Текст книги "Песнь серафимов"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Ему было шестнадцать, когда один ресторан нанял его играть по выходным. Там Тоби зарабатывал меньше, зато это был постоянный доход.

Когда возникала необходимость, он обслуживал столики в качестве официанта и получал неплохие чаевые. Но хотели от него именно вдохновенной и необычной музыки, и он был этому рад.

Заработанные деньги на протяжении многих лет он прятал в разных тайниках по всей квартире – в перчатках в своем комоде, под расшатанной половицей, под матрасом на постели Эмили, под днищем кухонной плиты, даже под обшивкой холодильника.

В удачные выходные он зарабатывал по несколько сотен, и в семнадцать лет ему предложили стипендию в консерватории, чтобы он мог учиться музыке всерьез. Он достиг своей цели.

То был самый радостный день в его жизни, и он пришел домой, сияя от счастья.

– Мам, у меня получилось, получилось, – сказал он. – Теперь все будет хорошо, точно тебе говорю.

Когда он не дал матери денег на выпивку, она выхватила у него лютню и разбила о край кухонного стола.

Он задохнулся. Ему показалось, что он умирает. Он подумал: можно ли умереть, если просто перестать дышать? Ему стало плохо, он сел на стул, опустив голову и свесив руки между коленями, и слушал, как мать мечется по квартире, рыдая, бормоча и проклиная самыми последними словами всех тех, кого она обвиняла в случившемся с ней. Она то вступала в спор со своей покойной матерью, то бубнила: «Дэн, Дэн, Дэн», снова и снова.

– Знаешь, чем наградил меня твой отец? – визжала она. – Ты знаешь, что он мне принес от тех баб с центральных улиц? Знаешь, с чем он меня оставил?

Эти слова привели Тоби в ужас.

Квартира провоняла спиртным. Тоби хотелось умереть. Однако Эмили и Джейкоб в любой момент могли выйти из трамвая на остановке линии Сент-Чарлз, находившейся в квартале от их дома. Тоби сбегал в магазин на углу, купил бутылку бурбона, хотя еще не достиг совершеннолетия, принес ее домой и силой вливал матери в рот, глоток за глотком, пока она не свалилась замертво на матрас.

После этого случая ее проклятое состояние стало развиваться в худшую сторону. Пока дети собирались в школу, она осыпала их немыслимыми ругательствами. В нее словно бес вселился, но это был не бес. Алкоголь съедал ее разум, Тоби это понимал.

Его тогдашняя учительница подарила ему новую лютню, особенную, гораздо дороже той, которую разбила мать.

– Как я люблю вас, – сказал Тоби и поцеловал учительницу в напудренную щеку, а она повторила, что в один прекрасный день он прославится с помощью этого инструмента и своей музыки.

– Прости меня, Господи, – молился он, стоя на коленях в церкви Святого Имени, глядя из вытянутого сумеречного нефа вверх, на алтарь. – Я желаю смерти своей матери. Хотя не имею на это права.

В выходные трое детей вымыли и вычистили до блеска дом, как делали это всегда. А она, их мать, лежала в пьяном забытьи, словно заколдованная принцесса. Рот у нее был приоткрыт, лицо гладкое и совсем юное, пьяное дыхание сладкое, как вишневка.

И Джейкоб прошептал себе под нос:

– Бедная пьяная мамочка.

Его слова потрясли Тоби так же сильно, как слова Эмили в прошлый раз.

В выпускном классе Тоби влюбился в девушку-еврейку из школы Ньюмана – частной средней школы с совместным обучением, считавшейся в Новом Орлеане такой же хорошей, как и школа иезуитов. Ее звали Лиона, и она приходила в иезуитскую школу для мальчиков, чтобы петь заглавную роль в мюзикле. Тоби сумел выкроить время для участия в том спектакле, и когда он пригласил Лиону на школьную танцевальную вечеринку, девушка ответила согласием. Он был ошеломлен. Она же настоящая красавица, темноволосая, с чарующим сопрано – и она ничего не имеет против него.

Еще несколько часов после танцев они сидели на заднем дворе ее прекрасного дома на Нэшвилл-авеню. В чудесном, наполненном ароматами саду Тоби не выдержал и рассказал Лионе о матери. Она выразила сочувствие и понимание. Под утро они проскользнули в гостевой дом их семейства, где и познали друг друга. Тоби не хотел открывать Лионе, что у него это первый раз, но когда она призналась, что и у нее это впервые, он сказал правду.

Он сказал, что любит ее. Она заплакала и ответила, что никогда не встречала людей, похожих на него.

Эта девушка с длинными темными волосами и темными глазами, с мелодичным голосом и готовностью к пониманию, была воплощением всего, о чем он мог мечтать. Ее отличала сила, приводившая его в восхищение, и проницательный ум. Он чувствовал леденящий страх при мысли о том, что может ее потерять.

Лиона приходила, чтобы быть рядом с Тоби жаркими весенними вечерами, когда он играл на Бурбон-стрит. Она приносила ему холодную кока-колу из магазина и стояла поодаль, в нескольких шагах от него, слушая музыку. Только учеба отвлекала ее от него. Лиона была умной и обладала прекрасным чувством юмора. Ей нравилась лютня, она понимала, почему Тоби так ценит свой инструмент за необычный тон и изящную форму. Ему нравился ее голос (гораздо лучше, чем у него самого), и вскоре они начали исполнять дуэты. Она предпочитала песни из бродвейских мюзиклов. Так в репертуаре Тоби появился новый раздел, и когда позволяло время, они играли и пели вдвоем.

Однажды днем – мать уже какое-то время чувствовала себя более-менее сносно – он привел Лиону к себе домой. Как она ни старалась, ей не удалось скрыть потрясения при виде маленькой тесной квартирки и неряшливой, как бывает с алкоголиками, матери Тоби, курившей и раскладывавшей пасьянс на кухонном столе. Он заметил, что Эмили и Джейкобу было стыдно. Джейкоб потом спросил его:

– Тоби, зачем ты привел ее к нам, когда мама такая? Как ты мог?

Брат и сестра смотрели на него так, словно он предал их.

В тот вечер, когда Тоби закончил играть на Роял-стрит, Лиона пришла к нему, и они снова проговорили несколько часов подряд, а потом прокрались в темный гостевой дом ее родителей.

Но Тоби ощущал нарастающий стыд за то, что выдал свою сокровенную тайну. В глубине души он чувствовал, что не заслуживает Лионы. Ее нежность и теплота смущали его. Еще он считал, что это грех – заниматься с ней любовью, когда нет ни единого шанса, что они когда-нибудь поженятся. У него столько забот, что нормальные любовные отношения во время обучения в колледже совершенно исключены. И он ужасно боялся, что Лиона жалеет его.

Когда наступила пора выпускных экзаменов, ни у него, ни у нее не было времени, чтобы встречаться.

В тот день, на который был назначен выпускной вечер, мать Тоби начала пить в четыре часа, и в итоге он велел ей оставаться дома. Ему была невыносима мысль, что она придет в приличное место с комбинацией, выглядывающей из-под платья, с размазанной помадой, слишком ярко накрашенными щеками и нечесаными волосами. Он несколько раз пытался ее причесать, но она тотчас же принималась бить его по щекам. Стиснув зубы, он схватил ее за запястья и закричал:

– Прекрати, мама!

И разразился рыданиями, как маленький. Эмили и Джейкоб были в ужасе.

Мать рыдала, уронив голову на сложенные на кухонном столе руки, пока Тоби доставал из шкафа свою лучшую одежду. Он все равно не пойдет на выпускной. Иезуиты могут прислать ему аттестат по почте.

Но он страшно разгневался. Такой злости он не испытывал ни разу за всю свою жизнь и впервые обозвал мать алкоголичкой и неряхой. Он дрожал и плакал.

Эмили и Джейкоб ревели в соседней комнате.

Мать заголосила. Она заявила, что хочет себя убить. Они боролись за кухонный нож.

– Прекрати, прекрати, – повторял Тоби сквозь стиснутые зубы. – Ладно, я дам тебе проклятой выпивки.

Он вышел, чтобы купить пива, бутылку вина и бурбон. Теперь у матери был огромный, почти бесконечный запас алкоголя, чего она и желала.

Выпив пива, она принялась уговаривать Тоби прилечь рядом с ней на постель. Она большими глотками пила вино. Она плакала и просила сына вместе с ней повторять «розарий» – молитвы по четкам.

– Это у нас в крови, – сказала она.

Тоби ничего не ответил. Он много раз водил ее на собрания «Анонимных алкоголиков». Она ни разу не высидела там больше пятнадцати минут.

И он опустился на колени рядом с ней. И они вместе прочитали молитвы. Негромким голосом, без драматизма и жалости к себе, мать рассказала ему, что ее отец, которого Тоби никогда не видел, умер от пьянства, а до него точно так же умер его отец. Она рассказала обо всех дядьях, успевших умереть до того, как безнадежное пьянство сведет их в могилу.

– Это у нас в крови, – повторила она снова. – Прямо в крови. Ты должен остаться со мной, Тоби. И еще раз прочитать со мной «розарий». Господи, помоги мне, помоги, помоги.

– Слушай, мам, – ответил он. – Я буду зарабатывать музыкой все больше и больше. На это лето у меня есть постоянная работа в ресторане. Все лето я буду зарабатывать деньги, каждый вечер, семь дней в неделю. Ты же понимаешь, что это значит? Я буду зарабатывать больше, чем когда-либо.

Он продолжал говорить по мере того, как ее глаза стекленели, выпитое вино вводило ее в ступор.

– Мам, я получу консерваторский диплом. И смогу преподавать музыку. Может, у меня даже будут собственные записи, понимаешь? Главное, что у меня будет диплом музыканта, мам. Я смогу учить других. Ты должна держаться. Ты должна верить в меня.

Она смотрела на него, и ее зрачки походили на мраморные шарики.

– Послушай, вот кончится эта неделя, и у меня хватит денег, чтобы нанять помощницу в дом. Она будет заниматься стиркой и всем прочим, будет помогать Эмили и Джейкобу по хозяйству. Я буду работать. Я буду играть на улице до открытия ресторана. – Он положил руки на плечи матери, и ее рот с усилием растянулся в кривую улыбку. – Я взрослый, мама. У меня все получится!

Она постепенно провалилась в сон. Было начало десятого.

Неужели ангелы действительно не знают, на что способно человеческое сердце? Я рыдал, слушая его, глядя на него.

Мать дремала, а Тоби все говорил и говорил о том, как они переедут из этой убогой маленькой квартирки. Эмили и Джейкоб будут и дальше ходить в школу Святого Имени Иисуса, Тоби купит машину и будет подвозить их. Он уже подумывал об этом.

– Мам, я хочу, чтобы ты пришла на мое первое выступление в консерватории. Хочу, чтобы ты, Эмили и Джейкоб сидели на балконе. Это уже не за горами. Моя учительница мне помогает. Я достану билеты для вас троих. Мам, я хочу, чтобы у нас все было хорошо, ты меня понимаешь? Мам, я найду доктора для тебя, хорошего доктора.

В пьяном забытьи она бормотала:

– Да, дорогой, да, дорогой, да, дорогой.

Около одиннадцати он дал ей еще одно пиво, и она заснула мертвым сном. Он оставил рядом с ней бутылку вина. Он проследил, чтобы Эмили и Джейкоб надели пижамы и улеглись, после чего облачился в прекрасный черный смокинг и ослепительно-белую рубашку, купленные для выпускного вечера. Это был его лучший наряд. Он купил его, не раздумывая, потому что мог надевать его на работу для пущего эффекта. Такая одежда подошла бы и для самых лучших ресторанов.

Он отправился в центр города, чтобы зарабатывать деньги.

В тот вечер в городе шли празднества по случаю выпуска у иезуитов. Но они были не для Тоби.

Он выбрал, место рядом с самыми популярными барами на Бурбон-стрит, раскрыл свой футляр и начал играть. Всем сердцем и душой он отдавался самым печальным песням Роя Орбисона. И двадцатидолларовые бумажки летели к нему.

Какое зрелище он являл собой! Такой высокий, так красиво одетый – рядом с оборванными уличными музыкантами, нищими попрошайками и потрепанными, хотя и блистательными маленькими чечеточниками.

В тот вечер он раз шесть сыграл «Дэнни-бой» для одной пары, и они дали ему сотенную банкноту. Тоби убрал ее в бумажник. Он играл самые популярные мелодии из своего репертуара. Слушатели хлопали, требуя «кантри», и он играл, деревенский музыкант с лютней, а люди отплясывали вокруг него. Он выбросил из головы все, кроме музыки.

Когда наступило утро, он зашел в собор Святого Луиса. Он молился и читал любимый псалом из бабушкиной католической Библии:

«Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня.

Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего».

В конце он прошептал:

– Милостивый Боже, прекрати же эту боль!

Он заработал более шестисот долларов, чтобы заплатить по счетам. У него было будущее. Но какое это имеет значение, если он не может ее спасти?

– Господи, – молился он. – Я не хочу, чтобы она умерла. Мне жаль, что я умолял о ее смерти. Господи, спаси ее!

Когда он выходил из собора, к нему подошла нищенка. Она была одета в лохмотья и бормотала о том, как ей нужны лекарства для умирающего ребенка. Тоби знал, что она лжет. Он много раз видел эту женщину, и она всегда повторяла одну и ту же байку. Он долго смотрел на нее, затем знаком призвал ее замолчать, улыбнулся и отдал двадцать долларов.

Он ужасно устал, но прошел через Французский квартал пешком, чтобы не тратить денег на такси, и поехал домой на трамвае линии Сент-Чарлз, невидящим взглядом уставившись в окно.

Тоби отчаянно хотел увидеть Лиону. Он знал, что вчера вечером она приходила на его выпускной, даже вместе с родителями, и он хотел объяснить, почему его там не было.

После официальной части они что-то планировали, но сейчас все это казалось таким далеким, а Тоби слишком устал и не мог придумать, что сказать ей при встрече. Он вспоминал ее большие, полные любви глаза, ее интеллект, ее живое остроумие, ее звонкий смех. Он вспоминал все чудесные черты Лионы и знал, что после окончания колледжа он ее потеряет. Она тоже получила стипендию в консерватории, но вряд ли Тоби сможет состязаться с теми молодыми людьми, которые, без сомнения, будут виться вокруг нее.

У нее великолепный голос. В школьном спектакле она была настоящей звездой, не боялась сцены, изящно и уверенно принимала аплодисменты, комплименты и цветы.

Тоби не понимал, почему Лиона обратила на него внимание. И чувствовал, что должен отступить, отпустить ее, хотя готов был заплакать при одной мысли об этом.

Пока скрипучий, громыхающий городской трамвай тащился по окраине, он обнимал, свою лютню и на миг даже заснул над ней. Однако проснулся, как от толчка, на своей остановке, вышел и поплелся по тротуару.

Едва Тоби вошел в квартиру, он понял: что-то случилось.

Джейкоба и Эмили он нашел в ванне – они захлебнулись. Мать с вспоротыми запястьями лежала мертвая на кровати, ее кровь пропитала покрывало и половину подушки.

Он долго стоял, глядя на тела брата и сестры. Вода из ванны вытекла, но их пижамы были в мокрых складках. Тоби видел, что Джейкоб весь в синяках. Какой он принял бой! Но лицо Эмили, лежавшей с другого края ванны, было совершенно спокойным и гладким, глаза закрыты. Наверное, она не успела проснуться, когда мать утопила ее. В лужицах воды была кровь, и на кране тоже – судя по всему, Джейкоб разбил об него голову, когда мать заталкивала его в ванну.

Рядом с матерью лежал кухонный нож. Она почти отсекла себе левую кисть, нанеся очень глубокую рану, но вскрыла оба запястья.

Все закончилось много часов назад, Тоби понимал это.

Кровь успела высохнуть или загустела.

Но он все равно вынул брата из ванны и попытался вдохнуть в него жизнь. Тело было ледяным, так показалось Тоби. И мокрым.

Он не смог заставить себя прикоснуться к матери или к сестре.

Мать лежала с полузакрытыми глазами и раскрытым ртом. Она уже казалась высохшей, словно стручок. Стручок, подумал Тоби, именно так. Он поглядел на окровавленные четки. Кровь была размазана по всему крашеному деревянному полу.

Запах алкоголя витал над этой горестной картиной. Запах пивного солода. За окном проезжали машины. Через квартал прогрохотал трамвай.

Тоби прошел в комнату и долго сидел там, держа лютню на коленях.

Почему он не догадался, что это может случиться? Зачем оставил с ней Джейкоба и Эмили? Господи боже, неужели он не видел, к чему все идет? Джейкобу было всего десять. Как же, ради всего святого, Тоби допустил такое?

Он виноват во всем Тоби не сомневался. Мать могла убить себя – да, об этом он думал, да простит его Господь. Может быть, именно об этом он молился в соборе. Но чтобы умерли его брат и сестра? Он снова задохнулся. На миг ему показалось, что он никогда не сможет дышать. Он поднялся и только тогда сумел сделать вдох, превратившийся в сухое беззвучное рыдание.

Тоби обвел равнодушным взглядом мерзкую квартиру с безобразной разнородной мебелью, старый дубовый стол и дешевые стулья, расписанные цветами. Весь мир показался ему грязным и серым, он ощутил тревогу, а затем – нарастающий ужас.

Сердце тяжело колотилось. Тоби посмотрел на репродукции в уродливых рамках (он сам купил эту ерунду в аптеке), висевшие на оклеенных обоями стенах. Он посмотрел на тонкие занавески, которые тоже купил сам, на дешевенькие белые жалюзи за ними.

Ему не хотелось входить в спальню, где висела картинка с ангелом-хранителем. Он чувствовал, что разорвет ее в клочки, если увидит. Никогда больше, никогда-никогда он не станет смотреть на такое.

Вслед за болью пришло уныние. Уныние приходит, когда боль нельзя заглушить. Оно окутало все, куда бы он ни кинул взгляд, и такие абстракции, как душевная теплота и любовь, казались теперь нереальными, навсегда исчезнувшими, пока он сидел среди этих руин и уродства.

Тоби просидел там три часа, и время от времени он слышал, как включается телефонный автоответчик. Ему звонила Лиона. Он понимал, что не сможет с ней поговорить. Он понимал, что никогда не сможет посмотреть на нее, поговорить с ней, рассказать ей о том, что случилось.

Он не молился. Он не думал о молитве. Ему не пришло в голову поговорить с ангелом, стоявшим у него за плечом, или с Господом, которому он молился несколько часов назад. Он больше не увидит живыми своих брата и сестру, мать, отца и всех остальных, кого он знал. Вот о чем он думал. Они мертвы, навсегда мертвы. Он ни во что не верил. Если бы в тот миг перед ним кто-нибудь появился, как хотелось сделать его ангелу-хранителю, и сказал: «Ты обязательно снова увидишь их», Тоби в ярости плюнул бы ему в лицо.

Весь день он провел в квартире с мертвецами, лежавшими рядом. Он не закрывал дверь в ванную и в комнаты, потому что ему не хотелось, чтобы тела оставались одни. Это казалось ему знаком чудовищного неуважения.

Лиона позвонила еще два раза. На втором звонке Тоби задремал и не понял, наяву или во сне слышал его.

Потом он провалился в глубокий сон, лежа на диване, а проснувшись, на миг забыл, что случилось. Он думал, что все живы и все идет по-прежнему. Но правда сейчас же обрушилась на него с силой парового молота.

Он переоделся в блейзер и защитного цвета штаны, собрал свою лучшую одежду. Запихнул вещи в чемодан, который мать брала с собой в больницу, когда ей приходило время рожать. Выгреб из тайников наличные.

Поцеловал младшего брата. Закатав рукав, опустил руку в оскверненную ванну и вместо поцелуя коснулся пальцами щеки сестры. Затем поцеловал в плечо мать. На глаза ему попались четки. Она не читала молитвы, умирая. Четки просто валялись, брошенные на скомканном покрывале, забытые.

Тоби поднял четки, отнес в ванную и подержал под проточной водой, пока они не отмылись. Затем высушил их полотенцем и положил в карман.

Теперь все выглядело совершенно мертвым, совершенно пустым. Запаха тлена не было, но они точно были мертвы. Окаменевшее лицо матери притягивало Тоби. Тело Джейкоба на полу казалось высохшим и сморщенным.

Тоби развернулся, чтобы уйти, но вернулся к своему письменному столу. Ему захотелось взять с собой две книги – молитвенник и книгу брата Паскаля Паренте «Ангелы».

Я наблюдал за ним. Я смотрел на это с искренним интересом.

Тоби затолкнул свои драгоценные книги в распухший чемодан. Он подумал и о других любимых книгах о религии, например о «Житиях святых», однако для них уже не было места.

Он поехал в центр на трамвае и у первой же гостиницы взял такси до аэропорта.

Всего раз он подумал о том, чтобы позвонить в полицию и сообщить о случившемся. Но он ощутил такой приступ гнева, что сразу выбросил эту мысль из головы.

Тоби отправился в Нью-Йорк. Никто не найдет его в Нью-Йорке, решил он.

В самолете он цеплялся за лютню, как будто с ней могло что-нибудь случиться. Он неотрывно смотрел в иллюминатор и был так глубоко несчастен, что казалось, в жизни уже никогда не будет ни единого проблеска радости.

Он напевал себе под нос мелодии самых любимых песен, но они больше не имели никакого смысла. Он слышал какофонию, как будто бесы из преисподней устроили жуткий концерт, чтобы свести его с ума. Он шепотом разговаривал сам с собой, стараясь заглушить этот адский шум. Он опускал руку в карман, нащупывал четки и произносил слова молитвы, но не задумывался над их смыслом.

– Радуйся, благодатная Мария, – шептал он, – ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Это просто слова, думал он. Он не мог представить себе вечность.

Когда стюардесса спросила, не хочет ли он прохладительных напитков, Тоби ответил: «Кто-нибудь их похоронит». Стюардесса налила ему кока-колу со льдом. Он не спал. До Нью-Йорка было всего два с половиной часа лета, однако самолет кружил гораздо дольше, прежде чем они приземлились.

Тоби думал о матери. Что он мог сделать? Куда он мог ее поместить? Мысленно он лихорадочно выискивал подходящие места, врачей, какой-то способ, любой способ, чтобы выиграть время и спасти всех. Может быть, он действовал недостаточно быстро, недостаточно разумно. Может быть, ему надо было рассказать обо всем учителям в школе.

Теперь это неважно, напомнил он себе.

Был вечер. Темные громады зданий Ист-Сайда выглядели какими-то потусторонними. Один только шум города ошеломил Тоби. Он окружал его в раздолбанном такси, ударял в уши на светофорах. Водитель за толстой пластиковой перегородкой казался призраком.

Он постучал по пластику и сказал шоферу, что ему нужна недорогая гостиница. Он опасался, что таксист посмотрит на него, как на ребенка, и отвезет в полицию. Тоби не сознавал, что при росте в шесть футов и четыре дюйма и с мрачным выражением лица он совсем не похож на ребенка. Гостиница оказалась не так плоха, как он ожидал.

Он помнил об опасностях большого города, вышагивая по улицам в поисках работы. Лютню он нес с собой.

Он вспоминал дни, когда был совсем маленьким, когда возвращался домой и заставал обоих родителей пьяными. Его отец был плохим полицейским, все это знали. Родственникам матери не удалось обуздать ее мужа. Только его собственная мать умоляла сына лучше относиться к жене и детям.

Уже в детстве Тоби знал; отец ловит уличных проституток во Французском квартале и вынуждает их оказывать ему знаки внимания, чтобы он «простил» их. Он слышал, как отец бахвалится перед другими копами, заходившими к ним на пиво и покер. Они и сами рассказывали похожие истории. Когда посторонние люди говорили, что отец должен гордиться таким сыном, как Тоби, отец отвечал: «Кем? Вот этой милашкой? Этой девчонкой?»

Когда отец напивался, он издевался над Тоби, подзуживал его и призывал доказать, что у него есть кое-что между ног. Иногда Тоби сам доставал ему из морозилки банку-другую пива, чтобы приблизить тот момент, когда отец свалится и уснет за столом, уронив голову на руки.

Тоби радовался, когда отца отправили в тюрьму. Отец был грубым и холодным, с обрюзгшим красным лицом. По натуре злобный и уродливый, он и выглядел злобным и уродливым. Красивый молодой человек, запечатленный на старых фотографиях, превратился в грузного краснорожего пьянчугу с двойным подбородком и грубым голосом. Тоби был рад, когда отца зарезали. Никаких похорон он не помнил.

Мать всегда была миловидной, а в те времена еще и ласковой. Она называла сына «мой милый мальчик».

Тоби походил на нее лицом и манерами. Он никогда не переставал этим гордиться, что бы ни случилось. Он гордился своим ростом и своим вкусом, позволявшим ему хорошо одеваться, чтобы вытряхивать денежки из туристов.

И вот теперь, шагая по улицам Нью-Йорка, стараясь не обращать внимания на оглушительный уличный шум, лавируя между прохожими, избегая столкновений с людьми, он снова и снова думал: «Я всегда делал для нее слишком мало, всегда. Что бы я ни делал, этого было мало».

Что бы он ни делал, этого было слишком мало для всех. За исключением разве что его учительницы музыки. Тоби вспомнил о ней, и ему захотелось позвонить и сказать, как сильно он ее любит. Но он знал, что делать этого не стоит.

Долгий безрадостный день в Нью-Йорке неожиданно эффектно сменился вечером. Повсюду загорелись яркие огни. Навесы над витринами магазинов засверкали лампочками. Парочки устремлялись в кино и в театры. Было несложно догадаться, что он оказался в Театральном квартале. Тоби с интересом рассматривал витрины ресторанов. Но голоден он не был. Мысль о еде вызывала в нем отвращение.

Когда театры распахнули двери, выпуская публику, Тоби взял лютню, раскрыл перед собой футляр, обитый изнутри зеленым бархатом, и начал играть. Он закрыл глаза. Он приоткрыл рот. Он играл самую мрачную и завораживающую музыку Баха, и сквозь завесу тумана перед глазами видел, как время от времени в футляр падают банкноты, и слышал аплодисменты тех, кто останавливался его послушать.

Теперь у него было еще больше денег.

Он вернулся в свою гостиницу и решил, что номер ему нравится. Ему было наплевать, что окно выходит на крыши и грязный мокрый переулок. Ему понравилась настоящая кровать и маленький стол, а еще большой телевизор – неизмеримо лучше того, который он смотрел все эти годы дома. В ванной комнате висели чистые белые полотенца.

Следующим вечером по совету таксиста он отправился в Маленькую Италию. Он играл там, устроившись между двумя популярными ресторанами. На этот раз он играл все темы из опер, какие знал. Он пронзительно исполнял арии мадам Баттерфляй и других героинь Пуччини. Он преодолел трудные рифы, соединив несколько тем из Верди.

Из ресторана вышел официант и велел ему убираться. Но кто-то прогнал самого официанта. Это был округлый, крепко сложенный пожилой мужчина в белом фартуке.

– Сыграй еще разок, – сказал этот человек.

У него были густые черные волосы, чуть тронутые сединой на висках. Он покачивался из стороны в сторону, пока Тоби исполнял мотивы из «Богемы», после чего снова перешел на душераздирающие арии.

А потом вдруг стал играть зажигательные и бесшабашные мелодии из «Кармен». Мужчина похлопал ему, вытер руки о фартук и снова похлопал.

Тоби сыграл все нежные мелодии, какие только знал.

Толпа собиралась, платила деньги и снова рассасывалась. Пожилой толстяк стоял и слушал.

Снова и снова толстяк подсказывал Тоби, что пора вынуть из футляра деньги и спрятать их. Купюры продолжали падать.

Когда Тоби совсем устал, он начал собираться, но пожилой человек сказал:

– Погоди минутку, сынок.

Он попросил сыграть неаполитанские песни. Тоби никогда их не исполнял, но знал на слух, поэтому выполнить просьбу оказалось нетрудно.

– Что ты здесь делаешь, сынок? – спросил его толстяк.

– Ищу работу, – ответил Тоби, – любую работу. Посудомойкой, официантом, что угодно. Мне все равно. Нужна просто работа, надежная работа.

Он посмотрел на своего собеседника. На толстяке были приличные брюки и белая парадная рубашка, расстегнутая на груди, с закатанными до локтя рукавами. Мягкое пухлое лицо светилось добродушием.

– Я дам тебе работу, – сказал толстяк. – Пошли внутрь. Я приготовлю тебе поесть. Ты же весь вечер провел на улице.

К концу первой недели Тоби снял небольшую квартирку на втором этаже гостиницы в центре города и получил фальшивые документы, из которых следовало, что ему двадцать один год (достаточно взрослый, чтобы подавать спиртное), а зовут его Винченцо Валенти. Это имя предложил благодушный пожилой итальянец, нанявший Тоби на работу. К имени прилагалось подлинное свидетельство о рождении.

Итальянца звали Алонсо. Его ресторан был великолепен. На улицу выходили большие прозрачные витрины, горели яркие фонари, официанты и официантки, все студенты, скользили между столиками и пели арии из опер. Тоби с лютней расположился у фортепьяно.

Все это было хорошо – хорошо для Тоби, не желавшего помнить о том, что прежде он был Тоби.

До сих пор он нигде не слышал таких великолепных голосов, как здесь.

По вечерам ресторан был полон оживленных людей, по воздуху разливались звуки опер, и Тоби прекрасно играл. Тогда ему становилось почти хорошо и не хотелось, чтобы двери закрывались, не хотелось выходить на мокрые тротуары.

Алонсо был добросердечным и улыбчивым. Он очень полюбил Тоби, ставшего для него Винченцо.

– Я бы отдал все, – говорил он Тоби, – лишь бы увидеть внуков.

Алонсо подарил Тоби маленький пистолет с инкрустированной жемчужинами рукоятью и показал, как из него стрелять. У пистолета был легкий спуск. Он предназначался исключительно для самообороны. Алонсо показал Тоби ружья, которые держал в кухне. Тоби очаровал сам вид этих ружей, и когда Алонсо позвал его в переулок за рестораном и позволил пострелять, ему понравилось ощущение и оглушительный грохот, эхом отдававшийся от высоких глухих стен.

Алонсо предоставлял Тоби возможность играть на свадьбах и помолвках, хорошо платил ему, покупал для работы красивые итальянские костюмы и иногда отправлял обслуживать частные вечеринки в доме, расположенном в нескольких кварталах от ресторана. Слушатели неизменно находили лютню элегантной.

Тот дом, куда он ходил играть, был приятным местом, но он вселял в Тоби смущение. Большинство здешних дам были пожилыми и добродушными, но было и несколько молодых женщин, к которым в гости приходили мужчины. Хозяйку заведения звали Виолеттой. Она отличалась высоким пронзительным голосом, густо красилась и обращалась с остальными женщинами так, словно те приходились ей сестрами или дочерьми. Алонсо любил подолгу сидеть здесь, беседуя с Виолеттой. Они говорили по-итальянски, но по временам переходили на английский. Складывалось впечатление, что когда-то они были любовниками.

Здесь играли в карты, иногда устраивали небольшие вечеринки по случаю дня рождения кого-нибудь из пожилых дам или мужчин, и молодые женщины улыбались Тоби любовно и многообещающе.

Один раз, скрытый расписной ширмой, он играл на лютне для мужчины, который занимался любовью с женщиной. Мужчина обидел ее. Женщина ударила его, а он дал ей пощечину.

Алонсо отмахнулся от вопроса Тоби.

– Она все время так делает, – пояснил он, как будто поведение мужчины в этом случае ничего не значило.

Алонсо назвал эту девушку Эльсбет.

– Что это за имя? – спросил Тоби.

Алонсо пожал плечами.

– Может, русское? Боснийское? Откуда мне знать. – Он улыбнулся. – У них светлые волосы. Мужчинам такие нравятся. И я знаю наверняка, что она сбежала от какого-то русского. Я буду счастлив, если этот негодяй не явится за ней.