Текст книги "Дом"

Автор книги: Эмма Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Да, мои друзья… Мы с ними увиделись после. В тот момент мне не то было нужно. Мне нужна была женщина. Ты понимаешь?

– Женщина, но не твоя жена. Не та женщина, с которой у тебя дети.

– Предполагаю.

– Ты не думаешь, что это был страх? Я хочу сказать, что ты отчаянно цеплялся за то, что больше остального напоминало тебе свободу в тот самый момент?

– Конечно, – отвечает он послушно. – Я умирал от страха. И что-то в этой любви было страшное.

Да. Что-то похожее на захлопывающийся капкан, очень мягкий и комфортный капкан, в котором ты мог бы с удовольствием задремать. Возможно, до конца своей жизни. Ощущение того, что сама любовь – это капкан. И от этого мы идем трахать других, потому что этот глоток воздуха, в отличие от того капкана, не кружит голову, не подкидывает вас на километры ввысь над простыми смертными. Это ли плата за то, чтобы иметь хорошего отца, присутствующего отца, влюбленного в свою жену и детей? Оставаться в неведении или понять, что сумасшедшая любовь, смешавшись со страхом оплошать, может сделать молодого отца неверным?

Что он сказал своей любовнице? Что можно сказать любовнице? До какой степени можно признать, что нам страшно? Что, может быть, мы совершили ошибку? Возможно, эрекция, пронзающая эту тревогу, достаточное признание, если уж на то пошло.

Я прекрасно вижу, что Лоренц немного смущен тем, что находится здесь со мной, а не у кровати своей жены, которую тяжело протекающая беременность принуждает оставаться в лежачем положении на протяжении шести месяцев. И речи в данный момент не может быть о сексе, ну или же это нужно делать очень мягко, очень аккуратно. Даже предприняв все меры предосторожности на свете, когда знаешь, что малейший поворот ставит в опасность жизнь двух плодов, предполагаю, что внезапно член начинает казаться тебе самому слишком толстым или слишком длинным, и ты начинаешь трястись, проникнув глубоко.

(Находясь в процессе написания этих строк в тысяче километров от Дома и моего статуса проститутки, я повторяю про себя: Боже, ниспошлите мне легкую беременность. Ниспошлите мне счастливую беременность, полную чувств, беременность, которую можно и нужно будет встряхивать порой. Для женщины так страшно стать вдруг телом, целиком и полностью предназначенным для поддержания жизни ребенка. Страшно, когда тебе предписывают эту серьезную роль, страшно чувствовать кишащие вокруг тебя тени женщин с порожними животами, чувствовать тихий страх, хватающий за горло твоего партнера, и знать, что именно то, что ты Жена и Единственная, приговаривает тебя к роли жертвы измены.)

Вернусь к моему отправному пункту, пусть ничто и не доставляет мне большего удовольствия, чем отступления. Кажется, что с небольшой долей прагматизма можно было бы сказать, что проститутки – это своего рода Uber-любовницы для буржуазных пар. А почему бы и нет? Сто шестьдесят евро в неделю – это мелочь по сравнению с общей стоимостью не совсем позорного номера в отеле, шампанского, трат на обеды и ужины, подарков – в общем, на все глупости, предназначенные для того, чтобы сгладить и приукрасить тот факт, что женатый мужчина никогда не уйдет от своей супруги. Такое вложение денег кажется лучше по всем параметрам. Мне понадобилось время, чтобы понять, что, по мнению многих мужчин, мой статус – статус проститутки – будет решающим аргументом, который они представят своим партнершам, если вдруг однажды, бог знает каким образом, их поймают с поличным.

Есть, конечно же, и те, что приходят просто заняться любовью. Их мне тоже сложно понять. В частности, сейчас я думаю о том молодом динамичном начальнике, с которым порой доходит до того, что он звонит, чтобы предупредить о своем скором приходе. Хочет, чтобы я была готова, умыта и свежа. В первый раз меня это прилично взбесило. Он улыбнулся и объяснил, что если есть возможность проводить тут меньше получаса, то он все сделает так, как нужно.

И, кстати, с ним часто так и выходит. Он прыгает в душ и, как только заходит в комнату, задрав глаза к потолку, трахается так, будто вселенная разрушится с минуты на минуту. Это как короткое наводнение, после которого он всплывает немедля. Пока я перевожу дыхание в кровати, он уже натягивает обратно свои штаны и застегивает ремень. На губах у него улыбка человека, получившего хорошую услугу. Он не принимает повторный душ, предпочитает делать это дома, спокойно. Порой я все же вытягиваю из него пару фраз. У него есть девушка, которую он любит, но от которой он устал, как устают от всего. Походы в бордель – его вредная привычка, он бы с удовольствием отказался от нее, ведь она обходится ему в кругленькую сумму. Но не из-за денег он приходит и улетает как торпеда. С этим не ошибешься. Он как подсевший на героин выходец из благородного дома, опустившийся до этого по какой-то омерзительной случайности. Ни разу никоим образом он не чувствовал связи между собой и братьями по несчастью. Раз в неделю ему приходится смешиваться с этим сбродом, чтобы получить дозу, но на это он отводит немного времени. Туда-обратно: в спешке и не без презрения, ненавидя себя при мысли, что удовольствие может читаться на его лице, убеждая себя, что это в последний раз. Однако такого не бывает. Доказательство? Мы продолжаем говорить друг другу «до свидания». Пару раз на наших встречах мы говорили о его девушке, о том, что не так или стало не так. Не скука ли убивает то, что, казалось, всегда будет приносить удовольствие? Если существует архетип проститутки, то должна сказать, что подружки и жены тоже сделаны из одного теста. И эпитафия на могилах, где они покоятся по полчаса пару раз в месяц, полна серьезных слов: когда-то я была мечтой, потом я стала единственной и умерла от этого.

Мужчины говорят, что раньше она любила секс. Раньше мы проводили ночи напролет, занимаясь любовью. Раньше я трогал все ее отверстия. Раньше она мне отсасывала. Раньше. Раньше чего? Не у всех ведь жизнь похожа на жизнь того молодого турка, отца уже трех девочек и женатого на верующей, чей пленительный рот вытворял такие чудеса, когда они были помолвлены, а на следующий день после свадьбы сказал: теперь с минетом покончено. Редко встретишь женщин, по собственной воле заколачивающих себя в гроб под названием замужество и уносящих за собой своего мужа.

Настоящая проблема – это время. Как можно противостоять времени? Быть может, мужчины выбирают бордель в качестве оружия в борьбе против этого сильного, невидимого и непобедимого врага. Он кажется им меньшим грехом, простить который будет проще, чем любовную историю на стороне, только вот презирать его тоже будет легче.

Публичный дом – часть неизбежной скромности общества: это мужчина и женщина, сведенные к своей прямой сущности – к плоти. И эта плоть чувствуется на вкус, пахнет и дергается без тени задних мыслей, без малейшей попытки думать рационально. Есть лишь плюс и минус, глупо проникающие друг в друга, потому как в этом состоит конечная цель, финишная прямая этого сумасшедшего бега. И в этой глупости, в этой плоской энцефалограмме желания одних животных обладать другими, никто из них не осознает наличия в высшей степени умственной борьбы двух человеческих существ со временем. Время. Потому что ничего другого и не существует. Есть время, а в самом конце – смерть, старшая сестра скуки, которая знает, что такое честность.

Все это заставляет задуматься. Любой, кто состоял в паре, знает или предполагает, в какой мере потеря себя может иметь двойной эффект. Мы даем себе соскользнуть туда с наилучшими намерениями, будто опускаемся в горячую ванну. И вдруг чувствуем, как уменьшается необходимость казаться. Именно вместе с этим в колыбели взаимной любви медленно стирается вежливость, обычно сглаживающая острые углы. Потихоньку мы уже ни к чему себя не принуждаем, и это хорошо, думается мне.

Или же? Ну кто не был хоть раз одним из двух: ТОЙ, ЧТО С ТВИКСОМ во рту, в бесформенных леггинсах, или тем, кто в похожей одежде вслух громит Bayern^[15] во время Лиги чемпионов УЕФА, – и при этом не чувствовал вспышки неосязаемой опасности, давящей на либидо в паре? Кому как не мне знать. Это не значит, что качество секса обязательно портится, просто он становится выигранной заранее партией. Не хватает именно возможности провала.

И, видимо, эта возможность промазать обладает феноменальной привлекательностью. Помню, как однажды Маргарет провожала клиента до дверей. Я тогда услышала, как этот мужчина спросил у нее шепотом, понравилось ли ей проведенное с ним время. Стоя на кухне у приоткрытой двери и поедая шоколад, предназначенный для клиентов, я почти рассмеялась от смелости и в то же время наивности его вопроса и уже представляла, что будет стоить Маргарет ответить ему с улыбкой: «Все было замечательно, дорогой». Но вместо этого она выдержала неуютную паузу, а после вздохнула:

– Могу ли я быть полностью откровенной?

– Ну… конечно же, – ответил клиент, уже наверняка жалея, что открыл рот, тогда как мог просто своровать прощальный поцелуй и уйти полным иллюзий.

– Если бы это было, например, свидание, назначенное в Tinder, скажем так, я не уверена, что я перезвонила бы тебе.

Держу пари, что даже по разные стороны кухонной стенки я и ее клиент остолбенели в одинаковой ошарашенной позе. Я даже жевать перестала.

– Но… что же не сработало?

– Дорогой, не принимай это на свой счет. Я не говорю тебе больше не приходить. Если хочешь, ты можешь снова прийти, когда угодно.

– Я так хотел тебя, я что, был слишком быстрым?

– Было немного. Но это нестрашно. Это не мешает тебе попытаться снова. Ты не можешь прийти на встречу со мной в первый раз и с разбегу попасть в яблочко.

– Однако вид у тебя был довольный.

– Да, вид. Но раз вида тебе было недостаточно, я предпочитаю сказать тебе правду.

– Что я должен сделать? Скажи мне.

– Ах нет, я ничего тебе не скажу. Ты должен научиться, как быть со мной. Как с любой женщиной. А теперь, дорогой, нам нужно прощаться, у меня много дел.

Он вернулся через несколько дней.

Обычная ли женщина, проститутка ли – когда мужчина оказывается один на один с кем-то из них, обе они являются одним и тем же таинственным созданием, на лице которого мужчине хотелось бы видеть улыбку.

Bold As Love (instrumental), Jimi Hendrix

В работе над этой книгой не проходит ни дня, ни часа без того, чтобы я не осознала, что наверняка выбрала плохую сторону истории. Нет, не плохую – скажем так, не ту. Не самую интересную. И это подталкивает меня к вопросу, не родилась ли я не по ту сторону баррикад. Я должна была родиться мужчиной, боже мой, в этом конкретном случае: я должна была быть мужчиной.

Я была бы королем клиентов. Если бы только я могла на один день (на очень долгий день) переместить свой женский мозг в тело молодого человека – не сильно молодого, не слишком красивого. Отнюдь не слишком красивого: не этим больше всего удается восхитить проституток, не этим добиваются от них драгоценной вещи – чтобы они дали волю своим чувствам.

Я бы поднималась по лестнице, ведущей к Дому, и у меня бы гулко стучало сердце и, может быть, пенис тоже пульсировал бы. Там, будто красный ковер, расстилается щедрый мускусный запах свежевыстиранных подъюбников, облегающих горячие ноги, и детское, материнское и порочное дыхание молодых и чистых девушек, втихаря покуривающих в прачечной. Как клиент, я бы понятия не имела, откуда идет этот запах, не больше чем, будучи девушкой, я знаю о том, каким образом, через какое микроскопическое отверстие он просачивается сквозь нашу бронированную дверь. Именно эта загадка притянула бы меня, как муху, и на звонок я нажала бы дрожащим пальцем. Одна только мелодия этого звонка прервет на секунду смех и беседы и спровоцирует приглушенный тарарам, как среди школьниц, затыкающих одна другую, чтобы всем вместе произвести впечатление тихого класса.

При входе я почувствовала бы, как они все притаились за шторой, чтобы увидеть лицо нового клиента. Занавески немного всколыхнулись бы, ненароком одна из девушек, не такая осторожная, как другие, мельком показала бы длинную ногу, затянутую в черный нейлон, и несколько прядей волос.

Я не стала бы записываться заранее. Я пришла бы в такое время, когда девушки маются. Я бы точно знала – когда.

«Я позову дам», – сказала бы Инге своим радостным голосом четко, но деликатно, подчеркивая слово «дам», которым она обозначает женщин, хоть их часто и девушками-то не называют.

Я бы села ровно напротив замочной скважины, чтобы дать девушкам возможность рассмотреть меня и решить, выйти представиться или нет. Я бы стала притворяться, что не вижу их щепетильные голубые, зеленые и карие глаза, сменяющие друг друга, чтобы оценить клиента. Не стала бы слушать их перешептывания, когда одни докладывали бы свое мнение другим. Ах, какое бы это было счастье – сидеть тут в охристом свете лампы, когда внутри все сжимается, слушая глупую и возбуждающую музыку.

А потом бы медленно открылась дверь. Кто вышел бы первой? Биргит со своим решительным голосом и длинными ногами, с каблуками, которые она надевает и скидывает, словно тапочки? Или же Таис со своей полной меркантильной порочности улыбкой, круглой и упругой задницей юной кобылы и безошибочным взглядом девушки, явно находящейся здесь не ради того, чтобы с ней сюсюкались? Может, Мануэла с ее добрыми глазами, пышной грудью под немного своенравным, но всегда веселым лицом, прощающим самые неприличные просьбы? У Одилии бюст как у девы с картин Мурильо и очень широкие бедра, может, даже слишком широкие. Она прекрасна спереди и ошеломляет, когда выходит из комнаты, благодаря своему монументальному заду, весь жир на котором трясется. Или Маргарет? Метр восемьдесят золотисто-черной кожи, пахнущей жасмином. Генова! Генова – королева проституток, она придумывает разные нежные прозвища для каждого клиента, у нее выражение лица хищницы. С ней нет места сомнениям. А ямочки на ее бедрах так и хочется укусить. Есть еще Эдди с походкой респектабельной женщины, случайно оказавшейся в борделе, и элегантно вытянутыми пальцами, будто подготовленными для того, чтобы их поцеловали. Всех, шлите мне их всех. Я пожму их руки с благоговением. Я раздену их в собственной голове с самым глубоким уважением, так деликатно, что они почувствуют это.

Я выбрала бы одну из них – не слишком красивую, не слишком уверенную в себе. Ту, чей живот слишком вздут, или ту, чьи чулки скатываются. Ту, которую я потревожила бы прямо посреди перерыва, ту, которая принесла бы с собой запах сигарет и нетерпения. Я выбрала бы ту, которая не была бы слишком благостно расположена, немного лентяйку, ту, что вздохнула бы, когда домоправительница бы объявила ей: «Он твой».

Соня говорила мне как-то, что, если бы Дом принадлежал ей, она бы попросила переделать интерьер комнат под мужской вкус: кожаные кресла, красивое темное дерево, сталь. Запахи бобов тонка, сероватые оттенки – никаких цветов, ни воланов, ни розового белья. Дать мужчинам почувствовать себя как дома. Однако гениальность и успех Дома заключаются как раз во впечатлении проникновения в женский мир. Если бы я была клиентом, то не захотела бы менять там ничего. Я бы не передвинула в другое место ни единого пластикового пиона, не сдвинула бы ни одной занавески из сливового цвета органди, потому что здесь живут девушки, потому что каждый помпон, каждый предмет мебели знаком их взгляду, потому что часть их присутствует в каждом наивном цветке на каждом покрывале. Потому что тут они у себя, в этой скромной иллюзии без претензий, и кажется, что они оказывают клиентам жест милосердия, принимая их в своей комнате. Мой взгляд увлажнялся бы от нежности при виде всякой побрякушки. В моих глазах цены не было бы всем этим узорам, небольшим усилиям, которые приложили эти женщины с целью придать красоты и поэзии комнатам, служащим исключительно для секса. Мне бы пришлись по нраву фонтанчики из дешевых материалов, фальшивые камины, снабженные кнопками, зажигающими искусственное пламя и включающими имитацию потрескивания огня. Диваны, на которые присаживаются лишь для того, чтобы зашнуровать обувь, и на изношенном велюре которых внимательный взгляд разглядел бы призрачные улыбки кисок, коснувшихся его когда-то давно по неосмотрительности.

Я приняла бы душ заранее у себя, но послушно согласилась бы снова сполоснуться, пусть даже в итоге я бы просто открыла кран, чтобы дать ей немного времени на подготовку. Присев на край ванны, взволнованная, словно это случается со мной в первый раз, я представляла бы, как она раскладывает полотенце на кровати, кладет повсюду презервативы большого и среднего размера, потому что никогда не знаешь, что готовит тебе судьба. Я заставила бы ее ждать чуть дольше положенного, чтобы она подумала о том, где же я застряла, чтобы подумала обо мне, именно обо мне. Чтобы задумалась, что я за птица: из тех, у кого не встает, из тех, кто кончит только по прошествии тысячи лет, или из тех, кто захочет воспользоваться своим обговоренным заранее правом получить оргазм дважды. Заходя в комнату, я прочла бы все эти вопросы за маской профессиональной любезности.

Раздеваться я бы не стала. Я сказала бы: «Не хочу заниматься с тобой сексом, не хочу, чтобы ты трогала меня, не хочу, даже чтобы ты смотрела на меня. Не хочу ни чтобы ты притворялась, что я тебе нравлюсь, ни чтобы ты говорила мне что-либо. Я хочу, чтобы ты закрыла глаза и стянула с себя трусики, если они на тебе есть».

И на ней их не было бы. Только боди, у которого она бы отстегнула центральную часть, смехом выражая согласие на любую ложь. Даже на ту, что говорит ей, что ты пришел не за тем, чтобы овладеть ею. Она бы прилегла на кровать и оказалась в кругу желтого света от солнечного луча, запутавшегося в занавесках, под попой у нее была бы подушка, самую малость приподнимающая ее тело. Меня не особо заботило бы, какая у ней вагина, просто потому что она была бы первой в моей коллекции, но меня растрогало бы то, как она раскрывает ее передо мной, то, как она раздвигает ноги. Она не стала бы долго и нарочито оттягивать момент, именно так мне бы хотелось, чтобы все произошло. Она бы показала ее мне как женщина, немного позабывшая, насколько все это божественный дар, хоть и данный за деньги.

Плевать, какая у ней вагина, но мне бы хотелось, чтобы она была мясистая, полная, окруженная кустистой растительностью. Вагина настоящей женщины, обрамленная плотными бедрами, будто переплет Библии. Вагина, которую ей было бы немного стыдно и совестно показывать в шестнадцать лет, но после ремесло сделало бы девушку гордой и равнодушной. У ее киски были бы длинные половые губы цвета свежего мяса, будто глубокий разрез посреди густых волос. Когда она раздвинула бы ноги, эти губы жили бы своей собственной жизнью, одна независимо от другой. Одна свернулась бы, другая чуть отошла бы в сторону, самую малость открывая розово-красные глубины. Оттого, что она не придает значения этому хаосу, от ее смирения у меня слезы навернулись бы на глаза. Молчаливый разрез посередине, потускневший от взглядов сотен мужчин, надавил бы на меня в полную силу, словно картина великого мастера, которую предназначено было увидеть лишь мне. Мне даже понравилась бы ее искусственная влажность – капелька смазки, нанесенная, пока я была в душе, на тот случай, если вдруг мне захотелось бы овладеть ею сразу. Я поцеловала бы ее сюда – поцеловала бы обман, который другие мужчины проглатывают, ни о чем не догадываясь. Она немного задрожала бы, и я не смогла бы понять, настоящая ли эта дрожь или же это часть ее обычного сольного концерта. Не зная наверняка, я сказала бы: «Я не хочу, чтобы ты притворялась. Не хочу, чтобы ты кончала. Конечно, меня бы это осчастливило, но не хочу просить у тебя невозможного. Кончай, если хочешь, или не кончай. Я пришел, чтобы посмотреть на тебя. Ты красива».

Спрашивая себя, сколько мужчин были с ней, не задев ее сердца, я стала бы смотреть на нее. Сколько взволновали ее? Что нужно, чтобы потрясти ее? Какая доля равнодушия и эгоизма, каковы пропорции любви, требуемые для того, чтобы она отозвалась на чувства мужчины, который не платит? Я с осторожностью потрогала бы тонкую кожу, обрамляющую ее заснувший клитор. Рассмотрела бы каждую складку, каждую голубую венулу, спрашивая себя, какая же из них действительно соединяется с головой. Я мягко подула бы на волоски вокруг, чтобы увидеть, как все влагалище незаметно сжимается, словно устрица, сбрызнутая лимонным соком. Поцелуй посреди этого розового бардака кожи и волос. Именно так я провела бы отведенное мне время: разглядывая без прикрас со всех сторон, доверчиво следя за изменениями ритма ее дыхания. Я не спеша гладила бы каждую перламутровую растяжку, каждую особенность этого тела-алтаря, над которым столько мужчин ежедневно приходят изливать душу, принести этой богине жалости и равнодушия свои неудовлетворенные потребности, радости, капризы. Я не стала бы получать оргазм. Дабы выразить ей глубокое почтение, я прижала бы свой член к ее очень толстой заднице, слушая, как в другой комнате синхронно со стуком тел, как метроном, распевается другая девушка. Обязательно отправилась бы мастурбировать в ванную комнату, чтобы не мешать ни моей даме, ни той другой, что уже отправила восвояси клиента и теперь, напевая на ходу, занялась уборкой комнаты. Единственным моим алиби стал бы открытый кран. Меня все равно однозначно приняли бы за импотента. За того, кто не трахается. За того, кто приходит с религиозным фанатизмом лобызать гениталии с каштановыми, светлыми, рыжими волосами, гладко выбритые или взлохмаченные; за того, кто пополняет свой гербарий тысячью клиторов со сложными рисунками в форме кафедральных соборов. Запахами кисок и задниц. Они бы и не подозревали, что я облегчаюсь в туалете в жарком танце запястья.

Насколько мне известен их характер, они посмеялись бы надо мной. Но в результате запомнили бы мое имя. Они говорили бы обо мне, как о легком клиенте, пусть и странном, и, завидев меня из-за штор, самые непростые из них в итоге присоединялись бы к остальным для «презентации». С течением времени я выучила бы наизусть их привычки: какой парфюм они используют, какой стиль макияжа, какое белье им нравится. Я начала бы узнавать по их запаху изо рта, еле отчетливому и желанному, как у девушек, которых не целуют, из чего состоял их обед или ужин: самые хамоватые, те, что слопали кебаб, те, кто медленно попивали кофе, те, кто отправился здороваться со мной, забыв про крошки от пирожного в уголках губ. Я не стала бы много болтать: не была бы из тех клиентов, кто замещает половой акт нескончаемой риторикой, – и все же я многое узнала бы о них. Я прочитывала бы их настроение по складкам на влагалище, по чередующимся цветам. Их соски указали бы мне, на каком этапе их менструального цикла я посещаю их. Я почуяла бы медную каплю крови, скрытую за ароматом мыла, интимной смазки и плохим парфюмом предыдущих клиентов. По форме бровей я догадалась бы, болит ли у них живот, и приложила бы свои горячие руки к тем местам, в которых больно сжимается их матка. Я была бы молчалива и пикантно смиренна. Да так, что со временем обязательно нашлась бы такая, что бросила бы самой себе вызов укротить клиента, у которого неизвестно, есть ли вообще работающий член. Наверняка нашлась бы дерзкая девушка, которую стало бы раздражать мое молчание, или отважная дама с отменным эго. Она расстегнула бы мой ремень и заставила бы закрыть глаза: она отсосала бы мне из принципа, стоя на четвереньках надо мной, разумеется, раздвинув свою киску в нескольких сантиметрах от моей довольной морды. В конце концов, уж точно нашлась бы и та, которую медленно, но верно завоевал бы мой спокойный взгляд: это внушило бы ей доверие, и она бы дала волю эмоциям. И та, чьи порочные мысли я понапрасну пыталась бы отгадать, в то время как порхает ее клитор. Я не дала бы ей кончить в самую последнюю минуту, и она, втянувшись в игру, забыла бы, что я плачу ей, и продолжала бы стонать, протестуя. После оргазма эта дама стала бы ластиться ко мне, может быть, самую малость смущенная. Одну из них вдруг охватило бы желание твердого члена, но она не сказала бы об этом. Кем-то из них я овладела бы внезапно, не произнеся ни слова, втягиваясь внутрь нее, как в уста. Ради хорошего вкуса я не стала бы растягивать действо, чтобы она сохранила подозрительность. Кто-то из них в конце концов нашел бы меня сексуальным для клиента.

Сладкая застенчивость новеньких, послушность, равнодушие самых старших из них, знающих каждую складку своего тела и выставляющих его целиком, без малейшего намека на испуганную дрожь, без малейшего смущения, как вьючные животные, для которых платье имеет небольшое значение. Можно открыть для себя и неожиданные достоинства, а бывает, что сталкиваешься с недостатками, к коим был не готов. Тогда хочется вздохнуть про себя «Как жаль», – представляя, каким это тело могло быть раньше. Плохо переделанные груди с широкими шрамами – живое свидетельство тех лет, когда руки у пластических хирургов были тяжелые, – вы не выбрали бы эту девушку, если бы знали заранее. Только вот эти искренне и крайне дерзко обнаженные детали вдруг кажутся подарками. Бледная трещинка от давнишней эпизиотомии, которую я мягко поцеловала бы. Это создание, производящее на свет детей, продолжает находить время, доброту в самой себе, а в голове – нужду, чтобы сдавать это храброе и трудолюбивое влагалище тому, кто предложит больше. Я стала бы выслеживать плохо выбритые ноги под черными чулками, запах их пота из влажных подмышек. Я несказанно радовалась бы невероятным и грубым находкам: локонам, затвердевшим от засохшей спермы, в глубине приспущенных и снова надетых раз десять трусов – белые брызги взрыва энтузиазма, облупленному лаку для ногтей на ногах и немного покусанному – на руках. Сравнительная чистоплотность девушек, которые подмываются под струей воды между клиентами, а вечерами – уносят понемногу от каждого из своих мужчин.

Я сочинила бы рассказ из слов, что они произносят выразительными, смешливыми, прокуренными, уставшими, хриплыми или ласковыми голосами. Я придумала бы им детство, неблагодарный переходный возраст, семью и планы, целую жизнь, частью которой я не являюсь, ну или так незначительно. Я стала бы плутать в их квартале с таким постоянством, что в итоге начала бы встречать некоторых из них, одетых в гражданское: тех, что окончили свою смену, или тех, кто топчется вокруг перед началом работы. Я поздоровалась бы с ними почти невидимой улыбкой друга, который ни за что на свете не выдаст их секрет. Я видела бы их в джинсах, теннисках и в небрежно наброшенных на плечи жилетах. Они в это время смеялись бы и трещали по телефону, похожие на обычных женщин, – красочные пятна на серых улицах города. В конце концов я стала бы замечать их повсюду: дама, стоящая передо мной в аптеке, девушка в киоске, та милая девочка в метро, читающая детектив. Я стала бы замечать куртизанок в каждой амазонке, быстро разрезающей воздух, мчась на велосипеде в окружении тысячи таких же. Проститутки мерещились бы мне везде. Этой едва двадцать пять, и ее бедра качаются слишком вольно, у этой – слишком глубокое декольте, на которое сверху вниз смотрят мужчины. Эту последнюю выдало бы именно завидное равнодушие булочницы, чьи волосы постоянно пахнут сахаром. Или вот эта девушка, что отвечает на мужские взгляды на улице, провожая их, – вызов это или привычка, скорее, причина в том, что мужчины уже давно не пугают ее.

Я стала бы молчаливым биографом этих хранительниц мечты. Они понимают все без слов и никогда не врут нам, возможно, только чтобы сделать приятное. Я читала бы им стихи на языках, которые они, может, поняли бы, а может, и нет, но которые вызвали бы у них улыбку. Рассказала бы им о книгах, где они являются героинями, написанных в то время, когда существовала четкая грань между женами и проститутками. И я могла бы сказать им, раз уж я мужчина, что пишу книгу о них – книгу, в которой они все будут красивы и отважны. В этой книге грязное станет благородным, да и самой грязи вовсе не останется, ну или только та, которая однозначно возбуждает. Я объяснила бы им на своем посредственном немецком ссыльной француженки, как грациозно непристойны их позы на корточках, когда кажется, будто они мочатся. Как они поддерживают свои бедра, чтобы никакая часть их киски не скрылась от взгляда. Эти хитрости предназначены для того, чтобы довести мужчину до оргазма быстрее, и их хочется задержать в сознании вплоть до того, как мир рассыплется пылью. Я перевела бы для них страницы Миллера, Кала-ферта, Гарсии Маркеса в отчаянии оттого, что не смогу написать лучше. Я обязательно влюбилась бы, как мужчина, отдавшись во власть собственного лиризма. И от времени, проводимого с ними и внутри них, я вскоре без всяких сомнений позабыла бы, что есть на этой земле, на каждой улице, девушки, которым не платят (ну, не таким образом, не так честно, им платят иначе – хитростями, для которых я слишком ленив). Может быть, я из тех, кто женился бы на проститутке ради гордости быть единственным значимым пенисом из тысячи, быть тем, от чьих пальцев у нее перехватывает дыхание, розовеют щеки (хоть я и не делаю ничего особенного), – быть единственным, ради кого падает любое сопротивление.

Я пишу эти строки на террасе кафе по Боксхагенерштрассе. Стоит солнечный день, пусть и немного прохладный. Мимо меня плавно течет красочная толпа людей из элегантных и грязных уголков Восточного Берлина: хорошо причесанные бородатые мужчины, женщины с перекрашенными в розовый, голубой или зеленый цвет волосами, родители, держащие за руку взъерошенных деток, панки, от которых плохо пахнет пивом, старики и старушки в татуировках, мужчины и женщины, проститутки и их клиенты – все вперемешку, да так, что невозможно сказать, кто есть кто, кто что делает и кому. Вчера я начала писать этот отрывок после недели черной депрессии, с которой боролась, несдержанно читая Золя. Мой день был закончен: я только приняла душ в ванной для клиентов. И вдруг я увидела себя в зеркале коридора и стала рассматривать: вокруг бедер было повязано расписное полотенце, что я подвешиваю на собственный крючок, подписанный «Жюстина». Инге выключила свет на первом этаже, остановила музыку. Я слышала, как она громко разговаривает сама с собой, вспоминая, что она сделала и что еще предстоит выполнить. Она с большим пристрастием и участием относится к этой запланированной кутерьме и никогда не позволяет себе ни малейшего намека на раздражение.