Текст книги "Дом"

Автор книги: Эмма Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Почему я промолчала? Да потому что поток его речи не останавливался! Он вновь унесся на планету Клаус, битком набитую дымящимися теориями и семантическими пропастями. Он глаголил, что теперь я мать и он чувствует меньшую угрозу. Мне хотелось сказать ему: послушай, Клаус, я будто снова становлюсь матерью от созидательной силы твоих речей. Нам лучше больше не видеться друг с другом.

И будто этого было мало, чтобы вконец испортить мне смену, он решил добавить, что проститутки теряют немало клиентов, становясь матерями. Что, во-первых, неправда, а во-вторых, да пошел ты, старик. Да, так как ничто не сравнится с тем, как действуют на мужчин очень юные девушки. И, так как я знала, что он в чем-то прав, мне захотелось вырубить его ударами кулаков, но на часах я увидела, что, болтая глупости, он потратил почти все свое время. Остались лишь пять минут на душ. Я позлорадствовала и, начиная натягивать свои трусики, заметила, что, согласна, мужчины любят совсем молоденьких, но, по моему мнению, тем, кто предпочитает их, ужасно не хватает уверенности в себе. До смешного легко произвести впечатление на молоденьких с дешевыми расценками, не нужно даже быть способным на что бы то ни было. У мужчин, зацикленных на молодых, либо маленькие пенисы, либо они мало что могут в постели. А может, и то и другое. Вот что я думаю. А настоящим женщинам только не доставало идиотов, которым во что бы тони стало подавай нетронутые тела да сиськи, смотрящие в потолок. Разумеется, загнанный в ловушку Клаус, у которого на все найдется ответ, нетвердым голосом завел хлипкий монолог, объясняя мне, что он, конечно же, не такой. Нет, как ты могла такое подумать. Однако, заметив, что я одеваюсь, вид у него стал разочарованным, будто он забыл, где находился и сколько у него было времени, и вдруг очнулся. Когда-то давно я бы перебила его и сделала бы свою работу ради чистой совести, но, по факту, его проблема, если он болтлив. Он спросил у меня, может ли оплатить еще час. Словно двери ада разверзлись у меня под ногами. Я посмотрела на него, на его уставшие, как и он сам, кальсоны, на его бороду, как у доктора Диафуаруса. Этот бедняга старик воображает, что его сперма нарасхват у женщин, которые просто пытаются работать и оставаться вежливыми. Я ответила ему: «Извини, я занята до следующей недели».

Лорна прикуривает новую сигаретку от конца предыдущей, выдыхает первую затяжку и яростно фыркает:

– Видишь ли, этому дядьке семьдесят три, его жена сильно больна и слышать не хочет о сексе вот уже десять лет. Нет нужды долго гадать, почему он ходит по проституткам. Ему, должно быть, кажется, что он медленно угасает. Мне стало больно за него на секунду. А потом я сказала себе: блин, моя жизнь тоже не всегда легка, мне нужно растить ребенка и у меня куча проблем, помимо денег. И я действительно не нуждаюсь в психиатре, приходящем без спроса и говорящем мне, что я постарела, все мои клиенты убегут к молоденьким и я ищу замену отцу или символического осеменителя. Мне не нужно, чтобы меня расстраивали, когда сотня, тысяча других мужчин будут счастливы заплатить мне за мою работу.

В этот момент мимо нас пролетает Гита. Она куда-то спешит по работе. Лорна останавливает ее мимоходом:

– Гита! Что если я скажу тебе «Клаус»?

Та едва останавливается, хмурит свой красивый носик, будто ей в нос ударил запах канализации:

– Ты хочешь, чтобы у меня испортилось настроение?

– Вот видишь, – продолжает Лорна, – когда такое? банальное имя, как Клаус, немедленно напоминает тебе об определенном клиенте, это плохой знак. Короче, я так много хотела ему сказать, такого, что поставило бы его на место по щелчку пальцев. Его я не виню. Их целая армия таких, кому хочется ответить что-то гениальное после их ухода. Что по-настоящему убивает меня в этой профессии – так это возможность, данная тебе как женщине, одним махом раздавить мужскую гордость, что как на дрожжах растет от всего, пусть и не обоснована ничем. Только ты не пользуешься ею. Некоторым это удается, но не мне. Мне неохота проводить час, даже полчаса, даже десять минут подле мужчины, которому я только что сказала, что нет, его пенис не такой большой, как ему кажется; что, хоть он и смазливенький, ему все же приходится платить женщинам, так что давай поспокойнее со своим характером… Уходя, все эти мужики убеждены, что довели девушку до оргазма. Или те, кто забирает презерватив с собой в ванную комнату, потому что услышали (интересно от кого?), что некоторые проститутки вводят себе шприцем сперму клиента, собираясь его шантажировать. Представляешь, сколько всего им можно ответить? Все эти реплики собираются, с течением времени они, словно киста, биение которой я слышу внутри себя, – вот здесь, в моем животе. И я никогда не смогу написать об этом книгу. У меня вовсе нет таланта, и это будет выглядеть так, будто написано в отместку, но, блин, из этого надо бы состряпать книгу. Над такой книжицей я бы посмеялась.

Над ней все шлюхи посмеялись бы. И все остальные женщины, потому как бордель, в сущности, это увеличительное стекло, в котором все мужские недостатки, все их пороки, что мы терпим изо дня в день, становятся как раскаты грома.

В самом начале я понимала Лорну хуже, чем остальных, потому что она постоянно спорила с другими немками на берлинском диалекте. Собеседницы Лорны не больше, чем она, старались быть понятыми. И нельзя сказать, что Лорна засовестилась и решила лучше артикулировать, видя, что глаза мои бегают, будто я смотрю теннисный матч между ней и Биргит, но я привыкла. Сталкиваясь постоянно с этим жующим большую часть слов и выдумывающим все остальные акцентом, я стала воспринимать голос и интонации Лорны как знакомую музыку. И однажды я с восторгом осознала, что понимаю. Я стала понимать ее, и, более того, я уже хорошо знала ее и могла попросить повторить выражения, смысл которых ускользал от меня. Однажды утром я сама не поняла, как ответила Allet Juht, то есть «пойдет», одному из клиентов, спросившему у меня «как дела?» тоном Лорны, когда она приходит утром. Как дела, чувиха?

Немецкий, на котором я говорю, – это странная лексическая смесь берлинского жаргона и плохо склоняемых мною умных слов. Это единственное достижение, которым я смогла похвастаться перед моей опешившей от удивления семьей. Смешно, да, что я нахваталась такой лексики в борделе, общаясь с немцами из разных уголков страны? В особенности – общаясь с Лорной, Биргит, которые неосознанно дали расшифровать себя, как одна из тех великих книг, что дочитываешь до конца только в университете после семестра в компании строгого учителя. Они – мой монолог Молли Блум. И да, попав туда раз в жизни, преодолев все препятствия, вознаграждение, получаемое так редко, радует вас до глубины души.

Summertime, Janis Joplin

Тем утром посреди списка клиентов на день я увидела записку, прикрепленную к расписанию степлером: «Светлана бросила работу». Она не уехала на каникулы, речь идет не о перерыве – нет, она бросила работу. Думаю, что нормальный работодатель написал бы: «Она уволилась». «Бросить» — это не обычное слово. Сразу же, по инерции, хочется дополнить: она бросила глупости. Хотя нет, нет нужды в каких-либо уточнениях: она просто бросила. Она больше не из таких. Она больше не проститутка. Я, конечно же, интерпретирую по-своему, но в выборе глагола чувствуется негласная договоренность между Домом и Светланой: не звонить ей больше, даже если дело идет о разовом эскорте, не напоминать о Доме раз в два месяца: обычно это делают для девушек, начинающих по неизвестным причинам появляться реже, им дают понять, что двери для них всегда будут открыты. Ее фото исчезли с сайта. А со шкафчика пропала этикетка: теперь внутри пусто, как в комнате, из которой выехали, и только шпилька для волос завалялась.

Исчезла проститутка – естественно, остальных это наводит на размышления. Биргит как-то сказала – это, должно быть, была первая шутка на немецком, которую я поняла, – что каждый раз, когда женится мужчина, на свет появляется проститутка. Я напрасно ищу аналогичную шутку, способную объяснить их пропажу.

Никто не знает, куда они деваются: мир просто забирает их обратно. Кем они в нем становятся? Ну как же, нормальными людьми, думается. Только вот интересно, теперь, когда она бросила, теперь, когда ее ласки стали бесценными, ходит ли она по улице беззаботно, как все остальные женщины, что никогда не торговли своим телом? Бросая бордель, теряешь ли ты в тот же день острое осознание того, что ты женщина? Пропадает ли привычка задумываться при каждом мужском взгляде, не один ли это из твоих бывших клиентов или, может, он будущий? На террасе кафе, сидя в одиночестве около группы из десяти мужчин, не решающихся заигрывать с тобой и притворяющихся, что тычут пальцами по экранам сотовых, продолжаешь ли ты смутно побаиваться, что в этот момент они сравнивают тебя с твоими фото на сайте?

Как отделить этот отрезок своей жизни от остальных? Быть проституткой – это не столько профессия, сколько договор, заключенный однажды с самой собой: решение отодвинуть в сторону понятие привязанности, связываемое с сексом, и наплевать на него.

Поработав раз в борделе, невозможно мысленно вернуться назад, невозможно притвориться, что секс никогда не был бизнесом. Другие могут продолжать оставаться в неведении, это ведь не написано на лбу у девушки, но мы-то знаем это.

И вообще, можно ли действительно бросить? Что становится с тем ощущением в районе желудка, когда кто-то при тебе по какому-либо поводу произносит слово «проститутка»? Невозможно спорить на тему проституции объективно: подобных дискуссий лучше избегать, надо сказать, если своей неуправляемой яростью не хочешь дать раскусить себя.

Светлана бросила. И в борделе, как и везде, жизнь продолжается. Ее отсутствие оставит ощущение пустоты ее подругам, но вскоре другие заполнят его. Это вовсе не траур: непохоже, чтобы кто-либо так воспринимал это. А может, это тоже часть профессии – не привязываться. Подумать только, на протяжении какого-то времени она была важнейшей частью вечерней смены, ее голос узнавали издалека: звук ее смеха, ее крики. По парфюму Светланы узнавали, в какой комнате она работает. Почему же, уходя, она оставила лишь тонкий след, улетучившийся от необходимости продолжать работать и жить? По тому же принципу мы ценим некоторых клиентов и только через полгода понимаем, что они, возможно, больше не вернутся. А после? Будут и другие. Проституция – это профессия, которая не может существовать без умения забывать: клиенты стирают воспоминания о своих предшественниках, девушки стирают воспоминания о бывших коллегах.

Я думаю, что у них всех – у нас всех – внутри есть место для подруг и клиентов, но это место, закопанное глубоко-глубоко, заполняется не сожалениями. Было бы неуместно сожалеть о том, что одна из нас поменяла образ жизни, оказалась с другой стороны зеркала. Все мы знаем, почему бросаем.

Может, мне не стоило упоминать Светлану. Она ушла, и наверняка у нее все хорошо. Наверняка она не хотела бы выйти из общего забвения, потому что я помню о ней, потому что она была симпатичной и смешной и потому что ее приключения сделали мои еще более интересными. Но проституток не зря называют публичными женщинами, и от этого мне становится страшно. Если мы в разные периоды нашей жизни бываем абсолютно разными людьми, тогда Светлана, именно эта часть ее (такая же театральная, как Жюстина для меня), навсегда останется достоянием общественности. Светлана всегда будет существовать в этом разрезе вселенной, в котором ей девятнадцать лет, у нее густая копна светлых волос и самые красивые груди, что мне дано было видеть в своей жизни (да простят меня любовницы, которым я шептала этот комплимент).

Какие груди! От их вида я даже забывала о зависти и время от времени бубнила про себя: да ладно, все же ей девятнадцать лет, так ведь. Светлана всегда выглядела отлично, возвращаясь из комнат нагая, как и мы все, но посреди доброжелательного леса сисек мои глаза немедленно признавали ее груди. Они были из той благословенной породы маленьких, но наливных, тяжелых грудей – оскорбление всем законам физики. Они дерзко торчали, как гордый подбородок, и едва покачивались при ходьбе. Наверняка – о, как я представляю это себе! – они изящно подпрыгивали в пурпурной темноте комнат, подрагивали, словно молочный крем, с кончиками едва ли более розовыми, чем ее белая кожа. И этот волнующий изгиб между низом грудей и выступом ребер, который едва ли становился более заметным, когда она наклонялась над реестром, чтобы записать своим странно сухим почерком час ухода клиента. Тот, должно быть, провел каждую минуту своего приема в молчаливом восхищении. Клиенты заботились о ней. Мы иногда видели, как она выходила из Студии с покрасневшими от ударов ягодицами и бедрами, но какое-то божественное веление, казалось, оберегало груди от неизбежной строгости. Будто непроницаемые, бледные, как молоко, ленивые и бесчувственные соски Девственницы нужно было любить глазами.

Но однажды, в мое отсутствие, какой-то клиент довел ее до слез, и она не вернулась на следующий день. Делила шепнула мне об этом на ухо на кухне. Никто не запомнил, как он выглядел, хотя это было крайне важно. Однако домоправительница пришла в ярость, вся покраснела и предупредила его, что, если он впредь будет вести себя подобным образом, ни одна из девушек больше не захочет принять его. Вести себя подобным образом? Никто, впрочем, не знал, что такого он сделал Светлане, что она разревелась и пулей выбежала из комнаты до конца положенного времени. В общей комнате все еще продолжалась дискуссия. Каждая из девушек искала в своей памяти занесенного в черный список клиента, который как-то смог обвести вокруг пальца осмотрительных домоправительниц, таких было море! Да и потом, неприязнь у каждой из девушек вызывают разные вещи, к которым остальные могут быть равнодушны. Так как отличить одного сумасшедшего от другого? Пусть Светлана была молодой и новенькой в деле, довести проститутку до слез нелегко, особенно здесь. Надо было действительно напугать ее, то есть заставить на секунду забыть, что здесь ничто не может произойти без ее согласия. А еще это значит быть более быстрым, чем непрекращающийся поток мыслей проститутки, убить в зародыше идею выйти из комнаты и позвать на помощь.

Мысль об этом напоминает мне, что над нашими головами постоянно висит дамоклов меч. Я стала говорить об этом с Полин, чтобы сложить на нее часть груза. Если завтра к нам заявится псих с бритвой в кармане и захочет перекроить одной из девушек лицо, никто здесь не сможет помешать ему в этом. У нас нет вышибал, но это мало что поменяло бы: те просто не успели бы подняться на второй этаж, и девушке к тому моменту уже перерезали бы горло. Тут в разговор вмешалась Розамунда, слушавшая нас, опустившись одной ягодицей на кухонный стол. По ее мнению, можно даже забыть про лезвие. Что, если завтра один из постоянных клиентов, которым мы доверяем, вдруг съедет с катушек? Допустим, у него будет профессиональное выгорание и он придет к нам с пистолетом под пальто, решительно настроенный не уходить спокойно и в одиночестве… Розамунда снова и снова повторяет свое «если», нарезая имбирь и не поднимая при этом глаз на нас с Полин. А мы взвешиваем каждое ее слово, и у нас по коже пробегает легкий холодок. Представим, что девушке посчастливится оказаться в момент событий на первом этаже, рядом с общей комнатой. Это значит, что у нее будет возможность оповестить кого-нибудь, однако кто гарантирует, что выросшая перед ним разнервничавшаяся домоправительница, поворот дверной ручки или невесть какой шум снаружи не подтолкнет отчаянного клиента нажать на курок? Вот так, без возможности спастись.

– Паф! – роняет Розамунда ровным тоном, направляя сложенные пистолетом пальцы на стол, за которым курим мы с Полин.

Даже если он не выстрелит, если не выстрелит сразу, даже если он ограничится тем, что схватит девушку за волосы, крича с обезумевшими глазами, что жизнь его бессмысленна и давайте звоните в полицию; если он отступит к приоткрытым окнам, прижимая к себе дрожащую от страха проститутку, так что они будто сольются в одно целое, как спаривающиеся колорадские жуки… Есть ли хоть какой-то учебник, указывающий персоналу, какого протокола придерживаться в присутствии умалишенного? Нет, нам конец. Если потерявший рассудок человек решит лишить наше стадо одной из овечек, нам останется только уповать на то, что Бог бережет невиновных.

Этот инцидент заставляет нас проявлять больше осмотрительности на протяжении недели, но время идет как обычно, и инцидент начинает забываться. Хотя с тех пор всякий раз, когда клиент принимается искать кошелек во внутреннем кармане, я вспоминаю, как Розамунда чистила имбирь, с устрашающим спокойствием вытянув указательный и большой палец – паф! Мы не можем все постоянно сидеть на первом этаже. Никто и не собирается так поступать: ведь, правда же, несчастья всегда происходят с другими.

Несколько дней я размышляла о том, что ждало Светлану снаружи, и уже воображала ее под ручку с парнишкой наподобие ее самой, которому будет неважно ее прошлое. В девятнадцать лет прошлое представляется лишь крошечным пузырем, полным ощущений, не более того. Я и не могла поверить, что ее прогнал отсюда грубый клиент. Не думала, что такое возможно при наличии той группы психологической поддержки, какой мы являлись друг для друга. Наверняка это не приходило мне в голову, потому что мне было двадцать пять лет, и я считала, что в тот день, когда клиент заставит меня плакать, я смогу свернуться в комочек и умереть.

Это не помешало мне дать обвести себя вокруг пальца, как новенькую. Поначалу я не увидела в нем ничего особенного – я совсем ничего не заподозрила. Он был красив. Равно как несчастья происходят только с другими, у полоумных редко написано это на лбу. Будь я старше, я точно бы поняла, что с ним не так. Именно эта мысль вывела меня из ступора. Ведь я почувствовала какое-то напряжение в воздухе, когда мы пришли в Белую комнату. Этот мужчина как-то странно умещался в пространстве, как-то необычно. Но я уже столько всего здесь повидала. Нет другой комнаты более детской, более невинной, чем Белая, и именно в ней у самых банальных мужчин вырастают когти и клыки. Будто погружение в мир маленькой девочки вызывало у них желание крушить.

Я курила стоя и смотрела на него. Мне было интересно, что же привело сюда такого красавчика. Тяжесть его век напоминала мне безнадежно почившую Атлантиду. Должно быть, он почувствовал эту искорку желания. Должно быть, он был из тех, кому в проститутках нравится спокойное послушание, а может, даже из тех, кого возбуждает почти осязаемое отвращение, которое испытывают новенькие.

– Ты выглядишь такой молодой, – со вздохом сказал он, своим носом прижимаясь к моему. – Сколько тебе лет?

И так как было видно, что я собиралась сказать ему правду, он прикрыл мне рот рукой:

– Не говори мне. На вид тебе едва восемнадцать. Блин, возможно, ты даже моложе.

– Может быть, я и моложе, – проворковала я, скидывая бретельки комбинации и выдавая ему такую бесстыжую ложь, которая может сойти разве что в постели и в которую он поверит, только потому что сам того хочет.

– Нет, подожди. Не раздевайся. То, что на тебе надето, очень красиво.

У него был красивый нос, он мягко водил им по моей шее. Глубоким голосом он произнес слова, тайно заставившие Атлантиду вновь всплыть на поверхность.

– Мне нравятся молоденькие девушки, знаешь. Его рука схватила мою и приложила ее к бедру: – Чувствуешь, что ты со мной делаешь.

Я уже забралась на него к тому моменту, и его дыхание пахло мужчинами из внешнего мира. Я чувствовала, как во мне просыпается болезненное желание чувствовать его руки на моем обычно спящем теле. В пояснице у меня были те жуткие и сладкие покалывания, та необходимость быть взятой скоро, но не сейчас же, не так. Ощущение, что я жива, господи, вдруг настолько жива: без часиков, тикающих у меня в голове, без малейшего представления о том, где и как это закончится. И эта сцена могла бы длиться до сих пор, если бы, пока я скромно гладила щекой его член, сдерживая стоны желания, я не услышала бы тот самый голос – голос, полный жестокости, голос мужчины, у которого встал:

– Отсоси мне просто так, без презерватива. И вот так просто я снова стала проституткой.

Я будто почувствовала ведро со льдом в районе поясницы, но постаралась сохранить холодную вежливость гейши, объяснив, что и речи об этом быть не может. Тотчас на меня градом упала уйма профессиональных деталей: я его не знаю, он не принял душ, он кажется странным.

Не было ничего странного в том, что он хотел минет без презерватива. Только вот лицо его изменилось. Что-то было не то в его манере настаивать снова и снова, до тех пор, пока от моего вожделения не осталось лишь желания расцарапать ему лицо, а это беспокоило меня саму. Инстинкт, но совсем не такой, которому учишься в борделе, нет, обычный женский инстинкт свистел мне на ухо, что больше нельзя было доверять ему.

Не знаю, в какой момент я поняла, что это был он. Несомненно, я догадалась по совокупности вещей: его помешательство на возрасте и напряжение его ягодиц, будто он сдерживался, чтобы не ударить кулаком. Меня завораживали те эмоции, что со скоростью пробегали по его лицу, – завораживали и пугали. Я внутренне понимала, что миг, когда я больше не смогу его выносить, приближается на полной скорости. Он был как две капли воды похож на собаку, готовую укусить, готовую разорвать на части, – я же, как дура, радовалась, что мне не скучно. Со стороны больше было похоже на то, что мы деремся, чем занимаемся сексом: он пихал меня в разные стороны, дергал за волосы, давил на меня своим весом. Я все еще контролировала ситуацию, но была уверена, что скоро потеряю власть над ней, будто волна сносила крепкую плотину. И напрасно я отступала и отступала назад, я тоже должна была в итоге попасть в водоворот.

Моей ошибкой было поверить, что я смогу контролировать его тем, что, казалось, так возбуждало его, – моей выдуманной молодостью. Он повторял это, теряясь между восхищением и гневом: «Ты так молода, ты кажешься такой молоденькой, можно сказать, маленькая девочка». Я смеялась про себя, ошарашенная этой навязчивой идеей о возрасте у мужчин, чья собственная молодость медленно, но бесследно исчезает. Этот каприз казался мне таким же явным и очевидным, как вдруг шумная оплеуха выбила меня из сна, в котором я пребывала. Опешив, я приподнялась на локти, готовая запротестовать, и тут вторая пощечина опрокинула меня на подушку. Я была зажата под ним и не могла двинуться. Мы были лицом к лицу: он смотрел на меня, вдыхая пар моего гнева:

– Хочешь сбежать, так? Давай попробуй. Попробуй, маленькая шлюха, попробуй.

Я не стала делать ему приятное и пробовать: прекрасно понимала, что это невозможно. У этого типа, которого я могла опрокинуть одним толчком, пока мы еще были одетыми, неизвестно откуда появилась титаническая сила, когда он разделся. Он долго лизал мне щеку – и в этот момент во мне проснулась ненависть к нему, и я больше не могла от нее освободиться.

– Ты не можешь сбежать, – снова начал он, – потому что ты так мала. Я смогу сделать с тобой все, что захочу.

Я рассмеялась ему в лицо – ноль эффекта. Он не двигался во мне, его глаза летали под веками:

– Можно сказать, что тебе шестнадцать лет. Скажи, что тебе шестнадцать.

Из-за того, что я, пришибленная, не отвечала, он снова ударил меня по щеке. Я бы подскочила и оскалила зубы, если бы могла двигаться. Он, видимо, почувствовал это, потому как взял меня за подбородок, и вдруг в его чертах промелькнула неописуемая грусть:

– Ты можешь отомстить мне, знаешь. Ты тоже можешь ударить меня. Я знаю, что болен, прекрасно знаю. Скажи мне, что тебе шестнадцать лет, – ж простонал он несчастным тоном.

Я видела перед собой лишь жалкого типа на пороге пятого десятка, который мог бы выглядеть на тридцать пять, если бы не белые пряди на красивых волосах, если бы не эта достойная презрения нужда доказать свою власть совсем молодой девушке, потому как взрослые женщины были сильнее и умнее его. В мои задачи не входило перевоспитание этого мужчины: нужно было просто вписаться в его игру, и, пока он не отвешивал мне оплеухи, в этом не было ничего особенно сложного. Я прикусила губу, повторяя ему прямо на ухо:

– Мне шестнадцать.

Я чувствовала, как он трепещет у меня между ног, уже не мстительный, а весь размягченный, опьяненный от услышанной немыслимой чуши, – по сути, мягкий, как мужчина, который занимается любовью. Тут ко мне вернулись тяга к подколам вместе с любезностью.

– …Мне пятнадцать…

Он испустил маленький крик, словно я задела особо чувствительный участок его мозга. Немного сомневаясь, я снова принялась за свой томный отсчет:

– …Мне четырнадцать…

Я вспомнила саму себя в этом возрасте – такую пухленькую и глупую, с полным ртом брекетов, и представила этого типа с затвердевшим членом – жалкое зрелище, словно он описался в штаны – в толпе родителей, забирающих своих подростков после уроков.

– …Мне тринадцать лет…

Я дошла до одиннадцати и сама испытала шок, потому как было ясно, что я могла бы дойти и до шести, и он бы до тех пор не потерял свою эрекцию. Я и в этом уверена не была. Единственное, в чем я была уверена, так это то, что я вдохнула в его желание дополнительный садизм. Он резко выпрямился, схватил меня за горло, и мне захотелось скатиться с кровати, так как его глаза вдруг стали пугающими. Но он рванул меня за волосы, пригвоздил к земле, ему было наплевать на мои пинки наобум. Я слышала, как он шепчет мне, что я просто шлюха, грязная шлюха и что он сделает со мной что захочет. И до того, как я додумалась ударить ногой ему между ног, что уж точно остановило бы его, мне в лицо полетели бесчисленные пощечины. Я опустила глаза на мою разорванную шелковую комбинацию и увидела, будто сама присутствовала при этом, как Светлана убегает из комнаты в слезах. Представила раскаивающуюся мину этого мужика, когда он слушал упреки домоправительницы. Эти видения были такими четкими, что я поняла: это мог быть только он. Никаких сомнений не было: я сама была на грани слез, слез от бешенства, чистого и убийственного бешенства, обоснованного как градом пощечин, так и тем, что он прогнал девчонку из самого надежного борделя в Берлине и настолько уверил себя, что все это пройдет безнаказанно, что вернулся на место преступления меньше недели спустя. И тем, что такая вещь могла произойти со мной! С той, кому однозначно было более девятнадцати лет и у которой было слишком много опыта, чтобы позволить подобным ситуациям довести ее до слез. Если я докатилась до такого, даже не смею представить себе бурю, бушевавшую внутри Светланы. Я представила себе, как Светлана сначала смиряется и идет на это, как и я, думая, что это выполнимо, а потом потихоньку понимает, что нет стоп-слова, способного остановить подобного рода вожделение. Так же, как и не было взаимной договоренности на тему пощечин и на тему этой нездоровой, словно предшествующий убийству, обстановки. Речь не шла о клиенте с театральными замашками, которого легко было бы поставить на место, скорее, о ком-то сродни дикому зверю, взбесившемуся от осознания силы собственных когтей. Я подумала о том, что, повторяя снова и снова «шлюха», он, должно быть, убедил Светлану – увлек, вопреки ее желанию, в свои фантазии. Под сыплющимися на нее ударами она, наверное, почувствовала себя такой одинокой и вдруг настолько маленькой перед фактом, что и это тоже бордель, что проституция бывает и такой. И что подобная ситуация, может быть, никогда не произошла бы с ней в нормальном мире. Обычно слово «проститутка» целиком и полностью принадлежит нам. Мы не слышим его из уст клиентов, или редко, в состоянии самого большого запала. Да и в такие моменты оно кажется самим мужчинам настолько богохульственным, что они пристыженно извиняются после того, как кончат. Его манера произносить это слово и меня теперь ставила лицом к лицу с моим статусом, и он был довольно незавидным, раз позволял подобного рода отношение к себе. Внезапно мне стало казаться, что я исписала ложью много страниц, и этот мужчина явился ко мне как ангел смерти, чтобы указать на правду. Пиши все что хочешь, приукрашивай настолько, насколько возможно, но шлюха останется шлюхой. А ты-то знаешь, что такое быть шлюхой? Твоя работа – затыкаться, в то время как нормальная девушка заставила бы себя уважать. Нормальная девушка прогнала бы меня отсюда пинками, но не ты. Ты же с милым видом захлопнешь рот и дашь мне трахать тебя и бить. А когда я с тобой закончу, ты скажешь мне спасибо за то, что пришел, и постонешь, как делают все они, потому как у тебя остались синяки и это заслуживает дополнительной платы – а почему бы и нет, раз я того пожелал? Что еще ты можешь сделать? Скажешь своим подружкам-шлюхам не соглашаться на встречи со мной, но что мне с этого? В Берлине много других борделей, где меня еще никто не знает и где я смогу убедить девушек помоложе тебя, что такова жизнь, которую они выбрали, и вот что значит быть проституткой.

Я вспомнила Манеж, вспомнила обо всем том, на что толкала меня моя пресловутая профессиональная совесть до этого момента. При этом я не переставала улыбаться и спокойно засыпала ночами. Обо всем том, что я терпела, говоря себе, что от этого моя книга будет только смешнее и интереснее. Я подумала обо всем, с чем сталкивалась вне борделя и что ни за что бы не стала терпеть сегодня, – всем том, что я терпела, потому что была молода, любезна и полна желания нравиться. Ко мне вернулись воспоминания о гнете со стороны мужчин, которых я любила. Пусть я любила их краткий миг, но так, что забывала, как тяжело они давили на меня. Я подумала о Жюле, моем новом парне. Если бы он видел меня. Я подумала о часах, проведенных в Доме, ушедших на то, чтобы заработать перед поездкой в Новую Зеландию, и о той несчастной сумме – стоимости терпения, проявляемого мною в данный момент. Мои мысли обратились к Стефану: как рассказать ему об этом – как рассказать, что позволила этому мужчине обречь себя на такое, потому что он заплатил мне, потому что я не смогла защититься? Вот уж история, кратко, но полно описывающая жизнь проституток, и я однозначно была одной из них, так как участвовала в ней, и это было совсем не смешно. Я спросила себя, сколько в финансовом плане стоило то, что я не смогу рассказать ничего лучшему другу. Или то, что должна буду скрыть этот плохой опыт от своего парня, который ждет меня в тысячах километров отсюда. Я подумала, что, если расскажу об этом Стефану, он испугается за меня и учует мой собственный страх. И в этом не было ничего умного, сексуального или забавного. Вечно играть в проститутку было невозможно: нужно было стать ею на какое-то время, приняв сопутствующие самоотрешение и жертвы. Однако, господи боже, нет! Ни за что в жизни!