Текст книги "Пфитц"

Автор книги: Эндрю Крами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Да, вы не ослышались, а я не оговорился, дрессированных пчел. Не спрашивайте меня, как ему это удалось. Собственно говоря, это были не пчелы, а шмели, из тех, что такие тяжелые, что даже не верится, что они могут летать; они вылезали из ящика один за другим и безукоризненно разыгрывали свои роли. Сначала исполнялись номера попроще – шмели пролетали через крошечные горящие обручи и все такое, но и этого хватило, чтобы у публики, смотревшей на необычный зверинец таинственного Фернандо через предохранительную кисею, поотваливались челюсти.

Затем появились несколько шмелей, к чьим телам были прикреплены крошечные кусочки бумаги, так что они были похожи на ангелов или на плывущие облака. Три шмеля, связанные между собой ниточками, изображали нечто вроде пароконного воздушного экипажа с кучером. Фернандо совсем не боялся, что кто-нибудь из необыкновенных актеров его ужалит, – он даже заманил одного из них себе в рот, где тот собрал с его языка несколько крупинок цветочной пыльцы. Кульминацией стала грандиозная шутейная битва между двумя армиями одетых в военную форму шмелей, которые сталкивались, кружились и расходились, наполняя воздух громким неустанным жужжанием. Публика чуть не обезумела от восторга, Фернандо раскланялся, представление закончилось.

Все эти чудеса настолько потрясли, я бы даже сказал, преисполнили благоговением мою мать, что она продолжала слоняться у входа и после того, как все остальные зрители разошлись по своим делам. В конце концов она увидела, как из шатра выходит Фернандо, одетый на этот раз вполне обыкновенно и даже неказисто.

– Вы действительно научили их всем этим трюкам? – спросила она, подбегая к Пчелиному царю. – А они правда настоящие пчелы?

– Да, конечно, – улыбнулся Фернандо, очарованный такой непосредственностью. – Я рад, что представление вам понравилось.

Считая, что предмет беседы исчерпан, он пошел было дальше, но тут же был вынужден остановиться.

– Подождите, пожалуйста, – окликнула его моя мать, когда же он обернулся, она не нашла слов, а лишь смущенно потупилась и начала ковырять землю носком туфли.

Фернандо вернулся, мягко взял мою мать за подбородок и чуть приподнял ее голову.

– Есть один особый трюк, – сказал он. – Как правило, я не включаю его в программу выступлений перед широкой публикой. Может, вы хотели бы его посмотреть?

И он повел ее обратно в шатер.

Оказавшись в шатре, Фернандо вновь зажег все светильники и зашел за кисею. Он достал все тот же стеклянный ящичек, аккуратно поставил его на столик, а затем отступил на шаг, широко раскинул руки, обратив лицо вверх.

Шмели начали вылетать из ящичка, сперва лишь немногие, но прошли какие-то секунды – и в воздухе уже гудел огромный рой потревоженных насекомых, некоторые из них – с миниатюрными подобиями ангельских крыльев. Они подлетали к Фернандо, кружили вокруг него, садились к нему на голову и ползали по ней, словно что-то выискивая. Его лицо, его волосы покрылись густой копошащейся массой, с его подбородка свисала широкая, сплошь из шмелей борода; словно ведомые некой невероятной силой, все они стремились к одному и тому же месту – к его широко раскрытому рту. Они теснились на языке, некоторых сталкивали в сторону, и тогда они описывали в воздухе круг и делали еще одну попытку. Все это несчетное множество – многие сотни, а может, и тысячи – шмелей постепенно перебиралось в рот Фернандо и дальше, через его глотку – в свой человековидный улей; было уже слышно, как они гудят у него в груди. А сам его рот был – как с ужасом увидела моя мать – покрыт изнутри не розовой плотью, но желтым, искрящимся воском.

Она с криком выскочила из шатра, с криком промчалась мимо других аттракционов (вокруг них все еще толпились зеваки) и замолчала лишь тогда, когда оказалась дома; встревоженные родители расспрашивали ее, в чем дело, но она им так ничего и не сказала. Той же ночью Фернандо исчез из этой деревни, вместе со своим шатром и своими пчелами.

ГРАФ (смеясь). Я не верю ни одному слову этой истории. Да и вообще, ты же вроде собирался рассказать мне, как это тебя угораздило родиться.

ПФИТЦ. Да, совершенно верно. Ну так вот, шесть лет спустя моя мать переехала в город и вышла замуж за стекольщика.

Тем временем пошел дождь. Они устроились под деревом. Чуть погодя дождь прекратился.

– Ну и зачем было все это мне рассказывать?

Автор изложил все это потому, что все это действительно имело место. Посмотрите, вот и вас подмочило. У вас на рукаве дождевые капли. Позвольте, я их смахну…

– Не стоит вашего беспокойства. Лучше послушаем дальше, что там рассказывает Пфитц.

ГРАФ. Ну, и так как же тебя угораздило родиться?

ПФИТЦ. Я могу лишь повторить то, что говорил раньше: это произошло совершенно случайно – как и все остальное в этом мире.

ГРАФ. Так ты что же, действительно веришь, что все случайно? И даже наши с тобой мысли?

ПФИТЦ. Именно так говаривал мой отец, и я не вижу никаких оснований оспаривать его мудрость.

Они слышат в стороне от дороги глухой негромкий удар. С дерева упало яблоко. Пфитц слезает с лошади, чтобы его подобрать.

ПФИТЦ. И ведь точно тогда, когда я малость проголодался! Вот и говорите мне, что это не было чистой случайностью!

ГРАФ. Яблоко упало в этот момент, потому, что законы тяготения и механики велели ему так поступить. Оно упало именно тогда потому, что не могло упасть ни моментом ранее, ни моментом позднее.

ПФИТЦ. Но я-то почему оказался здесь точно ко времени, чтобы его подобрать?

ГРАФ. Потому что законы, управляющие движением яблок, точно так же управляют и атомами твоего тела и твоего мозга, и все они в совокупности двигались так, чтобы привести тебя в это время на это место. Они заставили тебя сопровождать меня в этой поездке, они заставили тебя ощутить голод, и они же самые заставили тебя спешиться и подобрать яблоко. Твоя жизнь предопределена столь же точно, как и траектория падающего яблока. Каждое событие имеет свою причину, а каждая причина проистекает из какого-либо предшествующего события. Если ты проследишь эту цепь достаточно далеко назад, то увидишь, что все происходящее в этом мире происходит именно так, как происходит, по строгой логической необходимости.

ПФИТЦ. Расскажите это моему папаше! Я уверен, что он делал меня, абсолютно не помышляя ни о каких там необходимостях.

Правду говоря, Пфитц и граф дискутировали эту проблему далеко уже не первый раз. Заметим также, что граф не только научил Пфитца читать, но и заставил его проштудировать работы всех великих философов, дабы хозяин и слуга могли коротать время в стимулирующих разум беседах. Послушный Пфитц ознакомился с воззрениями Платона и Фомы Аквината, Спинозы и Локка, однако это ничуть не пошатнуло его уверенности в правоте отца, любившего говаривать, что ничто в этом мире не бывает совсем черным или совсем белым.

– Но разве это не Автор заставил яблоко упасть? Да и вообще жизненный путь Пфитца жестко предопределен, так как Автор с самого начала знал, чем это все кончится.

Ну а как насчет вашей собственной жизни, читательница? Может, это тоже история, давно завершенная в мыслях ее Автора? Ведь некоторые верят, что весь этот мир не более чем книга, начертанная там, наверху, некоей незримой рукой, и все наши жизни суть не что иное, как прочтение судьбы, существовавшей за вечность до того времени, как мы появились на свет. Другие же верят, что наша жизнь – одна из многих возможных книг огромной библиотеки и мы не узнаем, какая из этих книг – книга нашей жизни, пока не дочитаем ее до последней страницы (к каковому моменту будет уже поздно делать из этого какие-либо практические выводы). А кто-то еще утверждает, что книги эти пишутся по ходу дела и фабула их есть нечто такое, на что мы и сами можем отчасти влиять. И в рамках этой последней школы идут ожесточенные дебаты, предопределено ли то, что напишется в этих книгах, некоей высшей книгой из высшей библиотеки, или, того пуще, существует бесконечная иерархия книг и библиотек, правящих судьбою совпадений, совпадением судеб, судьбою судеб и совпадением совпадений.

– Да никак вы пытаетесь совратить меня философией?

Вполне возможно, что так и должно случиться, что так предначертано свыше.

– Ну, это мы еще посмотрим.

ГРАФ. Но если я возьму твое яблоко в руку, а затем уроню его, ты же не скажешь, что и тогда его падение на землю будет случайным?

ПФИТЦ. Из того, что яблоки неизменно поступали так в прошлом, отнюдь не следует, что они сохранят эту привычку в будущем. А что, если в один прекрасный день вы выпустите яблоко и увидите, что оно взметнулось в небо, подобно птице?

ГРАФ. Тогда я должен буду сделать вывод, что либо у меня не все дома, либо это яблоко совсем даже и не яблоко…

ПФИТЦ. Из чего воспоследует, что яблоки падают исключительно по определению…

ГРАФ. Или мне придется умозаключить, что в этом случае был нарушен закон тяготения.

ПФИТЦ. А то, что природа обычно следует этому закону, это что, из какого-нибудь чувства внутренней ответственности?

ГРАФ. Не знаю. Просто она так делает.

ПФИТЦ. В таком случае все ваши логические обоснования, причины, по которой яблоко должно упасть, сводятся к этому «просто оно так делает». И мы можем ровно так же представить себе мир, где «просто оно так не делает». А тогда можете вы назвать какую-нибудь конкретную причину, почему мы должны были оказаться именно в этом мире, а не в каком-нибудь другом?

ГРАФ. Как бы там ни было, я вполне доволен, что существую в этом мире, при всех его, Пфитц, огрехах и недостатках, и я надеюсь просуществовать еще здесь достаточно долгое время. Ты представляешь наш мир как хаотический, случайный и бессмысленный – но как же тогда великие достижения физиков и астрономов? Как же тогда мистер Ньютон и его объяснение механизмов, кои движут вселенной? Ученые уже почти что с этим разобрались. Лет через пять, через десять они залатают последние прорехи, и тогда нам (вернее им) раскроются высшие законы природы. Мы самым доподлинным образом узнаем, что у Бога на уме.

ПФИТЦ. Вот это и вправду было бы очень интересно.

ГРАФ. Но за все это время я так и не приблизился к пониманию того, как это вышло, что ты появился на свет.

ПФИТЦ. Возможно, и нет, но зато мы успели немного приблизиться к великому городу Ррайннштадту. Имейте терпение, хозяин, остальное я дорасскажу вам потом.

Глава 5

Ну как же долго пишется рассказ, прочитать который можно за несколько минут! И пусть даже мысль о жизнеописательнице незримо поддерживала картографа, сочинившего первую часть истории Пфитца, в конце концов он свалился от усталости над своей многотрудной работой. Проснувшись, Шенк увидел, что в окно уже заползает бледный рассвет; на столе перед ним лежали исписанные листы.

Знали бы вы, какая это мука – просыпаться, когда ты толком и не поспал, вставать, когда ты так и не ложился. У Шенка болели руки, болели ноги, да что там перечислять – болело все его тело. Во рту у него пересохло, ему начинало казаться, что он это вовсе и не он, что он наблюдает со стороны за неловкими, скованными движениями какого-то другого человека. Тот, кто провел ночь без сна, встречает утро в каком-то незнакомом, блеклом мире, с тяжестью в беспрестанно кружащейся голове и легкой, почти блаженной тошнотой. Шенк чувствовал себя точно так же, как если бы провел ночь с жизнеописательницей, отказался от сна ради ее ласк, а не ради кропотливого сочинительского труда (посредством которого он надеялся завоевать эти ласки). Он пытался вообразить (вернее – наблюдал со стороны себя, пытающегося вообразить), что эта ночь прошла в ее обществе и что это и есть причина его теперешнего состояния. Встав из-за стола и собрав лежавшие на нем бумаги, он попробовал вести себя так, словно ему и вправду улыбнулось такое счастье. Его движения (небрежный взмах руки, пригладившей всклокоченные волосы, сладкое, до хруста в костях, потягивание) были под стать не столько уставшему писателю, сколько пресытившемуся любовнику. Умственным своим взором он наблюдал себя, сопоставляющего и противопоставляющего эти столь различные возможности. Если исходить из сиюминутных ощущений, и только из них, как может сказать он с уверенностью, что возложил эту ночь на алтарь труда, а не любви?

Он покинул дом чуть ли не на цыпочках, стараясь не произвести ни малейшего шума, не потревожить фрау Луппен, чье мирное похрапывание отчетливо доносилось из хозяйской спальни. Пустые, словно вымершие улицы казались какими-то странными, незнакомыми. Придя на работу (в Картографическом отделе тоже не было еще ни души), Шенк сел за свой стол и вынул из ящика оставшуюся со вчерашнего дня булочку. Его рот не чувствовал вкуса пищи, только сухую, шершавую текстуру. Он хотел, чтобы поскорее пришли коллеги, чтобы день покинул наконец тревожные выси лихорадочного недосыпа, вернулся в тесный, уютный мирок будничной рутины. Но в то же время он и наслаждался своим благородным одиночеством, непривычным состоянием, когда для любого движения требуется отдельный волевой акт, ощущением (теряющимся обычно за спешкой и суетой) того, что он живет. Он остро ощущал, что не выспался, и через это ощущал, что это такое – бодрствовать, осознавал всю глубину и богатство простейших движений и поступков, казавшихся ему прежде непроизвольными. А если бы он провел бессонную ночь с жизнеописательницей, сколь огромнее был бы сейчас его подъем? Если бы он провел ночь в ее объятиях, испил сполна плотской любви, стал бы он сейчас воображать некую иную разновидность удовлетворения, откликающуюся в утомленном теле чуть иной разновидностью протеста?

Мало-помалу начали подходить остальные сотрудники отдела; они окидывали Шенка удивленными, восхищенными или просто понимающими взглядами; ему поневоле приходилось напускать на себя вид значительный и несколько загадочный. Теперь он мог приступить к работе и к разрешению сложной задачи: как не уснуть над этой работой. Рукопись, стоившая ему бессонной ночи, лежала в сумке, терпеливо дожидаясь своего часа.

При первой же возможности Шенк достал ее и пошел наверх. Жизнеописательница все так же сидела за своим столом, все так же – наверное – корпела над жизнью графа. За прошедшие сутки он так много о ней думал, затратил столько усилий, чтобы раз за разом вызывать драгоценный образ, что теперь она казалась почти неузнаваемой. Все мечты Шенка произрастали из одного-единственного впечатления, когда он видел ее склоненную голову, да и эта картина сохранилась в его памяти крайне смутно; лицо, кое он мысленно приподнимал и целовал, было плодом его собственной фантазии, одной из многих возможных интерпретаций той склоненной головы. Женщина, сидевшая сейчас за столом, реальная женщина, соответствовала этому воссозданию весьма приблизительно, а потому Шенк сумел подойти и обратиться к ней почти непринужденно, почти как к малоинтересной незнакомке.

Он положил на ее стол исписанные листы с объяснением, что получены они в Литературной секции от некоего переписчика. Нельзя полностью ручаться за точность этого материала, но он продолжит розыски. Жизнеописательница выразила свою благодарность и сказала, что ознакомление с текстом займет некоторое время.

– Так мне зайти попозже? – спросил Шенк.

– Может оказаться, что я еще не все прочитала. Почему бы нам не встретиться сегодня вечером?

Эти слова настолько поразили картографа, что он даже не сразу обрадовался. Задуманный им план сработал идеально; более того, теперь жизнеописательница брала инициативу в свои руки, и настолько уверенно, что это почти пугало. История, сочинение которой стоило Шенку бессонной ночи, была не более чем предлогом, позволившим ему и ей подойти к этому моменту сговора. Теперь оба они вовлечены в совместно сплетенную интригу, дальнейшие последствия которой приятно щекочут нервы своей неопределенностью.

Она встретит его после работы у главного входа. Затем жизнеописательница вернулась к разложенным на столе бумагам, Шенк же пошел к себе вниз.

Шенк работал над картой дренажных и канализационных сетей Ррайннштадта. В запутанной паутине линий, изгибавшихся и свивавшихся подобно змеям в гнезде, ему неотвязно мерещились контуры двух потных, слившихся в объятиях фигур; день казался ему огромным и невыносимо медлительным, как вялая, полусонная рептилия, его нетерпение узнать, что будет вечером, растягивало время до последнего мыслимого предела, было даже странно, что оно не рвется.

Но кроме дренажей и канализации у него были и другие, более важные дела. Как там Пфитц? Шенк еще раз достал план, с которого все началось, еще раз изучил комнату, где ночевал граф. Рассматривая фигуру, лежащую рядом с графской кроватью, он заметил следы стирания и перерисовывания. Да и имя «Пфитц» было написано иным почерком, чем все прочие примечания на карте. Кто его сюда положил? Вполне возможно, что герр Бальтус унес ответ в могилу.

Шенк пытался найти хоть какую-нибудь мелочь, которая могла бы стать ключом, он рассматривал план на свет, изучал его с оборота. И старания его не оказались бесплодными: рядом с неряшливо прорисованным контуром, обозначавшим, скорее всего, одеяло, под которым спал Пфитц, обнаружились еле заметные вмятины от стертых букв. Шенк удвоил свои старания и в конце концов разобрал бывшую здесь прежде надпись. Спонтини.

Вот и еще один персонаж истории графа, еще один фрагмент, который нужно так или иначе использовать для построения картины, включающей – в сладостной перспективе – его единение с жизнеописательницей.

Он снова заглянул в Генеральный каталог – и был вознагражден за свое упорство. Правда, сведения о «Спонтини» ограничивались тем, что это – фамилия писателя, без каких-либо дальнейших подробностей, но теперь Шенк знал, где искать. Все остальное расскажут в Литературном департаменте.

Литературный департамент (прежде ему и в голову не приходило туда обратиться) занимал значительную часть соседнего здания. Переступив порог круглого, просторного Читального зала, Шенк несколько заробел от вида высоких, плотно набитых книгами стеллажей, занимавших почти все пространство стен.

Опасаясь потревожить куратора, с головой ушедшего в чтение какой-то объемистой книги, Шенк подошел к его столу тихо, почти на цыпочках, и замер в нерешительности. Через какое-то время куратор весело хихикнул, поднял голову и заметил наконец посетителя.

– Добрый день, – сказал он и добавил, желая, по всей видимости, объяснить причину своего веселья: – Будущая книга Риммлера. Один из лучших ррайннштадтских писателей. Весьма самобытный.

Сказано это было в манере почти заговорщицкой, словно куратор ничуть не сомневался, что его собеседник прекрасно знает, кто такой Риммлер, хотя в действительности имя это не значило для Шенка ровно ничего.

– Его будущаякнига?

– Еще не оконченная. Но она будет одной из лучших в его творчестве, уж это я точно скажу.

Словно считая разговор оконченным, куратор снова склонил голову над книгой – вернее, как видел теперь Шенк, над неоконченной рукописью, и он не читал, а сосредоточенно смотрел на белую, незаполненную часть листа.

– Ну конечно же! – Куратор взял перо и начал быстро, аккуратно писать. – Ох уж этот Риммлер, – пробормотал он, макая перо в чернильницу, – всегда у него какие-нибудь неожиданности.

– Но вы же сами пишете эту книгу!

– Ну и что? – вскинул голову куратор; он был явно раздражен, что назойливый посетитель все еще докучает ему своим присутствием.

– Так это Риммлера книга или ваша?

– Ах вы вот о чем, – улыбнулся куратор, от души забавляясь детской наивностью вопроса. – Надо думать, вы не очень знакомы с деятельностью нашей секции. Вот эта работа, которую я сейчас выполняю, входит в круг моих служебных обязанностей, ведь я – один из членов Авторского комитета. Романы Риммлера сочиняются командой из пяти человек, действующих в тесном сотрудничестве. Все, что мы знаем о личности Риммлера, поступает к нам из Биографического отдела. К примеру, нам известно, что до своей преждевременной смерти он успеет написать десять романов. Вот этот, который я пишу, это только второй, со всеми признаками его раннего стиля. Впрочем, один из моих коллег уже занимается предварительными исследованиями для его последних работ – тут ведь, понимаете, нет никакой необходимости соблюдать хронологию, лишь бы все было взаимно согласовано…

Возможность поговорить о любимой работе как целебный бальзам смягчила его недавнюю раздраженность.

– Но как можете вы удивляться тому, что сами же и пишете?

– Слова могут быть и моими, однако, вложенные в уста Риммлера, они приобретают совершенно новый характер. Лично я никак не могу похвастаться сколь-нибудь большим писательским талантом, однако Риммлер – несомненный гений. Я с нетерпением жду возможности увидеть эту книгу в завершенном виде. Никто из нас не имеет ни малейшего представления, какой поворот может она принять.

Было видно, что куратор готов говорить о своем Риммлере часами, однако Шенк пришел сюда совсем не ради этого.

– Я хотел спросить вас о писателе Спонтини. Были уже написаны какие-либо из его книг или нет?

– Не помню я что-то такой фамилии. Скорее всего, это по части Итальянской конторы, а у них последнее время сплошные неприятности – сильно отстают от графика. Вот, к слову, Карло Монтена должен выпустить пятнадцатитомную энциклопедию, а его комитет добрался еще только до Батавии. А уж что касается художественной литературы, там и вовсе завал…

– А что, разве в Ррайннштадте много итальянских писателей?

– Ни одного, насколько я знаю, но бездна написанных ими книг. Люди со стороны не могут и представить себе всю огромность этой задачи: проектирование здания – это чистейшая ерунда в сравнении с необходимостью написать все книги, которые будут стоять в этом здании на одной-единственной полочке.

– Так как же мне узнать про Спонтини?

– Вы обращались к Каталогу авторов?

– А где его найти?

– Так вы что, даже не побеспокоились заглянуть в Каталог Каталогов? Там все и будет указано.

– Насколько я понимаю, чтобы найти Каталог Каталогов, мне нужно будет обратиться к какому-то еще каталогу?

– Попробуйте Каталог Каталогов Не Упоминающих Самих Себя. Знаете, мне бы очень хотелось, чтобы люди старались хоть что-то сделать самостоятельно, а не сразу бежали сюда за помощью. Ведь я же все-таки занятой человек, мне книгу писать надо.

Но затем куратор несколько подобрел – радуясь, надо думать, случаю показать свою незаменимость.

– Ладно, поищем этого парня, – сказал он и после недолгих поисков извлек из стоящего на столе ящика небольшую карточку. – Ну вот, Спонтини. Одна незавершенная работа. Умер сумасшедшим. Теперь вы, вероятно, захотите, чтобы я нашел вам эту книгу, и прямо сейчас?

– А у вас есть более подробные сведения о его жизни?

– Нет, это уж вы у этих спрашивайте, наверху. Так давайте я принесу вам его книгу.

После краткой отлучки куратор протянул Шенку тощую книжечку с надписью на обложке «Афоризмы Винченцо Спонтини» и опять склонился над незаконченной рукописью Риммлера.

Шенк вернулся на свое рабочее место и положил книгу в ящик стола. Возможно, именно ее читал Пфитц, лежа на полу. Жестко ему было, никак не засыпалось, вот и решил почитать. А Бальтус ошибся, перепутал читателя с писателем. Хотя вполне возможно, что имя Пфитца написано на плане не покойным Бальтусом, а кем-то другим.

Столько неясностей, а ведь, по сути, этот загадочный Пфитц становится уже излишним. Через несколько часов он, Шенк, встретится с жизнеописательницей – и какая же дальше будет нужда в каком-то слуге какого-то графа? Они обсудят прочитанную рукопись, будут серьезно взвешивать все возможности, выдвигать догадки и гипотезы, он положит руку ей на талию (в подходящий для того момент). И тогда граф и Пфитц исчезнут, Спонтини улетучится, останется только вспышка наслаждения, экстатическое соприкосновение с ее нежной кожей.

Время ползло мимо Шенка с черепашьей медлительностью, усталость делала малоприятную процедуру ожидания вдвойне мучительной, но в конце концов рабочий день подошел к концу. Перед тем как встать из-за стола, Шенк переложил книгу Спонтини в свою сумку с намерением почитать ее на досуге, хотя предстоящий вечер сулил ему удовольствия не в пример интереснее.

Чтобы уж точно не разминуться с жизнеописательницей, он вышел из здания в первый же возможный момент, когда все остальные только еще начинали собираться.

Он прождал ее более часа. Он пересчитал все прутья и завитушки решетчатых ворот, все булыжники прилегающего участка улицы. Он сравнил мох на затененной части стены со мхом на более открытой ее части. Он припомнил куплеты десятка популярных песен и присочинил к ним несколько новых. Когда его коллеги тоже потянулись на выход, он принял вид гордый и независимый, в надежде, что они поймут, что он тут не просто так стоит, а кого-то ждет. Он ловил взглядом выходящих из здания женщин и пытался угадать в их лицах понимание ситуации, а может, и некий намек на зависть. По мере того как поток выходящих иссякал, он чувствовал себя все более неловко, теперь уже при виде кого-нибудь знакомого он хмуро отворачивался. Сперва задержка жизнеописательницы отзывалась в нем не более чем легким раздражением, но мало-помалу это раздражение переросло в нечто куда более мучительное. Шенк пересек грань – трудноопределимую, но тем не менее вполне реальную – между начальным периодом, когда он ожидал ее с секунды на секунду, и последующим, когда его мучил вопрос, да сколько же можно ждать, не пора ли бросить это пустое занятие и идти домой. Он ставил себе предельные сроки, отмеряя их по бою церковных часов. Если она не появится до ближайшей четверти часа, он повернется и уйдет. Она не появилась. Он не ушел.

А потом его пожалела бродячая собака. Большая, лохматая, черная с белым, она смотрела на него со скорбным сочувствием, уж ей ли было не знать, как это плохо, когда тобой пренебрегают, не обращают на тебя внимания. Собака понюхала его руку и пошла дальше.

Шенк вернулся в контору, чтобы посмотреть, не там ли она. Дверь Биографического отдела была на замке. Он пошел искать уборщика – а вдруг ее случайно там заперли? Уборщик выгнал его, только что не метлой.

Тогда он поплелся домой. Было уже темно, и он шел, ничего вокруг не замечая. В частности, он не заметил некоего человека, который по каким-то одному ему известным соображениям шел в том же направлении, но чуть позади. Когда Шенк свернул в темный безлюдный переулок, длинную узкую щель, стиснутую высокими глухими стенами, человек свернул туда же, следом за ним. Трудно сказать, слышал ли Шенк шаги у себя за спиной, но если даже и слышал, то не обратил на них внимания. А затем чья-то рука обхватила его за шею, закинула голову назад.

Шенк задыхался и был почти уже уверен, что ему не выйти из этого глухого переулка живым. Одна рука нападавшего сжимала ему горло, другая крепко обхватила его поперек туловища, лишая всякой возможности сопротивляться. Когда Шенк немного обмяк, злоумышленник (несчастный картограф так и не видел его лица) начал вырывать у него сумку.

Вдали показался какой-то человек, он шел по поперечной улице и едва скользнул взглядом по разворачивавшейся в переулке сцене, однако и эта малость оказалась спасительной – злоумышленник испугался и убежал, бросив свою полузадушенную жертву. К тому времени, когда Шенк справился с приступом судорожного кашля и кое-как добрался до выхода из переулка, столь вовремя появившийся прохожий уже исчез.

И тут смертельный страх последних минут, наложившийся на последствия проведенной без сна ночи, взял наконец свое; Шенка захлестнула волна тяжелой, оглушительной тьмы, и он свалился без чувств.

А потом вдруг оказалось, что он лежит, во всей своей уличной одежде, на кровати, очень широкой и мягкой. И что кто-то – Флусси! – лижет его руку.

– Перестань, маленькая. Смотри, ты же его разбудила.

На краешке той же кровати сидела фрау Луппен. Все вокруг было незнакомое, по преимуществу – розовое. Скорее всего, он находился в ее, хозяйской, спальне.

– Постарайтесь не делать резких движений, а лучше – совсем не двигайтесь. Падая, вы сильно ушибли голову.

– А как я сюда попал?

– Скажите спасибо двум заботливым трубочистам, они узнали вас и отнесли домой. А заодно перепачкали сажей весь коврик. Но как это вас угораздило упасть на ровном месте? Голодный обморок? Или это была драка? Дуэль из-за какой-нибудь молодой особы?

Фрау Луппен жила в мире, сконструированном по меркам романтической литературы, до которой она была большой охотницей.

– Я не помню, что со мной случилось.

Строго говоря, это не было правдой, однако Шенк странным образом стыдился своего недавнего злоключения (всплывавшего понемногу в его памяти), словно оно выявило в нем некую постыдную слабость.

– Я решила, что пусть уж лучше эти люди положат вас сюда, чем таскать нездорового человека наверх по узкой лестнице. Вы бы только видели, какие у них грязные башмаки! Но теперь, когда вы пришли в себя, вам просто необходимо поесть супа.

Шенк заверил фрау Луппен, что есть ему совершенно не хочется и вообще он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы подняться в свою комнату, однако при первом же движении голова его заболела с удвоенной силой, так что ото всех восхождений пришлось отказаться. Узнав от фрау Луппен, что она уже послала за доктором, он почувствовал себя еще хуже.

К приходу доктора Шенк успел с превеликими муками раздеться и снова лечь в постель. Доктор угостился абрикосовой водкой, повосхищался обильной красотой фрау Луппен и сказал ей, что пациенту нужно полежать день в постели и все будет прекрасно, а если возникнут какие-нибудь проблемы, вызывайте меня. Затем он оценил свои услуги в десять крон, распрощался и ушел. Шенк сказал фрау Луппен, что расплатится с нею чуть позже.

– Вы главное отдыхайте.

– А где вы сами будете сегодня спать?

Фрау Луппен игриво хихикнула. Ее кровать находилась в соседней комнате. Если Шенку будет что-нибудь нужно, пусть зовет, не стесняется.

Он уснул мертвецким сном, несмотря на похрапывание за стеной. Утром фрау Луппен принесла ему подрумяненные ломтики хлеба и мед и строго пронаблюдала, чтобы он съел все до последней крошки. Шенк был тронут хозяйкиной добротой, хотя, с другой стороны, вся эта суета его раздражала. Ему просто хотелось побыть одному.

Сделав еще одну попытку встать, он тут же убедился в правоте доктора, прописавшего ему день в постели. Лишиться дневного заработка было не очень приятно (а тут еще десять крон врачу), однако больше всего Шенка беспокоило, что он не сможет повидаться с жизнеописательницей, узнать, что же там с ней случилось. А может быть, она начнет справляться о нем в Картографическом отделе, встревожится, почему он не вышел на работу? Эта мысль несколько его приободрила.