Текст книги "Опасный беглец. Пламя гнева"

Автор книги: Эмма Выгодская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Глава семнадцатая
УТОПЛЕННИК

На следующий день контролёр Ван-Хемерт прибежал к Эдварду с тревожной вестью: в деревне Тьи-Пурут утопили человека.

– Я сам поеду на дознание, – сказал Эдвард.

Он велел оседлать коня.

Десса Тьи-Пурут, окружённая зелёной изгородью, показалась вдали, как зелёный островок среди однообразного рисового моря. Эдвард проехал прямо к той хижине, перед которой толпились люди. Все расступились перед ассистент-резидентом. В центре толпы лежал мёртвый человек. Обрывок верёвки из пальмовых волокон торчал у человека на шее. Вода ещё блестела на прямых седых волосах, на жёлтых морщинах лица. Эдвард узнал того самого старика, который прятался у него на пустыре.

– Лучше бы ты умер, Мамак, на своей циновке!… – причитали над стариком женщины. – Лучше бы длиннозубый крокодил утащил тебя в тростники!… Лучше бы тигр убил тебя!…

Жена старика, старуха Кирьям, сидела над утопленником в неподвижном отчаянии.

– Лучше бы тигр – злой мачанг – снёс тебе голову могучей жёлтой лапой!… Зачем ты приплыл, Мамак, к родной дессе, с верёвкой на шее, насильственно убитый, как злодей в ночи?…

– Кто из вас нашёл его в реке? – спросил Эдвард.

Ему не ответили. Люди отворачивались под взглядом голландского чиновника.

– Старший твой сын Уссуп, – причитали над мёртвым женщины, – был твой верный помощник. Он любил землю, политую дождём и вскопанную его руками. Он знал время, когда сеять и когда пересаживать рис. Опора твоей старости был твой старший сын… И вот, за Уссупом приехали из самого серанга; его и многих других забрали в деревне. Им сказали, что сам король призвал их на службу к себе. И с тех пор ты, Мамак, больше не видел Уссупа, твоего старшего сына…

– Ай-ай, больше не видел!… – завыли старухи.

– Второй твой сын, Ардай, был красив и силён. Он знал оперение каждой птицы в лесу и повадку каждого зверя. Гусли согласно пели у него в руках, и в день праздника жатвы, когда умолкали голоса ступок и запевали медные горла гамеланга и молодёжь, нестройно крича, шла на сборище, не было тогда равного Ардаю в дессе… Десять дней назад пришли и за тобой, Ардай… Второго, последнего сына забрали у старого Мамака, а последнего сына не забирают даже по закону белых!…

– Лучше бы крокодил утащил тебя в тростники… Лучше бы злой тигр снёс тебе голову могучей жёлтой лапой… Ты пошёл, Мамак, искать правды у голландского тувана и не вернулся живой назад…

– Что это значит? – уже резко спросил Эдвард у стоящих вокруг.

Люди молчали. Никто не решался взглянуть ему в лицо.

– Я скажу тебе, что это значит! – крикнул вдруг резкий девичий голос. Девушка лет шестнадцати выскочила на порог хижины старика. – Это раджа… Раджа Адхипатти утопил деда!

– Ай-ай!… – женщины в страхе заламывали руки. Несколько человек бросились к девушке.

– Аймат-Си-Кете!… Девчонка потеряла разум!… Ай-ай!… Держите Аймат, она сошла с ума!…

Старая Кирьям, жена Мамака, подняла голову и сейчас же вновь опустила.

– Погодите! – Эдвард подошёл к девушке.

– Уходите все! – крикнула Аймат. Жёсткие чёрные волосы падали ей на лицо. Она сунула руку за пояс, и волнистое лезвие криса блеснуло у ней в пальцах.

– Повтори мне то, что ты сказала! – Эдвард с силой прижал девушке локоть, и крис упал на порог.

– Словно ты сам не знаешь! У нас забрали Ардая, – не по закону забрали. Дед пошёл жаловаться к тебе, и за это его утопили!

Дьякса, деревенский староста, уже шёл к Аймат. Девочка поменьше и совсем маленький мальчик выглядывали из-за травяных занавесок в полутьме хижины за её спиной.

– Уходи! – Аймат грозилась кулаками: она защищала детей.

– Подожди, Аймат! – Эдвард взял её за руку.

– И ты уходи!

Девчонка кусалась. Дьякса взял её за плечи. Она вырвала у него зубами пуговицу из форменной куртки. Дьякса кивнул головой помощнику.

– Не тронь её! – сказал Эдвард. – Не смей трогать эту девушку без моего позволения!

Дьякса отступил перед голландским амтенаром.

Едва Эдвард отъехал, из-за ближней хижины вышел кривобокий слуга раджи. Точно ветром смело всех людей, стоявших вокруг тела. Они разбежались, исчезли, словно провалились сквозь землю.

Слуга раджи, ковыляя, шёл к Аймат. Она метнулась вглубь хижины, но её вытащили за руки. Дьякса с помощником стояли наготове. Аймат прикрутили руки к поясу. Кривобокий узлом завязал ей жёсткие косы вокруг шеи. В хижине отчаянно заголосили дети. Аймат увели.

* * *

Эдвард перестал объезжать деревни, забросил отчёты, забыл текущие дела. Он зарылся в бумаги за прошлый год. Он замучил контролёра: в двенадцать часов ночи добродушный и заспанный Ван-Хемерт доставал ему из шкафов новые и новые связки дел. Эдвард рылся в бумагах с тревогой и поспешностью, точно не просто собирал данные, а напал на какой-то след. Он уже знал наизусть дела за прошлый, 1855, год и требовал у Ван-Хемерта данных за позапрошлый.

Эдвард действительно напал на след. Он держал в руках конец, и за этот конец он хотел вытянуть всю нить.

«Его высокопревосходительству господину генерал-губернатору, менгеру Ван-Твисту…»

Предшественник Эдварда, ассистент-резидент Ван-Гейм, составлял жалобу на раджу Адхипатти самому генерал-губернатору. Дальше шли наброски, черновики заявлений. Раджа строил дом в Паранг-Кудьянге и незаконно согнал на работу людей из двадцати деревень. На крестьянских полях гнил несобранный рис, люди умирали в пыли на дороге.

Ван-Гейм собирал улики против раджи. Цифры были ужаснее, чем мог себе представить Эдвард: сотни отобранных буйволов, восьмилетние дети на земляных работах. Наброски вдруг обрывались: Ван-Гейм отлучался куда-то.

Потом шли неразборчивые строки, упоминание о Паранг-Кудьянге; пятна, восклицательные знаки и несколько чернильных клякс, в которых ничего уж нельзя было разобрать.

Ван-Гейм ездил в Паранг-Кудьянг в первых числах ноября. После этой даты начинались в записях пропуски, непонятные слова. Несколько раз вполне отчётливо упоминалось о жалобе генерал-губернатору; жалоба была, видимо, составлена и готова к отсылке, но самой бумаги или хоть копии её Эдвард не мог найти нигде.

В конце ноября Ван-Гейм умер. От «затяжной желудочной болезни», как значилось в списках.

Что-то здесь было неясно Эдварду.

Он насел на Ван-Хемерта.

– Что произошло с предыдущим ассистент-резидентом? – в упор спросил он у контролёра.

Ван-Хемерт не ответил. Эдвард прочёл страх в его светлых добродушных глазах.

Тогда Эдвард начал искать разгадки другими путями.

В пристройке на пустыре жила служанка прежнего ассистент-резидента, метиска Кадат. С позволения Эдварда, она осталась доживать свой век в маленькой бамбуковой пристройке за домом. Метиска могла знать больше, чем другие. Эдвард позвал Кадат к себе. Едва он заговорил о Ван-Гейме, у старухи затряслись тёмные ревматические руки. Она ничего не знает, ничего не видела!…

– Ты должна мне сказать, старая, – настаивал Эдвард.

Метиска ничего не говорила. Эдвард видел только расширенные от страха глаза на жёлтом сморщенном лице. Ему стало совестно: зачем он её мучает? Больная старуха, – более ничего. Что она могла знать?…

Но кто же другой мог знать, если не она? Ван-Гейм доверял ей, он брал лекарство только из её рук, перед смертью он просил, чтобы метиску не гнали из дому. Старуха должна знать! Эдвард снова звал её к себе. Он расспрашивал, просил, умолял. Но старуха тряслась, кланялась, складывала руки, делала «сумба» и ничего не говорила.

Глава восемнадцатая
ДЕТИ ЗА ИЗГОРОДЬЮ

Маленький Эдвард откопал в земле толстого красного червяка и шевелил его палочкой:

– Ползи, ползи!…

Червяк не хотел ползти; он тыкался головой в разрытую землю, он хотел домой.

Зелёная змейка обвилась вокруг кривого ствола карликового дерева – маленькая смирная змейка рисовых полей. Эду не боялся змейки: она не трогала людей.

– Шшш, – подразнил её Эду.

Змейка уползла в траву. Эдвард побежал за ней.

– Эду! Сюда, Эду!… Не уходи никуда!

Эвердина сидела в саду с шитьём. Она ни на минуту не отпускала сына от себя:

– Сиди здесь, Эду. Играй с кошкой!

Здесь, на крохотном цветнике у веранды, было безопасно. Бамбуковый домик старой метиски Кадат прислонился к изгороди со стороны пустыря. Высокий забор защищал их от пыли проезжей дороги и от взглядов прохожих.

Эду не боялся солнца, – часами играл в саду в одной лёгкой шапочке и синих штанишках. И кошка Минтье подолгу играла с ним, не боясь жары, точно и она родилась в Индии.

– Играй здесь, Эду, подле меня!

Они с трудом достали европейскую кошку. Эвердина терпеть не могла яванских, – они были дики, серы, кусались; вместо хвоста у них торчал какой-то короткий безобразный обрубок. Ван-Хемерт привёз ей из Батавии, вместе с печеньем и кубиками для Эду, белую амстердамскую Минтье, учёную и ласковую, с длинной пушистой шерстью.

Эду обнимал кошку обеими руками. Минтье покорно мяукала.

– Жарко, пить хочу, – сказал мальчик. – И Минтье хочет.

– Погодите, сейчас я принесу вам молока!

Эвердина пошла в комнату.

– Погоди, Минтье, сейчас нам обоим принесут молока! – объяснил кошке мальчик.

Но Минтье вдруг, точно почуяв что-то, вся взъерошилась, дыбом выгнулась у Эду в руках и прыгнула в кусты.

– Куда ты, Минтье? Мама не позволила!

Минтье не слушала. Эду бросился за ней.

Он успел взять её на руки, но Минтье отчаянно рвалась и царапалась. Тут Эду увидел: в густой траве у забора стояла другая кошка, худая, дикая. Глаза у ней сверкали, как две жёлтые пуговицы.

«Фррр!…» – Минтье зашипела и вырвалась из рук Эду. Обе кошки встали друг против друга.

«Фррр!…» – изящно изогнувшись, Минтье легонько шлёпнула дикую лапой по голове.

«Гррр!» – задрав обрубок короткого хвоста, дикая кошка бешено наскочила на Минтье.

Минтье стала боком и изогнула шею. Она ещё, кажется, готова была поиграть, но дикая впилась ей в ухо с ужасным рычаньем. Белая шёрстка Минтье полетела над травой.

– Минтье!… Минтье!…

Минтье погибала. Дикая рвала ей спину, кусалась, терзала лапами. «Гррр!…»

– Минтье!… Минтье!… – уже плакал Эду.

– Сюда, Кьяссу!

Дикую кошку позвали из-за зелёной изгородки. Значит, она была не дикая. Она была чья-то.

– Кьяссу, сюда!…

Дикая оторвалась от Минтье, неохотно оглянулась и побежала к изгороди.

По ту сторону, прижав носы к бамбуковым колышкам, стояли двое незнакомых детей, мальчик и девочка, оба коричневые.

Девочка была большая; ей было лет десять. Длинный синий саронг закрывал почти до пят её босые ноги. Мальчик был поменьше, худенький и тёмный, на тонких слабых ногах. На нём была только жёлтая узорчатая тряпка, подхваченная пояском у бёдер.

– Кто ты? – спросил Эду у мальчика.

Мальчик дрожал от страха. Он не отвечал.

– А ты?

– Дакунти, – шёпотом ответила девочка. У неё были чёрные блестящие волосы, стянутые в узел, как у взрослой женщины.

– Ваша кошка сильней нашей! – сказал Эду.

Дети молча кивнули.

– Идите к нам играть! – предложил Эду.

Дети глядели на него испуганными тёмными глазами и молчали. Они ещё никогда не видели таких детей. У этого мальчика были мягкие, как молодой мох, светлые волосы и лицо белое, как кость. Он, кажется, нисколько не стыдился того, что зубы у него не подпилены и не вычернены, как у них. Он улыбался, показывая ровные зубы, белые, как у собаки. Дакунти схватила брата за руку.

– Уйдём! – сказала Дакунти.

– Эду! – раздалось вдруг совсем близко от них. – Где ты, Эду?

Дакунти с мальчиком разом упали в траву, точно потонули.

– Эду!… Где же ты?… – Эвердина бежала вдоль изгороди. – Почему ты ушёл?

– Это Минтье, – сказал Эду. – Я за ней побежал.

Минтье давно уползла под веранду зализывать раны.

– Ты с кем-то разговаривал, Эду? Кто здесь был?

– Дети, – сказал Эду.

– Какие дети? – встревожилась Эвердина.

– Коричневые, сказал Эду.

Эвердина потащила Эду к дому.

– Никуда не ходи от меня, Эду! – сказала Эвердина. – Не то я больше не пущу тебя в сад.

Эвердина потеряла покой. Какие-то люди ходили вокруг дома. Но Эдварду она решила пока ничего не говорить.

Он и без того был так неспокоен и грустен все последние дни.

Глава девятнадцатая
РАЗГОВОР В ЛЕСУ

Эдвард терял надежду. Бумаги Ван-Гейма издевались над ним: они загадывали загадку, но не давали к ней ключа. «Надо ехать в дессу, – решил, наконец, Эдвард, – надо расспросить ту смелую девчонку, Аймат-Си-Кете. Может быть, она скажет о радже больше, чем другие».

Эдвард проехал длинной бамбуковой улицей. Десса была пуста. По сторонам стояли одинаковые лёгкие домики. Крыши из листьев водяной пальмы, разворошённые частыми ливнями, протекали во многих местах. К каждому дому был пристроен открытый с трёх сторон навес, веранда на ветхих столбиках. В тёмных контурах из бамбука и прутьев на циновках копошились тихие, совершенно голые дети.

Как найти хижину Мамака? Она ничем не отличалась от других нищих хижин.

Эдвард осмотрелся. У одной хижины, прислонясь к бамбуковой подпорке, сидел крестьянин. Кожа у него была светлее обычного, почти светло-золотистая, какая бывает у панкерана, сына китайца и яванки. Красный пояс был намотан на его тощем, почти голом теле. Все рёбра, туго обтянутые сухой кожей, можно было пересчитать над поясом. Солнце било человеку в закрытые глаза, он тихонько покачивался из стороны в сторону и что-то бормотал про себя.

Эдвард подошёл к крестьянину.

Человек открыл глаза и хотел сделать «сумба».

– Не надо! – сказал Эдвард. Он отвёл его руки. – Скажи мне, где дом старого Мамака?

Крестьянин закрыл глаза и снова стал покачиваться из стороны в сторону. Не раскрывая глаз, он протянул руку и показал на третью от него хижину.

– Вот! – сказал крестьянин.

Эдвард посмотрел на него.

– Что ты тут делаешь? – спросил Эдвард.

– Лапарр!… Голодный! – сказал человек.

Эдвард дал ему серебряную рупию.

Человек хотел лечь в пыль перед туваном. Эдвард удержал его и быстро пошёл дальше.

Человек снова сел. За поясом у него был крис. Он положил руку на рукоятку криса, и медленная улыбка поползла у него по лицу. Белый туван дал ему серебряную рупию. У тувана доброе сердце, он хотел рупией откупиться за всё, что белые сделали ему, Гудару. За отобранную ниву, за убитых братьев, за погибшую от голода жену… У белого тувана доброе сердце… Гудар пошевеливал рукой вычерненную рукоять кинжала. Он улыбался и что-то бормотал, тихонько покачиваясь под солнцем.

В хижине покойного Мамака было полутемно, дверь открыта настежь. Медный пестик стучал в хижине, – значит, там кто-то есть!… Эдвард заглянул в дверь. В углу, в тени, сидела старуха. Она толкла рис в ступке медленными размеренными движениями.

– Кирьям! – сказал Эдвард.

Старуха подняла лицо. Эдварда поразило неподвижное, застывшеее выражение её лица.

– Где твоя внучка, Кирьям? – спросил Эдвард.

– Где твоя внучка, Кирьям? – мёртвым голосом повторила старуха.

Эдвард заглянул в ступку. Ступка была пуста. Старуха толкла пестиком пустоту.

– Что ты делаешь, старая? – спросил Эдвард.

– Что ты делаешь, старая? – тем же мёртвым голосом повторила старуха.

Неужели это латта?… Эдвард взял пучок травы с циновки, чтобы проверить.

Он кинул пучок в угол. Кирьям тоже схватила с циновки пучок травы и кинула его в угол.

Да, это была латта – болезнь старух.

Годы унижений, тяжёлого труда на затопленном водою поле, под солнцем и ливнем, долгие часы у деревянной ступки, у колыбели ребёнка, в дыму очага к концу жизни делали из яванской женщины это слабоумное, покорное, полуидиотское существо. Старуха беззвучно и безвольно повторяла каждое сказанное ей слово, каждое движение того, кто обращается к ней. Это – латта, болезнь, не известная в Европе.

– Где Аймат? – ещё раз спросил Эдвард.

– Где Аймат? – повторила старуха.

Кирьям отставила ступку. Она поднялась и тем же мёртвым покорным жестом поставила глиняный горшок на очаг. Она высыпала в горшок из ступки несуществующий рис. Потом достала из дальнего угла сухой свёрнутый лист, развернула его, осторожно взяла из листа щепотку драгоценной соли и бережно спрятала лист обратно в угол. Над очагом сохранились ещё медные прутья: когда-то здесь висели и коптились тонкие длинные ломтики динг-динга – буйволова мяса. Старуха сыпала в горшок соль, мешала в нём деревянной ложкой. Муж старухи был убит раджой, старший сын, Уссуп, забран в армию, младший, Ардай, тоже уведён куда-то, внуки разбрелись. Пустой горшок стоял на холодном очаге.

– Прощай, Кирьям! – сказал Эдвард.

– Прощай, Кирьям! – ответила старуха.

Эдвард пошёл искать дьяксу, деревенского старосту.

Дом дьяксы он узнал издали по затейливой четырёхскатной кровле. Кровля была выложена тонкими стволами молодого бамбука, расколотыми вдоль на половинки, так что вся она состояла из желобков для стока воды.

Сам дьякса шёл навстречу босой, в синей форменной куртке с блестящими пуговицами. Он присел на землю в приветственной «сумба».

– Где Аймат, девушка из этой хижины? – спросил Эдвард.

– Не знаю, туван, – отводя взгляд в сторону, ответил дьякса.

– Почему так пусто в дессе?

– Мужчины в Серанге, на постройке тюрьмы.

Это был приказ резидента. Эдвард промолчал.

– А женщины, дети?

– Женщин и детей угнали на двор раджи рыть новый колодец.

– Почему погнали? Кто велел? – вскипел Эдвард.

– Адхипатти, да будет имя его благословенно!

Дьякса сел на корточки и приложил ладони ко лбу в почтительной прощальной «сумба». Коричневые глаза дьяксы улыбались. «Не станешь же ты ссориться с самим Адхипатти», – говорили эти глаза.

Эдвард пошёл прочь от дьяксы.

«Спи, маленький, спи…» – услышал он в дальней хижине.

Там женщина укачивала ребёнка:

Спи, маленький, спи…

Закрой свои тёмные глазки,

Спрячь свои чёрненькие зубки,

Белый туван ходит вокруг дома.

Спи, маленький, спи…

У тувана глаза серые, как у рыси,

У тувана зубы белые, как у собаки.

Белый туван заберёт тебя…

Эдвард вздрогнул и остановился. Это о нём поют!…

Всё тот же крестьянин в красном поясе сидел у бамбукового столба крайней хижины. Он почти лежал, прикрыв глаза; должно быть, задремал. Но рука человека и в полузабытьи тянулась к рукоятке криса; он шевелил пальцами, словно проверяя себя.

Эдвард ехал домой узкой полевой дорогой, среди канав. По сторонам лежали рисовые поля: светло-зелёные ростки начинающего всходить риса и поднявшийся золотистый колос. На Яве не знают одного срока для посевов, и зима и лето одинаково жарки и одинаково дождливы; вокруг той же дессы одни режут уже созревший рис, «падди», другие пересаживают молодые ростки, третьи ещё только окапывают своё поле и проводят к нему воду.

Эдвард глядел по сторонам и почти не видел людей. Крестьян угнали на правительственные плантации или на поля раджи. Созревший рис стоял и осыпался, зелёные ростки хирели, не пересаженные вовремя.

Срезая дорогу к дому, Эдвард повернул на узкую тропку. Бамбуковый лесок, весь прямой и частый, рос здесь в нескольких шагах от дороги. Конь шёл тропкой мимо леса. Эдварду показалось вдруг, точно светлая тряпка мелькнула среди тонких стволов. Кто-то пробирался бамбуковым лесом; светлый саронг мелькал всё дальше. Эдвард сошёл с коня. Молодой бамбук рос здесь слишком частыми пучками, тонкие суставчатые стволы столпились на опушке, точно не пуская его. Эдвард пробился с трудом. Дальше стволы поредели, показалась круглая полянка.

Эдвард остановился. На полянке, прикрытые частым строем бамбука, стояли и сидели люди. Они были оборваны и страшны на вид: рёбра под натянутой кожей выступали, как обручи на худом бочонке. Посредине, боком к Эдварду, сидел на земле молодой яванец в полосатой повязке, красной с жёлтым, намотанной низко над самыми бровями. Человек говорил, и на полянке было тихо: его слушали.

– Кровь брызжет из наших глаз! – говорил яванец. – Наших братьев и жён впрягают в плуг, чтобы вспахивать поле белого. Наши дети роют землю во дворе раджи! Слушайте, люди Лебака! – Человек вдруг встал и взмахнул крисом, вынутым из-за пояса. – Большой ветер поднялся над яванской землёй… Притеснителей народа гонят из городов и сел. С плантаций бегут, крестьянин точит крис в своей дессе… Пускай трепещет белый начальник! Пускай трепещет Адхипатти, тигр Лебака, подлый пёс белых, жадный червь, который уже столько лет сосёт наши сердца! Вот что мы готовим для них!

Человек поднял руку с кинжалом, и все увидели рога буйвола, чернью выведенные на серебре рукоятки.

– Ардай! – зашумели голоса. – Ардай из Тьи-Пурута!

– Да, это я, Ардай, сын Мамака! Четырнадцать дней и четырнадцать ночей я бежал с плантаций лесом, разбив камнем цепи; я семь раз встретил грудью течение реки и дважды ушёл от тигра, я ел кору в лесу и ядовитые корни, чтобы не вернуться назад. Что я нашёл в родной дессе? Мой отец убит раджой, дети моего брата разбрелись по чужим людям, мать моя потеряла разум… Десса пуста, мы бродим, как воры, вокруг родной деревни и не смеем снять рис, который посеяли собственными руками. Долго ли мы ещё будем терпеть, крестьяне? Нас много, – легко нам, соединившись, прогнать белых из нашей страны. Пускай поклянётся каждый, что не отступит, когда начнётся бой!…

– Клянёмся, Ардай, клянёмся! – Шум пронёсся по полянке, поднялись руки с отцовскими и дедовскими крисами. – Мы все пойдём, Ардай! – Голоса доносились сверху и снизу. Только сейчас Эдвард увидел, что люди не только на полянке, – кругом люди: в лесу, на земле и на деревьях, между ветвями.

– Клянусь!… – человек в лохмотьях нищего, более светлый, чем другие, худой, как ствол молодого бамбука, выглянул из ветвей. Это был тот самый крестьянин, которого Эдвард видел в деревне. Должно быть, он успел прибежать сюда более короткой дорогой. Крестьянин стоял под деревом и тряс крисом. Он смотрел в сторону Эдварда, точно видел его, и угрожал ему.

– Клянусь!… – старик, кривой и тёмный, точно источенный червями корень лесного дерева, лёжа на земле, тоже поднял кинжал. – Мы их прогоним с нашей земли!… Клянусь!…

Эдварду стало страшно. Ему казалось, что все кинжалы, все взгляды обращены на него. Он тихонько отступил, прячась за стволы.

«Или сейчас, или никогда!» – думал Эдвард, гоня коня дальше через пустыри.

– Эвердина, я решился! – он приехал домой растерзанный и бледный и упал на стул в своём кабинете. – Дольше так продолжаться не может! Надо облегчить страдания лебакских крестьян. Надо убрать раджу, иначе прольётся кровь! Я пишу резиденту, Эвердина! Я буду требовать ареста раджи, облегчения поборов, расследования всех преступлений. Будь что будет, Эвердина, я решился!…