Текст книги "Карта Творца"

Автор книги: Эмилио Кальдерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

2

Не знаю, сколько времени мне понадобилось на то, чтобы осознать прочитанное, – этот длительный и тревожный период можно сравнить с путешествием через океан в шторм. Я изо всех сил пытался ухватиться за борт, но каждое слово сбивало меня с ног, как огромная, мощная волна. Фраза за фразой, строка за строкой, страница за страницей, – и вот я уже кубарем катился по палубе. Когда наконец мне удалось восстановить равновесие, голова моя готова была расколоться от эмоционального потрясения, щеки горели от унижения, колени дрожали, контуры окружающих предметов сливались. Лишь отдельные проблески, вспышки света время от времени возникали перед моими глазами, являя мне образы прошлого, подтверждавшие слова Юнио. Вот Монтсе и Юнио в лавке синьора Тассо – делают вид, что не знакомы. Вот Смит номер один дает Монтсе кодовое имя Либерти, а меня просит самостоятельно подобрать себе псевдоним – это значит, что Либерти уже существовало до нашей встречи. Монтсе рассказывает мне грустную историю о своем дяде Хайме, о своем аборте и о страстном романе с «молодым иностранцем» – на самом деле им оказался Юнио. Падре Сансовино просит меня сообщать ему о деятельности принца, Смит уговаривает следить за священником, а на самом деле оба использовали меня как связного. Я вспомнил, как сжалась от горя Монтсе, когда прочитала в газетах известие о смерти Юнио. Я понял ее страдание, ее надрывный плач, который потрясал душу. В своем ослеплении я тогда истолковал его как простое выражение печали.

Я просил, чтобы огромная волна навсегда унесла меня с палубы. Но все произошло наоборот. Буря утихла, и я вдруг увидел перед собой удаляющуюся линию горизонта, постепенно ставшую недостижимой. В то же мгновение я уже знал, что впереди меня ждут долгие годы плавания, в которых я не найду мира. Когда все успокоилось, я ощутил полное изнеможение и пустоту.

И тогда я вдруг понял, что уже давно ждал этой бури. В действительности в письме говорилось о том, о чем я подсознательно всегда подозревал, но сердце отказывалось соглашаться с разумом. Такой отказ имел под собой сугубо практические соображения: ведь в конечном счете единственное, что действительно имело для меня значение, – это женитьба на любимой женщине вне зависимости от того, разделяла она мое чувство или нет.

Десять лет назад это письмо Юнио уничтожило бы меня, но теперь все изменилось. Я узнал, что жертва рождает любовь. Я хотел пожертвовать собой, чтобы спасти наши отношения. Подобно Юнио и Монтсе я тоже имел право действовать ради блага других.

Несколько секунд я размышлял над тем, как поступить с письмом, а потом рассудил, что будет лучше не отдавать его Монтсе. Разумеется, я принял такое решение не потому, что сведения, сообщенные Юнио, казались мне маловажными, а из любви. Теперь я знал, что мои отношения с Монтсе построены на великой лжи, а, следовательно, правда может их уничтожить. А я не мог подвергать Монтсе такому испытанию. Я боялся, что она уйдет от меня, когда ей станет известно, что я в курсе их обмана. Так что лучше было оставить все так, как есть, сделать вид, что я ни о чем не подозреваю, и ждать, пока рана в моем сердце зарубцуется в результате моего смирения.

Утвердившись в своем решении уничтожить письмо, я вышел на террасу, нашел пустой горшок, положил листы внутрь и поджег их спичкой. Через две минуты письмо Юнио превратилось в угольно-черный комок бумаги, столь хрупкий, что достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы он рассыпался в прах. Покончив с этим, я ощутил на груди и под коленями холодные капли пота, словно только что совершил большое мышечное усилие.

Потом я сел и стал ждать Монтсе, делая вид, что ничего не произошло. Я включил радио и стал очень внимательно слушать новости: сообщалось, как заново отстраивают страну и что осень в этом году будет холоднее обыкновенного.

Я предполагал, что письмо оставило заметный след на моем лице, но, кажется, его разрушительное влияние оказалось более глубоким, потому что Монтсе, едва войдя, сказала:

– На тебе лица нет.

– Я плохо себя почувствовал после завтрака. Полчаса назад меня стошнило, – солгал я.

– Хочешь, я сварю тебе рис? Или яблоко почищу? – предложила она.

– Нет, спасибо, я лучше поголодаю.

– У тебя впали веки, как будто ты плакал, – заметила она.

Не исключено, что я плакал, сам того не осознавая. Впрочем, покраснение глаз могло объясняться и тем, что я слишком долго держал их открытыми, не моргая, застыв от удивления, сам себе не веря.

– Это от тошноты. Но теперь мне уже лучше.

Я пошел в туалет освежиться и, посмотрев в зеркало, увидел на своем лице скорее напряжение, чем горе.

– Тебе не кажется, что пахнет чем-то паленым? – спросила Монтсе, когда я вернулся.

На какой-то момент мне показалось, будто она пытается загнать меня в угол, словно мои объяснения ее не убедили. Я даже подумал, что она ждала этого письма и заранее знала его содержание.

– Я сжег на террасе кое-какие бумаги, – ответил я.

– Сжег бумаги? Какие?

– Старые бумаги.

– Я уверена, что это не те письма, которые я писала тебе из Барселоны, – пошутила она.

Я воспользовался этой ремаркой, чтобы перевести разговор в удобное мне русло. Я намеревался дать ей понять, что мне известно больше, чем я показываю, но при этом не выдать себя.

– Нет, это были письма, которые я написал тебе и не отправил, потому что не знал твоего адреса.

– Не верю ни единому слову. Ты никогда не говорил мне об этих письмах. Кроме того, ты мог узнать мой адрес в академии.

– Скажем так: это были письма, обращенные к тебе, но предназначались они для меня. Я писал их не для того, чтобы отправлять.

– И что в них было? – поинтересовалась она.

– Слова, за которые мне теперь стыдно. Поэтому я их и сжег.

– Ты никогда не стыдился выражать свою любовь – ни публично, ни в интимной обстановке. Это качество мне всегда нравилось в тебе.

– Я стыжусь не своих чувств, а своего прошлого, – возразил я.

– Ты стыдишься прошлого?

– Да. Перечитав эти письма, я понял, как был малодушен. Я всегда лишь фиксировал события, но не умел видеть в них истинного смысла. Мое прошлое было слишком правильным, если можно так выразиться.

– И это тебя беспокоит?

– Учитывая, что мир – неправильный, да. Многие люди мною пользовались.

– Это завуалированный упрек?

Нет, я ничего такого не имел в виду. Я просто хотел успокоить раненую гордость.

– Ты какой-то странный, – добавила она.

– Я просто устал.

И это была правда. Боль истощила мои силы.

6 января мы решили отметить Богоявление. Этот праздник совпал в Италии с Днем доброй колдуньи Бефаны. Бефана ходит в поношенной одежде, носит стоптанные башмаки и летает на метле – на ней она может с большой скоростью перемещаться по воздуху, приземляясь на крышах домов и проникая внутрь через каминные трубы, чтобы оставить подарки детям. В Риме центром этого праздника становится пьяцца Навона – там в этот день собираются все: от бродячих торговцев до уличных музыкантов.

Сильный дождь, шедший всю ночь, прекратился с первыми лучами солнца, и теперь сырость пробирала до костей, еще больше, чем холод. С Яникульского холма доносился пронзительный запах опавших листьев, которые лежали на влажной земле. Грязные воды Тибра стремительно неслись прочь, с оглушительным грохотом ударяясь о волноломы острова Тиберина, похожего на лодку, потерпевшую крушение. Улицы были пусты, и от этого острее чувствовалось одиночество. Мы с Монтсе шли молча, держась за руки, словно находились в незнакомой местности, стараясь запомнить все оттенки зимы. Например, чересчур скользкую sanpietrino [79]79
  Брусчатку ( ит.).


[Закрыть]или карниз, с которого свисали огромные сосульки. Мы пересекли пьяцца Форнезе и Кампо-дей-Фьори, а когда добрались до Палаццо Фарнези, Монтсе, по обыкновению, повела меня к пьяцца Навона в обход.

Когда мы оказались на площади, все вдруг преобразилось: холод сменился человеческим теплом, одиночество превратилось в толпу, тишина – в звуки флейт и волынок.

Людское море внезапно затопило нас и оттащило к группе пастухов из Абруции, под музыкальный аккомпанемент которых Бефана пугала детей гримасами и ужимками:

– Se qualcuno è stato disubbidiente, troverà carbone, cevere, cipolle e aglio! [80]80
  Тот из вас, кто не слушался, получит уголь, золу, лук и чеснок! (ит.).


[Закрыть]– кричала она.

Но все малыши оказались послушными и за это получили шоколадки и карамельки. Момент вручения подарков был кульминацией праздника, повторявшейся для каждой новой группы детей. Давно я не видел счастья так близко, и мне взгрустнулось.

Катастрофа была неминуемой. С того момента, как я получил письмо Юнио, наши отношения постепенно шли ко дну, и теперь я уже даже не пытался вычерпать воду. И когда мы покинем наш корабль – это просто вопрос времени. Впрочем, может быть, и существовал какой-то способ спасти нас. Но мы его не нашли. Или, лучше сказать, я не нашел. Я предпочел возвести между нами стену молчания.

Однако, несмотря на то что я не выдал ни одной подробности моей тайны, душа моя была по-прежнему омрачена. Я целыми днями ходил подавленный, а длительные беседы с Монтсе преумножали мою горечь до такой степени, что у меня пропал аппетит. То, что я отказывался от еды и что настроение мое стало переменчивым, тревожило Монтсе, и она заняла позицию обороны. Так что, можно сказать, мы оба все время были начеку.

Я много раз готов был рассказать ей правду, потому что, пока я хранил эту тайну, во мне росло ощущение, что прошлое более живо, чем когда-либо, но не находил в себе мужества, чтобы сделать этот шаг. Когда наставал подходящий момент, сердце начинало учащенно биться в груди, легкие сжимались и слова замирали на губах.

Мы стали пробираться сквозь беспрестанно движущуюся толпу в поисках лотка, где продавались каштаны. Купив кулек, мы спрятались в подъезде, чтобы полакомиться, укрывшись от холода и чужих глаз. Потом на улице едва обменялись парой слов, как это с нами часто случалось в последнее время. Однако среди оглушительного праздничного шума в нас росло ощущение невысказанности. И тогда мое подсознание приняло решение за меня. Я как будто со стороны услышал, как произношу:

– Бумаги, которые я сжег, на самом деле были письмом от Юнио. Я все знаю.

Монтсе посмотрела на меня с глубоким презрением:

– Ты ничего не знаешь.

И тут же устремилась прочь.

Я бросился за ней сквозь толпу.

– Может быть, я знаю не все, но достаточно, – добавил я.

– Ты так думаешь? Даже если бы я рассказала тебе все с самого начала, ты не понял бы меня.

– Возможно, но по крайней мере я знал бы, какова была или продолжает быть моя роль во всей этой лжи. Вероятно, если ты кое-что объяснишь мне, у меня станет гораздо легче на душе.

– Ты действительно считаешь, что дело только во лжи? Разумеется, я совершила много грехов, даже убила человека, но самой большой ошибкой моей жизни было то, что я любила одновременно двоих. Разве это все не объясняет?

Мы как будто танцевали румбу без музыки и, уж конечно, без лирики, – это был танец, отражавший грустные обстоятельства наших отношений – разделенной надвое любви, расколотой на части жизни.

Прохожих становилось все больше, и вот уже очертания лиц и фигур окружавших нас людей слились в единую массу. Я боялся потерять Монтсе, продолжавшую решительно пробираться по этому человеческому лабиринту, поэтому я положил ладони ей на плечи и попытался увлечь ее в сторону, туда, где было не так многолюдно.

– Давай уйдем отсюда. Поговорим в более спокойном месте.

– Не трогай меня.

– Я не понимаю одну вещь. Если письмо было написано для того, чтобы сообщить тебе всю эту информацию о нацистах, то почему Юнио адресовал его мне?

– Я не знаю! Но уверяю тебя, план состоял в другом. Это письмо мне следовало отдать руководству Итальянской коммунистической партии. Юнио обещал мне, что не станет впутывать тебя в эту историю.

– Значит, ваша встреча в Белладжо не была случайной.

– Мы воспользовались конгрессом библиотекарей в Комо, чтобы увидеться. Юнио хотел рассказать мне о своих последних находках. Собственно, я не солгала тебе, когда сказала, что он собирался послать мне важную информацию, полагая, что жизни его угрожает опасность.

– Однако, когда настал момент истины, он отправил письмо мне. Как будто в последнее мгновение захотел очистить свою совесть, – заметил я.

– В Белладжо он сказал мне, что боится, что мы никогда больше не увидимся, – «Смит» сжимает кольцо вокруг него. И тогда я подумала, что он имеет право знать о случившемся в Барселоне.

– Ты имеешь в виду свою беременность и аборт?

Монтсе не ответила. Она продолжала бесцельно брести сквозь толпу.

– Это объясняет реакцию Юнио, тебе не кажется? Отправляя мне письмо, он хотел тебе отомстить, – заметил я.

– Тебе не следовало сжигать письмо. Ты все испортил. Ты все испортил! – закричала она.

Я собирался защищаться от ее обвинений, но вдруг прямо перед нами раздался грохот, от которого толпа в страхе рассеялась. А потом Монтсе неожиданно обернулась и упала мне на руки всем телом. Сначала мне показалось, что она сделала это внезапное движение в попытке помириться, но затем я понял, что ноги ее не слушаются и тело оседает.

– Что с тобой? Тебе плохо? – шептал я, поддерживая ее.

И тогда она потрясенно воскликнула:

– Габор! Он в меня выстрелил!

Она захрипела, грудь ее напряглась, и я заметил в самом центре струйку крови. Я попытался закрыть рану ладонью и почувствовал, что сердце ее бьется все тише и тише.

Я стал постепенно опускаться на колени, чтобы тело ее не рухнуло на мостовую, и при этом снова взглянул на окружавших нас людей. Вдруг передо мной возникло знакомое лицо: холодные голубые глаза и охотничья шапка с завязками. Этот человек улыбнулся мне – то было всего лишь мгновение – вытянул руку и снова выстрелил.

3

Врачи не смогли спасти Монтсе; а со мной особых проблем не возникло. Пуля попала в шею, вызвав многочисленные разрывы в мышцах и тканях, но она чудом не зацепила ни одной артерии. Но из-за повреждения голосовых связок я почти три месяца не мог говорить. Мое вынужденное молчание доставило полиции большие неудобства: ей пришлось удовлетвориться письменными показаниями. Я сообщил им все, что мне было известно о Габоре и его отношениях с принцем Чимой Виварини. Упомянул и о письме Юнио – впрочем, не думаю, чтоб это им помогло. В конце концов, я не запомнил многих имен и подробностей. Или лучше сказать, единственное, что четко врезалось в мою память, – это детали, относившиеся к нашим отношениям с Монтсе.

Я спросил врача, где находится тело моей жены, и он сообщил, что два дня назад его поместили в морг и провели вскрытие, после чего по итальянским законам его предстояло похоронить. Поскольку я был в тяжелом состоянии в первые сорок восемь часов, решение о месте захоронения Монтсе пришлось принимать ее товарищам по Коммунистической партии. Они избрали римское протестантское кладбище, место рядом с могилой Антонио Грамши. Их решение показалось мне верным.

Сегодня мне наконец удалось побывать на могиле Монтсе. Здесь у меня возникло странное чувство – нечто среднее между виной и стыдом. Но я не смог проронить ни единой слезинки. На плите не было ее имени – лежали только венки от различных общественных и частных организаций. И создавалось впечатление, что это какая-то безымянная и заброшенная могила. Я долго размышлял, а потом велел выгравировать на ней следующую надпись:

Либерти

1917–1953.

Потом я сел на скамейку напротив могил Джона Китса и его друга, художника Северна. На деревьях висели сосульки, похожие на слезы, а землю покрывал тонкий саван снега. Я почувствовал, как холодный январский воздух окутывает мое тело, и обратил внимание на снежные холмики, образовавшиеся над некоторыми могилами и придававшие им романтический вид. Печаль в моей душе вдруг уступила место странному чувству умиротворенности. Теперь я не сомневаюсь в том, что смерть несет с собой некую свободу. Без нее в жизни не было бы симметрии, равновесия. Я подумал, что Габор, быть может, снова попытается меня убить. Вполне возможно, что он следит за мной и готов появиться в любой момент. Если это случится, я не стану сопротивляться, чтобы облегчить ему работу. Так что мне остается только ждать. Но разве не так я поступал все это время? Мой взгляд снова остановился на могиле Китса. И тогда внутри меня зазвучал голос Монтсе, когда в тот далекий день она прочла мне эпитафию поэта:

Здесь лежит тот, чье имя было написано водой.

ОТ АВТОРА

«Карта Творца» – плод фантазии. Собственно говоря, заглавие романа происходит от названия таинственной каменной плиты, возраст которой не установлен: она находится в Даше, в Башкирии, и нарекли ее так потому, что на ней видны следы карты с изображением Уральских гор. Я превратил камень в папирус, появившийся якобы в другом регионе планеты. Я также изменил время и пространство: события, описанные в романе, происходят в Риме при правлении Муссолини. Следовательно, Карты Творца никогда не существовало.

Тем не менее многие из персонажей книги реальны. Например, дон Хосе Оларра – его образ я писал, опираясь на документы министерства иностранных дел Испании и на работу Хуана-Марии Монтихано «Испанская академия в Риме», в которой рассказывается об истории этого учреждения со дня основания. Обвинение его в доносительстве также основано на вышеупомянутых документах. Таким образом, я постарался – по возможности – сохранять верность исторической правде, воспроизводя реальные события и ситуации. Разумеется, непросто говорить о столь сложном историческом периоде, который включает в себя Гражданскую войну в Испании, а потом и Вторую мировую. Я пользовался многочисленными научными трудами, политическими хрониками и историческими эссе. Среди прочих мне хотелось бы назвать работу «Сто последних дней Берлина» Антонио Ансуатеги (Antonio Ansuátegui, «Los cien últimos dias de Berlino»), студента факультета дорожного строительства Технического университета в Шарлоттенбурге. Ценность этой книги состоит в том, что сеньор Ансуатеги приехал в Берлин в 1943 году, когда Вторая мировая война находилась в своем апогее. Благодаря его свидетельству я смог составить более точное представление о жизни германской столицы осенью 1943 года и зимой 1944-го, когда вступила в действие авиация союзников. К сожалению, книга не значится в библиотечных каталогах (последнее издание вышло в 1973 году в Мексике), и, насколько мне известно, существуют всего три ее экземпляра в Национальной библиотеке в Мадриде. Еще одна книга, послужившая мне пособием, – это эссе Роберта Катца «Битва за Рим: нацисты, союзники, партизаны и папа (сентябрь 1943 – июнь 1944 гг.)» (Robert Katz, «The Battle for Rome: the Germans, the Allies, the Partisans and the Pope, September 1943 – June 1944»). Эта строго научная и в то же время увлекательная книга повествует о немецкой оккупации итальянской столицы и о попытках союзников освободить ее от ига нацистов. Образы полковника СС Ойгена Доллманна и Пьетро Коха (и тот, и другой – реальные люди) не появились бы в моем романе в нынешнем виде без их характеристик и комментариев о них в книге господина Катца. Мне также хотелось бы упомянуть замечательное исследование Эрика Фраттини «Священный союз: пять веков ватиканского шпионажа» (Eric Frattini, «La Santa Alianza: cinco siglos del espionaje vaticano»). He прочитав его, я не смог бы понять позицию папы Пия XII по отношению к нацистам и к еврейскому вопросу, а также роль «Священного союза», то есть секретных служб Ватикана, в довоенных, военных и послевоенных событиях. Благодаря этой работе я смог включить в свой роман таких противоречивых и загадочных персонажей, как Николас Эсторци и Тарас Бородайкевич, двух знаменитых шпионов, действовавших в Риме накануне Второй мировой войны. В шпионском романе – а моя книга претендует на этот жанр – необходимы герои, чье поведение и биография вызывают сомнения.

В середине шестидесятых годов прошлого века стало известно, что Мартин Борман, личный секретарь Адольфа Гитлера, погиб при попытке к бегству из бункера фюрера. Это подтвердил анализ неизвестного черепа – ученые и прежде полагали, что он принадлежит кому-то из нацистской верхушки. В романе же, напротив, утверждается, что Борману удалось сбежать и укрыться в Южной Америке. Многие знаменитые нацисты (не только немецкие, но также и хорватские, венгерские и представители других национальностей) укрылись после войны в Испании, Аргентине, Парагвае и Боливии.

В заключение мне хотелось бы высказать свою благодарность Испанской академии в Риме, принявшую меня на стажировку в 2004 году, потому что именно в ее старинных стенах родилась и вызрела эта история.