назначение не счел проистекающим из его, Калевипоэга, небеснонеуместности и раенепригодности.

– Приятно дело иметь с образованным человеком. Обычно богатыри в отвлеченных понятиях не слишком сильны. Прошение Калевипоэга удовлетворить без промедлений, – заключил он.

Осмелился я еще одно ходатайство подать. По лошадиной части. Нельзя ли, мол, ваши преподобия, верховым конем меня обеспечить, потому как в Раю-то оно вроде ничего, а в Аду, кто его знает, может, без ног пешком ходить несподручно будет?

Это можно, ответили мне, любую лошадь воскресить ничего не стоит. Попросил, чтобы Белогривого оживили, того самого, что после свадьбы матушку мою домой вез, с коим вместе мы неудачно закончившуюся пахоту начинали.

– Да будет воля моя яко на Небеси, тако и в Аду, – молвил творец всего сущего. И – надо же – мой дорогой меринок уже стоял передо мной! Ну словно он с неба свалился!

Тут же меня узнав, Белогривый радостно заржал. И ткнулся мордой в карман Вседержителя.

– Какой великолепный ломовик эстонских кровей! – изумились все. А Вседержитель, руку в брючный карман запустив, порылся в нем и мерину горстку райского овса протянул.

И вот я уже сижу на своем Белогривом.

– Счастливого тебе пути, Калевипоэг, удалой ты молодец, первый король эстонский. Смотри не подкачай в Аду! А когда настанет время (а оно тогда настанет, когда все лучины с обоих концов загорятся), ты сможешь в кратковременном отпуске на любимой своей родине побывать.

– И тебе счастливо оставаться, славный ты наш отец небесный, славный ты парень, право. Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю, – так ответил я Вседержителю и под рукоплескания всех присутствующих рысью выехал из тронного зала.

Как я в Аду оказался – секрет. Скажу лишь, что в провожатые мне дали падшего и потом раскаявшегося ангела – пресимпатичного малого с черной бородкой, каковой немало презанятнейших историй из своей жизни мне по дороге рассказал.

А приняли меня в Аду еще лучше, чем в Раю.

Тетрадь, в коей все сие я записываю, положив ее на широкий теплый загривок старого мерина моего Белогривого, уж от доски до доски заполнена.

Мог ли помыслить я, что столь тяжек сей труд – о минувшем повествовать; мнилось мне – рассказать обо всем, что человеку на долю выпало, дело не такое уж мудреное. Лиха беда начало. Ныне же мне лишь опасаться остается, одобрен ли опус сей будет читателями. И все же признаться должно, что от записывания жизненных моих перипетий получил я немалое удовольствие. Ваши научные труды изучая, заметил я, что сочинители их любят произведения свои подведением итогов заканчивать. Поскольку резвость пера моего, с коей вы теперь ознакомились, не слишком велика, Калевипоэг просит вас, любезные читатели, сию тетрадь считать также научно-исследовательским трудом, ибо таковые труды весьма редко за нескладный слог и топорные слова упрекам подвергаются.

Выводы делать и итоги подводить не решаюсь, ибо для того я все же незрел и неопытен. Осмелюсь лишь предположение высказать, что многие мои начинания и дела оттого наперекосяк пошли и в сторону занеслись, что действовал я, советами да указкой высокопоставленных лиц – Олеви-, Сулеви– и Алевипоэга – руководствуясь, того не разумея, что не они, а простой люд историю-то вершит.

Ну, из моих ошибок вы, дети мои, высшее образование имеющие, полезный урок извлечь сумеете. Предоставляю вам сделать сие.

Ночь на исходе. Беру рог свой и трублю сигнал подъема адскому населению. Мощные туру-руру, когда-то в Эстонии звучавшие, отражаются эхом под сводами Преисподней. А старый мерин мой Белогривый ушами прядает и овес хрупает.

Вседержитель что-то о лучинах упомянул, каковые однажды с двух концов загорятся… Кто его знает, может, и доведется мне еще вас навестить…

А до той поры – мира и благодати тебе, мой любимый эстонский народ!