Текст книги "Оптимисты"

Автор книги: Эндрю Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Они показались на улице через четверть часа. По-видимому, после его ухода они успели сказать друг другу все, что хотели сказать. Мужчины ушли вместе, а Лоренсия Карамера осталась стоять на тротуаре у входа. Ее присутствие, намеренное или нет, решительно покончило с размышлениями Клема, не последовать ли за Рузинданой; он не мог пойти за мужчинами так, чтобы не пройти мимо нее. Он смотрел, как она провела рукой по лбу, отряхнула что-то с рукава черно-серого жакета, оглядела улицу. Как только мужчины скрылись, он направился к ней. Не желая испугать, он окликнул ее по имени еще издали, но она все равно испугалась – повторная встреча с ним в ее планы точно не входила.

– Я хочу поблагодарить вас, – сказал он.

– Меня?

– За то, что вы помогли мне с этой встречей.

– А что мне оставалось делать?

– Они на вас рассердились?

– Что вам от меня нужно?

– Кто этот молодой человек?

– Уходите, – сказала она.

– Это сын Рузинданы?

Она покачала головой.

– А у него есть сыновья?

– Они умерли.

– Как?

– Я не знаю.

– А все-таки?

– В лагерях.

– Лагерях беженцев?

Она кивнула головой.

– А что с ними случилось?

– Может, болели. Может, их кто-то убил. Вы журналист, вы и узнавайте.

– Вы их знали?

– Это не мое дело, – сказала она. – Почему вы стараетесь меня в это втянуть?

– Его обвиняют в страшных преступлениях, – сказал Клем.

– Вы обвиняете.

– Его обвиняет Международный трибунал.

– Это была война.

– Война? Это было убийство!

Слово «assassinat!» ударило ее наотмашь. Он заметил, как она напряглась, полезла в сумочку за сигаретами. Клем поднес зажигалку к ее зажатой в губах сигарете и спросил:

– Вы верите, что он невиновен?

– Он – старик, – сказала она, – Вы видели. Старый, больной человек.

– Его будут судить, – сказал Клем.

– Возможно.

– И осудят.

– У него все еще есть там друзья. Влиятельные люди.

– Это будет не важно.

– Все это, – сказала она, – будет не важно.

С тротуара напротив на них смотрел мальчик в коротких шортах и свежевыглаженной рубашке. Лоуренсия жестом велела ему подождать.

– Это ваш? – спросил Клем. Да, сказала она.

– Он здесь вырос?

– Здесь.

– Мне бы хотелось поговорить с вами.

– Мы уже поговорили.

– Поговорить еще раз.

– Зачем?

– Потому что я никому, кроме вас, не доверяю.

– Что ж, мне благодарить вас за это?

– Можно нам встретиться завтра?

– Я работаю.

– После работы.

– Я поведу его в бассейн.

– Мальчика?

– Да.

– Как его зовут?

– Эмиль.

– Я встречу вас у бассейна.

– Это невозможно.

– Что тут невозможного? Это очень просто.

– Если меня с вами увидят…

– Они вас контролируют? Рузиндана вас контролирует?

– Я сделала, что вы просили, – сказала она.

– Вы его боитесь.

– Я никого не боюсь.

– Тогда поговорите со мной еще раз. Позвольте встретиться с вами. Пусть даже на полчаса.

– А потом?

– Потом я оставлю вас в покое.

– Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

– Лоренсия, ну пожалуйста. Где этот бассейн?

Впервые за все время разговора она повернулась и посмотрела на него прямо, оценивая этого настырного иностранца. Он увидел, что глаза у нее были не просто карие, а с зеленым, как цвет лежащего на дне реки стекла, отливом.

– Только двадцать минут, – попросил он, – все, что я прошу, – четверть часа.

– Четверть?

– Десять минут.

– И вы оставите меня в покое?

– Да, если вы этого пожелаете.

Она пожала плечами, словно все происходящее нисколько ее не занимало.

– Рю де ла Перш, – сказала она и бросила недокуренную сигарету в водосток.

– Спасибо, – сказал Клем.

Перейдя через дорогу, она взяла сына за руку и повела его в сторону Матонге. Повернув голову, мальчик оглянулся на Клема. Клем помахал ему рукой и улыбнулся.

Этой ночью Клему приснилось, что в Колкомбе, в садике, он занимается любовью с молодой мамашей, с которой сидел в приемной врача; из проходящей внизу шахты доносился сдавленный крик о помощи, но, разгоряченные друг другом, они не обращали на него внимания. Клему казалось, что он различает в жалобном нестройном хоре знакомые, а также представляющиеся знакомыми голоса – например, голос бывшего жильца, которому, как срывающимся шепотом объяснила на ухо мамаша, суждено было вечно скитаться в подземных шахтах, потому что при звуке гудка он побежал в другую сторону. «А жена не может его спасти?» – спросил Клем (видимо, в голове всплыло путаное воспоминание об Орфее и Эвридике, Сильвермене и Шелли-Анн), но ответа на этот глубокомысленный вопрос либо не последовало, либо он запамятовал, проснувшись.

Позавтракав в подвальной столовой – те же серые стены и Магритт, – он спросил женщину за конторкой, где можно напечатать снимки, и получил название улицы в Нижнем городе, которую она также пометила на карте. Клем добрался туда около десяти. По крайней мере четыре магазина предлагали нужные ему услуги, но он выбрал тот, где выставленные в оконных витринах старые «Лейки», лейтцевские объективы, «Хассельблады» – каждый с аккуратно написанным от руки ценником – придавали заведению серьезный и старомодно-профессиональный вид. Вынув из бумажника негатив школьной стены в Н***, он передал его мужчине за стойкой.

– Как скоро вы можете сделать пятьдесят оттисков открыточного размера?

Мужчина взял негатив, нахмурился:

– Матовые или глянец?

– Матовые.

– К завтрашнему утру?

– Мне нужно сегодня.

– Подождите. – Скрывшись в глубине магазина, мужчина переговорил с невидимым Клему собеседником, потом вышел и кивнул: – Ладно, он сделает прямо сейчас. Зайдите через пару часов.

Убивая время, Клем пошел бродить вдоль канала, дошел до «Фландрских ворот», потом вкруговую медленно вернулся обратно. В магазине его уже поджидал белый конверт с фотографиями.

– Удачный снимок, – похвалил мужчина. – Хороший контраст.

Клем проверил отпечатки, расплатился и отправился в ближайшее кафе. Он заказал эспрессо, достал ручку и начал писать на обратной стороне фотографий. На каждом снимке по-английски и по-французски он вывел один вопрос:

ГДЕ СКРЫВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА РЕЗНЮ В Н***?

Он хотел бы иметь сто, двести оттисков, но для начала сойдет и пятьдесят. Один он оставил внутри меню в кафе. Следующие десять – в магазинах и барах в центре города. Один заложил между страниц модного журнала, другой пристроил среди брошюр в офисе «Американ экспресс». Добравшись на метро в район Евросоюза, он принялся заходить в закусочные и рестораны, где собирались на обед аппаратчики. На углу каждой улицы виднелись в небе яркие кабины задранных вверх кранов, как город в городе возвышающихся посреди кирпичной пыли на выутюженных бульдозерами старых площадях. Клем засунул несколько открыток за «дворники» дорогих машин, и один из шоферов накричал на него. Последние снимки он принес обратно в Матонге, припрятал половину в заведениях на рю де Лонг-Ви, а остальные – в магазинах вдоль Шоссе д'Иксель.

Вернувшись в гостиницу, Клем какое-то время смотрел по телевизору спутниковые программы; в пять – принял душ, сменил рубашку и сверился с картой. К бассейну на рю де ла Перш он подошел без двадцати шесть. Лоренсии Карамеры не было видно. Он поднялся на галереи для зрителей, где над глубоким бортиком бассейна тянулись ряды кресел. Там уже сидело с десяток человек – видимо, родителей, наблюдающих за своими чадами. Минут через десять он увидел уверенно спускающегося в ярко-зеленую воду Эмиля, а еще через минуту его мать прошла сквозь расположенные в задней части галереи двери. Клем помахал ей рукой. Быстро, но всматриваясь в лица, она обвела глазами разбросанные по рядам фигуры, потом направилась к нему и опустилась в соседнее кресло.

– Он уже хорошо плавает, – похвалил Клем.

– Мы ходим сюда каждую неделю, – сказала она.

– А отец тоже иногда приходит?

– Ему это было бы далековато.

– Вы с ним не живете?

– Вы задаете слишком много вопросов.

– А вы – совсем не задаете.

– Вы женаты?

– Нет.

– Так я и думала.

– А что – заметно?

– Конечно.

– Почему?

Ему было ужасно любопытно, что она скажет, но ответа не последовало.

– Я не хотел добавить вам трудностей, – сказал он.

– И тем не менее вы это сделали.

– Вы близко знакомы с Рузинданой?

– Я его почти не знаю.

– Он вам не родня?

– Я уже сказала, что почти не знаю его.

– А как долго вы здесь живете?

– Пятнадцать лет.

– И вам здесь нравится?

– Да.

– Почему вы отказались вчера посмотреть фотографии?

– Мне это ни к чему.

– Может, к чему.

– Потому что вы их сделали? Вы хотите, чтобы мне было так же, как и вам? – Она покачала головой. – Я знаю таких, как вы. Встречала таких и раньше.

– Да?

– Вы едете в Африку, наталкиваетесь там на что-нибудь, что-нибудь гадкое. И верите тому, чему в глубине души верили всегда. Что негры – дикари. Приезжаете невеждой и уезжаете невеждой.

– Здесь дело не в расизме, – сказал Клем. – Черный, белый – здесь это не важно.

Она кисло усмехнулась.

– Здесь дело не в расизме, – повторил он и сам уловил в своем голосе нотку неуверенности.

Они смотрели на ее сына. Возгласы пловцов, больше напоминающие шум стаи птиц, чем крики человеческих птенцов, гулким эхом разносились под сводами бассейна.

– Он ходит в хорошую школу, – помолчав несколько минут, сказала она, – Никогда не хулиганит. Боготворит футболистов и велосипедистов, обожает пиццу. У его лучшего друга отец – турок, а мать – полячка; в школе ребятишки собирают деньги на водопроводы для индийских деревень. Понимаете вы это?

– Он живет в новом мире.

– Его никогда не учили ненавидеть, презирать людей.

– Разве людям требуется учиться, чтобы ненавидеть?

– Конечно.

– И кем он хочет стать в этом новом мире?

Она пожала плечами.

– Юристом. А может, профессиональным велосипедистом.

Клем кивнул.

– Здесь можно курить?

– Нет.

– Если это был Рузиндана, – сказал он, – если это он устроил…

Она вздохнула.

– Если это был он, он должен вернуться.

– И его должны судить?

– Да.

– А если его признают виновным?

– То могут послать за вами, и вы его повесите.

– А может, за вами?

– Почему за мной?

– Вы не хотели бы повесить человека, убившего три тысячи сограждан? Убившего сотни детей? Школьников, как Эмиль?

– Он очень добр к Эмилю. Покупает ему подарки.

– Гитлер тоже любил детей. Устраивал им утренники в своем доме в Берхтесгадене.

– При чем тут Гитлер? Почему вы о нем заговорили?

– Где Рузиндана живет? – спросил Клем, – У кого он здесь остановился?

– Хватит!

Он понимал, что пора оставить ее в покое, и сам удивлялся, что не делает этого. Было ясно, что она не имела к событиям в Н*** ни малейшего отношения, и даже если приходилась какой бы там ни было родственницей Рузиндане, это было не важно – кровное или возникшее, такое родство несомненно ее смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, – мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.

– Послушайте, – сказал он, – можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?

– Чтоб заплатить за беспокойство?

– Нет.

– Тогда почему?

– Почему бы нет?

– В друзья набиваетесь?

– Не обязательно же нам быть врагами.

– Кто знает.

– Надеюсь, что нет.

– Я вам нравлюсь?

– Да.

Она засмеялась.

– И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?

Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.

– Я не хочу идти с вами обедать, – сказала она, – Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.

– Покажете что?

– Вы знаете, где находится Тервурен?

– По-моему, видел на карте.

– На станции «Монтгомери» садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен – последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.

– Вы не работаете?

– До понедельника.

– А что там, в Тервурене?

– Лекарство от вашего невежества, – сказала она, – Чтобы вы наконец замолчали.

– Собираетесь открыть мне глаза? – сказал он.

– Вот именно. – Она встала и оправила пиджак, – Собираюсь открыть вам глаза.

23

Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции «Монтгомери», но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.

Клем уже знал – спросил у служащей в регистратуре гостиницы – что в Тервурене находится Музей Африки – Musée Royal de I'Afrique Central,и полагал, что Лоренсия Карамера поведет его именно туда. Он приехал раньше времени и уселся на траву позади остановки трамвая. Завидев ее, он поднялся. Клем видел ее раньше только в рабочей одежде – ее служебном костюме. Нынче на ней было свободное кремовое платье без рукавов, на запястьях – масса тонких браслетов из серебра и старинной слоновой кости. Он протянул ей руку, и она коротко пожала ее.

– Сегодня без Эмиля? – спросил он.

– У него сейчас урок музыки.

– А у меня? У меня какой будет урок?

Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения – не последовало ни ответа, ни улыбки.

Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею – тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.

У невысокой, по пояс, витрины, огибающей стену одного из небольших залов, Лоренсия остановилась и поманила Клема. Он подошел и, нагнувшись рядом с ней, поначалу увидел в стекле только отражения их лиц, потом разглядел, что к обернутому бумагой деревянному дну витрины приколота, словно крыло гигантской африканской бабочки, фотография двух белых мужчин в форме, руководящих поркой нефа. Рядом со снимком лежал сам кнут – «чикоте», как его называли, – скрученный, грязно-серый, сделанный, как объяснялось на табличке, из высушенной на солнце кожи бегемота.

Клем перевел взгляд с кнута на фотографию, потом – опять на кнут и опять на снимок. Было не похоже, что мужчины в форме – чиновники колониальной администрации или представители какой-либо промышленной компании – получают удовольствие от лицезрения избиваемого человека, но также не было видно, чтобы они пытались уклониться от того, что, несомненно, называли между собой «своим долгом». Они стояли метрах в десяти от распластанного на земле узника, в позах – двойная неловкость: белых среди аборигенов и объектов съемки, возможно, против воли. Чисто выбритый молодой человек стоял, расставив ноги, подбоченившись, а его более пожилой коллега с усами записывал что-то в книжечке – как негры переносят хорошую порку, или статистические данные для компании, или, может даже оказаться, что-нибудь, набросок или наукообразную информацию, для знаменитой коллекции в Тервурене.

– Перед нами, – сказала Лоренсия, – точная запись нашей истории.

– Нашей истории?

– Истории вашего и моего народов.

– В одной фотографии?

– Почему бы нет? Вы же верите фотографиям?

Она постучала ногтем по стеклу.

– Эта фотография не такая старая, как вам кажется. Эти люди, возможно, все еще живы, наслаждаются заслуженным отдыхом, играют с правнуками. Кто их будет нынче разыскивать? Вы? А тех, кто отдавал им приказы? Компании, разжиревшие на воровстве и крови? За половину Брюсселя заплачено украденным у нас. Хотите полюбоваться на дикарей? Вот они, здесь. С бельгийскими фамилиями и белыми лицами. А также с английскими, французскими, немецкими, португальскими. Рузиндана, говорите, убил три тысячи человек? Эти свиньи убили миллионы!

Пожилой человек, которого Клем заметил раньше изучающим черепа на стенде «Происхождение человека», задержался на входе в зал, воззрился на их горячую дискуссию и повернул обратно.

– Что творилось тогда, – произнес Клем, перебирая запас слов чужого языка в поисках необходимо серьезных, – никто и никогда не сможет оправдать.

– Значит, вы это признаете!

– Ну конечно! Но это не служит оправданием Рузиндане.

– Вам хотелось бы и его исхлестать кнутом, – сказала она, – Привязать к столбу и исхлестать.

– Лоренсия, в Н*** погибли не колониальные чиновники, а простые люди. Не полицейские, не солдаты. Это были фермеры, учителя, рыночные торговцы, школьники. Вы хотите меня уверить, что причиной этого убийства является колониализм, ушедший в небытие в предыдущем поколении? Кнут нынче лежит в музее. Ничья рука не опускает его больше ни на чью спину.

– И что, мы должны все забыть?

– Я этого не говорю…

– Вы именно это говорите! Что унижения и убийство миллионов африканцев принадлежат истории. Простить, забыть и смотреть в светлое будущее.

– Это два совершенно разных вопроса. Две разные трагедии. Мы не можем…

– Вы все-таки совсем не понимаете, – со вздохом сказала она и опять повернулась к фотографиям, словно пытаясь отыскать на них новую подробность, которая поможет ему увидеть неоспоримость ее правоты.

– Хорошо, может, я не понимаю, – сказал Клем. – Может, не могу понять. Но я не могу согласиться, что одним преступлением можно оправдать другое.

Она подняла к небу глаза:

– Ах, господин Не-Согласен!

– Ну зачем вы так со мной? – спросил он. – Потому что я не объявил при первой встрече, что мне противно, чем занимались эти господа? Вы этого хотели? Разве все еще необходимо каждому громогласно заявлять об этом? Или вы недовольны, что я потревожил созданную вами здесь уютную жизнь? Знаете, что я думаю? – продолжал он, испытывая своего рода удовольствие от несправедливости обвинения, – Что вы согласитесь, чтобы Рузиндана остался на свободе, лишь бы ничто не нарушало ваш любимый распорядок.

– Это неправда, – возразила она, – и вы не имеете права так говорить.

– Почему это?

– Вы действительно считаете, что мне больше нечего делать? Что у меня нет более приятных занятий? Весь вопрос в том, – сказала она, пристально глядя на него, – что здесь делаете вы. Я имею в виду – на самом деле.

– Вы знаете, что я делаю, – ответил он.

Она помотала головой:

– Я думала, что знаю. Но, честно говоря, больше не уверена.

В музее было кафе. Курильщикам предлагалось сидеть в заросшем травой дворике. Клем принес две чашки кофе, и они расположились не лицом к лицу, а слегка под углом, так что, пока они прихлебывали горячий напиток и курили, их взгляды скользили поверх плеча собеседника по окнам и колоннам музейных стен. Близился вечер, и они были здесь, во дворике, одни. Другие столики и стулья поникшим видом уже, казалось, выражали готовность удалиться на отдых в кладовую и продремать там до весны.

Несколько минут они вежливо обсуждали посторонние предметы. Клем спросил, что она делает по вечерам. Она ответила, что редко выходит из дома, разве что в кино. Клем сказал, что тоже любит фильмы, что в Лондоне часто ходил в кинотеатр. Она кивнула. Их горячность, казалось, иссякла, будто каждый втайне усомнился в убедительности собственных аргументов. В музее они ни до чего не договорились, хотя ни тот ни другая так и не поняли почему.

– А теперь, – закуривая вторую сигарету, проговорила она, – раз уж я заставила вас смотреть на мою фотографию, вы, по-видимому, захотите, чтобы я взглянула на те, что вы показывали старику. А не то обзовете меня ханжой.

– Я оставил те фотографии в гостинице, – сказал Клем, – я не ношу их с собой.

– Слава богу.

– Но если вы хотите фото за фото… – Вытащив из кармана брюк бумажник, он открыл его, отщелкнул хлястик с кнопкой и, выбрав один из слайдов, протянул его Лоуренсии. – Посмотрите на свет, – попросил он.

Она посмотрела.

– Видите? Ее зовут Одетта, ей десять лет.

Он рассказал ей, что знал о девочке. Как убийцы в Н***, разрубив ногу женщины, за которой она пряталась, ранили ее в голову. Как она долгие часы лежала в темноте и думала, что уже умерла, пока не услышала плач другой малышки и не побрела с ней в поисках воды, не зная, конечно, не поджидают ли еще в темноте люди с ножами. Он описал больницу Красного Креста, ряды узких кроватей, поразительное спокойствие, с каким она отвечала на вопросы Сильвермена, прежде чем усесться опять в тени дерева.

– Что же, она одна там?

– Вместе с другими сиротами.

– А мать и отец?

– Погибли. И братья тоже.

Лоренсия отдала слайд обратно. Пока он засовывал его обратно в бумажник, она встала и торопливо направилась к кафе. Через окно Клем видел, как открылась дверь туалета. «Сильно я расстроил ее?» – подумал он и решил, что, видимо, да, и что это было несложно и не совсем честно, и что эта уловка не доказывала ничего, кроме того, что ее сердце чувствительнее, чем его собственное.

Он отнес чашки в кафе и подождал ее у дверей туалета. Когда она вышла, они опять вернулись через фойе в сад. Днем окрестности музея выглядели просто ухоженными, нынче же, в короткий предзакатный час, глазу открывалось настоящее великолепие. Журчали фонтаны, на аккуратно подрезанных ветвях деревьев распевали птицы, и весь расплывающийся в мягкой дымке пейзаж был облит трепещущими лучами цвета расплавленной бронзы. Задумчиво, на расстоянии ладони друг от друга, они медленно шли по гравийной дорожке, на которой переплелись их тени. Клем сказал, что завтра улетает домой. Лоренсия кивнула.

– Закончили с нами? – спросила она.

– Я не знаю, что еще могу сделать.

– Когда придет время, – сказала она, – полиция его найдет.

– Рузиндану?

– Да, да.

– И его никто не спрячет?

– Нет.

– А молодой человек?

– Жан? – Она покачала головой, – Что вы будете делать в Англии? – спросила она.

– Работа найдется, – ответил он.

– Будете писать об этом?

– Я ведь не писатель.

– Вы – фотограф без фотоаппарата, – сказала она.

– Можно и так назвать.

Она улыбнулась:

– А как же вас можно по-другому назвать?

Она подбросила его до города в своей машине – стареньком «пежо», который вела мастерски. Эмиль, с ярким нотным ранцем за плечами, поджидал у дома учителя музыки. Когда машина остановилась, он вскарабкался на заднее сиденье. Обернувшись, Клем пожал ему руку.

– Доброе утро, – сказал мальчик по-английски.

– Добрый день, – ответил Клем.

– Они в школе учат, – объяснила Лоренсия, – вот ему и не терпится поупражняться.

– Давайте тогда говорить по-английски, – предложил Клем, – Я уверен, вы говорите хоть немного.

– Иначе бы я не смогла работать в офисе.

По-английски она звучала абсолютно по-другому, при звуке ее голоса Эмиль захлопал в ладоши от удовольствия.

– Мы – магазин! – закричал он.

– Пойдем в магазин, – поправила Лоренсия. – Да, надо купить продукты. Я высажу вас на улице у гостиницы.

– Я тоже могу пойти в магазин, – объявил Клем.

– В магазин?

– Я люблю, – сказал он, – люблю ходить в магазин.

Она засмеялась:

– Ого, мужчина, который любит ходить по магазинам!

– Можно?

– Как хотите, – сказала она, выруливая на дорогу.

Они отправились в местный гастроном. Сидящий в будке за дымчатым стеклом продавец объявлял специальные предложения. Эмиль толкал тележку. Клем проверял, как он знает названия продуктов, которые Лоренсия доставала с полки.

– А это что? – спрашивал он.

– Это – курица.

– А это?

– Это – яйцо!

Клем донес пакеты до машины. Они доехали до дома Лоренсии – солидного серого здания среди других серых каменных зданий.

– Приятный дом, – сказал Клем; они опять говорили по-французски.

– Это только снаружи, – сказала она.

– Далеко отсюда до моей гостиницы?

Она помотала головой:

– Идите по этой улице до проспекта, потом – направо и еще раз направо, на Туазон д'Ор, и минут через десять увидите вашу улицу.

– С сумками справитесь? – спросил он.

– У нас есть лифт.

– Хорошо.

– Ага.

– Если хотите, оставайтесь с нами ужинать, – пригласил Эмиль, – продуктов хватит на всех.

Клем поблагодарил его, но отказался.

– Мне нужно еще кое-что сделать, – сказал он, – может, в другой раз.

Мальчик пожал плечами. Они еще раз обменялись рукопожатием. Клем повернулся к Лоренсии.

– С проспекта, говорите, направо?

– Да.

– Ну, тогда я прощаюсь.

Он поблагодарил ее за помощь и двинулся прочь. Перейдя улицу, Клем обернулся и успел увидеть, как они заходят в подъезд дома. Он помедлил, ожидая, не выйдет ли она за чем-нибудь опять, но дверь медленно закрылась; они ушли.

На проспекте Луизы подходил к концу торговый день. Мимо зеркальных витрин модных магазинов, где одетые в итальянские платья и туфли на высоких каблуках продавщицы закрывали кассы и опускали металлические жалюзи, непрерывным потоком текли машины. Клем заглянул в бар у площади Луизы, заказал бутылку пива «Леффе» и присел с нею у пустого столика. В лиловом полумраке виднелось не больше десятка клиентов, все – мужчины средних лет, большинство, как и Клем, за отдельными столиками. Он закурил. Звучала унылая песня о неразделенной любви; слушать ее было невозможно, но и отключиться не удавалось. Может, опять напиться, подумалось ему, но идея тут же вызвала отвращение. Не допив полбутылки, он вышел на улицу и, перейдя дорогу, повернул на улицу Туазон д'Ор. Последний вечер в Брюсселе – неужели нет ничего полезного, что нужно бы сделать? Опять попытаться связаться с Сильверменом, позвонить Лоре? И отцу? Потом можно взять бумагу – в ящике тумбочки в гостинице было с десяток листов писчей бумаги – и попытаться набросать что-нибудь по пунктам. С десяток, ну с пяток идей. Он совсем выдохся! Скатился вместе с погодой в зимнюю спячку. Главное теперь – продолжать заниматься делами, поддерживать в себе интерес к жизни. Он удлинил шаг, осознанно подлаживаясь к поступи окружавших его со всех сторон деловых людей, но, добравшись наконец до кривого изгиба узкой улочки Капитана Креспеля, чувствовал себя таким же призраком, как и те, другие, для которых он так ничего и не сделал – разве что оставил там и сям несколько жутких открыток.

В гостинице шла вечеринка. В арках и дверных проемах висели гроздья воздушных шаров, в подвальной столовой во всю глотку горланили песни. Клем пошел в свой номер и свернулся на кровати. Он попытался уснуть, но свет раздражал глаза. Через несколько минут он услышал приближение хора – голоса поднимающихся по лестнице поющих мужчин и женщин гулким эхом отдавались между серых стен. Несомненно, мелодия была им хорошо знакома. Время от времени какой-нибудь благоразумный человек пытался утихомирить поющих, и они ненадолго сбивались на шепот, но стоило дойти до припева – и, не в силах дольше сдерживаться, хор прорывался с новой мощью. Клем подошел к двери. Глазка в ней не было, и, не открывая двери, он не мог увидеть разошедшихся гостей. Распевая во все горло, они протанцевали в нескольких сантиметрах от него на следующий этаж, потом еще выше. Возможно, игра заключалась в том, чтобы взобраться на крышу и продолжать петь с самого верха, услаждая руладами трубы, антенны и первые звезды. Было чуть позже полседьмого. Клем пошел в ванную, вымыл над раковиной голову, почистил зубы. Закапал из коричневого пузырька по три капли в каждый глаз. Часть жидкости потекла по щекам. Он вытер ее краем полотенца, потом поднял пузырек сбоку на уровень глаз и начал медленно водить им вверх-вниз, потом взад-вперед. Угол поля зрения здоровых глаз чуть превышает двести градусов: объекты, расположенные чуть дальше проходящей прямо перед глазами воображаемой плоскости, должны быть видны. Но видны ли они? В этом он не был уверен.

В магазине на шоссе д'Иксель Клем купил бутылку французского красного вина и, из холодильника, бутылку белого. Сосредоточившись только на окружающем – сколько проехало машин, какой марки, – вернулся на Туазон д'Ор, потом на проспект. Считал шаги от одного фонарного столба до другого, считал деревья и мусорные урны; думал появиться внезапно, подобно тому как застигнутый бурей путник вваливается в дверь на первых страницах романа, в котором о прошлом не будет ни строчки.

Добравшись до нужного здания, он нашел в списке жильцов фамилию «Карамера» и позвонил, прильнув ухом к переговорному устройству. Потом позвонил еще раз. Видимо, я отвык встречаться с людьми, подумал он. Веду себя, как полный идиот.

– Кто там?

– Это я, – сказал он, – Клем Гласс.

Молчание.

– Можно я зайду?

Послышался вздох, хотя, возможно, это просто протрещал статический разряд в динамике.

– Лоренсия?

– Четвертый этаж, – сказала она.

Он поднялся на лифте; освещение на четвертом этаже не работало, на деревянной лестничной клетке царил тусклый полумрак. Из квартир пахло едой, где-то в старых водопроводных трубах бормотала вода. Дверь напротив Клема распахнулась. Он увидел, что она переоделась, сменив платье на джинсы и красную рубашку.

– Я купил вина, – сказал он.

Она покосилась на пакет.

– Вы опять собираетесь задавать вопросы? Если вы собираетесь продолжать…

– Я пришел попросить прощения, – произнес он, – потому что понимаю, что все это вас не касается. Что заниматься Рузинданой действительно не ваше дело.

– И не ваше, – сказала она.

– Я пришел попросить у вас прощения, – повторил он.

– Прощения?

– Да. Извините меня.

Он следил, как она обдумывает его слова (обдумывает что-то); затем, повернувшись, Лоренсия пошла в квартиру.