Текст книги "Карта Творца"

Автор книги: Эмилио Кальдерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

3

В начале августа я стал работать в мастерской архитектора Бьяджо Рамадори. Этот человек не обладал архитектурным талантом, зато имел чутье, позволявшее ему заводить связи с нужными людьми. Благодаря этой способности налаживать контакт с представителями высших сфер власти Рамадори пообещали масштабный проект в Е-42. Однако 1 сентября 1939 года гитлеровские войска вступили в Польшу, после чего Франция и Англия вынуждены были объявить войну Германии. И то, что до сих пор являлось преимуществом и позволяло получать прибыль, теперь обернулось против архитектора Рамадори, поскольку ввиду возможного вступления Италии в вооруженный конфликт ему поручили спроектировать бункер для Дворца администрации. Эту работу ему предстояло осуществить под руководством Гаэтано Минуччи. Рамадори назвал поручение «пустячным делом» («принимая во внимание мой талант и услуги, оказанные мною режиму», – сказал он) и, чтобы уязвить Минуччи, который занимал пост главы архитектурного управления проектом, переложил всю работу на меня. Я так и не узнал об истинных причинах ссоры между Рамадори и Минуччи (полагаю, они были такими же, как у всех: ревность, зависть и высокомерие, позволяющее считать себя выше ближнего), но следствием ее стал поворот моей профессиональной карьеры на девяносто градусов: я стал работать на одного из лучших архитекторов того времени. Конечно, моя деятельность ограничивалась бункером Дворца администрации, но барабанная дробь войны звучала все громче и громче, сложилось так, что в мастерскую Минуччи заказы сыпались градом, а он, сосредоточившись главным образом на осуществлении проекта Е-42, поручал мне проектирование и разработку новых объектов.

Чтобы спроектировать бункер, нужно учитывать множество аспектов. Прежде всего бункер предназначен не для того, чтобы стать частью окружающего мира, а чтобы защищаться от него. Во-вторых, здесь мы имеем дело с архитектурой чрезвычайных ситуаций: она должна выстоять в момент катастрофы; поэтому такого рода здания обычно отличаются небольшими размерами и скромной отделкой. Внутренность бункера – не что иное, как залитая бетоном полость. Поэтому проект бункера, мягко говоря, это не голубая мечта архитектора.

Я стал тщательно изучать все существующие технологии защиты, применявшиеся в разных странах, начиная с войны четырнадцатого года, со знаменитой линии Мажино (лучшая из когда-либо воздвигавшихся линия укреплений; она насчитывала 108 основных оборонительных сооружений, разделенных расстоянием в 15 километров, множество менее крупных заградительных пунктов и более 100 километров крытых траншей и протянулась вдоль всей франко-германской границы, но в конечном счете себя не оправдала) до бельгийских стратегических сооружений, и пришел к выводу, что конструкция чешских бункеров действительно является новаторской. Традиционно бункеры всегда были ориентированы на линию вражеского наступления. Это значит, что артиллерия противника стреляла прямо по позициям, на которых располагались оборонные сооружения. Так вот, чешские инженеры решили эту проблему, обратив свои фортификации к врагу тылом. Преимущества очевидны: огонь неприятеля обрушивался на наименее уязвимую часть конструкции, в то время как оборона осуществлялась путем атаки на флаги, а не фронтальной. При таком размещении соседние бункеры защищали друг друга. Кроме того, все бункеры соединялись между собой телефонной линией, заложенной на большой глубине, и подземной сетью коридоров, служивших для переброски войск и доставки продовольствия и боеприпасов. Так что мне оставалось лишь последовать примеру чехов, улучшив некоторые детали.

Юнио воспользовался моей внезапной «славой» и порекомендовал меня компании «Хохтиф», главному конструкторскому предприятию Германии, с одним из руководителей которого я встретился в римском «Гранд-отеле». Договора мы не заключили, но тем не менее условились в ближайшем будущем работать вместе. Что и произошло, начиная с 1943 года.

Моя новая должность очень устроила Смита номер два, которому я, кроме информации, полученной от принца, начал поставлять также сведения, связанные с моей работой архитектора. Этот качественный скачок в моей шпионской «карьере» наполнил меня гордостью и даже заставил понять, что тайная служба может оказаться почетным ремеслом. Смит, который всегда был честен со мной, оценивая степень риска в выполняемом мною задании, предупредил, что с того момента, как я вручу ему первый чертеж, жизнь моя подвергнется серьезной опасности в том случае, если меня раскроют. Но на тот момент я уже принял для себя решение, что не стану поворачиваться спиной к новой войне, поскольку в ней на карте стояла уже не судьба маленькой страны, а будущее всего мира.

Полагаю, поступая таким образом, я пытался найти способ забыться. С одной стороны, вокруг меня росла пустота: каждый раз, просыпаясь утром, я обнаруживал, что какая-то часть мира исчезла. На самом деле исчезал не мир, а мой интерес к нему. С другой стороны, моя жизнь в последнее время так сильно изменилась, что теперь я испытывал угрызения совести из-за того, что не участвовал в Гражданской войне в Испании, и это чувство заставляло меня не прятаться от только что начавшейся. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, у меня возникает впечатление, что своим поведением я все же искал смерти, потому что у меня не хватало мужества оборвать жизнь собственными силами. Должен признать, работа архитектора очень помогла мне преодолеть это душевное смятение; как только у меня появились регулярные доходы, я начал подыскивать себе жилье подальше от донны Джованны и ее маний. Парадоксально: собираясь умереть, я занимался поисками нового дома, то есть вел себя весьма нелогично. То, насколько серьезно я относился к проблеме жилья, показывало, что мой упадок духа объяснялся не потерей интереса к жизни, а утратой всего, что меня в ней привлекало. Отъезд Монтсе стал здесь решающим моментом, и мысли о ее отсутствии постепенно превращались в привычку, которая, повторяясь изо дня в день, в конце концов воздвигла стену между мной и окружающим миром. Так что, когда я решил переехать на другую квартиру, я страдал своего рода аутизмом и утратил всяческую связь с реальностью. Мне приходилось рисовать один бункер за другим, чтобы прийти в себя. И я понял, что мои занятия приносят пользу и что, если я стану работать по двенадцать-тринадцать часов в сутки, жизнь моя обретет смысл. И я работал по тринадцать часов, а спал по восемь, так что оставалось только три свободных часа, которые приходилось чем-то заполнять. Именно тогда я и принялся искать дом. Обойдя больше двадцати квартир, я решил снять мансарду с террасой по виа деи Риари, тихой улочки, начинавшейся от виа делла Лунгара и тянувшейся до самых склонов Яникульского холма. С террасы открывался прекрасный вид на Трастевере и на Палаццо Фарнезе – прямо напротив, на том берегу Тибра. Вскоре, как и во время своего пребывания в академии, я стал считать купола и башни, попадавшие в мое поле зрения: Иль-Джезу, Сан-Карло-аи-Каттинари, Сант-Андреа-делла-Валле и Кьеза-Нуова.

В этом доме я живу вместе с Монтсе. Думаю, настал момент рассказать о том, как она ко мне вернулась.

4

Война сожрала 1940 год с той же жадностью, с какой Германия заглатывала другие страны. Несмотря на советы итальянской политической верхушки и самого короля присоединиться к Германии, в первые месяцы года Муссолини колебался. Нежелание дуче вступать в войну объяснялось тем, что он знал, насколько ограничены возможности итальянской армии, хотя служба пропаганды и заявляла о ней всему миру как об одной из самых воинственных и подготовленных. Наконец, убедившись в неизбежности поражения Франции, он объявил ей и Великобритании войну: скорее из страха, что Италию наводнят немецкие войска в случае, если он не предпримет этого шага, чем вследствие уверенности в победе своих солдат на поле боя. Было 10 июня 1940 года, а в то время ни один здравомыслящий итальянец не сомневался в том, что Германия победит.

Однако неспособность итальянцев подчинить себе юг Франции, несмотря на то что немцы разгромили действовавшие там армейские части, предопределила судьбу дальнейшего участия войск Муссолини в вооруженном конфликте. Армия, возглавляемая герцогом Савойским, окружившим себя графами, герцогами, маркизами и верховными фашистскими иерархами, еле-еле продвигалась вперед по французской земле. Всего за несколько недель сражений было убито шестьсот человек и две тысячи ранено. Подписание перемирия положило конец военным действиям. Однако, несмотря на то что победительницей считалась Италия, условия мирного договора диктовала Германия, потому что именно она нанесла поражение французским войскам. Муссолини потребовал себе Корсику, Авиньон, Баланс, Лион, Тунис, Касабланку и еще ряд территорий меньшего значения. Гитлер, мотивируя свое поведение тем, что не следует унижать Францию, тем более теперь, когда он планирует использовать ее как плацдарм для нападения на Англию, позволил Италии создать демилитаризованную зону на узкой полоске протяженностью в пятьдесят километров на итало-французской границе и еще одну – на границе Ливии и Туниса.

После неудач итальянской армии сначала в британском Египте, а позже в Греции немцам пришлось прийти им на помощь, и это обстоятельство окончательно подорвало веру большинства итальянцев в своих солдат и в своего дуче.

Хотя Юнио не осмеливался выражать разочарование открыто, в начале октября 1940 года он стал активно контактировать с СС. 15 октября он снова отправился в Вевельсбург, где его ожидал Гиммлер. Кажется, он намеревался в свите Гитлера двинуться в Андайю, где у фюрера была запланирована встреча с Франко, чтобы потом сопроводить рейхсфюрера в его дальнейшем путешествии в Мадрид и Барселону. Позже Юнио рассказал мне одну из историй, которые так нравилось слушать Смиту номер два. Речь шла о катарской легенде, согласно которой Чаша Христа находилась в замке Монсегюр, на юге Франции, попав туда незадолго до падения крепости в 1244 году. Однако Монсегюр высился на фундаменте из цельного камня, и это навело ученых, мечтавших обнаружить Святой Грааль, на мысль, что он хранится в одной из пещер монастыря Монтсеррат, по другую сторону франко-испанской границы. Так что Гиммлер принял решение ехать в Монтсеррат, чтобы осмотреть тайные подземелья барселонского монастыря. Кроме Юнио, в экспедицию Гиммлера входили еще двадцать человек; среди прочих – Гюнтер Алькен, редактор журнала «Дас шварце корпс», начальник штаба генерал Карл Вольф и странный персонаж по имени Отто Ран. Я говорю – странный, потому что Ран был экспертом по средневековой литературе и истории катаров, автором книги «Крестовый поход на Грааль» и еще одной весьма любопытной работы – «Трон Люцифера», одного из любимых произведений Гиммлера, в переплете из хромовой кожи, распространявшегося среди двух тысяч высших офицеров СС. Но у Рана, дослужившегося до высокого чина в генеральном штабе Гиммлера, была одна проблема: бабушку его звали Клара Гамбургер, а прадеда – Лео Кучер. Типичные для Европы еврейские фамилии, но вследствие этого его решили «уничтожить», чтобы он продолжал оказывать услуги СС под другим именем.

Таким образом Отто Ран превратился в Рудольфа Рана. Я обращаю особое внимание на этого персонажа, потому что в последние месяцы оккупации его назначат германским послом в Риме.

Помню, когда я спросил Юнио, намерен ли он разыскивать Монтсе, он ответил:

– Нет, я буду искать Святой Грааль. Но если я встречу ее, то скажу, как сильно ты по ней скучаешь.

– Ты сделаешь это для меня?

– Обещаю тебе.

И, поразмыслив несколько секунд, добавил:

– Думаю, в мире все было бы гораздо проще, если бы вместо того, чтобы искать Грааль или другие реликвии, люди довольствовались бы поисками любви. Тебе не кажется?

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего особенного. Просто иногда мы гоняемся за призраком, отвергая то, что находится у нас под рукой. Как будто простого, естественного недостаточно для того, чтобы заполнить мир желаний или, лучше сказать, чтобы наполнить человеческую потребность в желании. Но думаю, так было всегда, иначе не существовало бы такого количества мифов и богов. Гитлер считает, что нашел решение этой проблемы, предложив миру свою концепцию богочеловека, высшего существа, в котором заключены все вопросы и все ответы.

Однажды ветреным и непогожим ноябрьским днем, когда я впал в глубокую тоску, Юнио постучал в дверь моего дома. Он только что вернулся из поездки в Барселону и принес мне новости о «нашей подруге», как он ее назвал. Вид у него был торжествующий; мне показалось, он говорит о Монтсе как человек, выполнивший висевший у него над душой долг перед прошлым или искупивший грех.

– Грааль определенно спрятан не в Монтсеррат, зато я встретился с нашей подругой, – сказал он.

– Ты ее видел? Где?

– Сначала налей мне чего-нибудь.

– Могу предложить миндальный ликер. Другого алкоголя у меня нет.

– «Аверну»?

– «Аверну».

– Хорошо. Я встретил ее в отеле «Ритц». По чистой случайности, потому что именно там остановились люди из сопровождения Гиммлера.

– Быть может, это вовсе не случайность, – предположил я. – Вероятно, о приезде Гиммлера в Барселону сообщали в местных газетах, а Монтсе известно о твоих тесных отношениях с рейхсфюрером, так что она могла прийти в отель «Ритц» в надежде встретить тебя.

– Возможно. Как бы там ни было, я не мог покинуть отель, потому что из номера Гиммлера исчез портфель с документами, и все мы искали пропажу. Видел бы ты, какая суматоха там поднялась.

Когда Юнио рассказывал мне эту историю, я и представить себе не мог, что за вышеупомянутой кражей стояла Монтсе. И тем более что через две недели я сам буду держать в руках портфель рейхсфюрера.

– Монтсе спрашивала меня о тебе, и я рассказал ей, что ты теперь работаешь архитектором в мастерской Минуччи, а также описал ей твой новый дом. Она была очень довольна, услышав, что у тебя все хорошо. И попросила у меня твой адрес, чтобы написать письмо.

– А как она? Чем занимается? – поинтересовался я.

– Она порвала отношения с отцом и больше не живет со своей семьей. Раз в месяц она встречается в отеле «Ритц» со своей матерью, и донья Монтсеррат вручает ей небольшую сумму денег, чтобы она могла достойно существовать до тех пор, пока не найдет хорошо оплачиваемую работу. Живет она в пансионе и работает переводчицей в издательстве. Я попытался уговорить ее вернуться в Рим. Сказал, что здесь ей будет лучше, надежнее, чем в Барселоне, несмотря на войну. И вручил ей конверт с деньгами и пропуск для беспрепятственного проезда в Италию. Она обещала подумать.

Этот разговор с Юнио встревожил меня и в то же время вселил надежду – я ведь привык считать, что больше никогда не получу известий от Монтсе. Собственно говоря, я уже не знал, в нее ли влюблен или в воспоминание о ней. До сих пор я полагал, что Монтсе, живя в Барселоне, не испытывает никаких трудностей и лишений, и вот рассказ Юнио убедил меня в обратном. Если бы это было в моих силах, я бросился бы ей на помощь, но у меня был контракт с мастерской Минуччи. Я даже представить себе не мог, что в этот самый момент Монтсе в барселонском порту ждала посадки на корабль, который отправлялся в Рим.

5

Я не понимал, зачем понадобился Монтсе мой адрес (ведь она говорила, что лучше нам не писать друг другу), пока однажды холодным, дождливым декабрьским утром она не появилась у меня на пороге. Когда я увидел ее в дверной глазок, мне показалось, что она только что вынырнула из воды: волосы ее намокли, по лицу текли дождевые капли. Она не была накрашена и куталась от холода в старое шерстяное пальто, красноречиво свидетельствовавшее о том, в какой суровой бедности она живет. Несмотря на это, красота ее нисколько не поблекла. Лицо сохраняло ровное выражение, большие зеленые глаза блестели, в них читалось спокойствие и здравомыслие. Заглянув в них, чувствуешь себя моряком, после долгого и утомительного плавания заметившим на горизонте луч света, исходящий от маяка, который приведет его в порт. Да, такие глаза вселяли уверенность.

– Монтсе! Как я рад! – воскликнул я.

Она не поцеловала меня, а коснулась моих губ тонкими пальцами.

– Подожди, я вся мокрая, – объяснила она.

Я много раз представлял себе нашу встречу, но эта принесла мне полное разочарование. На какой-то момент мне даже показалось, что передо мной стоит незнакомка. Она взглядом попросила у меня что-нибудь теплое, чтобы согреться.

– Проходи, снимай пальто. Я поищу полотенце.

– Можно мне пожить у тебя, пока я не найду себе квартиру? – спросила она.

Она задала этот вопрос не для того, чтобы оценить свои возможности, а чтобы испытать меня, проверить. Она тоже хотела убедиться, остался ли я прежним.

– Конечно! Считай, что это твой дом.

Вытирая волосы и лицо, она осмотрела комнату и направилась прямо на террасу: тучи висели так низко, что казалось, будто их края вот-вот коснутся пола.

– Значит, вот где ты теперь обитаешь. Мне нравится, – сказала она.

– Здесь еще многое надо сделать. Я даже не успел обставить ее.

Действительно, я так жестко распределил свое время, что не осталось ни минуты на обустройство и прочие пустяки – я боялся, что в свободные часы меня снова охватит уныние.

– Юнио сообщил мне, что ты работаешь архитектором и проектируешь бункеры для итальянского министерства обороны.

– А мне он сказал, что ты занимаешься переводами в издательстве.

– Я ушла оттуда. Там мало платили, и книги были неинтересные. Я решила эмигрировать из Испании.

Монтсе произнесла это с такой естественностью, что сам собой напрашивался вывод: она не понимает, что говорит.

– Эмигрировать?

– Я навсегда порвала со своей семьей, – добавила она.

– Ты ненавидишь своего отца, я понимаю.

– Речь идет о более серьезных вещах. Помнишь, я как-то раз рассказывала тебе о моем дяде Хайме?

– Да, помню эту историю, – подтвердил я.

– Вернувшись в Барселону, я решила узнать, что с ним стало. Больше года я считала его мертвым, а четыре месяца назад нашла адресованное отцу письмо, подписанное полковником Антонио Вальехо Наджерой, начальником военно-психиатрической службы Франко. В послании он рассуждал о психофизических корнях марксизма и упоминал о пациенте, в чьем состоянии не наблюдалось никаких улучшений ввиду «политико-коммунистического фанатизма субъекта». Заинтригованная содержанием письма, я решила выяснить, кто такой этот полковник. Я узнала это несколько дней спустя, увидев в витрине книжного магазина на пасео де Грасиа книгу под названием «Сумасшествие и война. Психопатология испанской войны», изданную в Вальядолиде в 1939 году; автор – доктор Антонио Вальехо Наджера. Не стану утомлять тебя подробностями; вкратце: в работе говорилось о глубинной связи между марксизмом и умственной неполноценностью и высказывалась мысль о необходимости с детства изолировать марксистов от общества, чтобы оградить его от опасных психопатов. И тогда я начала догадываться, кто этот пациент. Я стала донимать расспросами свою мать и добилась от нее правды: мой дядя Хайме по-прежнему жив; по окончании войны его арестовали, и под предлогом необходимости спасти его от него же самого мой отец «вручил» его психиатру Вальехо Наджере, чтобы тот испытал на нем свое искусство и попробовал выкорчевать из него «красный ген», разрушивший его душу. Кажется, «лечение» проводится в концентрационном лагере в Миранде-де-Эбро, который курирует гестапо, заинтересованное в результатах экспериментов, проводимых доктором Вальехо Наджерой над своими пациентами. И насколько мне известно, мой дядя находится там.

– Ужасная история, – согласился я.

– Поэтому я решила отомстить.

– Отомстить?

– Как только я узнала, что Гиммлер собирается приехать в Барселону и остановиться в «Ритце», у меня появился план. Двадцать лет назад, когда мой дядя Хайме стал жить отдельно, он взял с собой горничную, которую уступила ему моя бабушка. Эта женщина, Анна-Мария, любила его как сына, хотя злые языки говорили, будто между ними существуют более тесные отношения. После того как мой дядя по идейным соображениям перестал поддерживать отношения со своими братьями и с деньгами у него стало действительно туго, Анна-Мария устроилась ключницей в отель «Ритц» и работает там до сих пор. Так что я пошла к ней и рассказала ей, что мой дядя жив и что его используют в качестве подопытного кролика. Потом я попросила у нее копию ключа от номера Гиммлера и униформу горничной: я предполагала, что среди документов, которые он носит в своем портфеле, вероятно, есть и бумаги, касающиеся экспериментов, проводимых доктором Вальехо Наджерой в Миранде-де-Эбро и других концентрационных лагерях. Я сообщила ей о своем плане: выкрасть документы, а потом опубликовать их в международной прессе, чтобы нейтралитет, которого так желает Франко, оказался под угрозой, если он не положит конец подобной медицинской практике. Анна-Мария сумела достать мне то, о чем я просила, и выбрала подходящее время для осуществления моего замысла, так что войти в номер Гиммлера и выйти из него оказалось легче легкого.

– Но ты ведь не знала, что за документы находились в портфеле Гиммлера, – заметил я.

– Верно. А поскольку я не умею читать по-немецки, то продолжаю пребывать в неведении. Но наверняка это важные документы. Поэтому я подумала, что будет лучше, если они окажутся в руках Смита.

И с этими словами Монтсе достала из своего чемодана черный кожаный портфель.

– Ты приехала из Барселоны в Рим с портфелем Гиммлера в чемодане? – ахнул я, не веря собственным глазам.

– Я спрятала его среди нижнего белья. Кроме того, Юнио дал мне пропуск – на случай, если я однажды захочу вернуться в Рим. Это было нетрудно.

Я оторопел от такой храбрости. Она сама разработала план, осуществила кражу (можно сказать, хитроумную для человека, не сведущего в таких делах), а потом хладнокровно переправилась на другой берег Средиземного моря, спрятав добычу в нижнем белье. Поступок, достойный восхищения!

– Ты настоящая Мата Хари.

– То, что случилось с моим дядей, открыло мне глаза. Я решила сражаться с фашизмом любыми способами, – заявила она.

– А почему ты не можешь заниматься этим в Барселоне?

– Потому что у Франко в Испании все под контролем. А вот если Гитлер и Муссолини проиграют войну в Европе, у Франко не будет союзников, он окажется в изоляции… Ты продолжаешь видеться со Смитом?

– Да. Раз в три или четыре недели.

– Окажешь мне услугу? Передашь ему документы?

Я схватил портфель и положил его в шкаф, даже не взглянув на содержимое.

– Завтра утром я постараюсь договориться с ним о встрече, – пообещал я.

– Слава Богу. Во время плавания я постоянно думала о том, что ты… мог измениться.

– Я действительно изменился, уверяю тебя. Я передаю Смиту чертежи бункеров, которые проектирую. Он утверждает, что за это меня могут обвинить в государственной измене.

Я впервые обсуждал эту тему с посторонним человеком, и у меня возникло ощущение, что я говорю о ком-то другом, тем более что изменником я себя вовсе не чувствовал. Я просто поступал по совести и не видел в своих поступках ничего плохого, а только пользу, которую они принесут моей душе.

– Это значит, что тебя могут расстрелять, – заметила Монтсе.

Даже Смит не осмеливался вот так, напрямую, высказать подобную мысль.

– А как ты думаешь, что сделают с тобой, если история с портфелем Гиммлера откроется?

– Значит, нас расстреляют вместе. Это будет зловещая шутка судьбы.

Меня встревожило, что она с такой легкостью говорит о столь серьезном деле.

– Вопрос в том, умрем ли мы гордо, с сознанием выполненного долга. Полагаю, именно это утешение остается у приговоренного к смертной казни. Мысль о смерти не пугает меня, но я не могу себе представить, как и когда умру. Меня не интересуют детали, и, конечно же, я не знаю, как поведу себя перед расстрелом. Я думаю, что моя храбрость пока абстрактна, и мне бы не хотелось подвергать ее испытанию.

– У меня все наоборот. Я могу вообразить себя перед расстрелом: я посмотрю на своих палачей, высоко подняв голову; но я не люблю думать о смерти или, лучше сказать, о ее истинном значении. Иногда мне хочется умереть – так было, когда я узнала правду о дяде, но мне кажется, это просто проявление свойственной любому человеку эмпатии, сопереживания с теми, кто страдает. Подобное желание умереть дает силы продолжать жить, чтобы бороться с несправедливостью.

Ночь наступила почти неожиданно, и я вдруг сообразил, что в доме всего одна спальня, с одной-единственной кроватью, так что кому-то из нас придется спать на диване.

Но когда пришла пора укладываться, она велела мне лечь в постель и погасить свет, а сама переоделась в ванной и устроилась подле меня с такой естественностью, будто уже лет десять спала рядом. Кажется, я никогда больше не испытывал такого ужаса, как в ту ночь; легкие мои сжались, мышцы от напряжения одеревенели, как у трупа. В каком-то смысле я чувствовал себя гитарой в руках настройщика. Все, решительно все, случившееся той ночью, произошло по воле Монтсе, и это определило наши дальнейшие отношения. Я никогда не обсуждал этого с нею, но всякий раз в минуты близости у меня возникает странное и неловкое ощущение, будто она находится где-то далеко, в мире, куда мне нет доступа. Быть может, другой мужчина вел бы себя иначе, но моя гордыня не позволяет мне жаловаться, потому что, в сущности, я согласен довольствоваться той частью Монтсе, которая принадлежит мне. Я никогда не требовал от нее верности, в том числе и потому, что не знаю, как обсуждать с ней этот вопрос. Меня даже не волнует то обстоятельство, что она могла изменять мне, потому что я слишком хорошо знаю ее и понимаю: ее любовнику, как и мне, она отдаст лишь часть себя, ибо она никогда и никому не будет принадлежать полностью.

В ту ночь не произошло ничего необычного, и однако, она навсегда закрепила наш союз. Монтсе одарила меня близостью и радостью, оттого что мы вместе завтракаем, сидя на террасе нашего дома и глядя на утопающий в густой листве Яникульский холм, обедаем и ужинаем, пока мир вокруг нас непоправимо истекает кровью. Оглядываясь назад, я думаю, что, несмотря на разницу в характерах, мы оба сохранили в душе оптимизм – качество по тем временам столь же редкое, как мясо или импортные товары. Яркое подтверждение моих слов – мы поженились через несколько недель, наперекор войне. Мы могли бы отложить свадьбу до тех пор, пока не окончится война, но наш поступок придал нам уверенности в себе, укрепил нас в мысли, что мы можем управлять обстоятельствами, а не подчиняться им. Собственно говоря, я продолжаю считать оптимизм одной из основ наших отношений. Можно сказать, что он приносит нам пожизненную ренту.