Текст книги "Чистота"
Автор книги: Эндрю Миллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 4
На Рю-де-ля-Ленжери, на стуле, поставленном справа от окна в гостиной второго этажа, осторожно покусывая нижнюю губку, Эмили Моннар – которую все зовут Зигеттой – наблюдает, как на Рю-Сен-Дени, Рю-о-Фэр и на рынок Ле-Аль опускаются сумерки. Рынок, конечно, уже давно закрылся, съедобные отбросы унесены теми, кто ими обычно питается. То, что осталось, – мусор, состоящий из грязной соломы, рыбьих внутренностей, кроваво-красных перьев, зеленых листочков, срезанных с цветов, которых привозят с юга страны, – унесет ночной ветер или завтра на рассвете рассеют метла и струи воды. Эту картину девушка наблюдает всю жизнь, и она ей никогда не надоедает: рынок и – прямо напротив окна – старая церковь кладбища Невинных и само кладбище, правда, уже несколько лет на кладбище ничего не происходит, лишь пономарь с внучкой иногда проходят к воротам, или, еще реже, появляется старый настоятель в синих очках, про которого, кажется, все просто забыли. Как ей не хватает прошлого! Медленно бредущих процессий, которые разворачивались перед церковными дверями, исполненных скорбью людей, склоненных и прижавшихся плечами друг к другу, погребального звона, качающегося гроба, бормотания молитв и наконец – апофеоза – момента, когда упокоившегося мужчину, женщину или дитя опускают в землю, словно давая ей положенную пищу. А когда все уходили и на кладбище вновь становилось тихо, она была на своем месте, настороже, ее лицо виднелось у окна, будто она чья-то сестра или ангел.
Вздыхая, Зигетта вновь смотрит на улицу, на Рю-о-Фэр, видит, как мадам Деспру, жена булочника, идет мимо итальянского фонтана и останавливается поговорить с вдовой Ари. А там, у рыночного креста, маячит пьянчужка Мерда. Вот и Бубон, корзинщик, который живет один в задних комнатах собственной лавки на Рю-Сен-Дени. А там, в конце Рю-де-ля-Фромажери, появляется та женщина в красном плаще. Мерда ей что-то крикнул? Ему, должно быть, приятно оскорбить существо ниже его самого, но женщина не останавливается и не оборачивается. Она давно привыкла к таким, как Мерда. Какая же она высокая! И как прямо держится – просто невероятно! Теперь какой-то мужчина обращается к ней, хотя предпочитает делать это на расстоянии. Кто он? Не может быть, неужели Арман! (Или следует сказать: очень может быть, что это Арман!) Но вот они расходятся и оба исчезают из виду. Когда станет темно, некоторые из тех мужчин, кто при свете дня дразнят и оскорбляют женщину, побегут за ней следом и договорятся о встрече, о свидании в какой-нибудь съемной комнате. Ведь обычно это так делается? А уж когда они окажутся в комнате одни… Ах, она представляла себе, чем они там занимаются, видела в мельчайших подробностях и даже в одиночестве своей освещенной камином спальни ужасно краснела от этих картин, от греховных помыслов, в которых следовало бы исповедаться отцу Пупару в церкви Святого Евстафия, что она и сделала бы, если бы отец Пупар не был так похож на ошпаренную свинью. Почему в Париже нет красивых священников? Кому охота исповедоваться уродам?
– Что-то интересное видела на улице, дорогуша? – Мать, держа свечу в пухлой руке, остановилась у нее за спиной.
– Да нет, пожалуй.
– Нет?
Мадам Моннар останавливается позади дочери, гладит волосы девушки, рассеянно накручивая на палец их приятную густую массу. На Рю-о-Фэр фонарщик приставляет лестницу к фонарному столбу напротив церкви. Они молча наблюдают за ним – как он аккуратно поднимается, просовывает руку с вощеным фитилем в стеклянный фонарь, как тут же расцветает желтый цветок, и фонарщик быстро спускается вниз. Когда мадам и месье Моннар поселились в этом доме, на улице совсем не было фонарей, а на Рю-Сен-Дени их было очень мало. Тогда Париж был темнее, но все привыкли так жить, давно приспособились.
– Боюсь я, – говорит мадам, – что наш новый жилец потерялся. Он ведь из деревни приехал, очень сомневаюсь, что он найдет дорогу, когда вокруг столько улиц.
– Он может кого-нибудь спросить, – говорит Зигетта. – По-французски-то он, наверное, разговаривает.
– Конечно, разговаривает, – неуверенно отвечает мадам.
– Мне кажется, он очень маленький и очень волосатый.
Мать смеется, прикрыв рукой рот и мелкие коричневые зубы.
– Что за нелепость! – говорит она.
– А ест он, – продолжает Зигетта, которая с детства была подвержена такого рода странностям, иногда забавным, иногда тревожащим, – одни яблоки и свиные ножки. И руки вытирает о бороду. Вот так.
Она показывает, как, водя скрюченными пальцами под своим округлым розовым подбородком, но тут, грохоча деревянными сабо, входит служанка.
– Ты никого не видела, Мари? – спрашивает мадам.
– Нет, – отвечает та, с мрачным видом остановившись в дверях. Ее молодое и крепкое тело напряглось, словно в ожидании какого-нибудь обвинения.
– Твой отец уверял, что сегодня вернется рано, – говорит мадам, обращаясь к дочери. – Будет крайне неприятно, если нам придется принимать постояльца одним. Месье Моннар не присылал никаких весточек, Мари?
Девушка мотает головой. Она прислуживает в этом доме уже полтора года. Ее отец был кожевником в парижском предместье Сент-Антуан, но она его не помнит, потому что он умер от тифа, когда она была еще совсем маленькой. Как и все в доме, она страдает от ночных кошмаров.
Сумерки уступают место вечерней темноте. Мадам Моннар зажигает больше свечей. Осторожно ворошит огонь. Они топят дровами, а дрова нынче дороги. Полешко не толще и не длиннее человеческой руки стоит двенадцать су, а чтобы весь день поддерживать огонь, таких надо штук двадцать. Она садится, берет «Журнал для современных дам», который они с Зигеттой с большим удовольствием читали вчера, и снова принимается рассматривать изображения благородных дикарей – властителей своих дикарских королевств, – чьи лица фантастически разрисованы от глаз до подбородка синей татуировкой, кругами и завитушками, похожими на планы регулярных парков. Только представить себе, что их постоялец явится с таким же лицом! Это будет настоящий фурор! Еще лучше, чем фортепьяно (а какой был триумф, когда инструмент подняли на специальном подъемном блоке, точно корову из карьера, а потом протащили через окно – все соседи сбежались смотреть!). Жаль, что его оказалось невозможно настроить. Бедный учитель музыки Зигетты чуть не разрыдался, хотя следует признать, что сеньор Банколари относится к тем господам, что всегда готовы пролить слезу.
На первом этаже хлопает входная дверь. Сквозняк, пробравшийся наверх, колышет пламя свечей в гостиной, и через несколько мгновений появляется месье Моннар. На нем все еще кожаный передник, который он носит в лавке, – кожа потемнела от времени и носки, хотя почему месье Моннару так уж нужно облачаться в этот передник, когда у него не меньше трех умелых подмастерьев, которые и выполняют всю работу по полировке и заточке, мадам Моннар никак не может взять в толк, ну никак. Однако мужу положено быть хозяином в собственном доме.
Они желают друг другу доброго вечера. Месье Моннар здоровается с дочерью, которая теперь, сидя на табурете у пианино, подбирает ноты – может, это часть какой-то известной ей мелодии, а может, и нет. Сняв парик, месье Моннар ожесточенно чешет голову.
– Наш гость так и не появлялся? – спрашивает он.
– Зигетта, – говорит мадам Моннар, – рассказывает о нем невероятные вещи. Она считает, что раз он из Нормандии, то не умеет говорить по-французски.
– В Бретани, – отвечает месье Моннар, – говорят на совершенно непонятном языке. Считается, что люди научились ему от чаек.
– А зачем он вообще приехал? – спрашивает Зигетта. – Чего ему дома не сиделось?
– Полагаю, – отвечает отец, – хочет сделать карьеру и разбогатеть. Разве не за этим едут в Париж?
Мари спрашивает, не пора ли подавать суп. Месье тут же интересуется, какой суп сегодня на ужин.
– Кости, – отвечает Мари.
– Она хочет сказать, из костей теленка, что мы ели во вторник, – объясняет мадам Моннар. – Но к ним для вкуса мы добавили много всякой всячины.
– Например, свиные ножки, – говорит Зигетта, отчего ее мать заливисто хохочет.
Глава 5
Жан-Батист появляется между супом и жарким, приготовленным из остатков той же телятины. Он вовсе не собирался приезжать так поздно, тем более в темноте. Багаж, большой, скрепленный ребрами сундук (одно ребро сломалось, когда сундук спускали с крыши почтовой кареты) они внесли вместе – он и немой парень громадного роста, какой-то родственник хозяев, в доме которых, неподалеку от кучерской конторы, он переночевал накануне.
– Мы уж боялись, что вы заблудились! – приветствует гостя месье Моннар, стоя на площадке первого пролета лестницы. – Совсем заблудились.
– Я был в Версале, месье, а потом лошадь захромала…
– В Версале! – повторяет месье Моннар, глядя на поднимающегося к нему молодого человека, а затем провожает его в почти теплую комнату наверху. – Месье Бабетт был сегодня в Версале.
– Баратт, месье.
– А?
– Я Баратт. Так меня зовут, месье. Баратт.
Его сажают напротив Зигетты. Возникает спор, следует ли отнести жаркое назад на кухню и подождать, пока вновь прибывший съест суп. Достаточно ли суп горячий? И вообще, любит ли месье Баратт суп?
– Ну, как там сегодня в Версале? – спрашивает месье Моннар, будто сам тоже частенько наведывается во дворец.
– А?
Жан-Батист подносит ко рту ложку прохладного супа и понимает, как ужасно он голоден. Будь он сейчас один, то выпил бы суп прямо из тарелки и сразу же нашел бы местечко, куда завалиться спать. Но ему следует заставить себя понравиться хозяевам. Ведь они будут составлять самый близкий круг его общения, по крайней мере в ближайшее время. И ему не хочется, чтобы его приняли за скучного грубияна, неотесанного провинциала. Не хочется, чтобы его сочли таким, каким он сам в минуты слабости считает себя. Он поднимает взгляд от тарелки. Какой большой и красный рот у этой девушки! Должно быть, ее губы блестят так ярко от жира в супе.
– Версаль, – говорит он, повернувшись к ее отцу, – это самое странное место, какое мне доводилось видеть.
– Очень хороший ответ, – говорит мадам Моннар, выразительно кивнув, и просит Мари налить гостю вина. – Подбрось-ка еще полено, Мари. Не припомню, чтобы в октябре было так холодно.
Выясняется, что Моннары любят поговорить – но поговорить не так, как в его родном Белеме, где говорят продуманно и неторопливо. Еще они любят поесть – суп, жаркое, жареную камбалу, салат из свеклы, сыр, маленькие пирожные. Все, насколько он может судить, приготовлено как полагается, но имеет не сразу ощутимый странный и неприятный привкус, которому, как ему кажется, не место в еде.
После ужина они сидят у камина. В холодное время года эта комната служит одновременно и гостиной, и столовой, что удобно, хотя наличие пианино заставляет двигаться кружным путем, если надо пересечь комнату. Месье Моннар, гримасничая, снимает напряжение с мышц лица. Женская половина семейства притворяется, что шьет. Кто-то скребется в дверь. В комнату впускают кота, по размеру он такой же, как та собака, что поливала вазу у министерского кабинета, черный котище с оторванным полумесяцем уха. Зовут его Рагу. Никто не помнит, почему и кто его так назвал. Кот направляется прямо к Жан-Батисту и обнюхивает его подошвы.
– Что это ты задумал, проказник? – говорит мадам Моннар, не без усилий затаскивая животное к себе на колени. – Я не отвечаю за его нравственность, – продолжает она с веселым смехом и добавляет: – Рагу и Зигетта – неразлучные друзья.
Жан-Батист бросает взгляд на девушку. Ему кажется, что она смотрит на кота с некоторой неприязнью.
– Маленькие любители сыра, – говорит месье Моннар, – долго в этом доме не задерживаются.
– А тех, кто не достается Рагу, – вставляет мадам Моннар, – мой муж ловит этими своими небольшими приспособлениями.
– Приспособлениями? – переспрашивает Жан-Батист, у которого это слово всегда вызывает особый интерес.
– Я их мастерю и продаю в лавке, – начинает рассказ месье Моннар. – Клетка, пружина и маленькая дверца… – Он взмахивает рукой. – И зверек в западне. Потом остается только бросить мышеловку в ведро с водой.
– Мари перерезает им горло, – сообщает Зигетта.
– Что ты! Ничего подобного, – говорит ее мать, а затем обращается к гостю: – У моего мужа свое собственное предприятие на Рю-де-Труа-Мор.
– Продаете мышеловки, месье? – спрашивает Жан-Батист.
– Ножи и клинки, месье, от самых обычных до особых, с украшением. Отделка, заточка, полировка. Мы весьма знамениты качеством работы. Отец Пурпар из церкви Святого Евстафия режет мясо моим ножом.
– Когда становится холодно, – говорит Зигетта, – сюда забираются крысы. Прямо в дом.
– И к нам в дом тоже, – отвечает Жан-Батист. – В самые морозные ночи.
– В Нормандии? – спрашивает мадам Моннар. Похоже, ее поразило, что крысы нашли дорогу даже в такую глушь.
– Вы, должно быть, скучаете, – говорит Зигетта.
– По дому? – На мгновение в его усталом сознании мелькают вороны, словно черные лохмотья, поднимающиеся в сумерки с полей, одинокий шпиль деревенской церкви. – Да нет, меня вполне устраивают те места, куда меня приводит работа.
– Очень по-мужски, – говорит мадам Моннар, перебирая кошачью шерсть.
– А что за работа у вас здесь? – спрашивает Зигетта.
Она кажется такой хорошенькой, когда произносит эти слова, такой цветущей красоткой в своем кремовом платье, что ему хочется честно рассказать ей, зачем он сюда явился. Интересно, что сказал им Лафосс, какую историю сочинил, если они вообще говорили на эту тему.
– Я здесь, – произносит он, чувствуя, что все трое теперь слушают его очень внимательно, – чтобы провести обследование кладбища Невинных.
– Кладбища Невинных? – переспрашивает мадам Моннар после паузы, в течение которой не слышно ничего, кроме мурлыканья кота и потрескивания дров.
– Я инженер, – говорит он. – Вам разве не сказали?
– Кто бы стал нам говорить? – отвечает месье Моннар.
– Тот, кто договаривался с вами о комнате.
– Нам сообщили только, что господину из Нормандии требуется жилье.
– С питанием, – добавляет жена.
– Вот именно, – подтверждает месье Моннар, – с завтраком и ужином.
– У нас уже жил музыкант, – говорит Зигетта.
– Довольно своеобразный господин, – подхватывает месье Моннар.
– Рыжий, – добавляет мадам.
Зигетта открывает рот, словно хочет сказать что-то еще, но через такт, через четверть ноты сомнений, его закрывает.
– Значит, у вас, – благодушно улыбаясь, говорит мадам, – очень полезное призвание. Следует вас поздравить.
– Моим наставником, – отвечает Жан-Батист, – в Школе мостов был мэтр Перроне. Это величайший инженер Франции.
Над головой кота мадам Моннар аплодирует Жан-Батисту кончиками пальцев.
– А вы когда-нибудь строили мосты? – спрашивает Зигетта.
– Один. В Нормандии.
– И через что был этот мост?
– Через уголок озера.
– По-моему, у озер не бывает углов, – говорит Зигетта.
– Вам нужно бы сказать Мари, – перебивает ее мадам Моннар, – что вы предпочитаете по утрам: кофе или шоколад.
– Музыканту нравился шоколад, – говорит Зигетта.
– Мари будет приносить вам чашечку в комнату, если пожелаете, – продолжает мадам. – И воду для туалета. Только назовите время.
– Он еще не видел свою комнату, – говорит Зигетта.
– И правда, – спохватывается мать, – еще не видел.
– Тогда я помогу вам поднять по лестнице сундук, – предлагает месье Моннар, вставая. – Уж больно он тяжел, даже для Мари.
Комната Жан-Батиста в глубине дома, на этаже под чердаком. Двое мужчин, пыхтя, тащат сундук из передней через четыре пролета лестницы. Впереди идет Мари со свечой.
– Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое, – говорит месье Моннар.
– Да, – отвечает Жан-Батист, переводя взгляд от узкой кровати к столу и стулу, а потом к трехногой подставке с полированным жестяным тазом, узкому камину и окну над кроватью, закрытому ставнями.
– Комната Зигетты по ту сторону коридора, а я и мадам Моннар спим в комнате под вами. Мари, естественно, на чердаке. Ваш предшественник обычно просил ее снимать сабо, когда она ходила наверху. Чрезмерная чувствительность к шуму.
– Вы хотите, месье, чтобы я заплатил вперед?
– С вашей стороны это очень деловой подход. Сколь приятно наблюдать такие манеры в молодом человеке. Итак, посмотрим. Получается, шесть ливров в неделю. Свечи и дрова сюда не входят.
Слегка отвернувшись от хозяина, Жан-Батист высыпает несколько монет из кошелька на стол, выбирает пол-луидора.
– За две недели, – говорит он.
Месье Моннар берет монету, проверяет на прочность и засовывает в карман жилета.
– Добро пожаловать, – говорит он с видом человека, только что продавшего набор хороших ножей священнику. – Не забудьте сказать Мари обо всем, что вам требуется.
На пару секунд жилец и служанка встречаются взглядами, потом от принесенной свечи она зажигает огарок на столе.
– Если вы спуститесь со свечой утром вниз, – говорит она, – можете оставить ее на полке у входной двери. Там есть кремень и кресало.
– Вам и выходить-то отсюда не потребуется, – говорит месье Моннар, кивая в сторону окна, скрытого за ставнями, – чтобы производить свое обследование.
– Я могу увидеть кладбище прямо отсюда?
– Так вы еще не успели прогуляться по кварталу?
– Нет, месье.
– Ну, тогда при свете дня вам все станет ясно.
В некоторой суматохе, состоящей из поклонов и улыбок, мужчины прощаются. Месье Моннар и Мари выходят из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Совершенно неожиданно Жан-Батист остается один в чужом доме, в городе, где он почти никого не знает. Он тянется к ставням за кроватью, раскрывает их, поворачивая на жестких петлях, но, увидев лишь себя самого и пламя свечи в оконном стекле, снова наклоняется вперед, поворачивает овальную ручку и чуть толкает окно. Теперь нет ничего между ним и ночным небом, ничего между ним и кладбищенской церковью, ибо нет сомнения, что эта темная громада, еле различимая в восточной части неба, и есть церковь. А ниже ее та чернота, что пролегает до улицы, – это, по всей вероятности, кладбище. Что же еще? Если он перелезет через кровать и выпрыгнет из окна, то окажется как раз там, в том самом месте, которое отравляет Париж! И уж точно отравляет Рю-де-ля-Ленжери. Вонь, которая вползает в открытое окно, он уже ощущал в дыхании всех Моннаров, во вкусе их пищи. Придется к ней привыкнуть, привыкнуть как можно быстрее, или уносить отсюда ноги, сесть в почтовую карету, служить графу С., просить у него еще один мост…
Жан-Батист закрывает окно, задвигает ставни. Скоро догорит свеча на столе. Он расстегивает ремни на сундуке, роется в нем, вытаскивает книгу графа де Бюффона «Естественная история животных. Том второй», извлекает длинную медную линейку, маленькую коробочку с письменными принадлежностями и другую коробочку розового дерева с парой медных разметочных циркулей. В шерстяную рубаху завернута гравюра моста Риальто с картины Каналетто. Он ищет гвоздь в стене, находит один над пустым камином и, повесив картину, некоторое время стоит и разглядывает ее.
Кладет часы на стол рядом с Бюффоном, прячет кошелек под подушку, вешает парик на спинку стула и раздевается до рубахи и чулок – и то и другое оставлено, чтобы не замерзнуть. Воды нигде не видно, вымыться нечем. Он залезает под одеяло, в голове мелькает не слишком приятная мысль о рыжем музыканте, который спал здесь до него, потом он задувает оплывающую свечу и лежит в полной темноте, так что глазам, неспособным что-либо различить, представляются странные фигуры, странные видения. Он закрывает глаза – та же тьма! – и через мгновение начинает тихо бормотать. Это не молитва, а катехизис, помогающий ему осознать самого себя.
– Кто ты? Я Жан-Батист Баратт. Откуда ты? Из Белема, это в Нормандии. Каково твое ремесло? Я инженер, учился в Школе мостов. Во что ты веруешь? В силу разума…
Эта привычка появилась у него после смерти отца, и поначалу в ней было что-то вызывающее, что-то почти торжествующее. Он был живой. Молодой и живой. Ecce homo![2]2
Се человек! (лат.)
[Закрыть] Но позднее, когда он начал работать на шахтах Валансьена, вопросы стали больше походить на обычные вопросы, сама их простота порождала замешательство, мгновенное головокружение, и обычай задавать их стал ему крайне необходим. Конечно, это следует прекратить. Звучит по-детски. Из-за этого катехизиса он и сам чувствует неловкость, почти греховность своего поведения. Но покамест, сегодня вечером, в этом месте…
– Кто ты? Я Жан-Батист Баратт. Откуда ты? Из Белема…
Кто-то или что-то скребется в дверь. Он прислушивается, затаив дыхание. Кот с сомнительной нравственностью? Разрешал ли его предшественник этому созданию спать у себя в ногах? У Жан-Батиста возражений не имеется, он будет даже рад компании, но как только он садится, царапанье прекращается. Под дверью мелькает неяркий свет. Потом – тишина.