Текст книги "Пфитц"

Автор книги: Эндрю Крами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Глава 10

Внутренний дворик на задах дворца; беломраморный квадрат, обнесенный аркадой, утомительная безукоризненность полукружий, соединяющих стройные станы колонн. Место, где все мною изученное видится с особой отчетливостью. Мне говорили, что материальная субстанция есть всего лишь одна из разновидностей движения, разновидность перехода. В тихом покое внутреннего дворика я размышляю над этой теорией.

И снова голоса. Они будят меня, вырывают меня из сна. В камере сыро и холодно, но я знаю, что и это лишь один из их обманов. Они создали меня своим слугой, но как же легко нарушать их волю! Голос внушает мне: думай об этом дворике. Я же думаю о чем-либо другом, и вся их власть надо мною рассыпается в прах.

Считают, что все есть род движения. И не только вся материя находится в постоянном движении, но и сама материя есть движение некоей высшей субстанции. Иными словами, движение первичнее материи, существует независимо от нее.

Всегда и везде ложь, обман и уловки. Я ощущаю голод, и из-под двери моей камеры появляется миска с пищей. Возможно, это мой голод порождает пищу. Провожу эксперимент, пытаюсь создать у себя ощущение голода, чтобы посмотреть, не повторится ли следствие, не появится ли новая порция пищи. Пища не появляется, и я задаюсь вопросом, было ли воссоздание достаточно точным? Как могу я сравнить свое притворство с реальным ощущением? Моя память о голоде может быть столь же несовершенной, как и память обо всем прочем, существовавшем когда-то за пределами этой камеры.

Я сижу в тени, а посреди дворика под жарким полуденным солнцем холодно плещет фонтан. Журчащее, мягко сгибающееся пламя воды, постоянное в форме, хоть и не в очертаниях, постоянно питаемое бегущей сквозь него водой. Как может вода поддерживать форму, непрерывно сменяя ее содержимое? И не то же ли самое суть мы сами, несовершенно прочные формы, сквозь которые бесконечно течет некая высшая субстанция? А этот дворик, вместе с моей о нем памятью, не больше чем язычок пламени, трепещущий в чьем-то воображении?

Можно заблуждаться в своих убеждениях, но можно ли заблуждаться относительно своих убеждений? Если человек верит в свое существование, он не может заблуждаться. Но если человек говорит, что не верит в свое существование, что можем мы ему ответить? Назвать его лжецом? Но сколько бы мы его ни убеждали, что вот этот его голос, выражение им своих убеждений доказывают, что он существует, он будет твердить, что все это лишь иллюзии. Заблуждается ли он, считая себя имеющим такое убеждение?

Думать только о внутреннем дворике. Белый, квадратный, безукоризненный. И арки: полукруглые. Стройный аккорд, замерший и окаменевший. На месте стоящий, но движущийся (гул голосов, удерживающих ноту. Воздух, струящийся сквозь белые гортани. Медленное эхо огромного собора). Завтра, утешаю я себя, будет столь же бесконечно в своем пришествии, как тающая снежинка – в реке. И конец мой будет столь же бесконечен, как эти полукружья, струящиеся с колонны на колонну, в вечном квадрате. Мир есть всего лишь краткое струение некоей высшей субстанции сквозь безграничную пустоту.

Писавший эти слова отрицал свое существование. Что можем мы ему ответить? Он утверждает, что его слова (которые, пытаемся мы его убедить, происходят из его собственного мозга) порождены кем-то другим, что сам он есть лишь фикция, измышленная неизвестными людьми, чьи побуждения непостижимы.

Рядом с фонтаном парит стрекоза. Красное тельце, тонкое и хрупкое, блестящие крылья, их быстрые взмахи неразличимы для моего неповоротливого зрения. Мои глаза устремлены на дальнюю аркаду; ее фигура, точно такая же, как тогда, под исполинскими вогнутыми грудями церковного свода. Единственный звук, плеск фонтана, и где-то вдали стрекот сверчков. Единственные звук моей памяти, немое видение ее вскинутой головы, дрожь приоткрытого рта и долгая нота, истекающая из белого горла в тело собора. Ее белое тело есть всего лишь краткое струение сознания сквозь отграниченный просвет в пустоте. Совпадение образов. Высокие своды собора (белые); обнесенный аркадой дворик (белый); ее тело, представшее мне без покровов. Все белое.

Ничего этого не было. Князь и его жена суть фикции, эта камера, куда, как мне кажется, меня заключили, есть фикция. Голоса говорят со мной, объясняют, что все это нереально, что я лишь персонаж придуманной кем-то истории, что я лишь мысль в чьем-то сознании, что я полый, пустой, что говоримые мною слова написаны другими, вложены в мою гортань этими другими. И все же я в этом сомневаюсь. И, стараясь не думать о дворике, я раз за разом замечаю, что все равно о нем думаю. Можно ли заставить себя о чем-то не думать?

Неодушевленная субстанция, либо протекание некоего высшего духа через пространство, которое мы занимали, она и я. Белое горло, трепетавшее, когда голос ее вознес одиночную ноту и раскатился под сводами собора. А потом, немногое время позже, ее фигура, обрамленная аркадой. Два эти момента были в действительности одним. Это была другая женщина, но то же событие. В соборе я видел жену моего хозяина. За фонтаном я видел тень стрекозы.

Если нельзя заставить себя о чем-то не думать, то что же руководит этой гранью сознания, над которой мы не властны? Может быть, наше сознание имеет свое – не наше, а только свое – сознание? Я читаю слова, присланные мне ими, думаю мысли, притворяющиеся моими, но чуждые мне. Возможно, я смогу различить в рукописных строчках истинную личность их автора. Мне кажется, я его уже вижу, но фигура смутна и трудноразличима.

За тенью стрекозы, за бледным мерцанием фонтана, за далеким стрекотом сверчков и запомненной вибрацией долгой ноты; движение фигуры (белой); отведенные глаза, но затем снова необоримо вскинутое лицо, пристальный взгляд, зримая нота, с дальнего края дворика, где я многажды обдумывал теорию, преподанную мне моим хозяином, что вся материя состоит из непрестанного движения. Она отворачивается и уходит сквозь арочную дверь во тьму, вдвойне непроглядную из-за расстояния и слепящего солнца (белого). Я встаю и иду через обнесенный аркадой дворик к месту, где я ее видел.

Завтра меня поведут на смерть. И лишь тогда, в последний этот момент, смогу я увериться, верны или нет те слова хозяина; действительно ли я лишь река, сквозь которую проплывали события, и сам мир – всего лишь огромная река, в которой сплетаются меньшие потоки [3]3
  Отдаленная аллюзия на строчки из стихотворения Ч. Суинберна «Сад Прозерпины»: «Все, как ни вьются реки, – вольются в океан».


[Закрыть]. Холодная, безбрежная река бескрайней тьмы.

Дворик – думай только о нем. Белый, ослепительно белый в сиянии солнца. А за фонтанам, в тени стрекозы, неудержимая фигура женщины, полуувиденная краем глаза и тут же ускользнувшая. А то, что я встал и иду по белому мрамору к месту, откуда она столь поспешно удалилась, – я действительно делаю это по ее повелению?

В мягкую тьму. Тьма занавешенной комнаты. Мягкая, занавешенная пустошь тьмы.

Глава 11

Шенк пытался представить себе голоса, сошедшиеся, чтобы сотворить творение Спонтини, нестройные бранчливые голоса, опрокинувшие его в бездну отчаяния. Не в силах себя сдержать, он еще раз достал ту загадочную карту, еще раз прочитал еле различимые следы стертых букв. Ну да, конечно же, «Спонтини». Пфитц словно некоим образом заменил его – корявое пятно на полу, имя, написанное так неаккуратно, что не сразу и разберешь. Здесь странным образом сошлись истории Пфитца и Спонтини, скрещение судеб, тайну которого могли раскрыть разве что архивы Биографического отдела.

– Что-то ты очень увлекся этой картой, – сказал подошедший Грубер.

– Да, есть тут одно дело, – неопределенно объяснил Шенк. – А эта справка по Спонтини, ты где ее брал?

– В Авторской секции. Но я так и не понял, зачем тебе все это.

В голосе Грубера звучало странное раздражение, уж не связывает ли он Спонтини с жизнеописательницей?

– Да я же тебе говорил. Просто наткнулся на эту фамилию, и стало любопытно.

Шенку начинало казаться, что он безнадежно в чем-то увяз, что он – точка на необычно сложной карте, окруженная полупонятными, а то и вовсе непонятными знаками.

Он все еще не мог понять, кто же такой Пфитц в действительности, а спросить было не у кого. Грубера – соперника – нельзя привлекать ни к чему, связанному с жизнеописательницей, сама же она ни в коем случае не доложна знать, что Шенк ее обманывает, что вся эта «История Пфитца» – фальшивка, придуманная им самим.

Он вернулся к проклятым струйкам грязной дождевой воды. Они просачивались в его мозг, превращали его мысли в какую-то чавкающую жижу; Шенку очень хотелось изорвать осточертевшую карту в клочья.

Но в конце концов эта мука кончилась, коллеги Шенка потащились на выход, по лестнице застучали каблуки спускающихся биографов. Он подождал, пока отдел совсем опустеет, и только тогда отправился наверх.

Жизнеописательница сидела за своим столом, единственный человек в просторном зале; звук открывающейся двери заставил ее вздрогнуть и повернуться.

– Это я, – сказал Шенк.

Встав из-за стола (впервые на памяти Шенка), она оказалась выше, чем он думал. Ему очень хотелось обнять ее, тут же, сейчас же.

– Я все хотел спросить вас… – Он неловко замялся. – Что же все-таки случилось? Почему вы тогда не пришли?

Жизнеописательница отвела глаза, словно уличенная в чем-то не очень хорошем.

– Сейчас я не могу вам этого объяснить.

– Тогда, может быть, вы скажете мне свое имя?

– Меня звать Эстрелла, – улыбнулась жизнеописательница.

Имя Эстрелла не значилось в Шенковом списке возможных вариантов, однако он мгновенно увидел, насколько идеально оно ей подходит. Все прочие имена, роившиеся, подобно назойливым насекомым, вокруг ее мысленного образа, разлетелись прочь, словно стесняясь своей грубой неуместности. Ну как же он сам-то не догадался?

– Вы успели прочитать эту сегодняшнюю рукопись?

– Не до конца. Так, вы говорите, она из Литературного департамента?

Шенк вступал на очень зыбкую, ненадежную почву.

– Переписчик работает в Отделе анекдотов.

– А как его зовут?

– Рукопись будет рассматриваться в Литературном департаменте. Что будет дальше – неизвестно; может быть, они сдадут ее в Кабинет сомнительных сведений.

– Так вы все-таки скажете мне, кто он такой, этот самый переписчик?

Шенку не хотелось лгать жизнеописательнице, до ужаса не хотелось, но выбора у него не было.

– Я не могу сообщить вам его имя. Понимаете, Эстрелла, переписчик передает мне эти документы совершенно самовольно, без разрешения. Если узнают, у него будут большие неприятности, мне не хочется его подводить.

– Хорошо, но вы можете хотя бы сказать мне, кто сочиняет Пфитца, кто его писатели?

– Простите великодушно, но вам лучше и этого не знать.

– Жаль – Эстрелла засобиралась на выход. – Очень интересный стиль.

– Вам понравилась история Пфитца?

– Не знаю точно, как это сказать, но она словно со мною говорит.

Шенк с трудом сдерживал распиравшую его гордость.

– Хорошая книга, – кивнул он, – это та, которую читаешь – и кажется, что она написана специально для тебя.

– Ах, как это верно, – сказала Эстрелла. – Теперь я вижу, что вы настоящий ценитель литературы. – Она взяла его под руку. – Пошли?

В глазах Шенка простое это движение было столь исполнено глубочайшего смысла, что расшифровка его и толкование заняли бы много томов. Они закрыли за собой дверь, спустились по лестнице, вышли на улицу, где было уже темно и холодно, и все это время Шенк держал свою спутницу так близко к себе, что едва не ступал ей на ноги.

Голубое сияние полной луны окрасило мир в новые, одной лишь ночи принадлежные тона. Шенк осторожно, уголком глаза, изучал идущую рядом женщину, ее бледную кожу, темно-серые полные губы. Он порывался привлечь Эстреллу еще ближе к себе, и каждый раз она мягко отстранялась.

– В какую вам сторону? – спросил Шенк.

– Идите как всегда ходите.

Что значит этот ответ? Неужели Эстрелла хочет зайти к нему в гости? И почему она все время оглядывается, словно опасаясь преследования? Тогда, с Грубером, она не выказывала никакого беспокойства, уж это-то Шенк хорошо помнил. Он очень хотел спросить ее, в чем тут дело, но боялся услышать ответ.

Они продолжали говорить о Пфитце.

– Подлинность этой рукописи вызывает некоторые сомнения, – сказал Шенк. – Я продолжаю наводить справки. И тут выявляется некоторая связь с писателем Спонтини. – Он почувствовал, как напряглась рука Эстреллы. – Вы слышали о таком?

– Нет, никогда. А какая это связь?

– Я еще не знаю. Его фамилия была стерта с плана, на котором появляется Пфитц.

– Стерта? Кто ее стер?

– По-видимому, Бальтус, составитель этого плана, но его, увы, уже не спросишь.

– Он умер? Как?

– Не имею представления. Скорее всего, от старости. Как правило, картографы доживают до весьма преклонных лет. Мирное занятие, никаких волнений.

На углу своей улицы Шенк снова предложил Эстрелле проводить ее домой.

– Нет, – улыбнулась она, – не надо. Я прекрасно дойду сама.

– Но сейчас уже темно, народу на улицах мало, стоит ли так рисковать?

– Нет, нет, идите к себе. И вот что, – Эстрелла задумчиво прикусила губу. – Давайте я верну вам сегодня эту рукопись – если, конечно, успею ее дочитать.

Перед глазами Шенка возник могучий образ фрау Луппен.

– Тут могут возникнуть некоторые… Да нет, ерунда, конечно, приходите.

У двери своего дома Шенк обернулся и поймал взгляд Эстреллы, так и продолжавшей стоять на месте, где он ее оставил; мгновение спустя она резко повернулась и зашагала в сторону, откуда они пришли. Получалось, что Шенков дом был ей даже не по пути.

За дверью его встретили запах вареной капусты и фрау Луппен со своим вечным вопросом:

– Вы не хотели бы перекусить?

Шенк вежливо отказался, поднялся к себе, зажег лампу, сел за столик, давший миру Пфитца – Пфитца-самозванца, не связанного никаким родством с корявым пятном на составленной покойным герром Бальтусом карте, тем более – со Спонтини, чья фамилия была написана рядом c этим пятном, а затем стерта. Во всем этом был какой-то смысл, но какой именно? Эстрелла проводила его до дома, а затем повернулась и ушла. Из-за Спонтини? У нее тоже есть свои секреты. Смогут ли они когда-нибудь преодолеть эти препятствия, говорить друг с другом, ничего не тая?

Снизу просачивался торжествующий запах капустного супа. Шенк вспомнил ощетиненную свинину и перси фрау Луппен, нависшие над его лицом; эти видения начисто отбили у него последние остатки аппетита. Шенка слегка подташнивало – то от кухонных ароматов, то ли от усталости; он положил голову на руки и мгновенно заснул.

Проснулся картограф часа через два, если судить по нагару на фитиле отчаянно коптившей лампы. Он протер глаза, потянулся и взглянул в окно. На противоположной стороне пустынной ночной улицы в пятне света, падавшего из его окна, что-то шевельнулось. Он протер глаза еще раз, присмотрелся и успел увидеть, как смутно различимая человеческая фигура отступила с непроглядную тень. У Шенка не оставалось сомнений: за ним наблюдают. Он открыл окно, чтобы окликнуть соглядатая, однако в тот же момент темная фигура снова вышла из тени. Это была Эстрелла.

– Что вы здесь делаете? – Шенк испуганно вздрогнул, таким громким показался ему свой собственный шепот. Эстрелла молча подняла над головой обещанную рукопись. – Подождите.

Шенк вышел на лестницу и бесшумно, на цыпочках, вышел в прихожую. Открыв входную дверь, он увидел перед собой Эстреллу.

– Вот, – сказала она, – я принесла.

– Это вы там, герр Шенк? – сонно осведомилась фрау Луппен из розового чрева своей спальни.

– Да вот, воздухом выходил подышать. – Картограф предостерегающе приложил палец к губам и указал Эстрелле на лестницу.

Входя следом за Эстреллой в комнату, Шенк заметил, что она скользнула взглядом по столику с чернильницей, пером и стопкой бумаги, и торопливо объяснил, что запарился с работой, приходится писать отчет дома. Гостья вела себя до странности скованно – наотрез отказалась сесть или хотя бы снять пальто (теплое и довольно тяжелое).

– Вот ваша рукопись, – сказала она, протягивая Шенку тоненькую пачку исписанных листов.

– Вам что-нибудь не понравилось? – осторожно осведомился Шенк.

– Нет, – качнула головой Эстрелла, – все в порядке, просто я немного устала. Простите.

– Но вам же не обязательно было приходить, вернули бы рукопись завтра.

– Да, конечно. Но я хотела вас увидеть.

У Шенка было ощущение, что одной рукой Эстрелла тянет его к себе, а другой – отталкивает. Да и сама она словно разрывалась от каких-то несовместимых побуждений, все ее слова и поступки разительно противоречили друг другу.

– Вы говорили, – сказала она, – что позавчера на вас напал какой-то человек. Вам удалось его рассмотреть?

– Он выскочил откуда-то сзади и убежал прежде, чем я успел повернуться, так что я ничего фактически не видел, только какую-то неопределенную фигуру. – Шенку совершенно не хотелось углубляться в эту историю. – А вы хотите почитать еще про Пфитца? Я могу принести.

– Да, – рассеянно кивнула Эстрелла, – Принесите, пожалуйста.

– Вы сказали, что вам нравится стиль этого Автора.

– Да, стиль довольно любопытный.

– А как вы думаете… – Шенк чуть приблизился к Эстрелле, – вы могли бы полюбить такого Автора?

– Что? – вздрогнула она. – Я не понимаю вашего вопроса.

Стоило, пожалуй, сменить эту скользкую тему. Шенк отошел к окну, поднял с пола свою сумку и достал оттуда томик Спонтини.

– А это вы никогда не читали?

Эстрелла взглянула на книгу и тут же ее отложила, с гримасой, какую Шенк видел однажды на лице мальчика, споткнувшегося о дохлую собаку.

– Я уже говорила вам, что этот автор мне неизвестен.

– Вы совершенно уверены?

– Да никак вы обвиняете меня во лжи?

– Простите, пожалуйста. А еще позвольте мне сказать, что я нахожу ваше сегодняшнее поведение до странности холодным и враждебным; можно подумать, я чем-то вас обидел.

– Мне кажется, что вы должны бы понимать, что молодая женщина, приходящая в гости к мужчине, рискует своим честным именем, а потому должна вести себя крайне осмотрительно.

– Да. – Шенк придвинулся к ней чуть поближе. – Да, я прекрасно это понимаю. И тем более хотел бы узнать, почему вы решили все-таки прийти, хотя могли с легкостью передать эту рукопись на работе.

Теперь он стоял рядом с ней, достаточно близко, чтобы взять ее за руку или поцеловать. Эстрелла опустила голову, словно ожидая от него каких-то действий.

Этот момент навсегда запечатлится в памяти картографа, в мельчайших подробностях, с ослепительной ясностью. Вспыхнувшие краской щеки, контуры темного пальто, похожие на карту неведомой державы. То, как стояла она с опущенной головой, словно пряча свой взгляд от окружающего убожества, а лицо свое – от стоящего рядом мужчины. Потом, вспоминая этот момент, он будет видеть чужих, далеких друг от друга людей. Когда Шенк взял Эстреллу за руку, она вздрогнула, но не отстранилась. Он осторожно погладил напряженные, поразительно холодные пальцы и снова не встретил сопротивления. Он приблизил свое лицо к ее щеке, обследовал взглядом этот нежный континент, вдохнул его головокружительный запах, тронул губами покрытую тончайшим пушком кожу и тут же унесся воображением в бескрайние степи таинственного царства. Громоздкая одежда не столько скрывала, сколько сулила эти близкие уже восторги, талия Эстреллы упруго сгибалась, поддаваясь давлению его руки, ее голова откинулась назад, открывая для исследования новые территории; осмелевшие пальцы Шенка уверенно продвигались по пересеченной местности ее грубошерстного пальто к теплу и уюту ее груди.

И вдруг споткнулась о нечто жесткое, чужеродное.

– Что это?

Эстрелла попыталась вырваться, но поздно: Шенк уже рассматривал согретый ее телом нож.

– Зачем вам эта штука?

Прежде чем ответить, Эстрелла отстранилась и туго запахнула пальто.

– Ночью в нашем городе опасно.

– Мне кажется весьма необычным, что женщина носит при себе подобное оружие.

– А вам не кажется необычным, что женщина приходит к мужчине на дом, да еще в такое время? Я считаю разумным иметь при себе средство защиты, на случай крайней необходимости.

– И вы думаете, что такая необходимость могла возникнуть?

– А кто может гарантировать обратное? Верните мне нож. – Шенк молча подчинился. – А теперь я, пожалуй, пойду. Спокойной ночи. Если возможно, принесите мне завтра очередную порцию сочинения, источник которого вы столь упорно от меня скрываете.

– Позвольте мне проводить вас до дому, одной вам сейчас небезопасно.

– А вот я считаю, что сейчас нам с вами еще небезопаснее оставаться вместе. Нож защитит меня от любой угрозы. Мне буквально не терпится получить следующую часть Пфитца. Завтра я прочитаю ее и сразу принесу вам сюда; возможно, к тому времени мы оба научимся держать себя в рамках благопристойности.

Шенк хотел проводить Эстреллу до входной двери, но и тут получил отказ; она спустилась по лестнице одна, ни звуком не потревожив покой фрау Луппен. Все это нескладное свидание оставило у картографа тягостный осадок.

И все же оставался Пфитц, единственная ниточка, связывавшая их вместе. Единственное, что ей от него нужно. Выжатый как тряпка Шенк обреченно сел за стол и уставился на чистый лист бумаги.