Текст книги "Карта Творца"

Автор книги: Эмилио Кальдерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

25

Благодаря ежедневным посещениям Монтсе, я узнал, что радость «изгнанников», вызванная известиями из Испании, омрачилась из-за ухудшения слабого здоровья Пия XI. Четвертого февраля у него случился сердечный приступ, осложнившийся через пять дней почечной недостаточностью. Он умер утром 10 февраля. Исполнилось пророчество доньи Хулии. В тот же день Каталония сдалась на милость победителю.

В Риме царили подавленность и растерянность – не только из-за кончины его святейшества, но и потому, что выборы нового папы показали: крупнейшие европейские державы хотят посадить на престол Святого Петра своего человека. На протяжении двадцати дней всеобщее внимание было обращено на Ватикан. Даже деятельность принца Чимы Виварини отошла на второй план. Я еще раз встречался со Смитом в Е-42, но он даже не дал мне возможности рассказать о моей новой работе. Как и всех в Риме, его беспокоила ситуация с выборами нового понтифика, поскольку он слышал о намерении немцев выложить крупную сумму денег, чтобы гарантировать победу своего кандидата. Поэтому он просил меня попытаться подкупить падре Сансовино. Однако, когда мне удалось организовать встречу со священником, новым папой уже стал Эудженио Пачелли, на протяжении двенадцати лет занимавший пост нунция в Германии, бывший при Пие XI государственным секретарем.

Как рассказал мне позже падре Сансовино, в процессе выборов возникла масса досадных недоразумений, ставивших под сомнение беспристрастность кардиналов, имевших право голоса, а также компетентность спецслужб и посольств стран, заинтересованных в том, чтобы избранный кандидат соответствовал политическим идеалам и одних, и других. Американцы, англичане и французы считали подходящим кандидатом Пачелли, хотя члены французской курии отдавали предпочтение кардиналу Мальоне, парижскому нунцию, который исповедовал ярко выраженные антифашистские идеи. Выдвиженцами же Италии и Германии стали кардиналы Маурицио Фоссати из Турина и Элиа делла Коста из Флоренции. Ради избрания одного из них нацисты передали три миллиона марок в золотых слитках некому Тарасу Бородайкевичу, австрийцу украинского происхождения, являвшемуся агентом министерства по делам церкви, подчинявшегося разведке Третьего рейха. По словам Бородайкевича, учитывая связи в высших сферах римской курии, этой суммы хватит для того, чтобы заручиться поддержкой многих кардиналов. Однако конклав из шестидесяти двух кардиналов, обладавших правом голоса, с третьей попытки избрал папой кардинала Эудженио Пачелли. Это произошло в семнадцать часов двадцать пять минут 2 марта 1939 года.

Нацистские вожди немедленно потребовали от Бородайкевича возвращения золота в казну рейха. Однако к тому времени шпион уже перестал подавать признаки жизни. Лучше и не скажешь, поскольку его труп обнаружили спустя несколько дней: он висел на балке беседки в одном из центральных римских парков.

Тогда стали поговаривать, что Тараса Бородайкевича убили агенты СС, предварительно забрав у него золото. Впрочем, хождение имела и другая версия событий, согласно которой Бородайкевича казнил агент Ватикана по имени Николас Эсторци, человек высокого роста, смуглый, лет тридцати, уроженец Венеции. Поскольку итальянские спецслужбы донесли, что 26 февраля Тараса Бородайкевича видели на нескольких литейных заводах в окрестностях Рима в компании высокого, красивого, смуглого мужчины (Эсторци соответствовал этому описанию), было решено, что эти двое хотели расплавить немецкое золото, чтобы стереть с него печать Рейхсбанка. Потом обнаружили труп Бородайкевича, а Эсторци видели на литейном заводе в Мурано, в Венеции: там он мог переплавить немецкое золото и поставить на каждом новом слитке печать Ватикана. В конце концов сокровище оказалось в бронированной ячейке швейцарского банка. Неожиданно падре Сансовино подметил любопытное совпадение, взволновавшее меня до глубины души.

– Не нужно быть мудрецом, чтобы заметить, что между Николасом Эсторци и принцем Чимой Виварини существует поразительное сходство, – вдруг заявил он.

– Что вы хотите этим сказать?

– Эсторци примерно тридцать лет – как и нашему принцу, оба они венецианцы привлекательной наружности, высокие, смуглые, темноволосые.

– Вы намекаете на то, что Эсторци и принц Чима Виварини – одно и то же лицо?

– Я только обращаю ваше внимание на ряд совпадений.

– Если так, то принц – агент «Священного союза», и в таком случае, вы об этом знали, – рассудил я.

– А если мы имеем дело с беспринципным мошенником, который, выдавая себя за представителя «Священного союза», воспользовался доверчивостью нацистских лидеров, чтобы выманить у них три миллиона марок?

– Принц – богатый человек, – напомнил я.

– Ни один богатый человек не считает себя достаточно богатым.

Судьба этих трех миллионов марок в золотых слитках, которые нацисты заплатили за избрание нового папы, до сих пор неизвестна; зато мы знаем, что переход престола к кардиналу Пачелли смягчил противостояние между Ватиканом и Третьим рейхом: новый понтифик четыре дня спустя написал Гитлеру письмо, выразив в нем готовность к уступкам.

В тот же месяц Гитлер завершил операцию по захвату Чехословакии, оккупировав Богемию и Моравию, присоединил Мемельскую область и заявил о правах Германии на так называемый Польский коридор и Вольный город Данциг – территории, утраченные в результате Первой мировой войны, – тем самым наглядно демонстрируя, что политический курс на объединение в одном государстве всех этнических немцев Центральной Европы стал реальностью.

Между тем Юнио продолжал кипучую деятельность и каждый понедельник неизменно велел мне забирать такие же посылки в той же самой аптеке и относить их по прежнему адресу. Немец с виа деи Коронари больше не восклицал «Mein Gott», но я слышал, как он говорил на своем языке с женщиной, чей накрашенный глаз я всякий раз видел сквозь глазок и в чью извивающуюся, словно змея, руку вкладывал сверток.

Кстати, во время наших еженедельных встреч я пытался представить себе Юнио Николасом Эсторци, агентом «Священного союза», укравшим у нацистов три миллиона марок в золотых слитках, но тут же оставлял эту идею, поскольку в жестах и поступках он не проявлял ни малейшего волнения, оставаясь таким же, как и прежде, и на его черной рубашке по-прежнему красовался девиз, говорящий о том, как мало значения он придает смерти, если она будет доблестной. Нет, Юнио и Николас Эсторци – не одно лицо.

Монтсе тоже сдержала свое обещание и приходила ко мне, когда могла вырваться из академии. На протяжении двадцати дней, прошедших со смерти Пия XI до избрания его преемника, она носила строгий траур. Но иногда, не сдержавшись, я целовал ее. Но ни один поцелуй не мог сравниться с первым, и объятия уже не были столь страстными. Монтсе не сопротивлялась, она позволяла себя целовать, но мысли ее витали далеко-далеко. Она готовилась к возвращению в Барселону.

– Я ведь уже говорила тебе, что не собираюсь снова влюбляться, – оправдывалась она, видя мое отчаяние.

Однако за этой холодностью и безразличием таилась сильная боль, которую она испытывала из-за необходимости уезжать. Полагаю, в глубине души она восхищалась моим решением остаться и чувствовала, что, поступая иначе, предает саму себя – теперь, когда Рим стал символом ее взрослой жизни. Монтсе сознавала, что не только она изменилась навсегда. Барселона из-за войны тоже стала другой, и обе они – я употребляю множественное число, потому что города представляются мне живыми существами, – не узнают друг друга. И если Монтсе боялась встречи со своим прошлым, с улицами своего детства, на которых остался пепел войны, то объяснялось это тем, что часто в результате катарсиса мы понимаем, что перестали принадлежать какому-либо месту, ибо стали иными чувства, придающие нашей жизни смысл.

Кругом происходило столько важных событий, иной раз по нескольку в день, что я не обратил внимания на одно обстоятельство: после капитуляции Каталонии для победы в Гражданской войне войскам националистов оставалось лишь взять Мадрид. Это случилось 28 марта, о чем Франко сообщил 1 апреля в последнем донесении с поля боя. К тому моменту «изгнанники» уже упаковали свои вещи и ждали подходящего момента, чтобы отправиться в порт Чивитавеккья и сесть там на корабль до Барселоны.

Это были дни, полные тревоги, на каждом шагу нас подстерегала неуверенность в завтрашнем дне, тень упущенных возможностей следовала за нами по пятам, и при этом ни один из нас не осмеливался заговорить о предстоящем расставании. Мы предпочитали обманывать себя самих, что будет лучше, если момент прощания захватит нас обоих врасплох и у нас не останется времени для слез.

Как-то раз, апрельским утром, Монтсе передала мне через хозяйку, что ждет меня на улице, а когда я вышел, грустно сказала:

– Я уезжаю. Возвращаюсь в Барселону.

– Когда? – спросил я, все еще не веря в неизбежность расставания.

– Мы садимся на корабль сегодня вечером, в пять.

– Ты будешь мне писать?

– Это причинило бы нам страдания, – сказала она.

– Но если ты этого не сделаешь, я тоже буду страдать.

– Я знаю, но твоя тоска быстро пройдет: ведь время лечит. Ты забудешь меня; мы забудем друг друга.

– Но я люблю тебя! – воскликнул я и схватил ее за запястья – в напрасной попытке удержать.

– Отпусти меня, мне больно! – Она высвободила руку.

– Останься со мной, прошу тебя! – умолял я.

– Это невозможно. По крайней мере не теперь.

– Скажи: чего ты боишься?

– Я ничего не боюсь. За последнее время многое произошло, и мне надо привести в порядок мысли и чувства, а это я могу сделать только в Барселоне.

– Почему только в Барселоне?

– Потому что там мой дом, потому что у всех у нас есть прошлое, а война лишила меня моего.

– А что ты скажешь мне насчет будущего?

– Ничего. Никто не знает будущего.

Меня вдруг охватило чувство, что расстояние между нами увеличивается с каждой минутой, как будто корабль Монтсе уже отплыл от берега, а я остался в порту и, стоя на волнорезе, смотрю, как он уходит все дальше и дальше. Потом, поцеловав меня в щеку – поцелуй был влажным и холодным, словно прикосновение морского бриза, – она добавила:

– Мне бы хотелось, чтобы мы простились сейчас. Береги себя, Хосе Мария. Прощай.

Я опустил глаза, задохнувшись от отчаяния, а когда очнулся, ее уже не было рядом.

И тогда вдруг все резко переменились; я даже ощутил тошноту, словно это я плыл на корабле и у меня под ногами все качалось. А Монтсе уходила все дальше и дальше по виа Джулия. И я ничего не мог сделать, чтобы остановить ее. Наша разлука стала непоправимой. Мы двигались независимо друг от друга в противоположных направлениях. Если бы даже корабль пошел ко дну или она бросилась за борт, это все равно не соединило бы нас снова. Все было кончено.

В два часа дня, потрясенный этой новостью, я отправился на мост Сикста, откуда открывался ни с чем не сравнимый вид на академию. Монтсе в тот момент, вероятно, покидала здание, если уже не сделала этого. Оттуда, где я находился, невозможно было разглядеть, кто входит или выходит, но мне было все равно. Я лишь хотел пробудить воспоминания, связанные с этими стенами, прежде чем время превратит их в призрачные тени. Хотя в глубине души я все еще надеялся, что она передумает и вот-вот появится на другом конце моста. Я стоял неподвижно до тех пор, пока tramonto [49]49
  Закат (ит.).


[Закрыть]не уступил место ночному мраку, упавшему на Рим, словно тяжелое покрывало. И тогда, признав свое поражение, я подумал, что уход Монтсе навсегда оставил меня один на один с призраками моего прошлого.

ЧАСТЬ II

1

С отъездом Монтсе я вновь стал возвращаться внутренне к тому, о чем я уже много раз размышлял прежде: например, что город – это прежде всего состояние души. Только после того, как она покинула меня, я понял, что на виа Джулия нет деревьев. Знаю, это может показаться мелочью, но, лишь почувствовав себя без нее незащищенной сиротой – ведь я уже считал наше расставание окончательным, – я обратил внимание на то, насколько голы бесконечные городские пейзажи. Как я уже сказал, на виа Джулия не было деревьев, но я не замечал этого, потому что, когда наша жизнь течет по нормальному руслу, нам кажется, что ненормальное является ее неотделимой частью. Однако достаточно простой перемены нашего душевного состояния, чтобы предметы и вещи, окружающие нас, перестали быть просто элементами декорации и тоже начали служить нам утешением. Я хочу сказать, что настоящая архитектура всегда является следствием какой-либо глобальной причины, и наше отношение к ней тоже имеет под собой причину, в данном случае – личную. Зрительное восприятие мира обусловлено особенностями нашего зрения, которое, в свою очередь, имеет глубинную связь с чувствами, так что любое эмоциональное переживание может изменить наше видение окружающего. Верно говорят, что города живые, что они дышат, но делают они это благодаря сердцам своих обитателей. Так я открыл для себя иной Рим, отличающийся от того, каким я знал его до сих пор. И именно так я открыл неизвестную мне прежде часть своей души. Как будто мое «эго», зеркало сознания, разбилось на тысячу кусочков.

В мае Германия и Италия подписали новый союзнический договор, а у меня состоялся разговор с Юнио, пробудивший меня от летаргического сна, в каком я пребывал вот уже несколько дней. Сообщив об окончании моей работы в качестве курьера, он рассказал, что ситуация в Германии осложнилась по вине ватиканского шпиона, которого не могут обнаружить тайные службы нацистов и который имеет отношение к отравлению Карты Творца; он хорошо владеет немецким, и его кодовое имя – Посланец. И добавил:

– Впрочем, нацисты считают, что его зовут Николас Эсторци. Они уверены, что он является членом древней католической секты убийц, копирующей организацию арабского происхождения, которые убивают ради достижения рая.

Кем бы там ни был Николас Эсторци, меня удивил тот факт, что Юнио упомянул криминальные группы, вышедшие из лона католической церкви.

Еще раз встретившись со Смитом номер два в Е-42, чтобы подробно изложить ему содержание своих бесед с принцем Чимой Виварини, а также назначив новое свидание с падре Сансовино в крипте церкви Святой Цецилии, я снова утратил интерес ко всему и даже стал подумывать о самоубийстве. Помню, на протяжении нескольких недель, пока Юнио безуспешно пытался найти мне работу в архитектурной мастерской, я читал биографии великих людей, по тем или иным причинам принявших решение уйти из жизни. Меня потрясла полная страданий и безысходности жизнь Эмилио Сальгари. Его сын Надир писал, что отец, не боявшийся тропических лесов и морских бурь, не смог выдержать прозаических нужд цивилизованной жизни, потому что бедность всегда была его самой верной спутницей, несмотря на то что книги Сальгари выходили большими тиражами. Однако больше всего меня поразила его трагическая смерть: он сделал себе харакири малайским крисом с изогнутым лезвием в далеком уголке Валь-Сан-Мартино, на отрогах туринских Альп, через шесть дней после того, как умерла его жена, актриса Аида Перуцци. В конце концов я решил, что примеру Сальгари следовать не стоит, тем более что Монтсе, насколько мне известно, была жива и здорова.

В начале июля меня навестил принц. Он сказал, что вид у меня «весьма больной», я «похудел, и глаза впали», как и уведомила его донна Джованна; он говорил, что мое здоровье беспокоит его – я действительно питался по большей части mozzarella di bufala [50]50
  Сыр «Моццарелла» из молока буйволицы (ит.).


[Закрыть]с pomodori pacchino [51]51
  Маленькие помидоры, типа черри (ит.).


[Закрыть], да еще немного макарон и кусочек-другой пекорино [52]52
  Овечий сыр.


[Закрыть]с сицилийским кизилом, – и предложил мне отправиться вместе с ним в Белладжо, симпатичный маленький городок на озере Комо, в нескольких километрах от Милана и от швейцарской границы.

Мысль о том, чтобы провести часть лета в обществе Юнио, нисколько меня не привлекала, но после отъезда «изгнанников» и стажеров академии в Испанию он остался единственным, с кем я поддерживал более или менее постоянный контакт. Не стану анализировать, связывала ли нас с Юнио истинная дружба (иногда дружба может основываться на неприязни, подобно тому, как улыбка бывает презрительной), поскольку в ней всегда были свои взлеты и падения, однако сознание того, что этому человеку нельзя доверять, вопреки логике наполняло меня спокойствием и уверенностью. Я подозревал, что Юнио известно о моей деятельности, а поскольку, с моей точки зрения, все эти факторы положительно сказывались на наших взаимоотношениях, я принял его приглашение. Вероятно, после того, как я не смог сделать себе харакири малайским крисом, во мне поселилась надежда найти смерть рядом с принцем – то ли потому, что он прикажет меня убить, то ли потому, что я погибну вместе с ним от рук одного из его врагов, которых, как мне казалось, у него должно быть немало.

2

Мы доехали из Рима до Комо в комфортабельной carrozza [53]53
  Вагоне (ит.).


[Закрыть]поезда, следовавшего в Лугано, и остановились в «Гранд-отель Сербеллони», старинной частной гостинице, построенной семейством Фриццони в 1852 году. Юнио и Габор заняли большие смежные комнаты (если память мне не изменяет, именно тогда я понял, какова сексуальная ориентация принца); я же обосновался в очень просторном и светлом люксе с видом на озеро в другом конце здания. Номер был обставлен французской мебелью, на окнах висели тяжелые бархатные шторы, на полу лежали старые персидские ковры; кроме того, помещение украшали chandeliers [54]54
  Люстры (фр.).


[Закрыть]из муранского хрусталя и фрески. Я никогда прежде не видел такой роскоши, и, разумеется, больше она в моей жизни не повторилась, так что воспоминание о тех днях можно сравнить с приятным сном, который по мере своего отдаления во времени все ярче врезается в память и вызывает все б ольшую нежность.

Погода снова наладилась, воздух стал чистым, прозрачным и бездонным, словно воды озера, наполняя собой все уголки пространства; на придорожных клумбах распускались яркие цветы; в общем, жизнь моя пропиталась вялой негой, какую способны испытывать лишь мышцы, отдыхающие после больших физических усилий. Потому что мое существование в Риме после отъезда Монтсе действительно требовало больших усилий. Я даже стал завидовать сельским жителям, сдержанным, спокойным и не столь активным в проявлении своих политических взглядов, нежели итальянцы-горожане. Юнио обычно говорил: «Они ведут себя как настоящие швейцарцы».

Должен признать, в те дни мне стало казаться, что рай не земле существует.

Почти каждое утро мы ходили «на природу», по выражению Юнио, как будто она и без того нас не окружала. В ресторане отеля нам готовили корзину с провизией и бутылку prosecco [55]55
  Сорт белого вина (ит.).


[Закрыть], и Габор вез нас на машине к мысу Спартивенто, перешейку, разделявшему озеро на три рукава: правый – Лекко, левый – Комо – и среднюю северную часть. Оттуда открывался превосходный вид на горы, описанные Алессандро Манцони в романе «Обрученные», с грозными вершинами, покрытыми вечными снегами. Или же мы посещали расположенные в тамошних местах знаменитые виллы, чьи хозяева радушно принимали Юнио. Я до сих пор помню древние фамилии этих амфитрионов, чей домашний покой мы побеспокоили своим любопытством: Альдобрандини, Сфорца, Гонзага, Русполи, Боргезе и так далее. Однако чаще всего Габор садился за руль, и мы колесили по извилистым окрестным дорогам. А однажды утром мы сели на пристани Белладжо на traghetto [56]56
  Паром (ит.).


[Закрыть]и отправились на «Виллу д’Эсте» – отель, не уступающий «Сербеллони». Байрон, Россини, Пуччини, Верди и Марк Твен значились в числе постояльцев этого легендарного заведения. Не говоря уже о королях, князьях и промышленных магнатах, превративших «Виллу д’Эсте» в своего рода витрину, место в которой обеспечивало ощущение морального превосходства от сознания того, что попал в число избранных среди избранных. Не знаю, говорил ли я об этом прежде, но Юнио принадлежал к числу тех, кто был бы рад дару вездесущности, чтобы иметь возможность находиться в двух местах одновременно. Эту тягу я всегда объяснял его живым, подвижным характером, находившимся в явном противоречии с ремеслом, коим он занимался. Но в этом был весь Юнио: человек двойственный, что-то вроде доктора Джекилла и мистера Хайда, головорез, испытывавший волнение при чтении стихов лорда Байрона.

Однако этим не ограничились открытия, сделанные мною в те дни. Однажды утром, когда мы завтракали на одной из террас «Сербеллони» с видом на озеро, Юнио стал рассказывать мне о своем детстве (он охарактеризовал его как «блудное» из-за многочисленных путешествий и частой смены местожительства), о семье (из-за денег слишком разобщенной, вследствие чего каждый делал, что хотел) и даже намекнул на то, какой путь ему пришлось проделать, чтобы стать тем, кем он стал. Он объяснил свою преданность делу фашизма и приверженность националистической доктрине Гитлера «семейными обязательствами», поскольку прочные узы связывали его род с руководящими классами обоих движений. Он назвал себя человеком умеренно религиозным, чуждым всякого экстремизма, потому что в жизни им движут прежде всего практические соображения. Юнио хотелось, чтобы светское государство переняло некоторые католические ценности, а церковь согласилась с рядом светских постулатов. Таких, например, как развод.

Как-то раз я спросил его, почему он избрал Белладжо, а не Венецию в качестве места для отдыха. Он ответил:

– Во-первых, потому, что моя мать, личность необычайно сильная, подчинила себе все в Венеции (затопив окрестности и устроив вторую лагуну), а во-вторых, потому, что в юности я снискал себе там дурную репутацию, а всякий уважающий себя благородный дворянин обязан беречь свою дурную репутацию. Если же мои сограждане увидят, во что я превратился, они в то же мгновение перестанут обо мне говорить и даже здороваться со мной. И будут правы.

Он помолчал и добавил:

– Венеция – единственный город в мире, куда не обязательно возвращаться постоянно, потому что приезжать в нее и мечтать о ней – абсолютно одно и то же. Не нужно даже засыпать, чтобы она начала вам сниться. Пойми меня правильно: говоря о снах, я имею в виду и кошмары тоже.

– Я Венецию совсем не знаю, – признался я.

– Правда? Мне казалось, ее знает весь мир. По крайней мере что все о ней слышали. Ты ведь миллион раз слышал, что Венеция – город влюбленных, однако я считаю иначе: это как раз город, не подходящий для влюбленных пар. Хочешь знать почему?

– Конечно.

– Потому что Венеция – лишь декорация. Она – как фальшивая любовь. Я поведаю тебе вкратце, что можно увидеть в Венеции: старинные дворцы с заброшенными чердаками, в которые могут попасть только их обитатели, похожие друг на друга как две капли воды, – и все это пахнет сыростью, пропитано тоской, а легион комаров каждую секунду напоминает нам, что город расположен в лагуне с затхлой водой. Гондолу можно воспринимать двояко: как черного лебедя или как плавучий гроб. Я сторонник второго толкования. О постоянных наводнениях, туманах и зимнем холоде я расскажу тебе в другой раз.

Однажды в жаркую и звездную ночь, после того как мы выпили бутылку тосканского вина с ароматом старой кожи и запахом бархата, две порции амаретто и несколько коктейлей на основе выдержанного рома и грушевого сока, он спросил:

– Она написала тебе?

Мы никогда не говорили с ним о Монтсе, с самого ее отъезда, но ясно было, что он может иметь в виду только ее одну.

– Мне – нет.

– Мне тоже, но, полагаю, это хороший знак, – заметил он.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она написала бы только в том случае, если бы решила не возвращаться.

– Ты так думаешь?

– Да, я так думаю. Монтсе принадлежит нам.

Но я-то знал, что приручить Монтсе, представить, что она может кому-то принадлежать, пусть даже в навеянных алкоголем мечтах двух пьяниц, – это все равно что попытаться схватить одну из звезд, блестевших в ту ночь на ломбардском небе, и положить ее в карман.