Текст книги "Пфитц"

Автор книги: Эндрю Крами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

ГРАФ. Любая из этих историй была бы предпочтительней прискорбной и бесславной смерти полковника.

ПФИТЦ. Но ни одна из них не была бы историей моего отца. А потому дозвольте мне дорассказать ее вам.

Ганс и Лиза так и смотрели на окровавленное тело полковника, пока их не вывел из оцепенения громкий нетерпеливый стук – внизу кто-то барабанил во входную дверь. Затем стали слышны голоса, оравшие что-то на незнакомом языке. Это были вражеские солдаты! Ганс вошел наконец в спальню Лизы и прикрыл за собою дверь; затем, проявив, как это часто бывает с людьми, попавшими в критические обстоятельства, совершенно неожиданную силу и присутствие духа, он перетащил тело полковника к двери, чтобы хоть немного затруднить врагам проникновение в комнату, где им с Лизой оставалось только возносить Господу молитвы о спасении. Тем временем входная дверь была взломана, снизу доносились звуки падающих и разбивающихся вещей – как обычно то и бывает, когда мародеры обшаривают дом в поисках поживы. Вражеские солдаты были вдребезги пьяны и непомерно горды своей неожиданной победой. Затем послышался громкий, быстро приближающийся топот – обутые в тяжелые сапоги люди поднимались по лестнице.

Старой женщине, спавшей за стенкой, было уже ничем не помочь, Лизе же и Гансу оставалось одно – залезть под кровать, ибо никакого иного укрытия в комнате не было. Кровать была тяжелая, с деревянной рамой, поперек которой были натянуты крепкие веревки, на которых покоился плотный из конского волоса матрас, однако места под рамой было так мало, что они едва сумели туда втиснуться, причем узость кровати вынудила Ганса лечь на Лизу – бок о бок они там просто не помещались. Едва успели Ганс с Лизой спрятаться, как один из солдат начал толкаться в дверь; не добившись успеха, он громким криком подозвал на помощь своих дружков. Совместными усилиями они открыли дверь, отодвинув ею безжизненное тело полковника, ворвались в комнату и дружно загоготали, увидев, что мешало им сделать это раньше. Будь вражеские солдаты потрезвее, сохрани они хоть какую-то способность к логическим рассуждениям, они, несомненно, догадались бы, что присутствие за закрытой дверью этой жалкой фигуры неизбежно предполагает присутствие там же убийцы, ибо иных, кроме этой двери, у Лизиной комнаты не было. Однако такая мысль даже не пришла солдатам в голову – возможно, они решили, что полковник сам напоролся на свою шпагу, или попросту были настолько пьяны, что вообще ни о чем не думали. Они оттащил труп вниз (печальный этот спуск сопровождался стуком полковничьих сапог, волочащихся по ступенькам) и оставили валяться во дворе. Вернувшись на второй этаж, они быстренько разделались с глухой старухой (снова душераздирающий звук стаскиваемого по лестнице трупа), а затем, завершив свои славные подвиги, решили отойти ко сну.

Двое из них избрали местом ночлега Лизину спальню. Все это время Лиза и Ганс лежали под кроватью; стиснутые так, что ни охнуть, ни вздохнуть, они мучительно хватали воздух раскрытыми, тесно соприкасавшимися ртами. Но даже эти почти невыносимые страдания бледнеют в сравнении с тем, что пришлось им испытать, когда на кровать взгромоздились двое пьяных солдат. Лизу и Ганса буквально раздавило в лепешку, их щеки и рты слились в единую, пронизанную единой болью массу, их тела втиснулись друг в друга, как печатка в сургуч, с той лишь разницей, что каждое из них было одновременно и тем и другим, и печаткой, и сургучом. Одно лишь страстное желание выжить позволило им вынести невыносимые эти страдания без крика; они лежали, не издавая ни звука, лишенные возможности пошевелиться и почти лишенные возможности дышать. Через несколько мучительно долгих минут солдаты перестали ворочаться; их вздохи и бормотания сменились громким заливистым храпом.

Казалось бы, Гансу и Лизе представлялась прекрасная возможность бежать, однако несчастные попросту не могли выбраться из-под кровати, да что там выбраться, они не могли даже хотя бы немного изменить свои крайне неудобные позы. Им оставалось лишь надеяться на те моменты, когда кто-нибудь из придавивших их солдат начинал ворочаться во сне, это иногда предоставляло им шанс пошевелить затекшей конечностью или слегка изменить положение головы.

Долгие минуты превращались в часы, а Ганс и Лиза все так же оставались погребенными под кроватью. Затем, по какой-то уж там причине, у одного из солдат начался жестокий приступ кашля. Толчки и содрогания его грузного тела доставляли пленникам массу дополнительных, весьма болезненных неудобств, но в конце концов солдат сел, чтобы прочистить горло, и перемещение нагрузки позволило юноше и девушке хотя бы развести свои занемевшие лица. Далее солдат развернулся и опустил ноги на пол, словно намереваясь встать. Теперь он сидел в основном на раме; уменьшение нагрузки позволило Гансу повернуться так, чтобы его собственный вес не так давил на бедную Лизу, которая тем временем чуть сдвинулась к противоположной от солдатских ног стороне кровати – сейчас она меньше боялась быть обнаруженной, потому что второй солдат не подавал никаких признаков пробуждения. В крошечной под-кроватной темнице происходила лихорадочная перегруппировка. Если сравнивать с тем, что было раньше, наступило время благословенного отдохновения; Ганс и Лиза сладко потягивались на манер сытых сонных кошек. Теперь уже Ганс лег снизу, лицом к полу, а Лиза расположилась на его спине, что позволило каждому из них дышать своим воздухом, воздухом, который не был только что выдохнут другим. Им уже казалось, что в этом новом положении нетрудно будет и уснуть, нужно только почесать сперва где чешется да устроить поудобнее руки и ноги.

Но тут так и не вставший солдат рухнул всею своею тушей на кровать, на излишне размечтавшихся пленников снова навалилась двойная нагрузка, к чему они оказались совершенно не готовы. Лиза как раз собиралась почесаться, жестокий толчок застал девушку врасплох, ее рука попала в ловушку, безнадежно застряла в месте, где ей не следовало бы находиться. Лизино плечо болезненно вывернулось, пальцы скрючились и едва не были раздавлены. И ее ногти крепко впились в левую ягодицу Ганса.

Опять наступил момент, когда им обоим полагалось бы громко, дружно завопить от боли. Момент, когда им вроде бы следовало незамедлительно дать о себе знать и сделать попытку как-нибудь объясниться с солдатами. Но они прекрасно понимали, чем грозит им такая попытка, понимали, что крайне неестественное и неудачное положение их тел должно оставаться статичным до того момента, когда какой-нибудь сдвиг на, так сказать, втором этаже сделает возможным его изменение. Однако моменту таковому не суждено было наступить до самого рассвета. На многие часы останутся ее ногти вонзенными в его истерзанную плоть, тем же временем двое пленников погрузятся в тяжелый полусон, навеянный изнеможением столь полным, что оно пересилило все их страхи и страдания.

В конце концов солдаты проснулись и встали. Не теряя понапрасну времени в скромной келье, приютившей их на ночь, они разбудили своих товарищей, и, быстренько пособирав (в полном соответствии с международными законами) все, что было в доме съедобного, или ценного, или интересного в каком-нибудь ином смысле, вся их компания покинула гостеприимный кров (поприветствовав смехом и веселыми криками трупы полковника и старой женщины, так и оставшиеся лежать у порога).

И лишь тогда, когда голоса их стихли вдали, рискнули Ганс и Лиза выскользнуть из-под кровати. Они стояли, глядя друг на друга, их чувства разрывались между ликующей радостью за свои сохраненные жизни и печалью за ужасающие события, невольными свидетелями которых довелось им стать. А затем они обнялись.

К этому моменту каждый из них доскональнейшим образом ознакомился с каждым изгибом, каждой складкой, каждым уголком тела, соседствовавшего с ним всю эту ночь, – но лишь в форме неверной, сплющенной и болезненно искореженной. Это же, новое, их объятие было свободным порывом двух обретших свободу душ, их тела вновь стали друг для друга незнакомыми и загадочными. Ганс осторожно ощупал свою израненную ягодицу. Заметив, как сморщился он от саднящей боли, Лиза рассыпалась в извинениях и высказала готовность приложить что-нибудь к ране для скорейшего ее исцеления. Ганс застенчиво отказался; тогда Лиза сообщила, что она тоже пострадала за эту долгую ночь. Без малейшего смущения она задрала измазанную полковничьей кровью рубашку, и Ганс увидел на ее голом животе яркий, специфической формы синяк. Он удивленно взглянул на свою ладонь, сравнивая форму пальцев с их отпечатком на нежном теле девушки. Затем он без дальнейших церемоний стянул заношенные армейские штаны и до предела вывернул голову, чтобы разглядеть место, где ноготки Лизы, без труда пронзившие ветхую ткань, оставили на его теле аналогичную, правда, более миниатюрную отметину. Болезненная дуга истерзанной плоти. Молочай и подорожник, приложенные Лизой к ей же нанесенным ранам, быстро утишили боль, однако шрам остался навсегда. «Мы оставили друг на друге неизгладимые отпечатки, – сказала она, – и тем породнились ближе любых родственников. Сегодня ты уйдешь искать свой полк, и мы, скорее всего, никогда уже больше не увидимся, но я всегда буду носить эту отметину в память о тебе, и ты тоже меня не забудешь. Ты никогда не познаешь тело какой-либо женщины так же близко, как это, которое ты видишь сейчас, и точно так же ты никогда не приблизишься к сердцу какой-либо женщины так, как ты приблизился к моему».

ГРАФ. Но ведь его полк погиб, да и полковник тоже. Как же тогда сумел он поучаствовать в Брюнневальдской битве?

ПФИТЦ. Он шел по дороге и к вечеру наткнулся на другой полк, где его приняли как героя – ведь он один уцелел в страшном ночном сражении – и взяли на ту же должность полкового барабанщика.

ГРАФ. Как-то мне не верится, чтобы отец рассказывал своему малолетнему сыну такую странную историю.

ПФИТЦ. История необычная, тут я с вами вполне согласен, но ведь и отец мой был человеком весьма необычным. Кроме того, эта история вызывает серьезные сомнения – много позднее, когда я уже вырос, мать безапелляционно утверждала, что ни при каком таком Брюнневальде мой отец не сражался, и еще она как-то сказала, что в самом еще нежном детстве он нечаянно сел на платяную щетку, результатом чего и стала столь необычная отметина на его ягодице. Но ведь родители всегда лгут своим детям, а мужья – женам. Кто знает, где здесь правда, да и вообще – есть ли она здесь. Или – где бы то ни было. Я могу только сказать, что не переживи мой отец эту ночь, чтобы рассказать мне эту историю, я не смог бы родиться, чтобы ее выслушать.

ГРАФ. И все-таки нужно быть крайне безалаберным родителем, чтобы рассказывать своему собственному сыну подобные истории.

ПФИТЦ. Значит, вы предпочли бы послушать другую историю? О том как некий господин поднимается посреди ночи, чтобы облегчиться, и забредает потом спросонья в чужую спальню?

ГРАФ. Вполне извинительная ошибка.

ПФИТЦ. И ложится в постель, даже не заметив, что там уже спит кто-то другой?

ГРАФ. Было очень темно…

ПФИТЦ. В результате чего, когда под утро этот другой, который может быть его собственным слугой, а может и не быть, просыпается, он вынужден мириться не только с жестоким похмельем, но и с видом этого человека, который может быть, а может и не быть его хозяином, громко храпящего в его постели после того, как он прорулил мимо спальни молодой служанки, вызвавшей у него неумеренный интерес?

– А что, прошлой ночью все именно так и было?

Вполне возможно, хотя и тут нельзя ни за что поручиться. Автор в это время спал, так что мы вынуждены воспользоваться свидетельствами Пфитца и графа. Пфитц был пьяный, граф – сонный, да и вообще было очень темно. Нам придется закрыть это дело за невыясненностью обстоятельств.

Глава 9

На следующий день Шенк снова вышел на работу. Картограф все еще чувствовал себя неважно, однако два желания – поскорее увидеть жизнеописательницу и ускользнуть из-под опеки фрау Луппен – не позволили ему продолжить рекомендованный врачом отдых. Он прихватил с собой свою новую рукопись, чтобы показать ее жизнеописательнице при первом же удобном случае, а заодно и книгу Спонтини.

Имя женщины, ради которой он обременил себя всеми этими заботами, оставалось для него загадкой. Иногда Шенк называл ее про себя подхваченной у Грубера кличкой «Рыжая», но кроме того, он придумал много имен, которые могли бы ей принадлежать. Он мысленно произносил эти имена, представляя одновременно сидящую за столом жизнеописательницу, в надежде, что буде он наткнется случайно на ее настоящее имя, оно как-нибудь себя проявит, прикрепится к зрительному образу и тем засвидетельствует свою аутентичность. Предыдущим вечером он сумел на несколько часов убедить себя, что ее зовут Клара. Это имя было ей точно впору, облегало ее без малейшей морщинки, как хорошо сшитый корсаж, однако уже наутро оно пожухло и отпало от жизнеописательницы, как сухой осенний лист. Теперь оставалось только ждать, что же придет ему на смену.

Шенк проболел всего один день, но и за это время на его столе выросла целая гора срочных бумаг – карты, которые требовалось проверить или исправить, сообщения и запросы из других отделов. Большая часть этой скучной, утомительной работы была переадресована отсутствующему, а потому не могущему ничего возразить картографу его ушлыми коллегами. К сожалению, среди всего этого хлама не нашлось ни самой краткой записки от жизнеописательницы. Шенк вознамерился было написать ей сам, но тут же увидел всю глупость этой затеи. Взглянув на почерк, она сразу же поймет, что история Пфитца принадлежит не руке переписчика, но его собственной.

Прошло изрядное время, пока он улучил наконец момент сходить наверх, в Биографический отдел. Как и в трех предыдущих случаях, жизнеописательница сидела за своим столом и быстро что-то писала. Шенк ожидал услышать хотя бы самое формальное извинение, однако она поздоровалась с ним вежливо и спокойно, словно ничего не случилось.

– Я бы зашел к вам вчера, – сказал он, – но вот пришлось остаться дома.

– Вы были нездоровы?

Шенк на мгновение замялся. Давешний эпизод все еще вызывал у него некоторое не совсем ему понятное смущение.

– На меня напал какой-то бандит.

Жизнеописательница сбросила свою всегдашнюю маску холодного безразличия, теперь на ее лице читалась искренняя озабоченность. В тот же самый момент необычным разговором заинтересовались и все сидевшие в комнате. Шенк обвел их взглядом, и вскинувшиеся головы стали одна за другой опускаться.

– Не могли бы мы встретиться позднее? Поговорим об этой рукописи. Да, кстати, у меня тут следующий кусок.

Жизнеописательница взяла у него тоненькую пачку исписанных листов, но как-то смущенно, растерянно, словно думая о чем-то другом, словно производя в уме цепь каких-то сложных вычислений.

– Да, – сказала она, – хорошо. – Сердце Шенка радостно подпрыгнуло. – Подождите меня после работы.

– Но как я могу быть уверенным, что вы придете?

Жизнеописательница словно не заметила этой колкости.

– Встретимся прямо здесь, – сказала она, понизив голос почти до шепота. – Только подождите меня, пока все остальные разойдутся.

И снова любопытствующие головы вскинулись и нырнули, как утки в пруду. Шенк надеялся, что все присутствующие расслышали сказанное, стали свидетелями его торжества.

Он спустился к себе, ко все тем же картам, которые представлялись ему сейчас не более чем докучной помехой сладостным мечтам, обуревавшим его воображение. Обида за пустое, бесплодное ожидание, мучившая его почти два уже дня, бесследно изгладилась; он ничуть не сомневался, что события предстоящего вечера с лихвой оправдают все его усилия.

Его мысли суматошно перескакивали с одного предмета на другой. Он прокладывал русла сотен и сотен крохотных ручейков, бегущих по улицам Ррайннштадта на карте, изображавшей один из городских районов после проливного дождя. Каждый ручеек был тщательнейшим образом вычислен, равно как и несомый им груз когда-то сухих, а теперь насквозь пропитанных водою листьев. Справится ли дренажная система? Над разрешением этого ответственнейшего вопроса трудились лучшие умы, трудились неделями, месяцами. Но сейчас Шенк утратил всякий интерес к своей работе. Один из его ручейков превратился в замысловатую загогулину, он петлял и змеился, презрев все законы гидродинамики. Когда картограф обнаружил, что натворили его руки, он был вынужден начисто стереть карандашные линии и начать все сначала.

Его мысли были заняты Пфитцем и Спонтини. Он хотел было снова взглянуть на ту карту, но сдержался. Там непременно будет Грубер, а Шенку не хотелось сейчас вступать ни в какие разговоры. Пока что не стоит. Может быть, завтра, когда действительно будет о чем поговорить или хотя бы на что намекнуть.

Принесенная Грубером биографическая справка очень заинтриговала Шенка, теперь ему хотелось узнать побольше. Скорее всего, она была получена в Литературном департаменте. Вот туда и сходить, так и день быстрее пройдет. При первой же возможности Шенк оставил свою работу и направился в соседнее здание.

Куратор был все так же погружен в своего Риммлера. В одной его руке была книга, в другой – нацеленное в эту книгу перо. Цапля ловит рыбу, вот на что это было похоже. Напряженная тишина, неподвижность, а затем – «Ну, конечно!» – и перо хищно клюет страницу, чтобы добавить к написанному еще одно предложение или поправить грамматику, освежить метафору.

В конце концов куратор заметил Шенка, заметил, но вроде и не узнал. Его стихией были книги, а не люди.

– Я бы хотел узнать о Спонтини.

Слово «Спонтини» пустило мысли куратора по новому руслу. Фамилия была знакомая, он видел ее пару дней назад. В каталоге. И выдал под расписку книгу этого писателя.

– Да, это я ее брал.

– Так вы хотите ее вернуть?

– Нет, просто я хотел бы узнать о нем что-нибудь еще. О Спонтини.

Шенк продемонстрировал куратору биографическую справку, переписанную Грубером.

– Справитесь наверху.

Шенк уже успел сходить туда, но дверь оказалась на замке.

– Тогда я ничем не могу вам помочь.

Упрямство этого человека представлялось Шенку просто возмутительным.

– А имена писателей, работавших над книгой Спонтини, уж их-то вы, наверное, знаете?

– Не по линии этого отдела.

Чтобы извлечь из куратора хоть малую толику информации, нужно было как-нибудь его умаслить, подъехать к нему с другой стороны.

– Видите ли, мне довольно трудно понять, как это у вас тут все делается, в вашей Литературной секции. Спонтини вроде бы должен был создаваться группой из нескольких писателей…

– Возможно.

– А он повредился умом и превратил свою книгу в нечто вроде автобиографии.

– Такое случается.

– Так что же, так все и было задумано? Сумасшествие Спонтнни было прописано биографами, а писатели просто следовали их указаниям?

Куратор закрыл книгу (предварительно вложив в нее закладку) и жестом предложил Шенку стул.

– Вот возьмите, к примеру, Риммлера. Мы работаем над ним впятером. Сперва он был создан биографами – с этого всегда начинается. В какой-то момент его юности стало ясно, что он обладает серьезным литературным дарованием (ранние опыты Риммлера получили поддержку высокопросвещенного преподавателя риторики). Затем привлекли нас. До этого момента весь материал по Риммлеру сводится к грубой хронологии (дата смерти сугубо предположительная, Патологический отдел еще не привлекался, а от них можно ждать чего угодно) да разрозненным анекдотам. По сути дела, никакой личности еще нет, она проявится по мере становления Риммлера как литератора. Писатель – это то, что он пишет.

Мы собираемся впятером и обсуждаем самые общие – крайне немногочисленные – идеи. Мы знаем, какие книги читает Риммлер, в какой семье он вырос и так далее. Приступая к произведению, мы согласовываем четыре вещи: название, время и место действия, стиль и фабулу. Затем мы расходимся и начинаем писать. Через неделю мы сравниваем получившееся. Мы крошим эту писанину на кусочки и склеиваем ее наново (только не поймите меня буквально, в действительности это очень тонкий, кропотливый процесс, чтобы освоить его, необходимы годы и годы практики). Мы синтезируем из наших раздельных текстов единое произведение, не принадлежащее уже не только никому из нас, но и всем нам вместе, целое, которое больше суммы частей, его составляющих. В процессе синтеза возникает новый ингредиент, который есть не что иное, как личность Риммлера. Волшебство почти необъяснимое, и тем не менее оно происходит, каждый раз. Уже после первой недели он зажил своей собственной жизнью.

Затем мы расходимся и приступаем к следующей части. Теперь мы знаем начало истории и кто ее пишет. Мы вживаемся в роль Риммлера, стараемся писать как он. И снова мы сплавляем плоды наших трудов воедино, придаем им верную форму. И так далее, и так далее.

Закончив очередную часть книги, мы тут же пересылаем ее биографам, чтобы дать им более полное представление о личности, ими описываемой. В книге появилась любовная линия – не основана ли она на реальных событиях? Ведь если разобраться, все романы и рассказы до некоторой степени автобиографичны. Биографы проводят свое исследование; может, к примеру, оказаться, что Риммлер ежедневно встречал в парке некую гувернантку, и есть некоторое основание полагать, что между ними возникла связь. Биографы присылают свои материалы нам, мы используем их при дальнейшей работе над книгой.

– Необычайно интересно, – сказал Шенк. – И все же, с вашего позволения, все это выглядит несколько искусственно. Как может такая большая группа людей создать оригинальное литературное произведение, тем более – аутентичную личность его автора?

– А вы не задумывались над тем, что именно так все всегда и происходит? Сколько голосов звучит в моей голове, когда я пишу книгу Риммлера? Вы совершенно уверены, что вы единичная – действительно единичная личность, а не множество в одном теле?

– Хорошо, но как же все-таки насчет Спонтини? Как мог искусственно созданный писатель сойти с ума?

– Есть много разновидностей сумасшествия. Вполне возможно, что он был составлен из плохо согласованных элементов. Могли возникать напряжения, раздоры, конфликты. Такое случается.

Шенк пытался переварить услышанное. Весь этот процесс казался загадочным, совершенно невозможным, однако вот они, его плоды, – бесконечные полки, битком набитые законченными книгами.

– И все же я не совсем понимаю, каким образом все члены группы, работающей над созданием Автора, сходятся к одной и той же личности? Я бы скорее ожидал, что каждый из них пойдет каким-то своим, особым путем.

– Здесь, конечно же, помогает усреднение, происходящее при сборке и редактировании текста. Но главное – это чувство общей цели, основополагающее для Лиги писателей (в каковой ваш покорный слуга состоит Старшим мастером первого класса). Мы не взыскуем славы и аплодисментов, но трудимся во имя Ррайннштадта и наших Авторов, а потому не выпячиваем себя, а стремимся исчезнуть в своей работе. И у нас есть некоторые профессиональные приемы, облегчающие создание личности Автора. Чтобы овладеть этими приемами, требуются долгие годы, хотя, по сути, они очень просты.

– Например?

– Во-первых, мы всегда начинаем с Читателя. На самой ранней стадии работы мы приходим к соглашению, кому адресуется эта книга. Каждый Автор пишет для конкретного Читателя; реальная личность или вымышленный образ, но этот Читатель всегда присутствует в его воображении. Почему читатель считает ту или иную книгу хорошей? Потому что она заставляет его чувствовать себя тем самым Читателем, к которому обращался Автор. Тогда эта книга «говорит» с ним. Вот это и есть один из наших приемов. Когда личность Читателя согласована, дальше мы уже можем писать для него. Создай Читателя, а уж Автор появится сам собой.

– Интересно бы знать, на что был похож Читатель Спонтини.

– Думаю, вы сумеете это выяснить. Эти, наверху, ходят на работу в самые неожиданные часы, но в конце концов вы их поймаете.

За сим куратор вернулся к своей работе. Теперь Шенк смотрел на этот фрагмент риммлеровой личности с новым уважением. Попытав счастья в Авторской секции (она так и была закрыта без каких-либо объяснений), Шенк вернулся в Картографический отдел. Карандашные ручейки казались ему докучной чепухой, все его мысли были заняты Пфитцем и Спонтини, личностями загадочными и неуловимыми. Он так еще и не знал, кто такой Пфитц в действительности, одноименный персонаж его сочинений был чисто вымышленным. И все же этот незаконнорожденный персонаж уже зажил собственной жизнью, оформился как личность. Вымышленные обитатели Ррайннштадта были для Шенка ничуть не менее реальными, чем жизнеописательница, женщина, чья личность тоже оставалась загадкой, предметом гипотез и размышлений.

Сердце картографа не лежало к картам. Он достал из сумки книгу Спонтини, открыл ее где попало и начал читать.