Текст книги "Дом"

Автор книги: Эмма Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

(Sometimes You Gotta Be) Gentle, Heavy Trash

– Главная проблема в этой работе – это то, что через какое-то время твое тело перестает различать, притворяешься ты или действительно что-то испытываешь.

Хильди с усердием обмахивает себя и, вздыхая, спускается по ступенькам, ведущим в сад.

– Ты с таким трудом учишься этому равнодушию, что оно становится рефлексом, и тебе требуется какое-то время, чтобы твое тело снова научилось ощущать. Вот это настоящая проблема проституток. Все остальное – это ерунда. То, что пришло бы в голову другим: деньги, усталость, необходимость терпеть мужиков… Проблема в масках, которые мы примеряем на себя и которые в итоге становятся реальными.

Ее длинная гибкая спина, вся в родинках, передо мной, и я намазываю ее кремом от загара. Хильди двадцать семь лет. Кстати, именно так она и отвечает, если кто-то из клиентов спрашивает ее о возрасте, хотя на сайте указано, что она на пять лет моложе. Ей не нравится притворяться, что ей столько же лет, сколько и ее сестре. Ей кажется, что в таком случае нужно будет разговаривать другим тоном, заискивать, как она делала это, будучи студенткой. Но это больше не она. Она презирает мужчин, которые выбирают себе подружку на час по возрасту, и не хочет иметь с такими ничего общего. Чтобы хорошо выполнять эту работу, чтобы управляться с этим делом настолько же мудро, как ей это удается, нужно быть старше двадцати пяти. Есть только плюсы и никаких минусов. Если бы она начала в восемнадцать или девятнадцать лет, то есть если бы большая часть ее сексуальной жизни прошла в борделе, сегодня все было бы гораздо сложнее. Сложность, о которой она говорит, – отличать настоящий секс от того, что полностью сыгран, – не озадачила бы ее. Это было бы просто невозможным. И Хильди была бы потеряна до конца своих дней. Нужно иметь сексуальный опыт, желательно хороший опыт, чтобы столько работать и быть способной прошептать своему телу в те вечера, когда находишь себе мужчину по вкусу, что вот сейчас это будет по-настоящему. Плюс этой профессиональной деформации заключается в том, что, уступая неумелому парню или же парню, которому не удается ее удовлетворить, у нее с легкостью получается не беспокоиться. Она складывает это разочарование в ту же корзинку, что и свои опыты в Доме, и не относится к этому как к провалу в общении или в химии. Ее тело – это ее компаньон, к которому она прислушивается и к которому испытывает некую жалость в дни, когда приходится много работать. Возвращаясь домой, она спрашивает себя, как называется то, чем она занималась на протяжении восьми часов: сексом или просто физической активностью. Она отдает себе отчет в том, что жертвует своей плотью. Иногда, сидя с чашкой кофе на террасе, окруженная такими же молодыми и красивыми женщинами, как и она сама, Хильди думает о том, что, если бы сейчас она притронулась к бедру одной из них, если наклонилась бы, чтобы поцеловать в шею, мурашки, пробежавшие по коже девушки, были бы реальными, она ощутила бы их от корней волос до кончиков ногтей, в то время как для Хильди это было бы привычное, повторяющееся ежедневно трение, как если бы ее поцарапала ежевика на прогулке в лесу. Чтобы потерять голову, ей нужны продолжительность и терпеливость, такие же, как для девственницы. Нужен мужчина, что погладил бы места, о которых она разучилась думать: ее ноги, руки, ребра, и все это при том, что фантазии в ее голове такие же дикие, как и у многих других женщин. Один клиент однажды раскрыл ей глаза на это после сеанса в Студии. Он спросил у нее, пробовала ли она тантрический секс. Хильди расхохоталась. Конечно, нет, придумал тоже, провести два с половиной часа, принимая массаж и веря обещаниям, что кончишь как никогда… Ей это казалось такой глупостью!.. Клиент, должно быть, почувствовал сарказм в ее улыбке. Он не обиделся и объяснил ей, что тантрический секс не предназначен для стариков, у которых нет эрекции или же влагалище не мокнет, зато есть уйма времени, чтобы рыскать в поисках оргазма. Напротив, медленные движения и растягивание времени – это именно то, что нужно молодым женщинам вроде нее, которые (слишком) много занимаются сексом и ввиду профессиональной необходимости уделяют слишком мало времени первоначальным ласкам.

– Вот ты, например, я уверен, что тебе нужны очень сильные ощущения, чтобы кончить?

– Ну, скорее да, – ответила Хильди, вспоминая звук и мощность моторчика ее вибратора, которые почти не оставляют времени представить что-то грязное, перед тем как достичь оргазма.

– Естественно. Это нормально. Так вот, тантрический секс позволяет тебе воссоединиться с каждой частью твоего тела, с каждым квадратным сантиметром твоей кожи. Например… Позволишь?

Он наклонился к ней, ожидая позволения, чтобы, легонько дотрагиваясь, провести кончиком пальцев по изгибу ее щиколотки до впадины под коленом.

– Ты была бы удивлена, осознав, что такое легкое прикосновение может тебя возбудить. Это упражнение, конечно же. Здесь нужно отключиться, и, бог свидетель, это нелегко при твоей-то работе. Но это могло бы примирить тебя с нежностью. Тебе нужна нежность, Хильди, как и всем остальным женщинам.

Хильди не придала значения услышанному. В глубине души ей было страшно узнать, что существует другая форма чувственности, которой она вынуждена была пренебрегать и которая позволила бы ей раскрыться лучше. Но иногда, сидя на террасе на солнышке, рассматривая счастливые тела других женщин, Хильди закрывает глаза, и ее свободная рука очень медленно гладит щиколотку кончиками ногтей вплоть до впадины под коленом. Проделывая это, она думает о молодом человеке, вызывающем у нее желание. И, когда я заканчиваю смазывать ее плечи кремом, я ощущаю вдоль моей голени что-то похожее на раздражающее поглаживание тонкой травинки. Смахнуть ладонью руку улыбающейся Хильди я не решаюсь. Ее глаза прикрыты под солнцезащитными очками, а красивое лицо повернуто в мою сторону: «Видишь, как это действует?»

Я еще долго буду вспоминать об этом прикосновении, особенно после пары наших совместных выступлений в Доме. После этих сессий втроем мужчинам требовалось время, чтобы перевести дыхание. Тридцатиминутные перформансы, с ловкостью исполненные Хильди и мной даже без предварительного плана. Мы представляли апогей порочности, принимали невероятные позы, в которых мужчина мог быть зажат между ее и моими бедрами, слепой и глухой, пока Хильди, верхом на нем, тихо шептала предназначенные мне указания. Притворяясь, что ушла в полный транс, но не выпуская ни на минуту из поля зрения ни руку клиента, ни презерватив, она следила за тем, как он начинает получать наслаждение, и продумывала комбинацию его мечты, чтобы довести его до оргазма. Нам с Хильди почти хотелось пожать друг другу руки после этого. Никакое оглушающее ощущение ни на миг не отвлекало нас от нашей миссии, мы владели собой даже в проявлениях радости при каждом шлепке по заднице партнерши. Однако, когда я лизала ее промежность с не самым поддельным аппетитом, я припоминала то банальное прикосновение к моей ноге и представляла, что могло бы произойти между нами. Могла бы я довести ее до оргазма? Смогла бы она доставить наслаждение мне? Смогла бы она понять, какие места трогать? Как поступить, чтобы у нас обеих вновь пробежал по коже тот живой холодок?

– Но это все проблемы богатеньких, – вздыхает она, поправляя шляпу, полностью обмазанная кремом от поясницы до своих потрясающих плеч. – Мы можем позволить себе сокрушаться на досуге, что мало что чувствуем. Я всегда думаю о девушках, которые работают в борделях, где платят двадцать евро за перепих. Наш бордель для буржуев. Только здесь можно услышать, как бабы жалуются на то, что не кончили.

I'm So Green, Can

Под понятием бордель для буржуев нужно понимать то, что такие девушки, как Виктория, слышат звонок в дверь не без страха, что пришедший мужчина окажется кем-то знакомым. В Берлине проживает три с половиной миллиона человек, но за дверью всегда оказывается лицо, которое она видела где-то, неизвестно где: на работе, в супермаркете, может, это сосед, родитель одного из учеников. Создается впечатление, что Виктория распространяет вокруг себя феромоны, на которые клюют все мужики, кому так хотелось бы побыть с ней, но по каким-то причинам они не могут. Может, проблема в ее фотографиях: достаточно нескольких секунд, чтобы узнать ее, несмотря на то, что черты ее лица были прилично заретушированы. За последние четыре года она четыре раза меняла рабочее имя, но зачастую не проходит и недели, как мы снова слышим ее, быстро-быстро натягивающую на себя одежду и шепчущую с дивана: «Это приятель моего парня!..»

Это заставляет Инге импровизировать, на ходу выдумывая оправдания, не оставляющие клиенту выбора: «Виктории было нехорошо, и она ушла домой», «Виктория все еще занята, видно, в расписании визитов произошел какой-то сдвиг», – а иногда и вовсе: «Она больше тут не работает, кто назначил вам встречу с ней?.,» И порой, прямо перед тем как тяжелая входная дверь захлопнется, в коридоре раздается громогласное нытье клиента, снова уходящего ни с чем. Посреди нытья, словно бутылку в море, он бросает напоследок: «Я знаю, что ты здесь!.. Силке, я отлично знаю, что ты здесь!..» Нам так и не удалось определить, является ли Силке настоящим именем Виктории или же это псевдоним, которым она пользовалась много лет назад и который забыли все, кроме этого мужчины. Эти клиенты приходят, чтобы заманить ее в ловушку? Так она думает. Даже когда она одета в нормальную одежду, трудно не догадаться, какая у Виктории профессия. Что-то связанное с мужчинами, по-другому и быть не может. Со временем ей, может, удалось бы убивать в зародыше всякую возможность шантажа, если бы она совершенно откровенно говорила о своем ремесле. Ее манера держаться и отличное настроение не оставляют впечатления, что она чем-то смущена. Сама я в итоге стала думать, что мужчины, выкрикивающие ругательства, когда их провожают к выходу, те молодые парни, у которых слезы выступают на глазах, когда им предлагают выбрать другую девушку, и хитрецы, записывающиеся дважды под фальшивыми именами (напрасно, так как Виктория всегда сначала смотрит в щель замка), вовсе не хотят заманить ее в ловушку, а скорее – до сих пор пребывают под действием волшебства, коим она одарила их как-то в спальне, – какой-то секретный прием, который они не променяют ни на что другое. Как тот тип, кого я как-то вечером проводила до выхода. Он опрокинул горшок у входа, став вдруг таким неловким, а Виктория больше ни разу не захотела снова встретиться с ним. Придя в следующий раз, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу с возбуждением влюбленного девственника, которому открыли глаза на окружающий мир. Расстроившись, он выбрал Хильди, немного похожую на Викторию, – очень смутно, если на улице туман. И Хильди рассказала потом, что он медлил на протяжении всего пути от спальни до душа и от душа до объятий Хильди, что у него долго не вставал и кончить ему тоже было нелегко. Все это время он не открывал глаз. Уже уходя, он вытащил из кармана коробочку с драже, обтянутую ленточкой с этикеткой, на которой было розовым выведено «Виктория» и вместо точек над і были нарисованы два сердечка. Он извинился и просунул в ладонь Хильди двадцатку, попросив ту пообещать поцеловать за него высокую Викторию и убедиться, что конфетки дойдут до нее с комплиментами от Лаззло.

– С некоторыми задаешь себе вопрос, о чем они думают во время секса. В его отношении, во всяком случае, все ясно, – проворчала Хильди.

Она немного обиделась, что вполне объяснимо для девушки лет двадцати, когда ей предпочитают сорокадвухлетнюю Викторию. В реальности, мне кажется, что, щелкая драже, от которых Виктория презрительно отказалась, Хильди думала то же самое, что и мы все: почему она? Господи, ну что есть такого в Виктории/Силке/Ясмин, что все они за ней увиваются? Я бы десять раз предпочла ей Хильди, не бросив и взгляда на эту высокую, огромную валькирию, будто вырезанную из бумаги с помощью косы, с ее широким, почти квадратным задом и до невозможности светлыми волосами. Ей свойственна та самая ворчливая апатия проституток – именно такими их воображают. Она появляется, вяло протягивает руку и мямлит имя, используемое в данное время. Она не тратит усилий, притворяясь, что рада познакомиться с кем бы то ни было. Иногда она забывает снять носки и вихрем проносится мимо, а за ней следует запах проглоченной ранее еды: она мало думает о тех, кто позднее приложится к ее губам. По ее одежде и парфюму за километр можно догадаться, что она проститутка, но в целом в ней нет ничего, что делало бы ее чем-то лучше других девушек.

С тех пор как я стала видеть букеты и драже, с тех пор как стала слышать красавчиков-мужчин, отправляющихся восвояси в стенаниях и с членами в состоянии эрекции, не замечающих красоты Хильди, предпочитая ей лошадиный зад Виктории, меня снедает любопытство. Может быть, ее стать и бесцеремонность подхлестывают инстинкты, равнодушные к нюням красивых девушек. Может быть, ее показное нежелание быть выбранной, этот избегающий встреч взгляд, словно у ученика, молящегося, чтобы его не спрашивали, вызывает у мужчин, уставших от меркантильной доброй воли других проституток, желание укротить ее, хочет она того или нет. Эта рискованная техника «все или ничего» – может, это храбрость, которая появляется после десятка лет работы в публичном доме?

Когда она проходит мимо нас (ее улыбка в адрес коллег так же широка, как очевидна грубость по отношению к клиентам), мы мысленно приподнимаем ее ультракороткие юбки. Если мы видим ее нагой, а это случается часто, мы с легким унынием начинаем разыскивать в ее складках разгадку секрета. Дело должно быть в чем-то, что чувствуют мужчины, тогда как мы остаемся к этому равнодушными, зато с полными зависти головами. Эсме даже отправила одного из своих клиентов на разведку, но тот, полный любви к ней, разочаровал своим докладом, уверяя, что Виктория была слишком широка для него. Слишком широка? Может, в этом весь секрет?

Как-то я услышала крики Виктории за закрытой дверью. Мой клиент был в душе. Я пошла за чистыми полотенцами и застыла, приложив ухо к перегородке, заинтригованная песнопениями, доносящимися сквозь сладенькую музычку. Мой клиент застал меня вот так, в позе бездельницы, и просто улыбнулся: «Это та, высокая!» Я тогда спросила у него, что же она проделывает такого особенного, такого соблазнительного, но Гектор отклонил разговор знаком руки, делая вид, что не хочет сдавать чужие фишки.

Как будто, господи, Виктория была его коллегой, а не моей! Что, в конечном итоге, доказывало, что даже мужчины более застенчивы и уважительны, чем я. Отныне со своими длинными, почти белыми волосами и шелковым пеньюаром с рисунком из звездочек Виктория кажется мне ведьмой, оседлавшей белого лебедя при наступлении ночи, когда дьявол посещает мир смертных. Это появление, о котором Марк Болан мог бы сочинить песенку, можно пропустить, лишь только моргнув глазом.

If There Is Something, Roxy Music

Тибо спокойно снимает с себя одежду.

– Извини, что приходится идти в Сиреневую, просто в Доме полно гостей.

– О, не беспокойся, я люблю эту комнату.

– А на меня она нагоняет меланхолию.

Тибо – завсегдатай борделя. Он знает его лучше, чем я. Он привык к разговорам о клиентах, привык к стуку каблуков девушек в соседней комнате. И его никогда не пугала эта вульгарная комната, простенько освещенная сиреневыми неонами, куда мы почему-то регулярно попадаем, будто у комнаты такая аура. Пугала не больше, чем запахи дезодоранта, спермы или этот прозаичный рулон бумажного полотенца на ночном столике. Тибо нравится быть окруженным женщинами, их смехом. Ему нравится, когда они хлопают его по плечу, пересекаясь с ним в коридоре, и когда проститутки-старожилы дерзко притворяются, что упрекают его за неверность. Ему нравится даже подготовительный процесс, за которым он следит, не выпуская ничего из виду: расстеленные крестом на покрывале полотенца, презервативы, что мы достали из наших мини-сумочек, бесцеремонность девушек, раздевающихся перед ним, продолжая разговаривать и грубо вытирать те части тела, которые только что подмыли в биде.

– Ну и как у тебя дела?

– Все хорошо.

– Я уже думала, что ты пропал.

– У меня были проблемы со здоровьем.

– Вилма рассказала мне. Ты был в больнице, так?

– Вилма сказала тебе?

– Из уважения, ты же знаешь. Мы говорили о том, что ты не приходишь. Она беспокоилась о тебе.

– Это мило. Мне сделали операцию на сердце. Пришлось две недели полежать в постели.

– Но теперь тебе лучше? Все прошло?

– Да, но доктор предупредил, что я должен завязать с кутежами, наркотиками и девочками. Хотя бы на какое-то время.

Он полностью голый сидел напротив меня, я сидела, скрестив ноги, и отлично видела его печальные глаза.

– Не скрою, что мне немного грустно. Я так привык гулять, быстро ездить, не спать… У меня всегда были планы, которые радовали меня. Как приходить сюда, например. Но с тех пор как я остался без работы, у меня меньше денег, поэтому я и прихожу реже. Мне скучно, вот и все.

– Займи себя чем-то другим. Почитай немного.

– Я только закончил огромный том Франзена – неплохое чтиво. Но мне не хватает всего этого.

– Подожди немного. Почитай Филипа Рота, тебе понравится.

– Я предполагаю, что зашел слишком далеко. Десять лет назад я бы и представить не мог, что что-то подобное случится со мной. Я трахался без остановки, слишком много пил… Думаю, я расплачиваюсь за это сегодня. Даже не говоря о деньгах. Понимаешь, я приходил сюда четыре, пять раз в неделю, и никаких трудностей с эрекцией у меня не было. Сейчас я хорошо понимаю, что, если не подождать три дня перед следующим визитом, мне будет трудно. Со мной будет нудно. Мне уже не тридцать, – улыбается Тибо, которому только-только исполнился сорок один год. – Вдруг жизнь стала казаться мне пустой. Я похоронил отца шесть месяцев назад, не знаю, рассказывала ли Вилма тебе об этом…

– Нет. Мне очень жаль.

– Это очень странно – хоронить отца. А для мужчины, может, даже более чем странно. У меня нет ни сестры, ни брата. Я посмотрел на опускаемый вниз гроб и подумал: это странно, что уж там. Подумал, что следующий на очереди. В голове мне все еще пятнадцать лет, я все еще сын. А теперь мой отец мертв, а у меня ни жены, ни детей… Если бы я мог гулять, это хотя бы отвлекало меня от раздумий.

– Почему ты не найдешь себе какую-нибудь миленькую женщину?

– И когда я буду видеть всех вас?

– Ты будешь поступать, как и все остальные, будешь все равно приходить к нам. Будешь поступать не по правилам.

– Мне нужно бы повзрослеть в один прекрасный день.

– Никто никогда не говорил, что это обязательно. Тибо лопается от смеха и прижимает меня к себе.

Я чувствую биение сердца в его груди, и мне нечего сказать. Может, оно стучит чуть медленнее, чем обычно?

– Нет, брак… Не уверен, что это для меня. Я женат на этом месте, мне этого достаточно. У меня несколько супруг в неделю, и мы никогда не ссоримся.

– Не беспокойся. И такой день наступит. У нас у всех есть паршивые периоды.

– А ты как? Работа над книгой продвигается?

– Продвигается потихоньку. Сейчас у меня голова не тем забита.

Ты пишешь там обо мне?

– Надо бы!

– Ты знаешь, что, если тебе нужны истории, мы можем пойти выпить по стаканчику, и я расскажу тебе о моем большом опыте в качестве клиента!

– У меня есть твоя визитка. Когда я снова засяду писать, то позвоню тебе.

Его визитная карточка, действительно, все еще лежит во внутреннем кармане моей сумки. Иногда я думаю о том, чтобы позвонить ему, убежденная, что его бесцеремонность, возможно, поможет мне начать писать, нажмет на какой-то внутренний рычаг, но, в реальности, я знаю, что у нас с ним одна и та же проблема. Мы ждем выхода одной и той же книги, оба боимся плохо ее написать и испортить истории, которые храним внутри себя, тогда как в первозданном виде они больше похожи на притчи.

С любым другим клиентом я дождалась бы конца работы, прежде чем завести подобный разговор, но Тибо не нуждается в какой-то особой обстановке, чтобы вспомнить, для чего он здесь. Ему вполне хватает спектакля голого тела. У него уже стояк, он кусает мою губу, и взгляд его возбужденный: Тибо уже не помнит, о чем мы разговаривали только что, и вообще, разговаривали ли мы. Если бы Тибо был женщиной, из него вышла бы идеальная проститутка.

«Ну, расскажи мне, часто ли тебя тут снимают? Расскажи». Он задает этот вопрос Вилме, Эсме, всем женщинам, вот уже долгие годы работающим здесь и пребывающим в хорошем настроении, только если их часто снимали. На этом заканчивается вся его фантазия: иллюзия мужчин, воображающих, что только они за все платят. Так и подмывает ответить ему на этот вопрос: «А ты как думаешь, братишка?» Я, кстати, обдумывала этот вариант, но после вспомнила его грустные глаза и тихо прокудахтала: «Сегодня четыре раза».

Что, кстати, неправда, так как я только что пришла на работу, но это, конечно, не то, что Тибо хотелось бы слышать.

Beware My Love, Wings

Попрощавшись co всеми разом, Лотта наконец спускается по лестнице, толкает дверь сада, и ее засасывает суета торговой улицы. В ее руке – большое кофе латте, а в голове – мирные планы: почитать в парке, находящемся в нескольких метрах отсюда. Запахи из соседнего турецкого ресторана, напоминающие ей о работе, когда она приходит сюда утром, становятся ароматом свободы, когда трудовой день подходит к концу. И так, по щелчку пальцев, она забывает сегодняшних клиентов. Она становится просто девушкой с кошельком, полным денег. Она устала, наверное, как устает учительница физкультуры или массажистка. Надо сказать, что это приятная усталость – ничего общего со страданием, что могли бы представить себе никогда не бывавшие в борделе люди. Это усталость, обещающая хороший сон в самом разгаре дня. Сейчас прекрасно было бы помочить ноги в озере. Лотта хорошо поработала, и город, к которому она вернулась, кажется, открывает объятия ей навстречу. Завтра она пойдет загорать на озеро Ванзее – она заслужила этот отдых после двух дней в сумрачном доме, где тела становятся равномерно бледными, как молоко с гранатовым соком.

Лотта присаживается на траву поближе к асфальту. Какое удовольствие смотреть на коллег, которые уходят, и на тех, что приступают к вечерней смене. Яростно сконцентрированная Эсме верхом на велосипеде начинает трудный подъем к Дому. Таис тащит свою огромнейшую спортивную сумку, внутри нее расположились две пары туфель на каблуках – она надевает их каждый день – и одежда под любое настроение. Видеть мир, людей, продолжающих работать, зарабатывать деньги, выстраивать свой личный комфорт, посылать вечерним девушкам скромную улыбку, на которую те, может, ответят, а может, и нет, вот одно из удовольствий конца рабочего дня. Это удовольствие ничто не в состоянии испортить. Кроме, может быть, одной вещи, и нужно быть проституткой, чтобы понять это: в течение часа, ну или хотя бы на то время, пока вы курите первую сигарету, вам бы в идеале не слышать звука мужского голоса. А главное – не слышать, как этот мужской голос обращается к вам. Однако всегда найдется кто-то, кто рискнет на это с глупо самодовольным видом. Поэтому, вынимая из сумки книгу и с нетерпением возвращаясь к месту, от которого клиенты много раз отрывали ее, Лотта видит, как над ее собственной вдруг нависает чужая тень. Она на миг загораживает солнце, и одно тихое слово вдруг перекрывает стрекотание птиц и детский смех из соседней школы: «Привет!»

С секунду Лотта колеблется, подергиваясь от ярости. так как она узнала голос, узнала давящую тень, даже плотность тишины, и все это – не подняв на него глаз. Вот он, Хайко. Держит руки в карманах. Он появился из ниоткуда с грустной улыбкой на губах. Лотта собирает в себе все самое душевное, ту вежливость, что она оставила в своем шкафчике в Доме, и улыбается: «Ах! Что ты тут делаешь?»

Она прекрасно знает, что он здесь делает. Хайко, должно быть, дождался, пока она выйдет, и незаметно пошел за ней. Должно быть, он ждал конца ее рабочего дня и шел за ней по пятам, вдыхая запах ее духов и разглядывая попу, которую видел лишь наполовину голую, частично скрытую подвязками. Должно быть, он подождал, пока она устроится на траве, боясь разозлить ее, обдумывал, что сказать, как подступиться к ней, а потом решил понадеяться, что она, возможно, поверит в счастливое стечение обстоятельств. Как будто она могла забыть, что он живет в километрах отсюда и что, кроме посещения Дома, ни у кого обычно нет никаких дел в этой районе. Именно поэтому, присаживаясь подле нее на корточки, он честно признается, не переставая улыбаться: «Ты мне как-то сказала, что мы могли бы выпить кофе, и я подумал, что, может быть, сегодня?»

Представляю, как ее охватывает ненависть – ненависть к самой себе, так как она отлично помнит, как сказала это в тот день, когда Хайко, казалось, собирался остаться в комнате навечно. Ненависть к нему, потому что ну кто, если не клиент, мог понадеяться на подобную вещь – выпить с ней кофе? Почему бы не сегодня, Хайко? Серьезно, почему бы не сегодня?

Лотта забыла, что в каждом клиенте дремлет мужчина, надеющийся стать чем-то большим, чем мсье, который платит. Она часто думала о том, чтобы перестать видеться с Хайко. Говорила себе это, наверное, в каждое его посещение с тех пор, как он обмолвился полусловом, что влюблен в нее (хотя разве можно говорить о «полуслове» в таком узком пространстве, как бордель?). Правда, потом она заходила в зал знакомств и видела его светящееся от счастья лицо и сумку, набитую подарками, и всякий раз ей не доставало смелости: что-то ребяческое и нежное в ней размякало перед тем, каким радостным он казался при виде проститутки. Хотя именно в такие моменты и стоило отказать ему, так как то же самое «что-то» мгновение спустя душило ее приступами гнева. Маленькая капризная девчонка, постоянно жаждущая комплиментов, раздражалась от его влюбленных взглядов, от того, как он старательно сдерживал себя, чтобы она могла кончить (хоть эта надежда и была столь же напрасна, как и надежда встретиться с ней вне Дома). Раздражение превращалось в отвращение. От спонтанной, отчаянной эрекции этого красивого, от силы тридцатилетнего парня она чувствовала себя неуютно. Она осознавала, что торгует своим телом. Месяцы этого вида деятельности со стариками, страшными и толстыми, еще ни разу не вызывали у нее подобного чувства. Она угадывала очертания его затвердевшего пениса еще до того, как Хайко разденется, и ее сразу же душило желание ударить его. В ярости она считала минуты, пока он был под душем, находя, что время течет одновременно слушком медленно и слишком быстро. Она мимоходом надеялась, что он расквасит себе лицо, выходя из ванной. Но этого никогда не происходило, конечно же. Хайко ни за что не допустил бы подобного: он приковылял бы со сломанной ногой. Кстати, почти так и случилось прошлой зимой. Упав с велосипеда, он вывихнул себе запястье и появился у нас испачкавшийся в растаявшем снеге. Лотте пришлось сесть сверху и выполнить всю работу за него. Она громко врубила Pixies, чтобы не слышать, как он мечется между жалобными стонами и экстазом. В любом случае она уже давно с трудом выносила каждый исходящий от него звук. И, как всегда, в попытке дойти до финала этой неприятной задачи, не показав свое плохое настроение, она, сидя спиной к нему, старалась не дотрагиваться до его руки, поднятой как флаг. С ним постоянно было много работы. Хайко приходил в восторг от поцелуев с глубоким проникновением языка, которые она позволила ему, когда еще не испытывала ненависти, и в которых не могла отказать ему теперь, не раскрыв при этом своей неприязни. Он подолгу лизал ей киску, вовсе не обижаясь, что чувствует там смазку, использованную ею, чтобы не принимать его совсем сухой. И чтобы муки заканчивались быстрее, Лотта имитировала оргазм, полный нетерпения – будто ржание коня. Плюс – он достигал оргазма, но недостаток ее уловки был в том, что она с постоянством возвращала Хайко к ней. Смутный запах спермы, поднимавшийся, когда Хайко снимал наполненный презерватив, этот запах, обычно ассоциирующийся у нее с хорошо выполненной работой, пробуждал в Лотте яростное желание протестовать. Иногда ее даже подташнивало, и она скрывала это, нагибаясь к радио и меняя музыку. Лотта следила за тем, чтобы не ставить свой собственный плейлист во время встреч с ним: не хотела, чтобы хоть какая-то из песен напоминала ей именно о Хайко. И когда наконец она оборачивалась и видела его прилегшим там с закрытыми глазами и пенисом, снова принявшим безобидные размеры, на нее находило странное чувство вины. Она начинала недоумевать, как могла ненавидеть его до такой степени и как мог он верить в обратное настолько, что достигал оргазма. Ее разрывало от чувства жалости к бездонной мужской глупости. Мужчины глупы в момент эрекции, это ни для кого не секрет, но, опустошив придатки яичек, ума у них не прибавляется, они даже тупее становятся на самом деле. Мягкими, как ягнята. Светящиеся, присмиревшие от иллюзии того, что подарили женщине оргазм, они готовы снова вкусить эту ложь. Пока он пребывал в таком уязвимом состоянии, Лотта могла бы воспользоваться случаем и дать ему понять, что больше не хочет видеть его. Плохо сформулированное объяснение жгло ей губы, но тут Хайко вываливал свои подарки, чаще всего – коробку шоколада. И становилось поздно. Эти шоколадки, за которые он отдавал целое состояние во французском магазинчике в районе Митте и которые Лотта находила слишком горькими, становились новым поводом, чтобы отодвинуть на следующий раз невозможное объяснение. Ей не хотелось знать, что произойдет: оставит ли Хайко шоколад или заберет с собой (к чему она была равнодушна, по сути, но предпочитала избежать показательных спектаклей щедрости или нетактичности), станет ли он плакать, разозлится ли он. Но в особенности казалось очевидным, что он безнаказанно отнимет у нее пятнадцать минут, потратив их на споры, начнет защищаться. Она не сможет упрекнуть его за эти пятнадцать минут, потому что в голове Хайко время, проведенное с Лоттой, состояло из частичек вечности, а не из минут, каждая из которых стоит определенное количество евро. Лотта не смогла бы всучить ему просто так правду о том, что кто-то другой поджидает ее, каким бы очевидным это ни было. Нет, если бы она решилась заговорить сейчас, его пришлось бы выпроваживать из комнаты ложкой для обуви и у нее не осталось бы времени даже на то, чтобы выкурить сигарету и прогнать воспоминания о раненном в сердце Хайко перед следующим клиентом. Она была бы вынуждена носить в себе вызванное им раздражение из комнаты в комнату, и к нему прибавлялось бы раздражение от других клиентов, так как подобные сцены преследуют вас весь день. Поэтому Лотта брала одну шоколадку, благодарила Хайко и, выпроваживая его, обещала, что они выпьют кофе в городе, просто чтобы он ступил, в конце концов, за порог комнаты. А он снова оборачивался к ней три, четыре раза, возвращаясь к двери, требуя поцелуй напоследок, потом последний поцелуй, а потом по-настоящему последний, видимо, уже считая в голове дни до следующей встречи с Лоттой и вырывая у нее по одному прикосновению губ за каждый день, что они проведут в разлуке. Иногда это обещание давало нужный результат: Хайко отчаянно кивал головой, уверенный, что до него ни один клиент не получал подобного обещания от проститутки, чье терпение было на исходе. И хоть Лотта ни разу не позвонила ему (ей даже не приходила такое в голову), он, довольный, убегал с невероятной скоростью. Убегал вместе с полученным обещанием свидания, как будто этому обещанию нужен был свежий воздух, чтобы выжить.