Текст книги "Чистота"

Автор книги: Эндрю Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 11

Перед отъездом в Валансьен Жан-Батист разыскивает Армана и рассказывает ему обо всем. Он не привык секретничать, и скрытая от людей правда сидит у него в печенках как неудобоваримое желе, которым его потчуют у Моннаров. Он понимает, что это неизбежное влияние религии его матери, ее неумолимого подчеркивания примата совести, требование беспрестанного морального отчета перед самим собой. Но кроме того, это и желание поделиться с единственным в Париже человеком, которого он не без оснований называет своим другом, ибо они встречались три или четыре раза после того первого дня, подтвердив тем самым свой интерес друг к другу и удовольствие от взаимной непохожести. Да и в любом случае все и так скоро выйдет наружу. Лучше сейчас, чем когда тридцать горняков диковатого вида прошагают по двору церкви с кирками и молотками.

Он находит Армана (в середине холодного утра) на Рю-Сен-Дени. Органист добродушно шутит с молоденькой продавщицей креветок и время от времени – не сводя глаз с девушки – прихватывает одно из маленьких розовых телец с подноса у нее на голове. Арман здоровается с Жан-Батистом, берет его за руку, ведет прогуляться по улице, слушает неловкое предисловие, прервав, чтобы показать парочку грустных собак, совокупляющихся в канаве у магазина шляпника, и, прежде чем Жан-Батист успевает во всем признаться, приглашает его вечером к себе на ужин.

– Будут Лизины сорванцы, но еда у нее всегда приличная. И уж точно не отдает кладбищем. А потом придут еще гости.

Они договариваются о встрече у итальянского фонтана ровно в семь. Жан-Батист приходит за десять минут до назначенного часа, но вынужден ждать Армана еще сорок минут. От того не слышится никаких извинений, никаких оправданий. Наконец они вместе отправляются к Арману, переходя от одного небольшого пятна света к другому, и по дороге органист, размахивая руками с длинными белыми пальцами, на обрывках греческого и церковной латыни поет панегирик красоте и идеальным размерам груди своей домохозяйки.

До Рю-дез-Экуфф идти минут двадцать в сторону Королевской площади и Бастилии. На первом этаже находится мастерская, где делают и ремонтируют зеркала, и два приятеля на минутку останавливаются перед одним, выставленным на витрине, хотя вокруг слишком темно, чтобы что-то увидеть, кроме их собственных на миг замерших очертаний. На ощупь они пробираются вверх по лестнице – три пролета крутых деревянных ступеней – до двери квартиры. На кухне Лиза Саже с детьми. Здесь светло, горит огонь и пахнет едой. Арман приветствует свою домохозяйку смачным поцелуем в лоб, ерошит ребятам волосы. На вертеле жарится курица, и Лизиной дочке поручено ее поворачивать. Она окидывает взглядом Жан-Батиста, улыбается Арману. Если не считать совершенно плоской груди, девочка – миниатюрная копия своей мощной матери.

– Месье Баратт, – представляет его Арман, повернувшись к буфету в поисках бокалов и бутылки, – тот, что теперь живет в моей комнате у Моннаров.

Женщина явно о нем слышала. Она сидит в конце кухонного стола и стряпает какое-то блюдо из куриных потрохов. Поднимает глаза и внимательно разглядывает Жан-Батиста, человека с серыми глазами, который выглядит таким растерянным в своем зеленом кафтане.

– Он ужинает с нами? – спрашивает она.

– Конечно, – говорит Арман. – Он еще ни разу не ел приличную пищу с тех пор, как приехал в Париж.

Жан-Батист садится на табурет у стола. Лицом к огню и маленькой девочке. Ее братец, почесывая зад, следит из-за плеча Жан-Батиста за сестрой, завидуя данному ей поручению.

– И что Моннары? – спрашивает женщина, орудуя ножом.

– Полагаю, у них все хорошо, – отвечает Жан-Батист, понимая, что вообще-то его спрашивали не совсем об этом.

– Надо будет найти ему другое жилье, – говорит Арман, – если он намерен здесь задержаться.

– А он намерен? – спрашивает женщина.

– Кто его знает, – отвечает Арман. – Он почти ничего не рассказывает.

Жан-Батист разглядывает свои фисташковые манжеты, прикидывает, достаточно ли чистый стол и не лучше ли будет снять кафтан.

– Я задержусь на некоторое время, – говорит он. – Но не могу точно сказать, как надолго.

– Я бы не могла жить прямо у кладбища, – говорит женщина. – Даже не представляю, кто на это способен. А живут-то годами. Мне хватает Армана, который приносит оттуда этот кладбищенский запах.

– Она моет меня с лимонным соком, – говорит Арман, – мылом из листьев шалфея и пепла. Окуривает розмарином…

– А не лучше ли будет, – говорит Жан-Батист, – убрать кладбище?

– Убрать? – хмыкает женщина. – И как, по-вашему, убрать такое кладбище, как кладбище Невинных? Это все равно что убрать реку.

– Это можно сделать, – тихо говорит Жан-Батист. – И то и другое.

Арман, который копался в волосах ребенка, разгребая каштановые кудряшки в поисках вшей, останавливается и глядит на Жан-Батиста.

– Так ты за этим приехал? Убрать кладбище?

– Конечно, это нелегко, – отвечает Жан-Батист. – Потребуется несколько месяцев.

– Он такой же, как все твои друзья, – говорит Лиза. – Всегда готовы заявить, что луна – это миска супа, если думают, что им кто-то поверит.

– А мне кажется, – медленно произносит Арман, – он не шутит.

– Это возможно сделать, – повторяет Жан-Батист. – И это будет сделано.

– Все кладбище? – спрашивает Арман.

– Кладбище. Церковь.

– Церковь?

– Некоторое время ее не тронут. Может, целый год.

– Значит, – мягко говорит Арман, – сегодня пришла пора все рассказать.

– Я бы с удовольствием сообщил тебе об этом раньше. Но мне было велено держать язык за зубами.

Теперь и женщина оторвалась от куриных потрохов.

– А его должность? – спрашивает она. – Тоже уберут?

– Я… говорил на эту тему, – отвечает Жан-Батист.

– С министром? – спрашивает Арман.

– С человеком, который его представляет.

– И могу я на что-то надеяться?

– Я поговорю с ним еще раз.

Наступает тишина, которую наконец нарушает резкий окрик Лизы, адресованный дочери: девочка, прислушиваясь к интересному разговору взрослых, забыла про курицу.

– Думаю, – говорит Арман, – думаю, мне надо тебя поблагодарить.

– Поблагодарить? – удивляется женщина. – За что?

– Церковь, моя милая, закрыта уже пять лет. Не могу же я без конца играть Баха летучим мышам.

– Все это сказки, – говорит женщина, вновь берясь за нож. – Вы, наверное, по дороге заглянули к Джеко.

– Если бы это не поручили мне, – говорит Жан-Батист, – поручили бы кому-нибудь другому. Хотя я не могу осуждать вас… за то, что вы обижаетесь.

– Разве речь об обиде? – говорит Арман и тянется за бутылкой. – Нельзя обижаться на будущее. Равно как и на его вестников. – Он наполняет бокалы. – Давайте-ка выпьем за ту страну теней, в которую все мы когда-нибудь придем, одни пешком, другие – сидя на заднице, с причитаниями.

Девочка смеется. Через мгновение ей вторит мальчик. Но Лиза не обращает на них внимания.

Все принимаются за еду. Ужин действительно самый вкусный из всех, что ему довелось отведать с тех пор, как он приехал в Париж, хотя трапеза была бы еще приятнее, если бы удалось хоть немного побороть неприязнь женщины, которая подала ему курицу с таким видом, будто она с бóльшим удовольствием прогнала бы его вертелом за дверь. О кладбище они не вспоминают. У Армана вид задумчивый, слегка отстраненный и рассеянный, но доброжелательный.

После ужина органист разучивает с детьми песню, потом они очень мило ее исполняют. Он просит, чтобы Жан-Батист тоже их чему-нибудь научил, ну, хоть арифметике, и Жан-Батист целых полчаса пытается это сделать. Дети слушают. Ничего не понимают. Он рисует для них на грифельной доске треугольники внутри окружностей, окружности внутри квадратов. Эти картинки сразу же вызывают восторг. Дети стоят по обе стороны от него, в предвкушении какой-нибудь новой хитроумной штуки, которая вот-вот возникнет из-под его пальцев. Девочка доверчиво положила руку ему на плечо.

Но чары рассеиваются, когда в окно ударяет какой-то маленький предмет. Лиза, чье поведение по отношению к гостю стало понемногу смягчаться, встает, охнув с досады. И, взяв свечу, уходит с детьми в дальнюю комнату. Арман выходит в другую дверь и через минуту возвращается в сопровождении троих гостей. Эти трое похожи на студентов, хотя для студентов они слишком взрослые. У одного к лацкану приколота потрепанная шелковая роза, у другого тощая шея завернута в воротник из рыжего меха, а у последнего очки в проволочной оправе нацеплены на нос, с которым впору выступать в комедиях.

– Месье Цветок, Лис и де Бержерак, – представляет вошедших Арман. Гости шутливо кланяются. – Теперь и я стану называться месье Орган. А ты… посмотрим-посмотрим… Ты… гмм… месье Треугольник? Месье Нормандец? Или Кайло? Да, Кайло лучше всего. Мы дадим тебе имя по названию орудия, которым ты будешь откапывать покойников.

– Вижу, ты сводил его к Шарве, – говорит месье Цветок.

– Естественно, – отвечает Арман, ухмыльнувшись в ответ.

За их беседой трудно уследить. Похоже, она состоит из сплетен о мужчинах и женщинах, которые тоже имеют прозвища, точно персонажи какого-нибудь фарса. Когда вино заканчивается, собравшиеся находят кое-что покрепче. Но никто точно не знает, что это такое. В напитке чувствуется легкий привкус миндаля, и в груди разливается приятная теплота. Гости хихикают. Де Бержерак постукивает себя по носу, Лис щупает дыру в подошве башмака так ласково, словно это не подошва, а пятка.

Пошла ли Лиза Саже спать вместе с детьми? Жан-Батист ждет, что она вернется, в надежде, что тогда он, извинившись перед хозяйкой, сможет удалиться восвояси. Весьма приятно сидеть у огня, смакуя ликер и чувствуя вкус куриного жира на губах, но он уже сделал то, что намеревался, и завтра ему надобно отправляться в Валансьен. А с тяжелой головой ехать не хочется.

Заметив, что он поглядывает на дверь, Арман берет его за руку.

– И не думай, что можешь от нас удрать, месье Кайло. Мы еще не закончили.

Допив ликер, компания молча глядит на догорающие угольки камина. В комнате становится холодно. Ничего не происходит. Уже полночь? Или еще позже? Но вот без всякого предупреждения Арман встает. Выходит, однако почти тут же возвращается с двумя большими стеклянными банками, обернутыми в плетеную солому.

– Полагаю, господа, – шепчет он, – вы во всеоружии?

Из глубин своих кафтанов Лис, Цветок и де Бержерак достают кисти. Продемонстрировав их Арману, быстро убирают назад.

Компания выходит на улицу. Вокруг сыро. Сыро и влажно, настоящая зимняя ночь, ничего романтического. Жан-Батист застегнул редингот до подбородка, но вновь жалеет, что под рединготом нет его старого кафтана.

Следом за Арманом они идут по узеньким улочкам, что за Рю-Сент-Антуан. Город принадлежит им – вокруг никого не видно. Это тот недолгий час, когда прилив городской жизни сменяется отливом, когда последние винные лавки уже извергли своих бедолаг, но еще не появились телеги рыночных торговцев, большие шестиколесные повозки с фонарями, болтающимися по обеим сторонам, и вереницы лошадей, этих бедных животных, которые всю ночь шли с ферм и из деревенских садов с навьюченными на них скрипучими плетеными корзинами.

Компания проходит по Рю-Нёв и Рю-де-ль’Эшарп к колоннадам Королевской площади… Что именно они, пьяные, задумали, торопливо перебегая через площадь с банками, полными краски, будет непросто объяснить, попадись им по дороге дозор. А если Жан-Батисту – только что назначенному на должность инженера – придется объяснять свои действия Лафоссу? Министру? (У меня не было выбора, милорд. Я чувствовал, что в тех обстоятельствах не могу отказаться от того, что казалось всего лишь прогулкой. Если бы я знал, что эти люди, с которыми я только что познакомился, намереваются сделать…)

Они выходят на Рю-Сент-Антуан, переходят на другую сторону, минуют церковь Святой Марии, где дюжина нищих, свернувшись калачиком на ступеньках, ждет первой пятичасовой мессы, надеясь получить монетку от какой-нибудь благочестивой вдовы.

Перед ними – на расстоянии около ста пятидесяти метров – крепость Бастилия, ее стены и башни черными громадами неуклюже выступают из окрестной ночи. Бастилия царит надо всем вокруг, однако в то же время производит впечатление какого-то существа, загнанного в угол или попавшего в ловушку, напоминая последнего из василисков, вставшего на дыбы, страшного и исполненного бессмысленной мощи. А за этими стенами? Что? Сотни несчастных, закованных в цепи людей, заживо погребенных в подземельях? Или там все те же камни да спертый воздух, и лишь несколько закрытых на ключ помещений отведены скучающим, но не особенно обеспокоенным своей судьбой пленникам, господам бумагомарателям, которые, сочинив сатиру на королевскую фаворитку, оказались оторванными от своих занятий королевским указом о заточении без суда и следствия.

Они останавливаются у дверей какой-то мастерской, внимательно оглядывают улицу, натягивают шляпы на лоб, а потом, после быстрой команды Армана, несутся вперед, пригнувшись, вдоль фасада крепости, прямо к трем аркам прилегающих к ней ворот Сент-Антуан. Именно здесь на каменных воротах правительство вывешивает свои указы и объявления. О повышении соляного налога, о новых штрафах за незаконную ловлю рыбы в Сене, о запрете выливать горшки с испражнениями на улицу между шестью утра и шестью вечера. Указывается день проповеди, которую прочтет королевский капеллан в часовне Сент-Шапель. День и час клеймения, повешения.

Марание этих объявлений – часть взаимоотношений народа и правительства. Случается, какого-нибудь особенно неуемного нарушителя хватают дозорные, но как правило, оскорбительные надписи, адресованные королеве («Австрийская шлюха!») или отъявленному мошеннику-откупщику, не привлекают особого внимания властей.

Нынче ночью свеженаклеенные объявления подпортят Лис, Цветок, де Бержерак, Орган и Кайло – пришла их очередь. Все делается меньше чем за минуту. Жан-Батист держит одну из банок, а Лис так яростно размахивает кистью, что щеки инженера покрываются брызгами. Он даже не может разглядеть, что именно Лис пишет, разве что слово «НАРОД!». Потом с кистями и красками они удирают, точно мыши из кладовой.

Запыхавшись, возвращаются на Рю-дез-Экуфф, и Арман приглашает их отпраздновать ночную вылазку. Он уверен, что где-то спрятана еще одна бутылка миндального ликера – может, под кроватью. Жан-Батист приносит свои извинения. Час поздний, утром надо ехать… Он вежливо, даже дружески, всем кланяется, но они уже отвернулись от него, возможно, обиженные на отсутствие в нем солидарности, коллективистского духа.

Прижав редингот к шее, Жан-Батист переходит улицу. От камней мостовой поднимается туман, он уже поглотил доходящие Жан-Батисту до бедра указатели улиц, окна первых этажей и вскоре будет лизать вывески из дерева и кованого железа с изображением того, что продается в лавке, – гигантской перчатки, пистолета размером с небольшую пушку, пера не меньше шпаги, болтающихся на железной стреле. Жан-Батист не беспокоится. Он достаточно хорошо знает дорогу, изучил все улицы квартала, хотя, возможно, забыл, что ночной город несколько отличается от дневного. И его отвлекают напряженные мысли о том, что, собственно, он сам думает о пробежке по улицам с банкой краски. Захватывающее приключение? Теперь, когда все кончилось, он вынужден признать, что да, пожалуй. Но в то же время утомительно, абсурдно, по-ребячески несерьезно, ибо что вообще можно изменить, носясь по городу и рисуя на стенах лозунги? Да и люди какие-то странные. Что-то есть в них чуднóе, что-то, с чем ему не хотелось бы связываться, некий род безрассудства. Удивительно, что Арман водится с такими людьми, хотя для него это, наверное, лишь предлог для ночного пьянства. Женщина его заинтересовала, даже понравилась, несмотря на ее резкость. И дети тоже. Он получил удовольствие от их компании, от столь милого внимания, с которым они следили, как аккуратно он рисует фигуры на грифельной доске.

Он останавливается и, нахмурившись, вглядывается в туман. Он уже должен был выйти на Рю-Сен-Дени, чуть выше Рю-о-Фэр. Но вместо этого он… где? Эту улицу он вовсе не узнает. Может, зашел слишком далеко на север? Он ищет левый поворот, проходит почти полкилометра, прежде чем обнаруживает какой-то с виду подходящий переулок, идет по нему вперед, но с каждым шагом все больше теряет уверенность в правильности выбранного направления. Ему кажется, что он уже не в центре Парижа, а на изрытых колеями улочках Белема, и вдруг он видит поднимающиеся прямо над ним контрфорсы церкви, большой церкви. Святого Евстафия? Туман уже такой густой, точно дым от костра. Жан-Батист продвигается медленно, осторожно. Если это и в самом деле церковь Святого Евстафия, тогда он теоретически точно знает, где находится, но он боится, что вновь одурачен туманом и придется остаток ночи провести в блужданиях по неузнаваемым улицам, проходить мимо зданий, похожих на пришвартованные корабли.

Неожиданно впереди – звук шагов. Здесь есть кто-то еще, кто-то, кто, судя по быстрому и легкому постукиванию каблуков, совершенно уверен в том, куда идет. В звуке нет ничего зловещего, ничего откровенно опасного, но все же в душе инженера начинает ворочаться страх. Что за человек бродит по городу в такой час и в такую ночь? Может, это слежка? За ним следили от самых ворот Сент-Антуан? Жан-Батист роется в карманах в поисках чего-то, чем можно себя защитить, но не находит ничего страшнее кладбищенского ключа. В любом случае уже слишком поздно. Пелена тумана рассеивается. Фигура, тень, тень в плаще… Женщина! Женщина, погруженная в раздумье, потому что замечает Жан-Батиста только в метре от него – и сразу же останавливается. Три-четыре секунды они, замерев, глядят друг на друга с первобытной настороженностью, потом поза каждого несколько расслабляется. Он ее знает. Точно знает. Плащ, рост, прямой взгляд, озаренный странным туманным свечением, легким голубоватым светом, исходящим отовсюду и неоткуда. Но помнит ли она его? С чего бы?

– Я шел домой, – тихо, почти шепотом, говорит он. Она кивает, ждет. Она его помнит! Он видит, что помнит. – И заблудился.

– На какой улице ваш дом? – спрашивает она таким же едва слышным голосом.

– На Рю-де-ля-Ленжери.

– У кладбища.

– Да.

– Это недалеко, – говорит она. – Можно пройти через рынок.

Она смотрит на ту улицу за его спиной, на которую ему надлежит свернуть.

– Я видел тебя раньше, – говорит он.

– Да, – отвечает она.

– Ты помнишь?

– Вы были с музыкантом.

– А ты Элоиза, – говорит он.

– Вашего имени мне не назвали.

– Кайло.

– Кайло?

– Жан-Батист.

Он делает к ней шаг. Потом, через секунду, другой. Они стоят совсем рядом, отгороженные от мира туманом. Подняв руку, он дотрагивается до ее щеки. Она не вздрагивает.

– Ты меня не боишься? – спрашивает он.

– Нет, – говорит она. – А надо бояться?

– Нет. Нет никаких причин.

Его пальцы все еще трогают ее кожу. Он и сам не понимает, что делает, какая сила толкает его – его опыт общения с женщинами совсем невелик. Возможно, он ведет себя так, потому что она шлюха? Но в этот непредвиденный час слова вроде «шлюха», «инженер», «Элоиза» или «Жан-Батист» пусты, как яичная скорлупа.

– Так значит, поворачивать там? – спрашивает он, неожиданно придя в себя и опустив руку.

– Там, на углу, – говорит она.

Он бормочет слова благодарности и уходит. Рынок он находит довольно легко. Это уже город внутри города – с добродушным подшучиванием, с пятнами фонарей и лучин, хотя пройдет еще часа два, прежде чем здесь появятся первые посетители. По другую сторону рынка – угол Рю-о-Фэр, черная стена кладбища, влажные от тумана булыжники Рю-де-ля-Ленжери…

Когда он открывает дверь дома Моннаров, что-то проносится вверх прямо перед ним. Он возится у стола при входе, умудряется зажечь свечу. Рагу уже уселся у двери в погреб, прижав свою тупую мордочку к щели под дверью. Он поднимает на Жан-Батиста взгляд, словно ожидая от него помощи. Жан-Батист протягивает к щели руку и чувствует, как из-под двери тянет холодом, таким, какой ощущается в дыхании человека на последней стадии лихорадки. Инженер ставит свечу на дощатый пол у двери, но пламя тотчас съеживается и, прежде чем он успевает поднять свечу, совсем затухает.

Глава 12

Остаток ночи он лежит с ослепительной ясностью в голове, вызванной бессонницей и неизвестным напитком. Вновь и вновь вспоминает встречу с той женщиной, с Элоизой, но вот эта сцена делается непостижимой, и он входит в какое-то иное, полугипнотическое состояние, в котором видит, как медленно раскрывается настежь дверь погреба, а он, как завороженный, продвигается к площадке лестницы – лестницы, которую он раньше никогда не видел…

С первым лучом солнца Жан-Батист одевается. Дважды протирает зеркало рукой, прежде чем понимает, что черные точки вовсе не на стекле, а на его лице – награда за то, что держал месье Лису банку с краской. Воды для умывания нет. Выругавшись, он выбирается из дома.

В почтовую карету на Рю-оз-Ур Жан-Батист садится последним. Забравшись внутрь, он устраивается напротив священника с серебристо-седыми волосами. Рядом со священником (который под черной накидкой легонько ощупывает свой живот, испытывая, судя по всему, некоторое недомогание) сидит чета чужестранцев, как выясняется, англичан. Женщина, опрятная и тепло одетая, расположилась уютно, точно курица. Крупный краснощекий мужчина похож на постаревшего борца-профессионала. Четвертый пассажир – женщина, одна из тех изысканных, окутанных таинственной печалью дам определенного возраста, которые путешествуют в почтовых каретах одни, без сопровождения, и сразу же становятся объектом разного рода предположений. Она глядит в окно с таким видом, словно все еще не теряет надежды, что вот-вот, разрывая клочья вчерашнего тумана, появится некий всадник, кто-нибудь вроде Луи Горацио Буайе-Дюбуассона, и попросит ее остаться. Впрочем, никто не появляется.

В дверях почтовой конторы кучер выпивает на посошок. Английская чета ест вареные яйца. Священник читает небольшую книгу, почти касаясь страницы кончиком носа. Изысканная дама вздыхает. Жан-Батист – не евший ничего, кроме курицы, да и то вчера вечером, – закрывает глаза и погружается в такой глубокий сон, что не чувствует ничего вокруг, и лишь через три часа, внезапно проснувшись, видит сквозь забрызганное грязью окошко, как мимо проплывает зимний сельский пейзаж, и понимает, что от Парижа их уже отделяют многие лье. Ему улыбается англичанка, качая головой. Ее муж, а с ним и священник, сидя рядком, похрапывают, причем каждый в своем ритме.

Карета подъезжает к холму. Лошади едва ее тащат. Кучер, заглянув через люк в крыше, спрашивает, не соблаговолят ли мужчины подняться в гору пешком. Мужчины соблаговоляют и бредут вверх по грязи, рассуждая попутно о грязно-коричневом ландшафте, что виднеется по обе стороны дороги. На вершине холма они снова садятся в карету, покрыв грязью пол, а потом хватаются за ремешки, когда лошади долго бегут вниз по скользкому склону до следующей деревни, где, ко всеобщему удовольствию, путешественники останавливаются на обед.

Затем, после того как все выпили к обеду немало белого вина, следует час ни к чему не обязывающих разговоров и далее еще час послеобеденного сна в карете, которая раскачивается, словно лодка, а за окошками между тем мелькает мир, оставленный без внимания и лишенный названия.

Через два часа после наступления темноты они приезжают в Амьен и, миновав старые городские ворота, выворачивают шеи, чтобы разглядеть хотя бы тень амьенского собора. На постоялом дворе уже расположилась группа паломников. Вновь прибывшим приходится устраиваться в тех помещениях, которые еще свободны. Жан-Батист со священником укладываются на чердаке, и тот, покуда не потухла свеча, приглашает его вместе помолиться. Жан-Батисту молиться не хочется, он предпочел бы объявить себя философом, рационалистом, свободомыслящим человеком, но он все же вежливо произносит «аминь», вторя священнику и чувствуя былое умиротворение. Они пожимают друг другу руки и задувают свечу. У священника урчит в животе. Он просит прощения. Жан-Батист уверяет, что его это нисколько не беспокоит.

Утром он просыпается и обнаруживает, что его голова лежит на плече священника. Они садятся и вновь пожимают друг другу руки. Такова жизнь, таково путешествие.

Новая карета, новый кучер, свежие лошади. Днем они приезжают в Дуэ. Здесь компания разделяется. Старого священника встречают его молодые собратья из семинарии, английская чета переходит на другую сторону двора к ожидающей их почтовой карете, что держит путь в Кале, а изысканная печальная дама негромко справляется о ближайшем экипаже до Брюсселя. Жан-Батист, зажав в руках небольшой чемодан, спешит в переполненную коробчонку, идущую в Валансьен. Два часа спустя, закоченевший от холода, он вылезает на Рю-де-Пари. Между городом и шахтами всегда курсирует какой-нибудь транспорт. За десять су инженер получает место в телеге, везущей, судя по запаху, бочки с прогорклым маслом, и прибывает на край шахтерского поселка, как раз когда начинает смеркаться.

Даже в сумерках отчетливо видно, насколько прав был Лекёр, сообщая, что после отъезда Жан-Батиста ничего существенно не изменилось. Впереди тот же толстый кожух из хибар и лачуг, словно это лагерь ведущей осаду армии уныло припал к земле без всякой веры в победу. Горит несколько десятков небольших костров, вокруг каждого заметны силуэты мужчин и женщин. По краям дороги натужно играют дети, и некоторые, изнуренные и нелюбопытные, прерываются, чтобы взглянуть на проезжающую повозку. Дороги и улицы были построены компанией. Самым первым давали названия вроде «авеню Угля», «авеню Будущего» и даже «авеню Богатства». Позднее улицам просто присваивали номера: Рю 1, Рю 2. В центре поселка глаз различает более темную и мрачную зону, состоящую из дыма и приглушенного грохота. Это сами шахты. Управляющие живут к востоку от разработок. Попутный ветер неизменно несет с собой пыль от угольных пород и дробимого камня. На этой территории стоят захолустные бараки – по шесть на квартал. Каждый шестой – жилище управляющего, как правило, человека одинокого. Это не то место, куда можно привезти жену. И уж точно не то, где можно надеяться ее найти. Старшие управляющие живут в Валансьене. А владельцы предприятия и держатели акций – в Париже, где шахты предстают их воображению в виде чудодейственных нор, из которых так просто черпать деньги.

Уже несколько часов люди с опаской ждут снегопада. И вот наконец, как раз когда инженер входит на территорию управляющих, начинает сыпать снег. Жан-Батист помнит дом Лекёра, ибо почти год его собственное жилье было рядом – второе и третье здания второго квартала. Под окном у Лекёра когда-то был разбит маленький садик, небольшая полоска возделанной земли, на которой тот летом выращивал лук, салат и ноготки. Теперь от нее не осталось и следа.

Жан-Батист стучит в дверь, ждет, вновь стучит. Снег ложится ему на плечи, на поля шляпы. Он уже готов постучать в третий раз, когда дверь со скрежетом открывается, и на пороге появляется Лекёр со свечой в руке. Пламя колышется и дрожит на ветру.

– Товарищ! – восклицает он. – О, мой добрый друг! Я чуть с ума не сошел от ожидания!

Свеча затухает. В темноте они проходят по небольшому коридорчику. Оказываются в гостиной. Свеча, после поисков необходимых средств, зажигается снова. Лекёр стоит посреди комнаты, ликующий, возбужденный, слегка пошатываясь.

– Ты помнишь? – спрашивает он. – М-м-м? Видишь самого себя в этом самом кресле?

– Вижу, – говорит Жан-Батист.

Он оглядывает комнату – засаленное кресло, тощий огонек, портретные силуэты матери и сестры Лекёра… Постоянство, отсутствие перемен – здесь они, как и в колонии шахтеров, явно дурного свойства.

На столе накрыт ужин. Несколько ломтей маринованной телячьей головы, картошка в мундире, хлеб с тонким слоем прогорклого масла еще с предыдущего привоза. В центре стола – бутыль с прозрачной жидкостью, которую Лекёр разливает в две рюмки и, тотчас выпив свою, протягивает Жан-Батисту вторую. Они сидят друг напротив друга. Жан-Батист еле отпиливает кусок от телячьей головы у себя на тарелке (на вкус кажется, что бедолагу мариновали в собственных слезах). Мелкими глотками пьет жидкость из бутылки, видит черные хлопья снега, беззвучно бьющие в оконное стекло.

Прошло три года с тех пор, как они виделись в последний раз – торопливые объятия под моросящим дождиком на почтовой станции в Валансьене. Какая тяжесть свалилась на его друга за это время, если он превратился в такую развалину? Ведь ему не больше тридцати пяти, скорее, даже меньше, а выглядит он на все пятьдесят. К тому же явно нездоров. Во рту почти нет зубов. Распухший, изрытый ямками нос покрыт сетью красных кровеносных сосудов. Он ужасно худ и взвинчен. Начав говорить, не может остановиться, и рассказ, поначалу звучавший довольно беззаботно, постепенно обрастает жалобами, горькими причитаниями, за которыми все время стоят шахты, этот левиафан, пожиратель человеческих жизней.

И вот так Лекёр проводит вечера? Наедине с бутылкой выкрикивая обвинения в пространство? На нем жилет из свалявшейся коричневой шерсти, связанный, наверное, несколькими незамужними родственницами, для которых молодой Лекёр, Лекёр с зубами, когда-то воплощал последнюю надежду семьи. Когда он наконец замолкает и вновь с любовным вздохом тянется к бутылке, Жан-Батист принимает решение забрать его, если получится, с собой в Париж. Здесь Лекёр и до следующей зимы не доживет. Неужели он и в самом деле утратил все свои прежние дарования? Свою замечательную способность к рассуждению, которая некогда была ему присуща? С министерскими деньгами и министерскими полномочиями Жан-Батисту, возможно, удастся его вызволить. Риск, конечно, есть. Насколько далеко все зашло? Но, говоря по чести, Лекёра нельзя оставлять в Валансьене.

Жан-Батист обдумывает, что ему предстоит, рисуя в воображении яркую картину первого дня работ на кладбище Невинных: он сам стоит на каком-то помосте или лесах, внизу ровные ряды рабочих с лопатами, но тут Лекёр неожиданно спрашивает:

– Ты женился?

– Нет, – отвечает Жан-Батист, и в голове его – непонятно почему! – мелькает тень Элоизы, шлюхи Элоизы.

– Я так и думал, – говорит Лекёр. – Женатый не наденет такой костюм.

– А ты? – спрашивает Жан-Батист. – У тебя есть… кто-нибудь на примете?

Улыбнувшись, Лекёр качает головой и смотрит в огонь.

– Я уже давно не общаюсь с женщинами.

В три тридцать утра звонит колокол. Первая смена, первый спуск – в четыре. В комнате наверху просыпается Жан-Батист. Смотрит в окно, но на улице ни проблеска света. Он спускает ноги с кровати. В комнате холодно. Даже смешно. Как хорошо он все это помнит!