Текст книги "Оптимисты"

Автор книги: Эндрю Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Что ты делаешь? – сердито осведомилась она, прикрываясь платьем, – Ты что, нездоров? Больной, да?

Он еще раз остановился и выпил на Бейкер-стрит, потом поспешил обратно в центр, надеясь, что, возможно, Заре наскучит ее мероприятие и она согласится посидеть часик с ним. Ему не хотелось ничего ей объяснять, он не собирался рассказывать ей про бургомистра, приглашать к себе и показывать фотографии, которых он не посылал ни в одно агентство, потому что ни одна газета не напечатала бы их. Он пригласил бы ее в клуб (она знала в какой), и, может, они бы даже немного потанцевали. Вдвоем они могли бы обмануть время и притвориться, будто только что сошли с вернувшей их из Брайтона электрички. Он устроит все так, чтоб глаз больше не кололо. Она устроит все так, чтоб глаз больше не кололо. И раньше, чем он успеет сообразить, что произошло, все пройдет и канет в прошлое.

Пабы на Лестер-сквер пустели. Шумная, поющая, раскачивающаяся толпа вливалась в ярко освещенные двери станции метро. Клем понятия не имел об адресе Зариного «мероприятия». Стоя на углу улицы, он смотрел по сторонам, словно в любую минуту могло распахнуться окно и он увидел бы сидящую за столом компанию. Впервые он сообразил, как сильно набрался, совсем вдрызг. С Зарой он нынче не встретится, вряд ли он даже когда-либо ей опять позвонит, думал он, испытывая почти облегчение от пригрезившейся ясности. Ничего не оставалось, как попытаться каким-нибудь образом скоротать ночь, и он направился в сторону реки, вышел на набережную неподалеку от моста Ватерлоо и, повернув направо, пошел вдоль реки к Вестминстеру. Сначала он бежал (через Парламент-Сквер, по Олд-Плейс-Ярд, Миллбанк), потом пошел, тяжело ступая, будто с каждым шагом тротуар все дальше отодвигался у него из-под ног. Напротив Баттерси он остановился и, чувствуя пустоту и головокружение, прислонился к стене. «Когда я последний раз ел?» – попытался он вспомнить. Нужно найти скамейку, газон, какой-нибудь клочок травы, где можно прилечь. На дороге позади него хлопнула дверца такси. Мужчина в сопровождении худой покачивающейся женщины прошел на причал, где были пришвартованы жилые баржи. Спустя несколько минут Клем последовал за ними. В темноте он приблизился к самой дальней барже и помедлил, ожидая оклика. Не дождавшись, ступил на палубу. Добравшись до кормы, он скорчился на крышке люка. До берега было метров двадцать, но воздух здесь был уже другой, более прохладный от близости воды. И звуки – таинственные, удивительно ясные звуки долетали с середины реки: птицы, плеск весел, прилив, бьющий о балки моста. Когда глаза привыкли к темноте, он обошел палубу. Дверь в каюту оказалась запертой на висячий замок, но на носу он нашел сложенные подушки от шезлонга – обшарпанные, испачканные маслом для загара и мазутом. Уложив их на палубу рядом с дверью каюты, он выкурил последнюю сигарету (загораживая огонек ладонью), укрылся вместо одеяла пиджаком и заснул.

Когда он проснулся, на крыше каюты стояли две серебристые чайки – крупные птицы на жилистых ногах, с взъерошенными от утреннего бриза перьями. Было стояние прилива [10]10
  Стояние прилива– переходный интервал между приливом и отливом, когда течение отсутствует.


[Закрыть], река плескала о каменную набережную – серое по серому. Он сложил подушки и, надев пиджак, ступил через поручень на причал. В иллюминаторах нескольких других плавучих домов теплились оранжевые огоньки, но на палубах было пусто, никто не видел, как он уходил.

Он озяб. Засунув руки в карманы, он брел сначала по Бьюфорт-стрит, потом по пустынным тротуарам Кингз-роуд, пока не добрался до Слоун-Сквер. Метро еще было закрыто. На углу площади ему удалось найти кафе, в котором служитель с манерами средневекового дожа продавал бутерброды с беконом и чай водителям такси и страдающим бессонницей посетителям. Рассеянно просматривая старые телевизионные программы, Клем просидел там с полчаса, потом вернулся в метро и поехал на Ноттинг-Хилл.

На рассвете пошел дождь. Он шагал по Портобелло-роуд, но потом, не желая проходить мимо шашлычной (вдруг кто-то из тех мужчин уже там и открывает магазин? Вдруг там эта собака?),свернул и пошел по Гроув. Уже почти подойдя к своему дому, он остановился напротив церкви Святого Михаила, чтобы подобрать цветы, упавшие с распятия, установленного в память жертв войны – тепличные, мокрые от лондонского дождя лилии, которые он опять засунул между крестом и склоненной деревянной шеей. Здесь часто были цветы, хотя он ни разу не видел, кто их приносит. Должно быть, кто-нибудь из местных испанцев или португальцев – в их странах принято украшать статуи. А может, старый священник, обломок священной традиции, которого, в черном, подобающем сану пальто до пят, почти каждый вечер можно было найти в пабе напротив.

Над дверью церкви в Н*** тоже был Христос, беломраморный пастырь трех или четырех метров высотой, простерший руки над мертвым стадом. Этот бесполезный, тупой, подло обманувший предмет привел Клема в ярость, совершенно необъяснимую (что, собственно, он, сын Норы, ожидал от камня?), в бешенство, более ему не подвластное, распространявшееся у него в крови подобно вирусу. Однако к этой маленькой деревянной фигурке, наполовину поседевшей от многолетней копоти, он почувствовал непонятную симпатию. Ему было не важно, что он символизировал, что он должен былсимволизировать. Его привлекал сам внешний вид – эти изящные точеные руки, стойкость, с которой он, втиснутый между потоком машин и кирпичной стеной, превозмогал боль и страдание, – это было так по-человечески и глубоко поучительно.

Дома, смыв с кожи масляную пленку, он переоделся в чистую одежду, сварил кофе и, закурив, присел к столу. На телефоне короткими тройными очередями мигал красный огонек. Когда сигарета догорела, он нажал клавишу автоответчика. Первый звонок был от Шелли-Анн. «Сильвермен ненадолго уехал, – сообщала она (в голосе – бессонная ночь). – Я думаю, он в Торонто. У вас есть его мобильный?» Она назвала номер, попросила напомнить Сильвермену, чтоб позвонил домой, и, с намеком в голосе, поинтересовалась: «А как дела у вас?»

Второй абонент, в котором он угадал Зару, сообщения не оставил, только краткое, загадочное, резко оборвавшееся молчание.

Последний звонок был с острова. «Еще раз здравствуй, сын. Извини, опять не застал. Дело в том, что нам нужно поговорить о Клэр. Я бы не стал тебя беспокоить, но это довольно срочно. Я знаю, ты очень занят. В общем-то, все. Просто я очень волнуюсь. Ну пока, я пойду. Старая беда, Клем».

6

Чем дальше отъезжали они от Лондона на север, тем больше народу появлялось в полупустых поначалу вагонах. Мимо проплывал сельский ландшафт. Холмы, луга, автострада, турбаза; шпиль, увенчанный примостившимся на флюгере солнечным зайчиком. Несколько раз поезд втягивался в города, но знакомство с ними ограничивалось видом из окна.

Через проход от Клема сидели солдаты-отпускники; на мешках – нанесенные по трафарету фамилии. Солдаты пили пиво из жестянок и играли в карты (одна яростная партия следовала за другой). Сумка Клема с наплечным ремнем, украшенным несколькими наклеенными ярлыками авиакомпаний, стояла у него в ногах.

Вещей у него было немного – чистая рубашка, легкий свитер, туалетные принадлежности, сложенная непромокаемая накидка. Он не планировал задерживаться более чем на несколько дней. Встретиться с отцом, затем, может, с сестрой. Ночь на острове, ночь в Данди. Сегодня суббота. К вечеру в понедельник, самое позднее во вторник, он вернется в Лондон.

В поисках отделения для курящих он пошел вдоль поезда, нашел его через несколько вагонов от своего; под крышей плавали сизые клубы дыма.

На выбранном им сиденье кто-то оставил широкополосную газету, и, просматривая иностранный раздел, он заметил фотографию (горящие машины) знакомого ему по Лондону молодого фотографа Тоби Роуза – страстного любителя экстремальных ситуаций; доведись ему оказаться в Бельвиле [11]11
  Бельвиль– здесь: пригород Кейптауна.


[Закрыть]той ночью, когда появились первые слухи о беспорядках где-то за пределами не пропускающей информации столицы, он с радостью занял бы место Клема в лендровере рядом с Сильверменом.

Сложив газету, он бросил ее под сиденье. Поезд уже слегка повернул на восток, в сторону Ньюкасла и побережья. Прошли контролер, потом две японские девушки с пакетиками пирожных и стаканчиками кофе из буфета. Он закурил и, стараясь отвлечься, стал вычислять возраст отца. Уже много лет они забывали дни рождения друг друга, но, поразмыслив несколько минут, он решил, что отцу должно быть семьдесят семь – семьдесят восемь. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и жил на острове уже больше десяти лет; за это время Клем приезжал к нему реже чем раз в год, может, всего раз восемь. Эти поездки всегда происходили по определенному ритуалу. Утренним поездом с вокзала «Кингз-Кросс» Клем приезжал в Бервик. Отец встречал его на станции; обменявшись рукопожатием, они вместе спускались в город и шли обедать в одну из гостиниц. Через два часа, после разговора, состоявшего в основном из вежливых ответов Клема на вежливые вопросы отца о его работе, они возвращались на станцию, еще раз жали руки и прощались. Клем никогда не останавливался в доме на острове, хотя ему было известно, что для родственников мужского пола там имеются гостевые комнаты (женщинам приходилось самим беспокоиться об устройстве). Клем никогда не выражал желания остаться, и после второго посещения отец перестал ему предлагать. Возможно, он догадывался, что, если затронуть тему в третий раз, сын открыто выскажет свое неодобрение его «уходу из мира», который Клем всегда считал экстравагантным, нелепым, даже противоестественным. Клэр, несмотря на собственную воинственную нетерпимость в отдельных вопросах, возражала Клему (когда им еще не наскучило это обсуждать), напоминая, что отец, хоть и на свой лад, никогда не порывал с церковью; именно вера помогла ему перенести удар, когда умерла их мать; что с потерей работы – большую часть жизни он проработал инженером-специалистом по турбинам на заводе «Бритиш аэроспейс» в Филтоне – в Бристоле его больше ничего не удерживало. Нескольких друзей, соседей, самого дома оказалось недостаточно.

– Но монастырь!

– Это не монастырь. Это – община.

– Клэр, они все равно что монахи.

– Просто группа единомышленников. Братство.

Братство выпускало брошюру. Через неделю после переезда на остров Вильям Грасс послал сыну и дочери копии – сложенный ксерокопированный листок с изображением дома на передней странице. «Дом Теофилуса», как объяснялось в тексте, был назван в честь римского законника, докучавшего святой Дорофее на пути к мученической смерти просьбами прислать ему плоды из райских кущ [12]12
  Святая Дорофея – мученица III в. По легенде, судья, издеваясь, разрешил ей помолиться перед казнью, чтобы ее небесный жених, Христос, прислал для него цветы и фрукты из своего сада.


[Закрыть]. Жившие здесь двадцать стариков, в основном вдовцы, пенсионеры разных профессий, посвятили себя Богу. Бывшие издатель, полицейский, школьный учитель, морской офицер. Вставали в общине в пять; Клем иногда представлял себе эту сцену: подобно призракам, старики поднимаются в сумраке и разбредаются к своим работам, своим подвигам. Наверное, и мне придется просыпаться в пять, думал он, хотя совсем и не собирался даже на день вливаться в жизнь братства. Он согласился остановиться там, только услышав, как звучал по телефону отцовский голос: вздохи, повторы, откровенное признание беспомощности.

Он сказал Клему, что совсем неожиданно получил письмо от Клэр, которое его испугало. Он носил его с собой несколько недель и перечел раз пятьдесят, но так и не мог решить, что делать. Конечно, он покажет его Клему, как только тот появится. Ему очень хотелось бы услышать его мнение.

– Так ты ее не видел? – спросил Клем. – Не разговаривал с ней?

Но он не мог! Ему это было категорически запрещено! Единственное, с кем он мог связаться, это с ее коллегой, Финолой Фиак – ирландкой из университета, кажется, администратором, которая как-то помогала, но на самом деле больше мешала и которая вроде должна была быть посредником между ними.

– Я пытался вспомнить, – сказал он под конец, – как все происходило в прошлый раз. Может, мы что-то неправильно сделали? Может, я что-то испортил?

– Папа, это было очень давно.

– Я знаю. Но все равно я пытаюсь припомнить.

Что-то неправильно сделали? Неправильный уход? Что пользы теперь вспоминать? Что можно поправить? Той зимой – зимой того «прошлого раза» – Клему было двадцать, он учился в Шеффилдском университете на гуманитарном отделении и уже разочаровался во французских королях-философах, английских марксистах, американских феминистках (тема менструаций в «Грозовом перевале» [13]13
  «Грозовой перевал»(1847) – роман Эмили Бронте (1818–1848).


[Закрыть]). Зимой он познакомился с профессором Лэмбом, стены офиса которого были увешаны огромными смонтированными на картоне черно-белыми фотографиями войн в Биафре [14]14
  Биафра– не признанное ООН государство в юго-восточной части Нигерии, провозгласившее независимость 30 мая 1967 г. В последовавшей гражданской войне погибло более 2 млн человек.


[Закрыть]и Вьетнаме – первые работы Дона Маккалинза, которые Клем видел, во всяком случае, первые, которые он рассмотрел.У Лэмба было любимое высказывание, которое импонировало Клему, о притаившейся на поверхности глубине; заметив интерес своего студента, он познакомил его с американскими, времен Депрессии, портретами Доротеи Ланж [15]15
  Доротея Ланж(1895–1965) – американский фотограф, прославилась снимками времен Великой депрессии.


[Закрыть], работами Билла Брандта [16]16
  Билл Брандт(1904–1963) – британский фотограф немецкого происхождения, начинал ассистентом у фотографа-сюрреалиста Ман Рэя.


[Закрыть]для «Пикчер пост», фотографиями Капы [17]17
  Капа,Роберт (1913–1954) – американский фотокорреспондент, прославившийся репортажными снимками гражданской войны в Испании.


[Закрыть]с гражданской войны в Испании, Виджи [18]18
  Виджи(Артур Феллиг, 1899–1968) – знаменитый нью-йоркский фотограф, мастер малоформатной новостной фотографии и острого сюжета.


[Закрыть]– улиц Нью-Йорка. В этих раскрытых на библиотечном столе огромных книгах – в изможденной спине бредущего в Ярроу сборщика угля, в раскинутых руках верноподданного солдата, умирающего на холме близ Кордовы, – Клема поразила жизнь, представленная без прикрас, поэзия реальности, страсти к которой он у себя до этого не подозревал. Почти сразу же потянуло попробовать свои силы; на полученные в наследство от Норы деньги Клем купил подержанный «Никон» – надежный, несокрушимый «F2». В университетской лаборатории он научился проявлять, печатать, привык к запаху химикатов, начал часто и с легкостью говорить о Реальности, будучи вполне уверенным – и каким счастьем это его наполняло! – что фотография честно и напрямую связывает его с ней.

Клэр в тот год жила во Франции, делала докторскую в Лувре. Когда Клем впервые узнал о ее болезни (так же, как и на этот раз, из отцовского телефонного звонка), она уже была в больнице в Париже, хотя он только через две недели понял, что это не какая-нибудь инфекция, неприятный, но вполне обычный недуг, с которым ее молодой, сильный организм легко справится. Ее привезли домой в Бристоль и поместили на месяц в психиатрическую больницу в Барроу-Герней, потом еще на месяц поставили на стационарный учет. Друзья и близкие со временем решили, что, должно быть, в Париже что-то случилось, что спровоцировало болезнь, а поскольку речь шла о Париже, то предполагалось, что это «что-то» имеет романтический характер. Что больше подходит, чем разбитое сердце? Что подходит лучше?Но Клэр не поддерживала этой теории. Шесть-семь месяцев спустя она сказала Клему, что чувствовала «упадок сил», что Париж «утомил» ее. Возможно, она пыталась защитить себя нарочито размытыми описаниями, но у Клема создалось впечатление, что она сама не понимала, что с ней приключилось, а если и понимала, то не намеревалась ею посвящать. Она окрепла, и проще всего казалось выбросить все из памяти. Вскоре о происшествии почти не упоминалось, особенно в ее присутствии. Ну, ездила в Париж, потом вернулась. Даже диагноз, говоривший отнюдь не о вспышке страстного увлечения, подернулся пеленой общего забвения. Слегка изменившаяся – но это было заметно только тем, кто знал ее давно и близко, – Клэр успешно возобновила свои занятия. Клэр Гласс стала доктором Гласс – участницей конференций, автором ученых статей, получателем стипендий и наград. Каждые три-четыре года в академических издательствах выходила ее книга. У Клема в Лондоне были они все, хотя, помимо первой, «Делакруа и экономика ажиотажа», и половины второй, «Ошибочные надежды: Дж. М. У. Тернер в Италии», он не читал ни одной и не думал, что она особо ожидает от него этого. Он получил их из вежливости, и ему нравилось их иметь – картинные обложки, трезвые рассуждения. Клему казалось, в книгах присутствовало влияние их матери – хотя Нора презирала «башню из слоновой кости» и предпочла бы, чтобы ее дочь стала простой учительницей, – но то, что он прочел из ее работ, напоминало ему изощренные политические рассуждения левого толка. Тем не менее за педантичностью, «обгладыванием костей», ученой сухостью неизменно скрывалась страсть к чувственной, осязаемой роскоши. В ее внешнем стиле – одежде, волосах, пристрастиях – царил ненарушаемый аскетизм, а в картинах, о которых она писала, струился лунный свет, побеждала драма, даже хаос, таящий, казалось Клему, ключ к ее внутреннему миру; однако дальше этих размышлений он никогда не шел.

Прошлой осенью, когда он видел ее последний раз, она работала приглашенным куратором выставки в музее Курто. Встретившись в галерее, они пошли пообедать в «Арт-клуб» в Челси. Несмотря на сорок четыре года, на нее продолжали заглядываться мужчины с соседних столиков, может быть, даже больше, чем раньше, благодаря не столько длинным ногам и красивой коже, сколько полному достоинства обаянию, появившейся с возрастом уверенности. После обеда он проводил ее на Тит-стрит, к дому ее богатой подруги, с которой они вместе учились в колледже Святой Анны. Чмокнув ее в щеку, он подождал, пока она поднимется по лестнице и ступит в приветливо освещенную прихожую; повернувшись, она помахала ему рукой.

И вдруг это! «Старая беда» двадцать лет спустя. Ниоткуда? На что ее будут сваливать в этот раз? Что они, в Данди, могут предложить?

Справа на холме показались жесткие крылья гигантского серафима Гормли. Скоро они будут в Ньюкасле [19]19
  Энтони Гормли (р. 1950) – один из известнейших в современной Британии скульпторов-монументалистов; «Ангел Севера» высотой 20 м, с размахом крыльев 54 м, весом 208 т установлен в Гейтсхеде близ Ньюкасла, работа над статуей велась в 1994–1998 гг.


[Закрыть]; до Бервика осталось меньше часа. Что дальше?

Нужно иметь мнение, план действий, но ни того ни другого не было. Размышления ни к чему не приводили. Рассудок просто подсказывал, что в его состоянии он вряд ли сможет помочь другим. Нужно было действовать сердцем, а его сердце замкнулось в ту ночь, когда он поймал в объектив смерть. Но кому объяснишь свою ущербность? Отцу? Клэр? Конечно, можно сойти с поезда в Ньюкасле, сочинить срочно подвернувшуюся работу, проект, который невозможно отложить, но он знал, что не сделает этого. Он следил за пробегающими мимо пригородами, изгибом проложенного вдоль реки полотна. Две минуты пребывания в ломкой тени станции, резкий свисток, и он опять несся на север, как глупый доктор с пустой аптечкой, неспособный даже найти слова утешения.

7

Водитель такси знал «Дом Теофилуса», хотя мнение о нем держал при себе, если и имел его. Оставив город позади, они опять ехали по побережью, затем пересекли узкую, засоленную до белизны дамбу, проложенную между блестящими пятнами глинистой почвы и клочками болотной травы. На острове они миновали группу семенящих от автобусной стоянки туристов; многие, несмотря на припекающее спину солнце, были в ярких ветровках – с востока налетал порывистый ветер, задувая волосы на лицо и заставляя прятать руки в карманах. Зимой – а зима здесь продолжалась восемь-девять месяцев – погода выдувала из обитателей любую изнеженность. Чтобы здесь жить, нужно было здесь родиться или овладеть искусством согреваться помыслами своими.

«Дом Теофилуса» оказался первым крупным домом в деревне. Он стоял на перекрестке дорог – серый, побитый погодой, ничем не примечательный куб с кирпичными пристройками сзади и мощеной дорожкой, ведущей к входной двери. Из одного сарая высунул голову человек в комбинезоне и защитных очках для сварки. Клем назвался, но человек, похоже, уже догадался, кто он. Разглядывая Клема сквозь зеленые стекла очков, он сообщил, что отец уехал за кормом для кур и скоро вернется. В это время большинство членов общины заняты; Клему нужно найти управляющего гостиницей. Он где-нибудь в доме, может – наверху.

– Полдник – в пять тридцать. Яичный салат, – сказал мужчина, втягивая голову обратно в сарай. – Слушайте гонг.

Войдя в дом и обойдя его, комнату за комнатой, Клем никого не обнаружил. Для общины из двадцати человек помещения выглядели на удивление нежилыми. Ни тебе грязной чашки, ни забытой на стуле книги, ни брошенных у двери ботинок, ни трубочного дымка. Порядок, как в казарме.

Белые, почти голые стены – лишь у полуоткрытой двери в контору висела картина с изображением изумленного мужчины, получающего корзину яблок и роз из рук высокого, выполненного в стиле эпохи Возрождения ангела (что за детское пристрастие к ангелам? Может, они и в колдунов верят? И в леших?). Напротив картины медленно и важно тикали напольные часы с маятником; рядом с ними, огибая окно с матовыми стеклами, лестница выходила на широкую пустую площадку, предлагавшую на выбор четыре наглухо закрытые двери. Толкнув и осторожно приоткрыв оказавшуюся напротив него, Клем вошел в маленькую, залитую масляно-желтым светом комнатку, в которой перед простым алтарем стояли на коленях двое мужчин со склоненными седыми головами и сцепленными под подбородками руками. Если они и слышали Клема, то не подали виду. Современность с ее диссонансами исчезла; свечи, позы мужчин, легкий, будто ищущий опоры в бесконечности наклон тел – все, как и пять столетий назад. Он чувствовал на языке их благовония – вкус пепла и аромат дерева. Пламя свечи дрожало от лестничного сквозняка. Один из мужчин повел шеей, словно всплывая на поверхность из пучины сна. Клем сделал осторожный шаг обратно на площадку и мягко прикрыл дверь.

Затем он зашел в спальню, оказавшуюся настолько близкой его представлению о ней, что он попытался вспомнить, не описывал ли ее когда-то отец. Два ряда безупречно заправленных кроватей, старые, продавленные весом ночных постояльцев матрацы, на каждой постели шерстяное одеяло, у каждой – деревянная тумбочка. И здесь – коленопреклоненный человек, только он не молился, а старательно тер что-то.

– Тимоти, – представился он, и морщины на его лице зашевелились. – А вы, должно быть, сын Вильяма.

Нет, он не начальник общежития:

– Я, боюсь, не настолько важная персона.

Он посоветовал Клему поискать в саду или, может, в прачечной и, когда Клем повернулся уходить, добавил:

– А вот здесь спит ваш отец, – и указал на ничем не отличающуюся от других кровать в середине левого ряда.

Дверь конторы внизу оказалась теперь широко открытой. Внутри, сгорбившись над конторкой, Вильям Гласс отсчитывал деньги в жестянку с мелочью. Несколько мгновений – три-четыре секунды, пока он, не замечая Клема, не следил за собой, – он казался одетым в вельветовую пару незнакомым стариком со сгорбленными плечами и не совсем уверенными движениями бледных пальцев. Увидев Клема, он поспешно обошел конторку, чтобы поздороваться. Сжав руку сына, он, казалось, какое-то время не знал, что сказать, затем спросил, как он доехал.

– Сколько, кстати, с тебя взяли за такси?

И когда Клем ответил, погладил седую бородку и сказал, что хотя это – тариф разгара сезона, но все же не слишком грабительский.

Слегка задыхаясь, он провел Клема в крохотную, спартански обставленную комнату для гостей на верхнем этаже дома. Такая же, как в общей спальне, кровать, маленький умывальник, темный, полированный, похожий на итальянскую исповедальню шифоньер. Окно выходило в палисадник. Слышно было, как кто-то катит тележку с несмазанной осью. На белой стене над кроватью висела на гвозде маленькая репродукция не то средневековой иконы, не то изукрашенного оконного экрана. На свитке внизу картины была надпись: «Seigneur, ayez рitié de nous» [20]20
  «Господь, смилуйся над нами» (фр.).


[Закрыть].

– Святая Доротея? – спросил Клем.

– Я думаю, святая Одилия, – сказал отец. – Основательница ордена в Эльзасе. Надеюсь, она тебе не помешает?

– Конечно нет.

– Никто тебя здесь не собирается потчевать религией.

Клем кивнул.

– Ты не устал? – спросил отец, – Может, хочешь отдохнуть?

– Я в порядке, – сказал Клем. – Вы здесь, наверное, рано ложитесь?

– Зимой в полдесятого. Летом – в десять. Как темнеет.

– Тогда я подожду.

Он огляделся, хотя смотреть, в общем-то, было не на что. На мгновение он упустил нить приведших его в эту каморку событий.

– Ты слегка похудел? – сказал отец. – По-моему, да. Немного.

– Может быть.

– Я не был уверен, как у тебя с работой, свободен ли ты.

– Угу.

– Значит, заслуженно отдыхаешь.

– Отдыхаю?

– Подзаряжаешься энергией.

– Да.

– Агентство тебе помогает?

– Они, отец, не обязаны этим заниматься.

– Но работу-то они тебе находят?

– Да.

– Надеюсь, я не много пропускаю. Знаешь, когда я попадаю в Борвик, я всегда просматриваю газеты. По крайней мере, серьезные.

– Не отвлекает тебя это?

– Ты имеешь в виду – слишком много мирской суеты? Мы здесь не столпники, Клем, над пустыней на столбах торчащие.

– Извини.

– Ничего, – Он открыл кран, полилась вода; через несколько секунд опять закрыл. – В Африке, я уверен, было ужасно. Все эти бессмысленные убийства…

– Не бессмысленные они. Была своя причина.

– Обычно это хуже всего, когда сосед идет на соседа.

– Только у одного из соседей было оружие.

– Говоришь, бойня там была.

– Да.

– А теперь другие, я полагаю, захотят отомстить.

Клем опять посмотрел в сад.

– О прошении говорить просто не приходится, – сказал он, – В этом можешь не сомневаться.

На мгновение Клем закрыл глаза. Он не хотел об этом разговаривать. Слова вытащат за собой все, до самых корней, и еще неизвестно, к чему это приведет.

– Так что насчет Клэр? – спросил он.

– Ах да, – сказал отец и провел рукой по лбу.

– Что письмо?

– Я могу сейчас принести. Ты хочешь сейчас прочитать? Просто вот-вот позовут на полдник.

– Тогда потом, – сказал Клем.

– После полдника.

– Ага.

Отец взялся за дверную ручку.

– Я так рад, что ты потрудился приехать, Клем.

– Труда немного.

– Все равно.

– Я успею помыться?

– До гонга десять минут. Сегодня на полдник – яйца. Яичный салат. Ты же ешь яйца?

– Ем.

– И много хлеба и масла. Возможно, мне удастся даже джем раздобыть, если захочешь.

– Я буду есть, что и все, – сказал Клем.

– Ну, хорошо. Спускайся вниз, когда услышишь гонг.

И, слегка махнув рукой, он вышел. Клем послушал, как он уходит, осторожно спускаясь по поскрипывавшим ступенькам; потом, наполнив таз холодной водой, он медленно и размеренно, каждый раз крепко прижимая руки, несколько раз сполоснул ею лицо.

Братство обедало за длинным общим столом, купленным, возможно, вместе с кроватями в какой-нибудь прекратившей существование местной частной школе. Клема поместили между отцом и Саймоном Трулавом [21]21
  True love (англ.) – истинная любовь.


[Закрыть], одним из основателей общины, – он улыбнулся Клему маленькими розоватыми глазками. После молитвы все принялись есть молча, без разговоров. Чай принесли в больших коричневых чайниках, каждый наливал своему соседу. Передать молоко или соль просили шепотом или догадывались без слов. Аккуратные, добросовестные едоки, они, должно быть, знали привычки друг друга не хуже жен. Старые зубы пережевывали листья салата, влажные губы промокались салфетками. Царило чувство всепрощения за производимые телесными оболочками оплошности – случайную отрыжку, назойливый скрип челюсти.

Когда чайники опустели, ножи и вилки аккуратно опустились на тяжелые фарфоровые тарелки, а Саймон Трулав последним с дребезжанием поставил чашку на блюдце, трапеза закончилась.

Вильяму Глассу по графику выпало мыть посуду. Клем собирался помочь, но отец предложил ему подождать в библиотеке – самой дальней от лестницы комнате с окнами на улицу. Здесь, по крайней мере, были явно отсутствующие в других помещениях удобства – кресла, лампы, отделанный плитками камин, несколько ковриков. Заднюю стену занимали полки, и Клем оглядел корешки, надеясь найти что-нибудь, не связанное с религией.

Минут через десять он вытащил маленький розовый томик, иллюстрированный путеводитель по графствам Сомерсет и Глостершир выпуска 1926 года – отголосок чьей-то ушедшей юности, примостившийся нынче на полке рядом с «Пятью чудесными таинствами», «Славим Христа распятого» и «Житиями варфоломитов» [22]22
  Варфоломиты —католический орден, учрежденный в Италии армянскими монахами, бежавшими после захвата Киликийского царства султаном Египта в 1296 г. Название ордена происходит от выстроенной для них в Генуе церкви Святого Варфоломея.


[Закрыть]. В середине книги (рядом с панегириком отелю «Английский канал» – «отдельные столики и электричество в каждом номере») была вклеена хрупкая, искусно сложенная карта, которую Клем развернул на столике у окна. Графства были прорисованы тонкими серыми линиями, поверхности водоемов выделены выцветшими бледно-зелеными точками. Некоторые названия мест ближе к Бристолю были ему хорошо знакомы. Через другие он проезжал или слышал о них от кого-либо. Но удивительно большое количество оказалось ему совершенно неизвестно, как будто за эти шестьдесят лет они, одно за другим, провалились сквозь землю. Ведя пальцем по карте Сомерсета, он нашел Фром, Радсток, Шептон-Маллет. Старые торговые городки – шахтерские тоже: заросшие травой холмики, отвалы с былых заброшенных разработок, покрывали все графство. Он искал Колкомб – деревню, где жила Норина сестра, Лора Харвуд, в доме которой они с Клэр провели с десяток каникул и выходных, пока Нора организовывала собрания, марши, бесконечные, в конце концов доконавшие ее говорильни. Ей было сподручно оставлять детей в Колкомбе, но и Клем был не против. Ему нравился дом, лужайки, асфальтированный (липкий в летнюю жару) теннисный корт, кухня с растянувшимися у плиты, забрызганными грязью собаками. Здесь случались странно важные события. Здесь он впервые проехал на лошади, впервые попробовал джин, плавал в до жути холодном карьере. А однажды после обеда, на чердаке, притворяясь, будто в шутку или на спор, потрогал белые, ужасно таинственные груди своей тринадцатилетней кузины Фрэнки – маленькой обнаженной Махи, разлегшейся посреди связок старых копий «Панча» и «Сельской жизни».

Он нашел деревню – точку в скомканном лабиринте шоссейных дорог районного значения. С одной стороны от нее значилось аббатство, другой крест обозначал старую церковь Колкомба, «чумную» церковь, одиноко стоявшую в тисовых зарослях примерно в миле от деревни. Странно, что такая абсолютно абстрактная вещь, как карта, сумела вернуть его – с ярчайшими подробностями – во времена, о которых он не вспоминал много лет! Начиная сомневаться (и никогда не доверяя бездумному витанию в облаках), он тем не менее позволил себе немного насладиться грезами; собственное детство с удивительной настойчивостью противоречило его новому миропониманию, новой уверенности.

Но где сейчас была Лора? Со времени похорон дяди Рона он видел ее только однажды, во время чаепития с пирожными в универмаге «Харви Николз», когда она приехала в город года два назад и они договорились встретиться на улице Харви. А Фрэнки? А ее брат Кеннет? Может, он и теперь всюду ходит за Лорой, вылупив глаза, глупый, как одуванчик? Насколько Клему было известно, они продолжали жить под одной крышей.

Он ставил книгу обратно на полку, когда, с розовыми от горячей воды руками, появился отец и позвал его за собой в сад. Они сели на скамью. Метрах в пятнадцати двое стариков в резиновых сапогах и рубашках с короткими рукавами склонились над кучей свежевскопанной земли.