Текст книги "Оптимисты"

Автор книги: Эндрю Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Бобы сажают, – сказал отец. – Морковь, салат, лук, горох, ревень. – Он улыбнулся, – Мы даже деревья сажали.

– А куры где живут?

– На другой стороне. Утром ты их услышишь. В основном – красные род-айленд. Несколько белых легхорнов. Хочешь взглянуть?

– В другой раз.

– Как хочешь, – Он залез в один из боковых карманов вельветовой куртки и вытащил вскрытый пальцем вместо ножа конверт с оборванным краем, – Можешь взять, если хочешь, – сказал он.

– Ты полагаешь, я должен прочесть его сейчас?

– Там всего несколько строк.

Клем достал письмо из конверта. Торопливые карандашные пометки заполняли одну сторону листа. Каждая точка прорывала бумагу.

Папа!

Я хочу сообщить тебе, что я опять заболела. Понятия не имею, почему это опять случилось после стольких многих лет. Ты веришь в дьявола и наказание за грехи. Может, это мне послано в наказание за что-то? Последние недели я пыталась продолжать жить нормальной жизнью, но больше это невозможно. Покоряясь неизбежности, завтра я ложусь в частную клинику. Я не вынесу общей палаты, как в Барроу. Мне уже не 24 года. Я просто не выживу. Пусть кто хочет называет меня ханжой – мне все равно. НЕ ПЫТАЙСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ СО МНОЙ. Ты НИЧЕГО не сможешь изменить, а встреча только сделает все В ТЫСЯЧУ РАЗ труднее, чем оно уже есть. Если мне что-нибудь будет нужно, моя подруга Финола Фиак свяжется с тобой. Ее можно найти в нашем отделе. Внизу страницы я написала ее домашний номер, мне не нужна ничья жалость, тем более твоя. Если бы я могла, я бы сделала, чтобы все обо мне позабыли.

Пожалуйста, отнесись к моим желаниям С УВАЖЕНИЕМ!

Клэр.

Ниже имени было перечеркнутое линией сердце. Любить запрещается? Я не стою любви? Мое сердце разбито?

Клем сложил страницу и засунул ее обратно в конверт. Повернувшись к отцу, он заметил в его глазах слезы.

– Клем, ты съездишь к ней, да?

– Завтра съезжу.

– Спасибо.

– Я позвоню этой ее коллеге. Постараюсь договориться как-нибудь. Вернуть тебе письмо?

– Оставь у себя.

Они посидели минутку, глядя, как престарелые огородники вдавливают в землю и поливают семена.

– Может, она переутомилась? – рассуждая вслух, сказал отец. – Мне кажется, она плохо питается. Как ты думаешь?

– Она никогда не отличалась аппетитом.

– Предпочитала продуктам книги. Картины! Где, ты думаешь, эта клиника? В Данди? Эдинбурге? Ты не представляешь, сколько в Шотландии частных клиник. Я смотрел в городской библиотеке. Большая часть, я думаю, для пьяниц.

– Я выясню, – пообещал Клем.

– Климат для нее слишком северный. Ей света не хватает. Тепла.

– Первый раз это случилось в Париже.

– Я знаю, знаю. Чепуху несу, – Он жалко улыбнулся. – Может, погуляем немножко? Нам будет полезно прогуляться.

Большинство приезжавших в деревню туристов, кроме тех, что оставались на ночь в гостинице, уже уехали. Был прилив, дамба покрылась водой, остров опять стал островом. Они пошли вдоль мыса к замку, потом вернулись и пересекли галечный пляж с перевернутыми, превращенными в мастерские и кладовки рыбацкими лодками. В конце пляжа дорожка круто поднималась вверх к маяку. Вскарабкавшись, они остановились у его подножия, подставив лица ветру. Вокруг было пустынно.

– Если двигаться по этой параллели, – сказал отец, указывая на восток, – в конце концов попадешь на побережье Дании. А дальше – Москва, Алеутские острова, Канада.

– И опять сюда.

– Да, в конце концов. Но я – не как ты, Клем. Я путешествую в голове. Не считая похода в Бервик раз в неделю. Ты знаешь, что я не был в Америке? Целый континент, куда мне ни разу не довелось ступить.

– Ты хотел бы туда поехать?

– Думаю, что предпочел бы Индию.

– Еще не поздно.

– Во сне, может быть.

Далеко-далеко, в самой гуще синевы, какое-то идущее по курсу судно зажгло навигационные огни. Они следили за их блеском, пока от ветра не начали слезиться глаза.

– Странно, меня всегда подмывает махать им рукой, – сказал отец. – Как будто они меня видят.

– Пойдем обратно? – сказал Клем. – Становится холодно.

Спуск к берегу был в густой тени; старик взял Клема под руку, но, добравшись до пляжа, тотчас же отпустил.

– Я забрел в часовенку, – сказал Клем, – Там были два твоих друга. Не знаю, слышали ли они меня.

Отец посоветовал ему не беспокоиться.

– Там всегда двое наших. Мы отстаиваем по два часа, потом меняемся.

– И ночью?

– Днем и ночью. К этому привыкаешь. Это – как душа дома.

– И о чем же люди молятся?

– Тут нет правил. Можешь молиться о чем хочешь.

– А можно спросить, о чем ты молишься?

– Я? Я – о понимании.

– Всегда?

– Да, – сказал он, улыбаясь самому себе, и опять – они выходили на дорогу – подхватывая сына под руку. – Всегда.

8

Следующим утром, в воскресенье, Клем отправился из Бервика на одиннадцатичасовой электричке, сделал пересадку в Эдинбурге, и без пятнадцати два поезд, скользя над водой, пересек реку Тэй, устремляясь навстречу вспыхивающим и вновь гаснущим в перемежающемся солнечном блеске крышам.

Из конторы в «Доме Теофилуса» он позвонил Финоле Фиак. Застигнутая врасплох, она говорила взволнованно, однако, не имея в запасе веского возражения и не сумев придумать его на ходу, в конце концов согласилась на встречу. Она сказала, что узнает его по фотографиям, которые показывала ей Клэр (интересная подробность – его сестра показывает людям его фотографии!), но, выходя из станционного билетного зала, Клем первым узнал ее (никому, кроме как ей, такое имя не подошло бы) – высокая женщина средних лет в спортивном костюме и прорезиненном плаще оглядывала сквозь роговые очки лица дюжины-другой прибывших в Данди пассажиров.

– Фиак, – увидев появившегося перед ней Клема, представилась она, – Я – Финола Фиак, и хочу сообщить вам с самого начала, что я – бывшая алкоголичка. Я в рот не брала спиртного четыре года и четыре месяца, благодаря, главным образом, вашей сестре.

Она сделала паузу, словно предлагая Клему тоже исповедаться, затем добавила:

– Я забрала ее кошек. Мой фургон припаркован вон там.

Перейдя автостоянку, они подошли к туристскому фургону – зеленому, местами проржавевшему «фольксвагену» с наполовину оторвавшейся наклейкой на раздвижной двери «Заводи собаку на всю жизнь». На лобовом стекле был прикреплен ее университетский парковочный талон.

– Вы ей звонили? – спросил Клем, пока Финола мощным рывком переключала рычаг на заднюю скорость.

– Она решила встретиться с вами.

– И мы сейчас туда едем?

– Куда же еще?

– Вы не сказали мне, как называется это место.

– А вы не спрашивали.

– И как оно называется?

– «Итака».

– «Итака»?

– На Арброт-стрит.

Она вела машину яростно-враждебно, газуя на спуске в долины между холмами, затем, пока машина вновь карабкалась вверх, нагибалась вперед и налегала на руль. Клем не делал попытки заговорить, и это, похоже, устраивало их обоих. Он несколько обалдел от путешествия из одного странно поименованного сообщества в другое и вдобавок никак не мог представить себе дружбу между его сестрой и этой несуразной женщиной, сверкавшей глазами из-под стекол очков. Погода ухудшилась – шквальный ветер, по стенкам фургона забарабанил дождь; потом тучу пронесло и показалось вымытое голубое небо, вскоре опять помрачневшее темными облаками.

– Можно, я закурю? – спросил Клем.

Она оскалилась, потом сказала, что тоже закурит, только не эти покупные сигареты.

– В них полно отравы, – заявила она. – Аммиак. Порох.

В «бардачке» у нее нашлась жестянка с табаком, не обработанным химикатами и к тому же более дешевым. Клем передал ее и стал краем глаза наблюдать, как Фиак скручивает сигарету, продолжая держать руль локтями. Из переднего конца самокрутки торчали табачные прядки. Когда она закурила, свернувшиеся в огненные колечки прядки попадали ей на колени; она прихлопнула их свободной рукой, но не раньше, чем к десяткам крошечных прожженных дырочек, украшавших ее спортивный костюм, прибавились две-три новые.

– Радуга, – отрывисто бросила она, махнув сигаретой в сторону раскинувшейся над блестевшими холмами арки. – Но это, естественно, ничего не предвещает.

Они свернули с главной дороги, промчались сквозь прилепившуюся к ней деревушку, мимо мокрых полей взобрались на холм, с которого удалось разглядеть полоску моря, и опять спустились в долину. У большого белого дома Фиак нажала резиновой подошвой кеда на тормоз и развернулась на гравийной площадке.

– «Итака», – сказала она, выключая двигатель и с видимым изнеможением откидываясь на спинку сиденья.

Клем выбрался из фургона. Воздух был холодным, как в начале марта; вернее, каким бывает начало марта в Лондоне. Перед ним была синяя входная дверь, по обе стороны которой находились окна-фонари с занавешенными тюлем нижними стеклами. С одной стороны к зданию было пристроено новое двухэтажное крыло. Все – ухоженное, свежепокрашенное. Ряд старых деревьев с изогнутыми от постоянного ветра верхушками отгораживал здание от дороги.

– Четыреста в неделю, – сказала Фиак, также выбравшись на гравий, – и это без дополнительных процедур.

Он заметил, что она накрасила губы ярко-красной помадой, отчего остальные черты лица стали бледными, как французская ветчина.

– Какие дополнительные процедуры?

– Гидротерапия, физиотерапия, йога. У них здесь, конечно, все есть.

Она позвонила. Через полминуты дверь открылась. Дорогу преграждал лысоватый мешковатый мужчина в зеленом халате с «огуречными» узорами и с выпученными, налитыми кровью, как у опереточного злодея, глазами.

– Если вы, черт вас дери, журналисты, – прошипел он, – я на вас, к такой-то матери, собак спущу. – Он оскалился на Фиак, – Я тебя знаю.

– Я тоже тебя знаю, – отталкивая его в сторону, сказала она.

– Еще двое новеньких! – заорал мужчина, захлопывая дверь. – Динь-дон! Динь-дон!

Они очутились в подобии фойе – гостиной с креслами, свежеокрашенными стенами, большими пепельницами, цветами в горшках, огнетушителем. В дальних дверях появилась белокурая молодая женщина; к поясу ее джинсов было прикреплено служебное удостоверение.

– Ох, Раймонд, – сказала она, – Раймонд, милый, мы опять начинаем шуметь?

– Скука, бля, я просто умираю, – сказал мужчина, но уже тише. И сел.

Молодая женщина обернулась к Фиак:

– Вы пришли навестить Клэр?

– Это ее брат, – сказала Фиак, – Клемент Гласс.

– Паулин Даймонд, – пожимая Клему руку, представилась женщина. – Я работаю по уходу. После того как вы повидаете Клэр, если хотите, зайдите поговорить с доктором Босуэллом. Вот его кабинет. Он будет на месте до конца дня. Мы здесь очень ценим семейную поддержку.

Клем расписался в книге посетителей и, проследовав за Фиак в конец нового крыла, поднялся по застланной ковром лестнице на второй этаж. Комната Клэр выходила во двор. В закрепленную на двери пластиковую рамку был вставлен кусочек картона с ее именем – только именем, без фамилии. Фиак постучала, но, не получив ответа и, похоже, не ожидая его получить, приоткрыла дверь и заглянула внутрь.

– Это только я, – проворковала она голосом, совершенно не похожим на тот, каким она разговаривала с Клемом. – И брат твой пришел, если ты хочешь с ним встретиться.

Клэр сидела на стуле с прямой спинкой, между столом и окном. Обхватив ее за плечи, Фиак на миг приобняла ее одной рукой.

– Здравствуй, – сказал Клем.

Он наклонился, чтобы поцеловать сестру в щеку. На мгновение их глаза встретились, затем она отвела взгляд к окну. Сняв плащ, Фиак вытерла уголком салфетки какие-то пятнышки с зеркала над умывальником, затем присела на край кровати. Минут десять она, не умолкая, говорила о разных происшествиях в университете. Клем прислонился к стене у подоконника. Ему не удавалось понять, слушает ли Клэр; она никак не реагировала. Клем старался не смотреть на нее слишком пристально. Безусловно, он был готов встретить следы болезни, худобу, бледность, но вид этой апатичной женщины с распущенными по худым плечам тускло-бурыми волосами, глубокими синяками под глазами и шелушащейся на лбу кожей превзошел все его худшие ожидания. Ее одежда напоминала траур – черные шерстяные колготы, черное платье, черная кофта. Безжизненно лежащие на коленях руки с пальцами без колец неустанно продолжали какой-то бесконечный перебор.

– Я видел отца, – сказал он, когда Фиак ненадолго умолкла. – Он просил передать, что любит тебя.

Она кивнула и допила остававшуюся в стакане на столе воду.

– Налить еще? – спросил он.

Подойдя к раковине, он снова наполнил стакан. Когда он ставил его на стол, она что-то пробормотала; он нагнулся ближе.

– Ключ от двери? – Он оглянулся на Фиак.

– Но мы же об этом уже говорили, верно? – обращаясь к профилю Клэр, сказала Фиак притворно-удивленным тоном. – У нас нет ключа, милая. В этой двери нет никакого замка, – Клему она пояснила: – Правила пожарной безопасности.

Клем вернулся к окну.

– Ты была сегодня на улице? – спросил он; он пытался придумать, что бы ей сказать, – По дороге сюда мы видели радугу.

– Жильцы за стенкой, – сказала Клэр, – все время этим занимаются.

– Чем занимаются?

– А по ночам кто-то бегает взад-вперед по коридору. Взад-вперед. Взад-вперед. Всю ночь.

– Мы встретили внизу женщину, – сказал Клем, – Паулин, кажется? Она очень приятная.

– От этого лекарства мне все время хочется пить, – сказала Клэр.

– Но оно тебе помогает, – сказала Фиак громким голосом. – Тебе же уже не так часто бывает страшно?

Клэр опять взглянула на Клема и слегка нахмурилась, словно не могла понять, зачем он тут, не могла решить, как к этому отнестись.

– Я не могла ничего сделать, – опять опустив глаза к полу, сказала она, – Сначала одно, потом другое. Начинаешь обманывать себя. А потом становится поздно.

– Бедная моя, – сказал Клем.

Он увидел, как ее лицо исказила гримаса, но слез не последовало. В следующее мгновение она успокоилась.

– Хочешь, я сделаю тебе прическу? – спросила Фиак, вставая и направляясь к маленькому столику, где были разложены туалетные принадлежности Клэр, – Если не будешь следить за собой, у тебя на голове скоро воронье гнездо будет, как в детском стишке.

Клем посмотрел в сад. Там шел урок тай-цзи; человек шесть мужчин и женщин в замедленном темпе атаковали воздух.

– Вам совсем не обязательно здесь ждать, – сказала Фиак, начиная распутывать волосы Клэр щеткой, – У нас тут есть всякие женские дела. Почему бы вам не прогуляться пока по дому?

Он кивнул, потом, шагнув вперед, опустился на корточки у колен Клэр.

– Ты уже поправилась однажды, – сказал он, – Поправишься и на этот раз.

– Ты придешь завтра? – не выражая ни желания, ни надежды, спросила она.

Взяв ее руки, он на мгновение сжал их в своих.

– Если смогу, – сказал он. – Ладно?

Спустившись по лестнице, он вышел через дверь в конце нового крыла. Там проходила дорожка, соединяющая наружный дворик с задним; он присел на корточки и закурил. На улице появился мужчина в халате и попросил сигарету. Клем угостил его, и тот присел рядом, постанывая от удовольствия при каждой затяжке.

– Послушайте мудрого совета, – сказал он, – О нарушениях питания и депрессивных можно не беспокоиться. Больше всего проблем с биполярными расстройствами и алкоголиками.

– И кто же вы? – поинтересовался Клем.

– Алкоголик, – ответил мужчина, – А вы?

– Просто приехал навестить.

Они докурили. Вернувшись в приемную, Клем постучал в дверь кабинета врача.

– Входите, входите, – пропел врач, – Располагайтесь поудобнее.

Папка Клэр уже лежала у него на столе. Он хотел записать место жительства близкого родственника. У него был отмечен адрес Фиак.

– Но она больше из близких, чем родных, верно?

Клем продиктовал адрес отца.

– Прекрасные места, – заметил врач, выводя буквы старомодной чернильной ручкой, – А вас, я полагаю, не поймать?

– Не сейчас.

– Работы по горло, а?

– Работа, – сказал Клем.

– Идет успешно?

– Неплохо.

– Ну и отлично! – Врач что-то пометил, потом откинулся и снял очки. – Думаю, что мы вывели Клэр из так называемого обострения. Галлюцинации у нее, например, прекратились. Гораздо меньше смятения, чем когда она только поступила, меньше явно выраженного расстройства. Однако, как правило, негативные симптомы устранять гораздо сложнее. Апатия, эмоциональная заторможенность и так далее. Но у нас еще многое есть в резерве. Постоянно появляются новые лекарства, гораздо лучшие, чем те, что мы могли предложить ей раньше. Вам, может быть, известно, что у прежних нейролептиков были довольно неприятные побочные эффекты.

– А у новых?

– Сухость во рту, нерезкое зрение. У некоторых бывают спазмы. И конечно, с новыми препаратами мы не всегда знаем об их долговременном воздействии. Но это говоря о негативной стороне… – он покосился на папку, – Клемент. С каждым днем мы узнаем все больше. Влияние социума, биохимия мозга, генетика. В науке о мозге происходит небывалый взлет. Я полон оптимизма.

– Почему это случилось?

– Почему?

– Почему сейчас?

– Если коротко – не знаю. У некоторых пациентов бывает только один приступ, единственный эпизод заболевания, и все. У некоторых – болезнь хроническая. Клэр, похоже, промежуточный случай. Дело в том, что, если у человека имеется предрасположенность к болезни, всегда остается, пусть даже крошечный, риск рецидива. Даже после многих лет абсолютно здоровой жизни. Конечно, это очень несправедливо.

– А как долго ей придется здесь находиться?

– Трудно сказать, – поморщился врач, – Единственное, что я могу сказать: Клэр может здесь оставаться, сколько ей потребуется. Несколько недель наверняка. Месяц-два.

– Ее, кажется, тревожит, что дверь не запирается.

– Паулин говорила мне, что она беспокоилась. Думаю, это нужно также рассматривать как одно из параноидальных проявлений.

– Она никогда не любила вторжений в частную жизнь.

– Все наши сотрудники уважают частную жизнь на сто десять процентов.

Клем кивнул. Комнату врача украшали дорогие картины. Сельские виды. Портреты. Обнаженная натура. Красивое, выполненное акриловыми красками полотно, изображающее рыжеволосую девушку на муле, выплывшую, казалось, мгновение назад из густого тумана и рискующую вот-вот раствориться в нем опять.

– Отец жив и здоров, а мать умерла?..

– Двадцать семь лет назад.

– У кого-либо еще в семье было аналогичное заболевание?

– Насколько мне известно, нет.

– Последний раз она болела, когда жила в Париже?

– Да.

– Вы с ней тогда встречались?

– Только когда она вернулась домой.

– Молодые люди?

– Думаю, что были.

– Но вы их не знали?

– Одного или двух.

– А подруги?

– Не думаю, что она стала бы о них рассказывать. По крайней мере, не мне.

– По вашему мнению, ваши отношения с Клэр можно назвать доверительными?

– Она – моя сестра.

– Это еще ничего не значит.

– Мы выросли вместе.

– Какая у вас разница в возрасте?

– Пять лет.

– Старшая сестра, значит?

– Да.

– А от чего умерла ваша мать?

– От кровоизлияния в мозг.

– Должно быть, вам всем было это очень тяжело пережить. А как вела себя Клэр?

– Продолжала вести дела.

– Какие дела?

– Хозяйство. Готовилась к выпускным экзаменам. Старалась занять себя.

– Слезы? Истерики?

– У нас в семье это не принято.

– Не принято проявлять чувства открыто?

– Да.

– Но Клэр заботилась о вас?

– Да.

– Огромная ответственность для такой молодой девушки.

– Видимо, мы относились к ней, как к Норе.

– Вашей матери?

– Да.

– Умелой и сильной?

– Да.

– И все-таки, если позволите мне так выразиться, не выдерживают женщины. Мужчины – вы и ваш отец – сумели устоять.

– Нам было легче.

– Возможно, возможно. Насколько мне известно, у матери были проблемы со зрением?

– Глаукома.

– Глаукома?

– Ей никогда не хватало времени, чтобы заняться этим как следует. Когда она собралась, было уже поздно.

– Активная женщина?

– Всю жизнь.

– А в семье?

– Она была юристом. Активисткой. Вся жизнь в политике.

– Изменить мир к лучшему.

– Попытаться.

– А отец был… другим?

– Да.

– Менее напористым?

– Да.

– Слабее?

– У него свой характер.

– Безусловно, так и должно быть. Извиняюсь за допрос с пристрастием, Клемент.

– Еще что-нибудь?

Из гостиной доносился голос Фиак, осведомляющейся у кого-то о нем, закончил ли он беседу с врачом.

– Нам нужно обратно, – сказал Клем.

– Конечно, конечно, – Врач встал и пожал ему руку. – Очень приятно было с вами познакомиться. Теперь вы знаете, как нас найти.

– Да, спасибо.

– Если возникнут любые вопросы, звоните, – Он обошел стол и проводил Клема к двери, – Вы любите искусство?

– Вы имеете в виду картины?

Врач кивнул.

– Для меня это загадка. Настоящая загадка. Мощь за гранью разума.

Он потрепал Клема по руке и улыбнулся ему.

– До встречи, – попрощался он.

9

Квартира Клэр находилась на горе, неподалеку от станции. Вслед за Фиак Клем поднялся на четыре лестничных пролета и, остановившись позади, ждал, пока она доставала из кармана плаща ключи: длинный, от врезного замка, и маленький медный – от защелки. Внутри стоял теплый, сладковатый запах пыли, ковров и чего-то неуловимо природного, вроде сухофруктов или засохших цветов. Хотя он не был в квартире раньше – все эти годы их встречи неизменно происходили южнее, – он сразу узнал некоторые из ее старых вещей: репродукцию над телефоном, лампу в стиле ар-деко, стоящий в нише в конце коридора письменный стол. Более того, он узнал ее манеру располагать вещи – порядок, несколько изысканных предметов, выбранных со вкусом более тонким, более изощренным, чем его собственный.

Бросив сумку в прихожей, он прошел в кухню. Высокое окно выходило на крышу станции, видна была река. Фиак поливала цветы на подоконнике. Клем присел у стола.

– А что с ее письмами?

– Я отношу ей.

– И что она с ними делает?

– Отдает обратно мне. Я управляюсь с теми, с которыми могу, а остальным придется подождать.

– Здесь тепло, – сказал он.

Она не ответила. Он посмотрел на лежащие на столе вещи. Пара купленных в аптеке очков для чтения, дорожный будильник, набор электрических лампочек в целлофановой обертке. И воскресное приложение к газете, напечатавшее, как он знал, его сделанные весной фотографии. Отогнув угол журнала, он бегло пролистал его, не задержавшись на мелькнувшем краешке собственной фотографии.

– Поймают они его? – спросила Фиак, указывая на журнал носиком лейки.

– Кого?

– Того, кто это устроил.

– Рузиндану? Не знаю. Мы его искали. Он сбежал. Полстраны сбежало.

– А не рано вы прекратили его искать?

– А вы бы продолжали?

– Чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Вам, небось, хотелось?

– Конечно.

– Чтобы ткнуть ему в лицо его преступления.

– А Клэр видела эти фотографии?

– Это ее журнал.

Он кивнул.

– Я постелю вам, – опуская лейку, сказала Фиак.

– Не нужно, – сказал Клем. – Если вы покажете мне, где что лежит…

– Она попросила меня.

– Правда?

– Правда.

Клем прошел за ней в прихожую. Он был бы не прочь повздорить с Фиак, устроить склоку, поставить ее на место, чтобы она поняла, что семейному терпению есть пределы. Прислонившись к дверному косяку сестриной комнаты – единственной спальни в квартире, он наблюдал за Фиак, склонившейся над стоявшим в ногах кровати оцинкованным сундуком с постельным бельем. Что привлекало Клэр к этой крупной, мужеподобной женщине? Ее верность? Или осознание того, что и она была в какой-то мере жертвой и тоже жила, как сама Клэр, как Одетта Семугеши, как будет жить та испанская девушка, навеки не в силах побороть прошлое несчастье?

– Я сам могу застелить кровать, – сказал он.

– В вашем возрасте на это можно рассчитывать, – сказала она.

Выпрямившись, с простынями в руках она прошла мимо него в гостиную. Его явно не приглашали занять ложе сестры, но Клем еще немного побыл в спальне – встав в центре комнаты, он попытался «прочесть» ее взглядом. Она располагалась в глубине дома, вдали от кухни, и выходила на северо-восток; из узкого окна струился серовато-белесый, как прозрачная холодная вода, свет. С хромированной перекладины элегантного шифоньера свешивалось на плечиках около дюжины платьев; на нижних полках, носками к стенке, стояло шесть пар туфель. На каминной полке, под серебристым утренним или вечерним акварельным пейзажем, выстроились в ряд морские раковины. На туалетном столике не было ничего интересного: шпильки, склянка с духами, баночка крема для рук, упаковка капсул масла энотеры. Он отодвинул боковую дверцу шифоньера и обнаружил фотографию Норы в очках, как у Чан Кайши. Но самым интересным, самым интригующим в комнате был подбитый алым шелком халат, многочисленными складками повисший на крючке с обратной стороны двери. Клем прикоснулся к нему пальцами; от материала исходило совершенно особое ощущение прохлады. Пожалуй, стоит ползарплаты. Может, подарок? Такую вещь, подумал он, не дарят женщине, расставшейся с чувственными наслаждениями.

– Вы здесь закончили? – спросила Фиак.

«Может, мне не разрешается спать на этой кровати, потому что здесь спит Фиак, – думал он, – Уж не это ли предполагал доктор Босуэлл? На что он намекал?»

– А зачем столько лампочек? – спросил он.

Рядом с настольной лампой в картонных коробочках лежало еще четыре.

– Бороться с темнотой, – сказала Фиак. – Перед своим отъездом она уже не могла ее переносить.

– Не могла?

– Боялась.

– Боялась темноты?

– Того, что из нее могло появиться.

– А что могло появиться?

– Это лучше у нее спросить.

– А вы, значит, не знаете?

Она фыркнула.

– У нас нет секретов друг от друга.

– Но вы не считаете, что семье это нужно знать?

– Вы имеете в виду – вам и вашему отцу?

– А почему окна запечатаны?

– По той же причине.

– Из-за того, что она боялась?

– Из-за болезни! Вы что, ничего не поняли?

Они враждебно уставились друг на друга. Если дело дойдет до драки, подумалось ему, она, с такими ручищами, сможет за себя постоять. Он так же легко представил, как сбивает ее с ног, придавливает коленями, сжимает пальцами шею, и она испускает дух.

– Пойдем, – сказал он, не решаясь долго стоять так близко к ней.

В гостиной он увидел, что она постелила ему на диване, и поблагодарил.

– Вас завтра забрать? – спросила она.

– Я позвоню, – пообещал он, – Вы будете в университете?

– До четырех. Хочу добраться до «Итаки» не позже полшестого. Ключи – на кухонном столе.

– Хорошо.

– Там есть консервы. На полке, в кувшинах – рис и макароны. Или можете сходить в город. С голоду не умрете.

– Я справлюсь.

– Не сомневаюсь.

Неожиданно ему стало стыдно, что они так легко сделались врагами – как дети, поссорившиеся из-за кулечка с леденцами.

– Может, вы хотите чаю? – спросил он примирительно, – Или что-нибудь выпить?

Она помотала головой:

– Мне пора. Еще надо ее кошек покормить.

Они вместе вышли в прихожую. Она быстро прикрыла дверь спальни и обвела вокруг глазами, словно проверяя, куда еще он может сунуть нос.

– Когда вы пойдете, пожалуйста, не забудьте как следует запереть дверь. Нужно повернуть ключ два раза.

– Не забуду.

Она энергично запахнула полы плаща.

– Клэр расскажет вам, когда будет в состоянии, – сказала она.

– Буду ждать.

– Наивно было бы ожидать, что стоит вам вот так появиться…

– Я понимаю.

На мгновение она замешкалась в дверях, словно собираясь сказать что-то определенное, и даже начала было открывать рот, но тут же опять закрыла, кивнула на прощание и исчезла.

Оставшись один, он освободил кухонное окно, ободрав длинные полосы черной изоляционной ленты, и давил вверх на скользящую оконную раму, пока вместе с волной прохладного влажного воздуха комната не наполнилась звуками вечернего города. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул. Было приятно, спрятавшись в квартире сестры, опять оказаться в одиночестве. Конечно, это место хранило память о напасти, но она была едва уловимой. Страдание перекочевало вместе с ней в «Итаку», остались лишь мимолетные свидетельства изощренной паники – эта клейкая лента, эти лампочки, новая стальная задвижка на входной двери. Такую задвижку без электродрели не установишь. Может, у нее есть? Или она постучалась к соседу, какому-нибудь безобидному старичку, который, явившись с набором инструментов, разглагольствовал о временах, когда никто никого не боялся и люди уходили из дома, не запирая дверь? А потом, вернувшись домой к жене, этот самый сосед сообщил ей, что с верхней соседкой, женщиной из университета, которая им поначалу так понравилась, что-то явно не в порядке? Такое было вполне возможно. Если только это не было делом рук Фиак, заворачивающей шурупы своими ручищами, пока Клэр глазела на нее со смесью ужаса и благодарности.

В поисках спиртного он обнаружил в шкафу у холодильника полбутылки граппы с наклеенным на боку ценником в итальянских лирах. Плеснув себе немного в стакан, он отнес его на рабочий стол. Передняя часть стола откидывалась, образуя пюпитр для письма, а сзади располагалось множество маленьких ящичков и ниш для конвертов, бумаги, чернил, запасных ручек. Работа, которой она занималась до отъезда, все еще была здесь – кипа гранок с пометками и рядом остро отточенный карандаш. Он начал читать – это было эссе о Теодоре Жерико, художнике, о котором они говорили последний раз в Лондоне, – молодом французском романтике, поглощенном страстью вдохнуть в свои произведения невиданный, шокирующий реализм. Работая над полотном о получившем известность кораблекрушении, случившемся неподалеку от западноафриканского побережья, он делал наброски в больницах, посещал морги, даже приносил в студию части тел в надежде, что мясницкие образчики придадут его творению ту достоверность, первооткрывателями которой позднее объявят себя первые фотографы, бродившие с треногами по полям Крыма и Геттисберга. На первой выставке – в «Театре Франсе», 25 августа 1819 года, – картина провалилась. Позже ею стали восхищаться. Первое название: «Сцена кораблекрушения». Второе – «Плот „Медузы“». Клем поискал репродукцию картины среди приложенных к эссе ксерокопий. Лошади, раненые солдаты, набросок больного старика в постели, пара отрубленных голов, портрет, озаглавленный «Маньяк-клептоман», но кораблекрушения не было. Может, Клэр взяла «Плот» с собой? Он не мог припомнить, но, может, он был где-нибудь в ее комнате в «Итаке» как напоминание о работе и приносимом ею душевном равновесии.

Отложив страницы в сторону, он пододвинул к себе лист писчей бумаги, взял одну из ручек Клэр и написал короткое письмо отцу. Конечно, можно было позвонить, телефон был рядом, позади него, но письмо дойдет через день-два, а по телефону его заверения могли прозвучать легковесно, неосновательно. Он описал положение клиники, хорошее оборудование, оптимизм врача. О самой Клэр он сообщил, что она показалась ему «сонной», но, в общем, в довольно неплохом состоянии, что ей был обеспечен хороший уход, она жила в комнате с видом на сад и со временем непременно должна была поправиться. О собственных планах он не писал, у него их не было. Подписав письмо «с любовью, Клем», он нашел конверт и книжечку марок первого класса, положил конверт в карман и вышел на улицу, дважды повернув в двери ключ.