Текст книги "Капитан Темпеста. Город Прокаженного короля"

Автор книги: Эмилио Сальгари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Турок молчал: слова венецианского военачальника ударили его прямо в сердце и он не находил, что на них возразить.

В этот момент загудели турецкие трубы и затрещали барабаны. Янычары мгновенно расступились, чтобы очистить путь великому визирю, ехавшему в сопровождении своей свиты и албанских телохранителей.

Главнокомандующий турецкой армией ехал с открытым забралом и с обнаженной саблей в руке. Лоб его был грозно нахмурен, а глаза горели огнем кровожадности. Великолепный конь его, красовавшийся в уборе, роскоши которого мог бы позавидовать сам повелитель правоверных, беспокойно озирался по сторонам, поводил маленькими ушами и беспрестанно фыркал, глядя на множество трупов, через которые ему то и дело приходилось переступать, очевидно, благородное животное еще не было приучено к такой резне и не одобряло ее.

Указывая саблей на кучку венецианцев, покорно ожидавших теперь своей грустной участи, он громко крикнул:

– Что же вы смотрите на этих нечестивцев? Прикончить сейчас же и их!

Пока янычары поспешно набрасывались на не оказывавшие уже сопротивления жертвы, великий визирь заставил своего коня взобраться по ступеням паперти, въехал в ярко освещенный первыми лучами солнца собор и, высокомерно подбоченившись, остановился посреди него.

При виде этого страшного всадника жавшиеся вокруг алтаря женщины с грудными младенцами на руках и со множеством судорожно цеплявшихся за них детей старших возрастов испустили раздирающий душу вопль ужаса. Дряхлый священник, единственный изо всего духовенства в Фамагусте оставшийся в живых, дрожащими руками поднял над ними крест, чтобы этим символом христианства смягчить сердце кровожадного последователя ислама.

Момент был торжественный и ужасный. Недоставало только одного слова или просто знака со стороны визиря, чтобы янычары, уже покончившие с последними венецианцами и хлынувшие вслед за ним в собор, набросились и на эти злополучные, беззащитные существа и перерезали их, как стадо овец.

Великий визирь несколько времени неподвижно и молча смотрел нa крест, колебавшийся в слабых руках священника. Женщины и старцы воссылали последние молитвы к небу, дети пронзительно плакали, между тем как янычары глухо шумели, выражая свое нетерпение скорее покончить с последними жертвами.

Вдруг все эти матери, точно на них нашло вдохновение свыше, одновременно простерли к великому визирю своих невинных младенцев и завопили в один голос:

– Пощади хоть наших детей, ведь они ни в чем не повинны! Смилуйся хоть над ними! Именем Всевышнего умоляем тебя об этом!

Главнокомандующий войсками султан Селим опустил саблю, которой хотел было подать знак к новой резне, и, обернувшись к янычарам, повелительно крикнул:

– Все здесь находящиеся принадлежат падишаху! Горе тому, кто тронет хоть один волос на их головах!

Этими словами всем находившимся в соборе была дарована жизнь.

Глава VIII
В подземелье

Когда Эль-Кадур понял, что падение Фамагусты совершилось и не было уже никакой возможности спасти ее, он окольными путями поспешил назад в подземелье башни Брагола, где находилась его госпожа.

Молодая герцогиня, лежа на прежнем месте, была, по-видимому, в сильной лихорадке и бредила. Должно быть, она видела себя еще лицом к лицу с врагом, потому что делала такие движения рукой, точно размахивает шпагой, и бормотала глухим отрывистым голосом:

– Вот там… турки… аравийские тигры… те же… что были в Никосии… О, сколько трупов… крови… А, Мустафа! Метьтесь скорее в него… Ах, что-то тяжелое… ударило меня в голову!.. Ле-Гюсьер… его ведет Дамасский Лев… Защищайтесь! Вот они… вот!..

Прекрасное лицо больной исказилось выражением ужаса. Она вдруг приподнялась на своем ложе, продолжая размахивать руками и широко раскрытыми, полными ужаса глазами глядела куда-то, ничего, очевидно, не видя в действительности. Потом она снова опрокинулась навзничь и затихла. После острого припадка наступило успокоение. Она перестала метаться и бормотать, лицо ее прояснилось, а на губах даже мелькнула улыбка.

Сидя на ящике возле ложа больной, рядом с факелом, бросавшим красноватые отблески на черный и сырой пол подземелья, араб внимательно наблюдал за своей госпожой, облокотившись на колени и обхватив голову руками. Временами из его широкой груди вырывались глубокие вздохи, а устремленные на больную глаза глядели так, словно видели не ее, а что-то далекое и от нее самой, и от всей Фамагусты.

Лоб его, на котором время не успело еще провести своих борозд, был омрачен тяжелой думой, по бронзовым щекам тихо катились крупные слезы.

– Да, – с глубоким стоном прошептал он, – годы протекли, яркие безоблачные небеса, безбрежные песчаные степи, шатры того коварного племени, которое отняло меня ребенком у матери, высокие стройные пальмы со своими плодами, скачущие по вольному простору пустыни мехари, – все это стало уже изглаживаться их моей памяти, но в своей золотой неволе я все еще вижу перед собой свою нежную Лаглану. Бедная моя малютка! Была похищена злодеями и ты, и не известно, где теперь ты находишься, да и жива ли еще?.. У тебя были такие же черные глаза, как у моей падроны, такое же прекрасное лицо и такие же красивые губы. Я был счастлив, я забывал о жестоких побоях моего прежнего господина, когда ты играла на миримбе. Я помню, как ты потихоньку приносила свежую воду несчастному избитому до полусмерти невольнику и облегчала этим его страдания. Давно уже мы расстались, и, быть может, ты давно успокоилась вечным сном на берегу Красного моря, которое своими рокочущими волнами омывает нашу пустыню, а в мое сердце прокралась любовь к другой женщине, еще более роковая и жгучая… Да, у нее такие же черные глаза, как у тебя, но ты была такая же невольница, как и я, хотя и любимая своей госпожой, от этого тебе легче и жилось, чем мне, а эта – знатная, свободная госпожа, и я ее раб… Но разве и я не человек? Разве я тоже не был рожден от свободных родителей? Разве мой отец не был вождем амарзуков?

Он порывисто вскочил и сбросил с себя бурнус, точно он давил его своей тяжестью, но тут же снова сел или, вернее, упал на свое седалище, словно расслабленный и разбитый.

Закрыв лицо обеими руками, он горько заплакал, бормоча сквозь всхлипывания:

– Нет, я раб, бедный раб… верный пес моей госпожи, и лишь в одной смерти могу я найти успокоение и счастье… О, лучше бы мне погибнуть от пули или от сабли моих прежних единоверцев! Тогда окончились бы все мучения и страдания бедного Эль-Кадура…

Он снова вскочил и, подойдя к бреши, с решительным видом начал разбирать камни. Казалось, он задумал сделать над собой что-то недоброе.

– Да, да, – продолжал он шептать дрожащими губами, – пойду отыщу Мустафу и скажу ему, что я хоть и темнокожий араб, но исповедую веру креста, отрекшись от полумесяца, и много раз предавал тайны турок. Он прикажет снять с меня мою беспокойную голову.

Легкий стон, сорвавшийся с губ раненой, заставил его вздрогнуть и прийти в себя. Он провел рукой по своему горячему лбу и повернул назад. Факел начал потухать, и прелестное бледное лицо молодой девушки освещалось лишь дождем красноватых искр. Подземелье, не имевшее сообщение с внешним миром, тонуло в глубоком мраке. Араб содрогнулся в этом мраке и снова вслух сказал сам себе:

– Какое страшное преступление собирался я совершить в поисках собственного покоя: задумал бросить одну, без помощи, свою раненую госпожу!.. О, какой я безумец и негодяй!

Он подошел к ложу раненой и при слабом свете догоравшего факела взглянул на нее. Больная, по-видимому, крепко спала. Черные локоны рассыпались по ее белому, как мрамор, лицу, а руки были сжаты, точно она все еще держала в них доблестную шпагу капитана Темпесты.

Грудь раненой дышала ровно, но, вероятно, ее мучили во сне тяжелые видения, потому что брови ее страдальчески сдвигались и губы судорожно сжимались. Вдруг она заметалась и с видимым испугом воскликнула:

– Эль-Кадур… мой верный друг… спаси меня!

Луч невыразимой радости загорелся в темных, глубоких глазах сына аравийских пустынь.

– Меня видит во сне! – с блаженной улыбкой прошептал он. – Меня зовет спасти ее!.. А я хотел бросить ее, оставить одну без всякой помощи! О, моя дорогая госпожа, твой раб умрет, но не раньше, как избавив тебя от всех опасностей!

Отыскав с помощью огнива новый факел, он зажег его, поставил на место сгоревшего, а сам снова, в прежней позе, уселся у ложа герцогини.

Казалось, он не слышал ни воплей последних жертв страшной бойни, умиравших под саблями жестокого победителя, ни диких криков торжества ворвавшихся наконец в Фамагусту варваров. Какое ему было дело до Фамагусты и до всего остального мира, лишь бы находилась в безопасности его госпожа!

Опустив голову на руки, он неподвижно смотрел прямо перед собой, погруженный в новые размышления. Быть может, он снова переживал дни юности, когда, будучи еще свободным, несся рядом с отцом на быстроногом мехари по необъятным, залитыми жгучими лучами солнца пустыням родной Аравии. Воскресла в его памяти, вероятно, и та ужасная ночь, когда враждебное племя внезапно напало на шатры его отца. Перерезав всех их воинов и перебив всю семью, напавшие схватили его, тогда совсем еще юного, и увезли с собой на своих чистокровных скакунах, чтобы превратить его, свободнорожденного сына могущественного вождя, в жалкого невольника.

Часы проходили, а Эль-Кадур все еще сидел на прежнем месте. Молодая девушка, лихорадка которой, по-видимому, уменьшилась, спала уже спокойно. Снаружи было теперь почти тихо. Пушки более не гремели, и шум битвы прекратился. Лишь изредка слышался треск мушкетных огней, сопровождаемый взрывом бешеных криков: «Смерть гяурам! Хватай их, режь во славу Аллаха и его пророка!» Эти гяуры были последние обитатели несчастной Фамагусты или немногие из уцелевших венецианских солдат, старавшиеся укрыться в разрушенных домах. Попадаясь на глаза турецким ордам, они беспощадно уничтожались, как бешеные собаки, хотя, казалось бы, победители уж и так по самое горло тонули в христианской крови.

Тихий стон раненой вдруг вывел араба из его задумчивости. Он с живостью вскочил и нагнулся над герцогиней, которая с беспокойством озиралась и пыталась подняться.

– Это ты, мой верный Эль-Кадур? – произнесла она слабым голосом, вглядевшись в него.

– Я, падрона. Вот уже несколько часов, как я оберегаю тебя, – отвечал араб. – Лежи спокойно. В тебе нет больше нужды там, а сама ты здесь в полной безопасности… Как ты себя чувствуешь?

– Я очень слаба, Эль-Кадур, – со вздохом промолвила молодая герцогиня, снова опуская голову на изголовье. – Не известно, когда я снова буду в силах владеть оружием.

– Говорю тебе, падрона, что в этом больше уже нет надобности, успокойся.

– Следовательно, все уже кончено? – с тоскою на лице и в голосе спросила раненая.

– Все! – беззвучно отвечал Эль-Кадур.

– А обитатели Фамагусты?

– Перерезаны так же, как жители Никосии. Мустафа беспощаден к тем, кто долго ему сопротивляется. Это не воин, а кровожадный тигр, которому все мало жертв.

– А что сталось со всеми моими храбрыми товарищами? Неужели Мустафа никого не пощадил? Что он сделал с Бальоне, Брагадино, Тьеполо, Спилотто и другими? Неужели и они все погибли?

– Думаю, что так, падрона.

– А не можешь ли ты узнать это наверное? Ведь благодаря твоему арабскому лицу и одежде ты можешь безопасно проходить между этими зверями. Они не тронут тебя, приняв за своего.

– Нет, синьора, теперь уже светлый день, потому что я уже давно сижу здесь с тобой. Днем же я ни за что не оставлю тебя одну. Кто-нибудь может увидеть меня, когда я буду выходить отсюда, и ворвется вслед за мной. Подумает, что у нас тут спрятаны сокровища. Дождемся вечера, тогда я и сделаю попытку. Там, где хозяйничают турки, надо быть как можно осторожнее.

– И о моем лейтенанте ты тоже ничего не знаешь, Эль-Кадур? Может быть ты видел его убитым на бастионе?

– Когда я возвращался на бастион, он был еще жив и даже успел спросить меня о тебе. Я, конечно, ничего не скрыл от него.

– Если так, я буду надеяться, что он и сейчас жив и, быть может, отыщет меня здесь.

– Да, конечно, если ему удалось избежать турецких сабель… Позволь мне, падрона, осмотреть твою рану. Мы, аравитяне, знаем врачебное искусство лучше других народов.

– Не нужно, Эль-Кадур, – возразила герцогиня. – Рана невеликая и, кажется, затянется сама собой. Я только ослабла от потери крови… Дай мне пить, жажда мучит меня.

– К несчастью, синьора, здесь нет ни капли воды, которая лучше всего могла бы тебя освежить. Есть только оливковое масло и кипрское вино.

– Хорошо, давай кипрского, им тоже можно утолить жажду.

Араб достал из своего кармана складной кожаный стакан, наполнил его вином из одного из тех кувшинов, в которых греки хранили жидкости, и поднес своей госпоже.

– Пей на здоровье, падрона, – сказал он. – Пожалуй, это вино полезнее, чем здешняя вода, она теперь вся смешана с кровью.

Молодая девушка выпила весь стакан и снова улеглась, подложив под голову руку, а араб закрыл кувшин и поставил его снова на прежнее место.

– Что-то будет с нами дальше, Эль-Кадур? – говорила молодая девушка, тоскливо всматриваясь в окружающую ее мрачную обстановку. – Как ты думаешь, удастся ли нам выбраться отсюда благополучно, чтобы отправиться на поиски Ле-Гюсьера?

– Может быть, и удастся, падрона, с помощью одного человека, тоже турка, но не в пример им великодушного и сострадательного.

– Кто же этот турок? – с любопытством спросила герцогиня, пристально глядя на араба.

– Дамасский Лев.

– Мулей-Эль-Кадель?

– Да, падрона, он самый.

– Человек, которого я победила?!

– Но которому потом даровала жизнь, между тем как ты могла убить его, и никто, даже турки, не смели бы упрекнуть тебя в этом. Один он способен бросить великому визирю в лицо слово осуждения за его ненасытную жажду христианской крови…

– А если бы он знал, что его победила женщина?

– Он нашел бы, что эта женщина заслуживает поклонения, падрона.

– Вот как! Странно… Что же ты думаешь сделать, Эль-Кадур?

– Я думаю отправиться к Дамасскому Льву и сказать ему, в каком мы находимся положении. Я уверен, что этот благородный человек не только не выдаст тебя, но, быть может, будет в состоянии дать тебе сведения насчет того места, где содержится виконт, и даже поможет освободить его.

– И ты воображаешь, что этот турок способен быть таким великодушным?

– Да, падрона, имею на то основания.

– Почему ты так хорошо знаешь его, Эль-Кадур?

– Потому что знаком с одним из его приближенных невольников, который немало порассказал мне о нем хорошего.

– А видел ты его лично?

– Видел у одного турка, которого я подпаивал ради того, чтобы выведать у него, куда девали виконта. Этот турок, как я уже говорил, одно из начальствующих лиц. Разумеется, я скрыл от него, что я невольник, а называл себя сыном аравийского вождя, каким я в действительности и родился. Благодаря же твоему отцу, заботившемуся обо мне, как о родном, я умею выражаться, как люди, получившие образование. А благодаря тебе я всегда имею деньги. Вот почему турецкий начальник и обращался со мной, как с равным, и мне пришлось у него сидеть вместе с сыном дамасского паши, Мулей-Эль-Каделем. Поэтому я и знаю его лично.

– И ты уверен, что он выслушает тебя и сделает все, о чем ты попросишь его?

– Уверен, падрона. В случае же надобности я прибегну к одной уловке.

– К какой же именно?

– Это позволь мне пока оставить при себе, падрона, может быть, обойдется и без нее.

– А если он, вместо того чтобы помочь тебе, прикажет тебя убить?

Араб сделал неопределенное движение рукой и пробормотал про себя: «Ну, что же! Тогда бедный невольник только перестанет страдать».

Молодая девушка замолкла, но долго пролежала с открытыми глазами, следя за своими думами. Между тем араб подошел к выходу и стал прислушиваться, что делается снаружи. В отдалении гремели трубы и слышался смешанный гул веселых голосов. Вероятно, турки пировали, празднуя свою победу, обеспечивавшую их султану господство над Кипром. Изредка раздавались ружейные залпы.

Наконец Эль-Кадур, удостоверившись, что наступила ночь, осторожно выглянул из бреши в стене, потом снова вернулся на свое место. Раненая крепко спала. Араб долго смотрел на нее, наклонившись над ней.

Потом он поправил факел, осмотрел свои пистолеты, подсыпал в них на полки пороху и удлинил фитили, затем крепче засунул за пояс ятаган и завернулся в бурнус.

– Теперь можно и к Дамасскому Льву, – сказал он вслух и быстро направился к выходу.

Вдруг он остановился, притаил дыхание и стал прислушиваться к шороху, который слышался как будто извне.

– Ого! – пробормотал араб. – Уж не турки ли там? Быть может, разнюхали, что тут укрываются от них люди, и хотят пробраться сюда.

Он вытащил из-за пояса один из пистолетов, зажег фитиль и остановился в выжидательном положении около заваленного камнями выхода, держа пистолет за спиной, чтобы снаружи не было заметно сыпавшихся с фитиля искр.

Возле самой бреши послышалось падение как бы сброшенных откуда-то камней и осыпавшейся земли.

– Вернее всего, что турки, – вполголоса соображал араб. – Ну, пусть попробуют войти сюда: получат хороший подарок прямо в лоб…

Он спрятался за выступом стены, как лев, подкарауливающий добычу, и приготовился стрелять, держа палец на курке.

Шум снаружи продолжался. Кто-то вытаскивал камни из бреши, стараясь, однако, действовать как можно осторожнее. Арабу пришло в голову соображение, что это, быть может, не турки, а тоже какие-нибудь несчастные христиане, знающие о существовании этого подземелья и пытающиеся проникнуть в это убежище, чтобы спасти свою жизнь.

«Подожду стрелять, – говорил он про себя. – Нетрудно убить друга вместо врага».

В промежутках между камнями, которыми была заложена брешь и которые теперь кем-то осторожно вынимались, он разглядел одинокую человеческую фигуру, но, однако, не был в состоянии понять, кто бы это мог быть.

Но вот отверстие настолько расширилось, что в него могла просунуться голова человека. Эль-Кадур направил в эту голову дуло пистолета и спросил:

– Кто там? Отвечайте скорее, иначе стреляю!

– Погоди, Эль-Кадур. Это – я, Перпиньяно! – послышался голос молодого лейтенанта.

Глава IX
Эль-Кадур и Мулей-Эль-Кадель

Минуту спустя помощник капитана Темпесты, убрав с помощью араба последнее препятствие в бреши, вошел в подземелье, часть которого слабо освещалась красноватым пламенем факела.

Злополучный молодой человек был в ужасном состоянии. Голова его была обвязана белым платком, насквозь пропитанным кровью и прокопченным пороховым дымом, прорванная во многих местах кольчуга еле держалась, сапоги также были изорваны, а от сабли осталась одна окровавленная рукоятка с небольшим обломком клинка. Он выглядел таким изможденным, точно только что оправился от сильной болезни.

– А, это вы, синьор? – вскричал араб. – Великий Бог, как вы пострадали!.. Но хорошо, что хоть живы-то остались. А мы уже думали…

– Что с капитаном Темпестой? – прервал его венецианец.

– Спокойно спит. Не разбудите его, синьор, раньше времени. Капитан нуждается в покое. Он сильно ранен. Подойдите потихоньку и поглядите…

Но герцогиня, разбуженная уже говором, встретила лейтенанта восклицанием:

– Перпиньяно… вы?.. Ах, как я рада! Как это вам удалось выйти живым из рук турок?

– Только чудом, капитан, – отвечал венецианец. – Если бы я не ушел с бастиона последним, когда увидел, что сопротивляться больше нельзя и оставалось только подставить голову под удар кривой сабли, а бежал бы вместе с нашими солдатами и городскими обывателями, то погиб бы заодно с ними: как хорошо они было ни укрылись в городе, турки всех их разыскали и изрубили в куски. Кровожадный визирь никого не пощадил.

– Никого?! – в ужасе вскричала герцогиня. – Неужели погибли все наши товарищи?

– Все! – со вздохом отвечал лейтенант.

– О, какой это дикий зверь!

– Асторре, Бальоне и Мартиненго обезглавлены, а Тьеполо и Маноли Спилотто были изрезаны в куски и брошены собакам на съедение.

– О, Боже мой, Боже мой! – со стоном проговорила молодая девушка, содрогаясь от ужаса и закрывая лицо руками, как бы защищаясь от страшного видения.

– Неужели и обыватели тоже все перерезаны, синьор? – спросил Эль-Кадур.

– Все почти, Мустафа никого не пощадил, кроме женщин и детей, которых приказал отправить в качестве невольников в Константинополь.

– Следовательно, здесь теперь все кончено для льва Святого Марка? – заметила сквозь слезы герцогиня.

– Да, флаг Венецианской республики уже перестал развеваться над островом Кипр, – в тон ей ответил венецианец.

– И вы думаете, что нет никакой возможности отомстить за такое ужасное поражение?

– Нет, капитан, я этого вовсе не думаю. Напротив, я уверен, что Венеция вознаградит этих азиатских зверей так, как они того заслужили.

– Дай Бог!.. Ну, а пока Фамагуста превращена в кладбище?

– Да, капитан, в сплошное, страшное кладбище. Улицы полны трупов, а стены полуразбитых укреплений утыканы головами храбрых защитников несчастного города.

– Ужасно! А как же это вы сами-то ускользнули от общей резни, синьор Перпиньяно?

– Говорю вам, капитан, только чудом. Когда я увидел, что все погибло, а я один, даже ценой своей жизни, ничего не сделаю полезного, то поспешил незаметно спуститься с бастиона и бросился без оглядки бежать куда глаза глядят. Я сам не знал, удастся ли мне найти убежище или меня тут же настигнут янычары и зарежут, как барана. Очутившись в одной из городских улиц, я вдруг услышал, что кто-то на нашем языке кричит мне: «Сюда, синьор, скорее к нам!» Оглянулся и вижу, что из-за развалин одного большого дома выглядывает человек и отчаянно машет мне рукой. Я бросился к нему. Он схватил меня за руку и потащил в открытую дверь какого-то погреба, очень маленького и страшно сырого.

Там оказался еще один человек. Они так хорошо замаскировали снаружи ход к себе, что ни одной турецкой ищейке не найти их.

– Кто же эти великодушные люди? – осведомилась герцогиня.

– Это моряки венецианского флота, из тех, которые были присланы нам в подкрепление, под командой капитана Мартиненго: шкипер и рулевой.

– Где же они сейчас?

– В том же погребе. Им некуда больше деться. А там ужасно скверно: тесно, мрачно, сыро, душно…

– А откуда вы узнали, что я нахожусь здесь?

– Это я сказал синьору, – объявил араб.

– Да, – подтвердил Перпиньяно, – и я, несмотря на все ужасы, которые мне пришлось пережить после вашего ухода, отлично запомнил указания Эль-Кадура.

– Почему же вы не привели с собой этих моряков?

– Во-первых, потому, что я боялся, как бы это место не оказалось занятым проклятыми янычарами, а во-вторых, как же я мог вести к вам посторонних, когда не знал, понравится ли вам это.

– Далеко их убежище отсюда?

– Нет, в нескольких сот шагов.

– Эти люди могут быть нам очень полезны, синьор Перпиньяно. Следовало бы привести их сюда. Притом и жаль их оставлять там одних.

– И я так думаю, герцогиня, – сказал венецианец, в первый еще раз величая настоящим титулом благородную девушку.

Последняя несколько минут о чем-то размышляла, затем обернулась к арабу и спросила его:

– Ты все еще не отказался от своего намерения, о котором говорил мне давеча?

– Нет, падрона, – ответил Эль-Кадур. – Только Мулей-Эль-Кадель и может спасти нас.

– А вдруг он тебя обманет?

– Этого ему не удастся, если бы он даже и захотел, чего я, впрочем, не ожидаю от благородного Дамасского Льва. Не забывайте, падрона, что у Эль-Кадура есть пистолеты и ятаган, которыми он владеет не хуже любого турка.

Герцогиня повернулась снова к Перпиньяно, который с удивлением смотрел на них. Он никак не мог понять, при чем тут тот самый молодой турок, которого герцогиня так искусно свалила с коня на турнире под стенами Фамагусты.

– Как вы находите, синьор Перпиньяно, можно ли будет нам бежать отсюда, не будучи замеченными турками? – спросила молодая девушка.

– Думаю, что нет, – отвечал лейтенант. – Весь город полон янычар. Их здесь по крайней мере тысяч пятьдесят. Они еще не вполне насытились христианской кровью, поэтому зорко выслеживают, не осталось ли где еще добычи, и ни за что не выпустят из Фамагусты ни одной живой души.

– Хорошо… Отправляйся же, Эль-Кадур. Теперь я сама ясно вижу, что вся наша надежда на того человека.

Араб молча зажег потушенные им было фитили пистолетов, попробовал, легко ли ходит в сафьяновых, богато отделанных серебром ножнах ятаган, с судорожной быстротой накинул себе на голову капюшон своего бурнуса и сказал:

– Повинуюсь, падрона. Если я больше не вернусь – значит, моя голова осталась в руках турок, и я уже не в состоянии буду помогать тебе. Желаю тогда тебе, падрона, как можно скорее найти отсюда выход без меня, отыскать синьора Ле-Гюсьера и вместе с ним обрести… счастье, которого ты так достойна.

Герцогиня д’Эболи протянула ему руку. Он опустился на колени, осторожно взял в свои грубые руки эту маленькую белую и нежную ручку и запечатлел на ней такой поцелуй, который ей показался прикосновением раскаленного железа.

– Ступай, мой добрый Эль-Кадур, – мягко промолвила молодая девушка, – и да сохранит тебя Господь.

Араб вскочил на ноги и с пламенеющим взором произнес голосом, в котором звучала неукротимая энергия сына пустыни:

– Или ты будешь спасена Дамасским Львом, или я убью его!

Через мгновение он уже разобрал камни у входа и снова заложил их снаружи. Все это он проделывал быстрыми, ловкими и решительными движениями зверя, покидающего свою берлогу в целях поисков себе добычи.

«Бедный Эль-Кадур! – прошептала про себя герцогиня, глядя ему вслед. – Сколько преданности ко мне в твоем истерзанном сердце».

Выбравшись из беспорядочной груды обломков, заваливших нижнюю часть башни, араб смело направился к центру города, где расположились турки, становище которых было заметно еще издали по большому количеству освещающих его огней.

Он не знал, где в настоящее время находился Мулей-Эль-Кадель, но так как это был сын известного паши и вдобавок человек, прославленный своим геройством, то араб надеялся, что его нетрудно будет отыскать.

Прежней жизни в Фамагусте не оставалось и следа, на ее месте водворились суровые лагерные порядки свирепых турок, не признававших ничего, что хотя бы отдаленным образом напоминало обычаи ненавистных им христиан.

Вскоре араб вышел на площадь, окружавшую собор Святого Марка, бывший уменьшенной копией знаменитого одноименного собора в Венеции. Посреди этой площади были разведены костры, вокруг которых расположилось несколько сотен янычар, между тем как остальное пространство охранялось часовыми, внимательно наблюдавшими за всем происходившим вокруг. На верхней ступени соборной паперти стоял албанец, который при появлении араба направил на него дуло своего мушкета с дымящимся фитилем и громко прокричал:

– Кто идет?

– Видишь, что араб, а не христианин, – спокойно ответил невольник. – Я – солдат Гуссейна-паши.

– Зачем ты пришел сюда?

– Я имею важное поручение к Дамасскому Льву. Скажи мне, где его можно найти?

– Кто посылает тебя к нему?

– Мой паша.

– Я не знаю, не спит ли уже Мулей-Эль-Кадель.

– Ведь еще рано, всего около девяти часов.

– Да, но он не совсем еще оправился от раны… Ну, хорошо, пойдем, я проведу тебя к нему. Он поместился вот в том доме, напротив.

Погасив фитиль, албанец вдел ружье в перевязь, надетую у него через плечо, и направился к небольшому невзрачного вида дому, изрешеченному турецкими ядрами, но еще настолько крепкому, что в нем можно было жить. Перед входом в этот дом стояли два негра свирепого вида, возле которых лежали две огромные арабские собаки.

– Разбудите вашего господина, если он уже спит, – сказал албанец неграм. – Гуссейн-паша прислал к нему своего человека с важным поручением.

– Господин еще не ложился, – ответил один из негров, внимательно оглядев араба.

– Так ступай к нему и скажи, в чем дело, – продолжал албанец. – Гуссейн-паша не любит шуток, он в дружбе с самим великим визирем, понимаешь?

Негр ушел в дом, между тем как его товарищ остался на месте с обеими собаками. Посланный вернулся и сказал арабу:

– Иди за мной. Господин ждет тебя.

Мулей-Эль-Кадель оказался в маленькой, плохо убранной комнате, освещенной лишь одним небольшим факелом, воткнутым в наполненный землей глиняный сосуд.

Молодой турок, немного бледный, очевидно, от не совсем еще затянувшейся раны, был по-прежнему очень хорош с его глубокими черными глазами, достойными освещать личико какой-нибудь гурии из рая Магомета, тонкими чертами лица, небольшой темной бородой и изящно закрученными красивыми усами.

Хотя он был еще болен, тем не менее щеголял в стальной кольчуге, опоясанной широким голубым шелковым шарфом, из-за которого сверкали драгоценные золотые, осыпанные бирюзой рукоятки кривой сабли и ятагана.

– Кто вы? – обратился он к арабу, знаком удалив негра.

– Мое имя тебе ничего не скажет, господин, – отвечал невольник герцогини д’Эболи, по восточному обычаю прижимая руки к сердцу и низко кланяясь. – Меня зовут Эль-Кадур.

– Кажется, я видел тебя где-то?

– Очень может быть, господин.

– Ты прислан ко мне Гуссейном-пашой?

– Нет, господин, это я солгал.

Мулей-Эль-Кадель, стоявший перед столом, невольно отступил на два шага назад и быстрым движением схватился за рукоятку сабли, но не вынул оружия из ножен.

Эль-Кадур со своей стороны, отступив на шаг, поспешил успокоить его движением руки и словами:

– Не думай, господин, что я пришел покуситься на твою жизнь.

– Так для чего же ты солгал?

– Иначе мне не добраться бы до тебя, господин.

– Значит, это-то и побудило тебя воспользоваться именем Гуссейна-паши? Хорошо. Но кто же действительно послал тебя ко мне?

– Женщина, которой ты обязан жизнью.

– Женщина, которой я обязан жизнью?! – повторил молодой турок в полнейшем недоумении.

– Да, господин, – говорил араб, – притом молодая христианская девушка благородного венецианского происхождения.

– И этой девушке я обязан жизнью, говоришь ты?

– Да, господин.

– Ничего не понимаю! Никакой итальянской женщины или девушки ни благородной, ни худородной я не знаю, и ни одной женщине не обязан жизнью, кроме своей матери.

– Нет, господин, – почтительно, но твердо возразил Эль-Кадур, – без великодушия той девушки тебя уже не было бы на свете, и ты не присутствовал бы при взятии Фамагусты. Твоя рана еще не зажила и свидетельствует…

– Моя рана? Но ведь мне нанес ее тот молодой христианский рыцарь, который свалил меня с коня, а не…

– Да, господин, именно о нем, то есть о капитане Темпесте, я и говорю.

– Так не женщина же этот храбрец?!

– Да, господин, это именно и есть та благородная венецианка, о которой я говорю и которой ты обязан жизнью. Она пощадила тебя, а между тем как побежденного ею имела право добить.