Текст книги "Опасный беглец. Пламя гнева"

Автор книги: Эмма Выгодская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

* * *

На голландском посту, в лесной луговине, сторожевой солдат остановил неизвестного всадника без шляпы, в европейском плаще. Человек был горяч, красен, не отвечал на вопросы, бормотал что-то непонятное – должно быть, бредил.

Солдат повёл его к офицеру. Офицер по значкам на куртке узнал в задержанном правительственного контролёра, дал конвой, санитаров и велел переправить больного к реке, в мирный кампонг, вместе с тифозными. Кругом в лесу среди солдат было столько больных, а офицер не слишком разбирался, кто чем болен.

Эдварда повезли. Облака плыли над ним то красные, то лиловые, носилки качались и кренились, как на море.

– Беритесь за оружие, люди Батта! – кричал в бреду Эдвард.

Конвой стерёг Эдварда на остановках, солдаты отгоняли от него москитов, поили водой и ёжились, слушая его бред.

– Ваше высокопревосходительство, вы подлец! – несколько раз вполне отчётливо произнёс Эдвард.

Он повторил то же самое уже в лодке, но гребцы-малайцы не поняли его. Гребцы, заждавшиеся в речной излучине, узнали своего тувана и повезли его домой.

Он лежал на дне лодки с воспалёнными глазами, синий от озноба.

– Демам! – определили гребцы.

Да, это был не тиф. Это был демам – бич малайцев, пугало европейцев, несчастье тропиков – болотная лихорадка.

На четвёртый день Эдвард с трудом сел и взялся за борт плоскодонки.

– Ваше высокопревосходительство, вы подлец! – сказал он уже не в бреду, а при полном сознании.

Берега Айер-Наталь, то низкие, то гористые, поворачивались перед ним, вдали виднелись конические вершины вулканов.

«Весь этот остров за десять-пятнадцать лет можно превратить в цветущий сад…»

Не в сад, а в застенок превращали этот плодороднейший, богатейший в мире остров. Жадные насильники обрекали малайцев на голод у собственного поля…

«Я поеду прямо в Паданг! – думал Эдвард. – Я доберусь до самого резидента!… Я скажу ему: вы подлец, ваше превосходительство».

Гребцы упирались вёслами в дно, жевали бетель, переговаривались и смотрели на Эдварда. Они не знали, что этот странный белый с воспалёнными глазами несёт с собой угрозу самому туван-бесару.

«Меня прогонят – я поеду в Батавию!… Я доберусь до генерал-губернатора!… Я подниму на ноги весь Совет Индии!…»

Плетёные дома Наталя, наконец, показались на гористом берегу. С усилием Эдвард вышел из лодки и побрёл домой.

Земля под ним качалась и кренилась, как дно малайской плоскодонки.

У дверей своего бенгало Эдвард увидел босого метиса в синей форменной куртке. Метис подошёл и взял Эдварда за плечо.

– Контролёр Деккер, вы арестованы! – сказал метис.

Глава восьмая
ТОСКА ПО РОДИНЕ

Бамбуковая клетка на высоких подпорках, безоблачное небо над сквозным переплётом крыши, туземная стража внизу. Каждое утро и каждый вечер в тюрьму приходили на проверку.

Генерал Михельс велел держать над заключённым Деккером строжайшее наблюдение.

– Он хуже малайца! – сказал о нём генерал. – Он вор и растратчик.

В натальской кассе оказалась нехватка в две тысячи гульденов.

– Ловкий ход! – толковали в Паданге. – Ловкий ход для старого дурака Михельса. Услал неопытного мальчишку-контролёра в опасную поездку к баттакам, а в его отсутствие обнаружил растрату в кассе!

Все знали, что растрата была сделана ещё при старом контролёре, Ван-Клерене, и что прямое участие в ней принимал сам генерал Михельс.

Эдвард не думал о побеге. Он слушал возню обезьян на соседних деревьях, ночной голос тигра в лесу. Солнце донимало его сквозь дыры в крыше. Он то лежал, распластавшись на полу, слушая биение собственного сердца, то прятался в тень, в угол, и сидел здесь, не двигаясь долгие часы. Лихорадка отпустила его, но на смену ей пришла новая болезнь: тоска по родине. Он вспоминал своё детство, прохладное северное море, сумрачные набережные Амстердама. Он любил книги и море с детских лет, больше всего на свете. Его отец был моряком. Он хотел остаться верен своему детству, мечтам своей юности, книгам. Он хотел остаться верен своему труженику-отцу.

Детские годы Эдварда прошли на берегу канала. Много печального было в них. Почему он вырос такой, не похожий на других?… Старший его брат, Питер, стал пастором; второй из братьев, Ян, долго был моряком, как отец.

В Амстердаме они жили в доме, который назывался «Морская раковина». Над окнами «Раковины» низко спускалась черепичная кровля, и в зимний день в комнатах было темновато. Всю осень и начало зимы ветер дул с моря, черепицы на низкой кровле подрагивали и звенели под ветром, и крупная рябь пробегала по каналу далеко в город.

Уже по одному названию было ясно, что в доме живёт семья моряка. Над дверью висела медная дощечка: «Энгель Дауэс Деккер, шкипер дальнего плавания».

Отец Эдварда, Энгель Деккер, любил старые торговые суда восточного плавания и никогда не нанимался на другие. Зимою и летом капитан Деккер ходил в одной и той же чёрной примятой шляпе с обвисшими полями и в старинной чёрной куртке, какую носили прежде его отец и дед, фрисландские рыбаки. Он не умел любезно разговаривать с путешественниками, и ни в штиль, ни в юго-западный ветер от него нельзя было добиться больше трёх слов Подряд.

Ругался он только в сильный шторм.

Дома и в тихую погоду отец молчал. Он сидел у огня на кухне, у чугунной решётки, ворошил угли, курил свою треснувшую коричневую трубку и молчал. Он был слишком молчалив даже для голландца.

Когда старшему из мальчишек, Питеру, исполнилось шестнадцать лет, отец взял его с собой в плавание. К переходу через два океана Питер готовился, как в церковную школу: укладывал тетрадки, продувал гусиные пёрышки, захватил и краски с кисточками и перочинный ножик.

– Ты выбросишь эту дребедень за борт в ближайшем порту, – сказал ему отец.

Отец ошибся. Капитан Деккер мало бывал дома и не знал своего старшего сына. Всю дорогу Питер возился с пёрышками и до самого Капштадта не научился отличать грот-мачту от форштевня. Когда же их начала трепать в океане настоящая буря, Питер лёг на койку в кубрике и начал громко молиться. В ту же осень капитан Деккер навсегда привёз сына домой.

– Из этого дурака ничего, кроме пастора, не выйдет, – сказал он жене.

Через пять лет Питер окончил пасторскую школу, а через семь – получил свой первый приход на севере, в Фрисландии.

Следующий был Ян. С Яном вышло иначе. Уже в четырнадцать лет Ян упросил отца взять его с собой в море. По палубе «Доротеи» он бегал, как по знакомой набережной, скоро знал назубок все слова команды и ловко взбирался по вантам.

На обратном пути они попали в шторм. «Доротею» кидало с волны на волну. Энгель Деккер бросил капитанский мостик и сам стал у рулевого колеса, – он всегда так делал, когда опасность угрожала судну. Сердитая волна каждые полминуты перекатывалась через палубу.

– Человека смыло! – закричали вдруг с левого борта.

– Парню придётся поучиться плавать, – не оборачиваясь и не меняя курса, сказал капитан. – А кто это?

– Это я, отец! – крикнул Ян.

Он успел ухватиться за конец фалрепа и влезал обратно на палубу. – Я уже научился!

– Молодец! – сказал капитан так же спокойно. – Значит, будешь моряком.

Следующим на очереди был он, Эдвард.

И отец и мать удивлялись Эдварду: он охотнее мечтал, чем играл, и охотнее читал, чем дрался. Он был широк в кости, крепок, как Ян, и светловолос, как отец, но глаза у него были не отцовские, фрисландские, бледно-голубые, а синие и выпуклые, как у матери. Когда он сидел, задумавшись, на ограде канала, свесив ноги в воду, можно было подумать, что он не один, что он ведёт с кем-то беседу или игру.

Он и в самом деле был не один: с Эдвардом всегда был «Абеллино» – книжка о знаменитом разбойнике. Он носил её на груди, под курткой. Эдвард любил книжки, как Питер, и любил море, как Ян.

Он хорошо учился и стал бы учёным лекарем или стихотворцем, если бы его не выгнали из школы.

Меестер Шнаппель, учитель, задал им в классе сочинение на тему: «О национальной добродетели и национальных героях».

«Национальные герои? Это, конечно, пираты, – решил Эдвард. – Разбоем и захватом на море промышляли все великие голландские мореплаватели. Если бы не пираты, разве Голландии достались бы такие большие и богатые острова в Тихом океане? Разбой на море – вот основа богатства Голландии!»

И Эдвард написал длинное сочинение «О пользе пиратов».

– Неслыханная дерзость! – сказал меестер Шнаппель, прочитав сочинение. – Такой образ мыслей допустить невозможно.

И Эдварда выгнали из школы.

Ему было тогда только двенадцать лет.

– А я думал, что он вслед за Питером метит в пасторы, – сказал отец, когда пришёл домой из плавания.

Несколько вечеров отец молчал. Наконец у матери кончилось терпение.

– Что мы будем делать с Эдвардом? Надо же пристроить его куда-нибудь, – сказала мать.

– Я хочу в море! – сказал Эдвард.

– Ты хочешь в море? – переспросил отец.

Он продул свою трубку и снова набил её табаком.

– Я ушёл в море первый раз в девяносто восьмом году, – сказал отец. – А у нас уже тысяча восемьсот тридцать второй. Тридцать четвёртый год я работаю в море и не наработал сотни гульденов себе на старость.

– А купец, который грузит сукно или кофе в трюм «Доротеи», выручает тысячу гульденов с каждого рейса, – сказала мать. – Пускай Эдвард пойдёт по торговой части.

Мать Эдварда, Ситске Деккер, была родом из Брабанта, из горных мест. Крестили её Франциской, но здесь, в Амстердаме, её все называли Ситске, – так амстердамцы произносили это имя. Ситске Деккер больше всего на свете боялась воды. У себя на родине она не привыкла к тому, чтобы домб глядели прямо на каналы, чтобы суда и лодки проплывали под самыми окнами, как в Амстердаме, чтобы лошади тянули за собой не повозки, а баржу с товаром.

Ситске не пустила бы мужа в море, если бы семья могла прожить без его заработка.

– Пускай Эдвард пойдёт по торговой части!…

Эдвард бегло писал, в полминуты мог умножить трёхзначное на четырёхзначное и быстро запоминал разные мудрёные слова.

У «Зимпель и Кроненкамп», в оптовой торговле, для Эдварда нашлось место. Жалованья ему для начала не положили никакого.

Зато хоть на суше!

Мать была довольна.

Глава девятая
РАБОТА НА СУШЕ

Как это было трудно – учиться торговать!

В первый день Эдвард долго искал вход в контору. Над тусклым окном висела вывеска: «Сукно, бархат, набивные ткани», но двери на улицу не было.

– Кого тебе, мальчик? – спросил у Эдварда рыжий извозчик во дворе.

– Зимпеля и Кроненкампа, – сказал Эдвард.

– Кроненкамп давно умер, – сказал извозчик.

– А Зимпель? – забеспокоился Эдвард.

– Зимпель жив, вот он, – и извозчик показал в самый далёкий угол заставленного телегами двора.

Эдвард спустился по ступенькам в грязный коридор.

– Кто там? – крикнул из-за двери простуженный голос.

На круглом стуле-вертушке сидел маленький красноглазый человек с редкими, точно объеденными бровями. Человек со скрипом завертелся на стуле.

– Это наш новый ученик?… У него что-то слишком рассеянный вид. Глоттерс!

– Да, хозяин!

Глоттерс сполз со своей конторки. Он был суетливый, в короткой курточке, в бархатных штанах, вытертых на заду.

– Глоттерс, позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы у мальчишки было достаточно дела.

– Иди сюда! – Глоттерс потащил Эдварда к конторке. – Быстро писать умеешь?

– Умею, – сказал Эдвард.

– Почерк у тебя красивый?

– Красивый, – неуверенно сказал Эдвард.

– Садись, вот твоё место. О, он ещё мал, хозяин, конторка для него слишком высока!

– Ничего, можно положить книгу под ножки табурета, – недовольно сказал хозяин. – Мы все так начинали.

– Правильно! Подложим книгу. Вот так! Ещё одну! Прекрасно. Теперь ты достанешь до чернильницы.

Глоттерс кинул на конторку стопку писем.

– Вот, переписывай! Помни: в деловом письме почерк – это всё. Ни одной помарки. Понимаешь?

– Понимаю, – уныло сказал Эдвард.

Глоттерс отошёл к своему окну. Эдвард тихонько смотрел на красноглазого: что тот делает?… На стуле-вертушке сидеть, должно быть, гораздо веселее, чем на обыкновенном табурете, – можно вертеться. Но хозяин не вертелся. Он кидал костяшки на счётах. Белые и чёрные колечки летали по прутьям взад и вперёд, сбегаясь и разбегаясь с удивительной быстротой. Зимпель, почти не глядя, небрежно откинул всё обратно и записал получившуюся сумму.

Сумма была большая. Зимпель с досадой тряхнул счёты и начал считать снова. Сотни, тысячи, десятки тысяч. Вторая сумма получилась ещё большей. Зимпель наморщил редкие брови. Он записал и эту сумму и начал вычитать большую из меньшей.

«Только бы меня так не заставили! – с тревогой подумал Эдвард. – Вычитывать большее из меньшего даже меестер Шнаппель не умел».

К двум часам письма кончились. По улице бежали мальчишки из контор, мелкие служащие – домой на обед. «Меня тоже отпустят на целый час!» – с радостью подумал Эдвард. Но хозяин молчал. Молчал и Глоттерс.

– Уже два часа, менгер… – решился напомнить Эдвард.

Стул хозяина со скрипом завертелся.

– Глоттерс! – крикнул хозяин. – У вас мальчишка сидит без дела.

– Сейчас! – Глоттерс схватил Эдварда за руку и побежал с ним куда-то.

Они спустились, поднялись и снова спустились по внутренним лестницам. Наконец пришли в низкое темноватое помещение. Здесь пахло мышами и лежалым отсыревшим сукном.

Кипы материй громоздились на полках вдоль стен. Полоски, горошек, колечки, цветы… У Эдварда разбежались глаза.

– Снимешь с полок, обметёшь пыль, а потом опять сложишь в порядке, – сказал Глоттерс.

Он кинул Эдварду тряпку и ушёл.

Сбросить кипы на прилавок, обмести с полок пыль – это было нетрудно. Но как сложить их обратно? В каком порядке они прежде лежали, – Эдвард уже не мог вспомнить.

«Надо сложить по рисунку!» – решил Эдвард. Он начал подбирать полоски к полоскам, цветы к цветам, горошек к горошку. Он вспотел, поднимая и закидывая на полки тяжёлые кипы материи. Через полчаса всё было готово. А ещё через десять минут вошедший на склад Глоттерс ахнул, выкатил глаза и побежал за хозяином.

– Посмотрите, что он сделал! Вы только посмотрите, хозяин, что он сделал! – Глоттерс вертелся вокруг Зимпеля, вскидывая полами короткой куртки.

– Он смешал всё!… Бумажный бархат – с настоящим плюшем! Дешёвую набивную ткань – с брюссельским тканым шёлком. Тонкое полотно – с крестьянской пряжей! Посмотрите только, что мальчишка наделал в первый же день!

– Вижу! – сказал Зимпель.

Он жёстко взял Эдварда за локоть.

– Товар надо складывать не по рисунку, а по цене, – сказал Зимпель. – Положи сюда руку!

Он указал на прилавок. Эдвард положил руку на прилавок, ещё не понимая.

– Не рисунок важен, а цена! – повторил Зимпель и железным ободком счётов больно стукнул Эдварда по пальцам. – Там, где лежит миланский бархат, там не должна лежать дешёвая крестьянская пряжа! – он перевернул счёты другой стороной и ещё раз больно стукнул Эдварда по пальцам. – Запомни это, мальчик! И, чтобы запомнить это как следует, переложи всё сначала и выучи наизусть цены на все сорта!

– Понял? – спросил Глоттерс.

– Понял, – сказал Эдвард.

Так началось его обучение торговле.

С первого же дня Эдвард возненавидел Зимпеля.

«Драться с ним на пистолетах? – думал Эдвард. – Или устроить люк в конторе и спустить его под пол? Может быть, просто утопить Зимпеля в канале?»

Он подолгу сидел на складе у окна и придумывал казнь для Зимпеля.

В окно склада виден был канал и крутой мостик с бронзовыми оленями.

По воде ползли суда с дровами, с людьми, с глиняной посудой. По чисто вымытой кирпичной мостовой шли лошади и тянули за собой по каналу большую баржу с пассажирами – водяной дилижанс. Мальчишка в голубой куртке трясся на крайней лошадке и трубил в рог. «Кучер» дилижанса сидел на носу, у моста он вынимал изо рта трубку, а мальчишка в голубой куртке кидал ему конец верёвки, на которой тянули баржу. «Э-гей!…» Кучер подхватывал верёвку; баржа без тяги, уже по инерции, проползала под мостом, а за мостом кучер кидал конец обратно и снова совал в рот трубку. Дилижанс ехал дальше.

Амстердам был оживлён с утра до вечера, но не шумен. Торговый склад Европы, «магазин света», он не знал дребезжания колёс, пыли, тесноты, грохота и шума других больших городов. Его каналы бесшумно несли на себе всю тяжесть торгового груза; барки с лесом, рыбой, торфом, посудой, льном неслышно скользили по зелёной грязноватой воде. По воде плыли дилижансы, полные народу.

Мусорная барка часто останавливалась у мостика, на канале. Здесь было глубоко, мальчишки никогда не ныряли в этом месте. Барочники длинными баграми ворочали в грязной воде. На мосту стояли дети и смотрели.

– Сапог! – кричали дети. На конце багра вертелся сапог без подошвы.

– Кошка! – барочник тянул из воды полуразложившийся труп кошки.

«Нет, утопить Зимпеля невозможно, – думал Эдвард, – найдут и вытащат».

Раз он увидел на мостике Лину Ферштег. Лина училась с ним в одной школе. Она не умела плавать и как-то раз чуть не утонула в канале. Эдвард вытащил её тогда, плачущую, испуганную, в намокшем зелёном платье, похожую на лягушонка. С тех пор все так и звали её: Лина Лягушонок.

Лина Лягушонок сидела верхом на бронзовом олене и болтала ногами.

– Лина! – крикнул Эдвард. Он махнул ей рукой. Лина подбежала. За немытым стеклом она рассмотрела Эдварда, бледного, растрёпанного, с упавшими на лоб волосами, со штукой синего бархата в руках.

– Что ты здесь делаешь? – удивилась Лина.

– Учусь торговать, – ответил Эдвард.

Лина сморщила коротенький носик.

– А мы скоро уезжаем! – сказала Лина.

Отец Лины был длинный невесёлый человек с вечно обвязанной шеей. Он держал лавчонку где-то на дальней улице, торговал травой от кашля и мазью от ревматических болей, которую сам делал.

Эдвард как-то был у них на Зелёном канале. Ферштеги жили в старом мрачном доме, в нижнем этаже, полутёмном от навеса над окнами, заплесневелом и сыром. Весною, в высокую воду, лодки здесь причаливали прямо к окнам, и на задних дворах по вечерам квакали лягушки.

В первую минуту Эдварду тогда показалось, что он попал в тропический музей. Через комнату тянулись воздушные корни каких-то растений, вцепившиеся в зелёную заплесневелую землю кадок и огромных горшков. Большие открытые банки стояли по углам, с искрошенными корнями, с высушенной травой, пахнущей лекарством. Чучела ящериц, больших и маленьких, хвостатых и бесхвостых, висели над камином.

Маленькая сердитая женщина вязала шерстяной чулок. Она указала на Эдварда концом спицы.

– Кто это? – спросила женщина у Лины.

– Эдвард Деккер, мама, сын капитана Деккера.

– Сын старого Деккера? У мальчишки всегда такой странный взгляд.

– Какой? – смутился Эдвард.

– Он смотрит так, словно думает о чём-то необыкновенном.

Две младших девочки, Эльзи и Мина, возились на полу с игрушками.

– Поди сюда, Эдвард, – сказал отец Лины.

Якоб Ферштег, кашляя, растапливал камин. Он долго чиркал спичкой о кожаную полу куртки. Сырой торф не разгорался.

– Как хорошо в Индии! – вздохнул Якоб Ферштег. – Там не нужно топить каминов.

– А зимою как же? – сердито спросила маленькая женщина, мефрау Ферштег. – Зимой нельзя без камина!

– В Индии нет зимы, – мечтательно сказал Якоб Ферштег. – Даже в январе температура на Яве редко бывает ниже пяти-десяти градусов. Жители там дважды и трижды в год собирают с полей урожай… Каждому белому, который приезжает в колонии, отводят участок земли, какой ему понравится… Я здесь живу, как жалкий подёнщик, нуждаясь во всём, а в колониях нет человека с белым цветом кожи, у которого было бы меньше, чем двенадцать слуг… На Яве любому белому готово казённое место, экипаж и двести гульденов жалованья в месяц… Вот только лихорадка, тропическая лихорадка!…

Якоб Ферштег придвинул к огню закутанный в тряпки горшок.

Из тряпок торчал какой-то жалкий росток.

– Что это? – спросил Эдвард.

Якоб Ферштег размотал тряпки.

– Хинхона!… – он показал Эдварду розоватый ствол вялого деревца-крошки. – Хинхона – хинное дерево, драгоценное лекарство от тропической лихорадки. Если бы мне удалось привить это деревцо в Индии!… Оно растёт только в Южной Америке. Я раздобыл привозной черенок с большим трудом: один аптекарь согласился продать за большие деньги. – Якоб Ферштег с нежностью придвинул свою хинхону к теплу.

– Лихорадка! – сказал он. – Если бы не тропическая лихорадка, я бы уже давно уехал в колонии…

– А мы скоро уезжаем! – сказала теперь Эдварду Лина, глядя на него с улицы сквозь тусклое стекло.

– Куда?

– В Индию.

– Как далеко!… – вздохнул Эдвард.

– Ничего, что далеко. Ты научись торговать и тоже приезжай.

– Это очень трудно! – печально сказал Эдвард. – Я, должно быть, никогда не научусь.